Пацифист. Берта

3

- Отдэлэние, подъем! -заорал у тумбочки дневальный Кабаидзе, и спальное помещение будто взорвалось.

Спавшие на верхних ярусах вскакивали с коек, ничего не соображая, падали вниз, просыпаясь окончательно уже на полу, мелькали голубые единообразные майки, стриженые головы; длинные худые руки хватали одежду, все суетились, спешили и, на ходу подпоясываясь ремнями, бежали к тумбочке дневального, где стоял, поглядывая на часы, младший сержант Серегин, которому было поручено командовать карантином.

Строй из семи человек (кроме наряда) покачнулся некоторое время и замер.

Серегин постучал ногтем по циферблату часов:

- Плохо поднимаемся, товарищи военнослужащие. В норму не уложились, а потому…- он сделал паузу, а потом резко скомандовал: - Отбой!

Не раздумывая, все кинулись обратно к койкам, проделывая на ходу те же операции, что и минуту назад, только в обратном порядке - снять ремень, куртку, сапоги, брюки. Портянка с одной стороны табурета, портянка- с другой. Секунды, секунды… Выравнены сапоги, как по нитке, белые полоски на синих суконных одеялах покачались, точно бурунки на волнах, и успокоились. Глаза можно не закрывать, уснуть все равно не успеешь, а они сами слипаются, подушка манит, голова будто приклеивается к ней.

- Подъем! - снова завопил Кабаидзе.

Женя остался лежать. Первый раз вскочил, повинуясь больше общему порыву, нежели здравому смыслу, а теперь, успев проснуться окончательно, не спешил. Он в конце концов не в цирке и не желает, точно медведь, быть выученным кататься на велосипеде.

- Миляев, подъем! - Серегин резким движением сбросил на пол одеяло.- Подъем, команда была!

Женя не торопился. Спокойно уселся на койке, опустив меж острых колен руки.

- Доброе утро, товарищ младший сержант. Вы забыли…

Что он забыл, Серегин не дослушал. Сверкнул золотым зубом:

- Я не забуду! Один наряд вне очереди!

- Но позвольте, насколько мне известно, до принятия присяги…

- Вот я и говорю, что не забуду. Марш в строй!

Женя встал, надел брюки, медленно отыскивая ступнями «тормоза» в конце штанин, набросил демонстративно портянки поверх голенищ сапог и всунул туда поочередно ноги, будто демонстрируя всю тщетность сержантского обучения. Так же, не торопясь, застегнулся и подпоясался ремнем.

В коридоре давно уже замер строй из шести человек, все смотрели на неторопливо одевающегося Миляева: одни со страхом, другие - восхищаясь его смелостью, третьи - с раздражением: теперь из-за этого

«смельчака» будут тренироваться бессчетное количество раз.

- В строй, рядовой Миляев!

Ои пошел вразвалочку и встал с краю. Но сержант передумал.

- Отставить. Выйти из строя!

Тот сделал шаг и остановился.

- Надо выходить из строя на два шага и повернуться кругом.- Серегин подошел к нему.- Прикажете еще раз из-за вас репетировать?

- Не прикажу. Идиотские приказания не в моем духе.

- Отставить разговоры!

- Ладно, молчу, как двоякодышащая рыба протоптер.

Жажда протеста нарастала, Женя понимал, что так поступать не разумно, глупо - это ведь только начало. В нагнетающемся темпе перебранки он ощутил неожиданно прилив вдохновения, которого иногда так не хватало у мольберта. Вот он, будоражащий нутро миг самовыражения и страсти! На необитаемом острове не возможен балет - искусству нужны зрители и аплодисменты.

Лысые зрители смотрели в упор по-разному. Ни аплодисментов, ни визга восторга.

- Стать в строй!

- Есть! - ответил по-военному Женя.

Шагнул вперед и стал в строй рядом со съежившимся Свинцицким, предоставив сцену младшему сержанту Серегину - главному режиссеру карантина.

«Федерико Фелини, удостоенный главного приза казармы- золотой фиксы».

- Смирно!

Заученный текст. Мотор. Камера! Дубль первый. А впереди их семьсот тридцать - мотор службы запущен на целых два года.

- На-п-прр-ра…во! На утренний кросс шагом - марш.

В дверях Серегин сказал Жене совсем незлобно:

- Зря в бутылку лезешь. Армия не забава, не таких, как ты, скручивала в бараний рог. Шелковым будешь.

А Жене было на все наплевать и было противно оттого, что не сдержался, оттого, что стоял как идиот перед идиотами, оттого, что паясничал. Вот тебе и гандийская сатьяграха (упорство в истине) . Какое уж тут, к черту, ненасильственное сопротивление, что значит упорство в истине, когда истины нет. В чем она? В этих кирзачах? В божественно-ритуальном пробеге каждое утро? Научи, старик Ганди, ты же Махатма, что значит великая душа…

На улице было свежо. Все аэродромное поле серебрилось росой, испарения легкой газовой тканыо висели над небольшим прудиком, вырытым у котельной, аз которого дизельный насос качал воду. Пожалуй, так рано Женя еще не вставал, а если и просыпался на даче, то минуту-другую слушал, пение птиц, а потом снова засыпал до обеда. Теперь, уже полностью разбуженный перебранкой, он ощутил неожиданный прилив сил, холодок пробежал по спине, даже интерес появился к этой пробуждающейся так рано жизни.

- Бего-ом!-скомандовал сержант и пояснил: - По этой команде руки должны быть согнуты в локтях. Марш!

Они побежали по грейдерной дороге, которой приехали сюда. Сапоги громко шлепали по слежавшейся за ночь пыли, не поднимая ее, потому что она была влажной от тумана. Впереди виднелась сияющая в утренних лучах маковка купола церкви, а из деревни доносились петушиный хор и лай собак.

На полдороге до поворота бегущие встретили стадо коров. Коровы шли быстро, подгоняемые пастухами, рогами нацелились прямо на солдат. Сбоку лаяла отчаянно собачонка, хватая отбившихся коров за лодыжки, и те пинали ее копытами.

- К-куда, ч-чертова душа! - ругался старик, замахиваясь палкой на буренку, норовившую убежать в свеклу.

- А-ну, зараза! - подкрикивал звонко мальчишка и тоже лупил палкой по ближайшему коровьему заду.

Сержант Серегин крикнул:

- Принять левее.

Строй свернул с дороги, перепрыгнул канаву и побежал дальше краем колхозного поля, наступая и вдавливая в землю молодую свеклу.

- Доброго здоровья, солдатики,- приветствовал бегущих старик и снял старый картуз.- Война началась? Чи шо?

- Маневры, дедушка Трофим,- ответил на бегу Серегин и снова оглянулся.- Не отставать, Миляев, не отставать!

Мальчишка остановился, завороженно глядя на бегущих солдат, и Женя успел увидеть в его глазах такой восторг, что даже не по себе стало. Чему тут восторгаться? Бегут как взмыленные лошади. Уже позади услышал восхищенное:

- Диду, як солдаты добре бигають!

После кросса была еще полоса препятствий - лабиринт, кирпичная стенка, траншея; потом перекладина, подтягивание из последних сил, потом наконец водные процедуры у умывальников, висевших в ряд на доске и наполненных водой суточным нарядом.

После такой «зарядки» силы были полностью истощены, хотелось упасть в траву и уснуть крепко, и крупнокалиберная перловка казалась тяжелой, словно и не каша это была, а пушечные ядра.

Занятия по общевоинским уставам проводил прапорщик Циба. Говорил занудливо, с местным акцентом, делая неправильные ударения в словах, и, может быть, только это, непривычно терзая слух, не давало возможности уснуть мертвым сном.

Впрочем, не только это. Неожиданно громко прапорщик командовал:

- Отделение, встать!

Все тотчас вскакивали, а однажды сонный Свинцицкий, тоже вскочивший вместе со всеми, вдруг рухнул плашмя между столов словно подрубленный. Это происшествие ненадолго оживило, но прапорщик оставался строг.

- Рядовой Свинцицкий! Сколько военнослужащих положено на одно очко?

Тот моргал глазами, не понимая, о каких таких очках говорит прапорщик, но надо было что-то отвечать, и он ответил.

- У меня зрение нормальное, я не ношу очки…

- Оно и видно,- шутил прапорщик.- Глаза как юбилейные полтинники.

Свинцицкий покраснел, опустил смущенно голову. У него глаза всегда грустные, белесые брови изогнуты страдальчески.

- Повторяю для непонятливых.- Прапорщик будто забыл дать команду «Садись!», и его слушали стоя.- Устав внутренней службы определяет: «В уборных оборудуются одна кабина с унитазом (очком) и один писсуар на 10-12 человек». Прошу повторить.

Все молчат.

- Повторить!

Понуро, вяло и нестройно раздались голоса.

- Вот теперь другое дело,- прапорщик остался доволен.- Садись!

И снова потянуло в сон. Ну кому это надо? Это же идиотизм какой-то. За окном идет жизнь, чирикают на ветках тополей воробьи. Вышли в поле крестьяне, точно на плантации, гнут спины, а солнце поднимается все выше и выше, а голова клонится все ниже и ниже…

- Встать!

Вся оставшаяся часть занятий по общевоинским уставам проходит стоя. Сидит только прапорщик Циба, чи-тает вслух маленькую книжицу, двигает упоенно бровями и время от времени вытирает платком вспотевшую лысину.

Ноги уже не держат, коленки дрожат, подгибаются, но падать нельзя. Женя не выдерживает. Садится на тяжелый деревянный табурет с прорезью посередине.

- В чем дело, рядовой Миляев? - удивленно приподнимает брови прапорщик.- Что за самодеятельность?

- Это ноктюрн на флейтах водосточных труб,- сказал Женя и ему стало глубоко наплевать, что будет дальше.

- Ну-ка, поднимитесь сейчас же! - Теперь уже встал прапорщик.-Что это вы себе позволяете?

Он настолько удивлен непослушанием, что говорит не требовательным, а каким-то просящим голосом.

- Сидя намного удобней, товарищ прапорщик.

- Что-о?!

Проклятье. Куда он попал? Ну хорошо, стрелять, бегать, черт возьми, это понятно. Кричать «Ура!» - это тоже понятно, на войне как на войне. Но зачем сейчас стоять?

- Женя,- тронул его за рукав Свинцицкий,- встань, пожалуйста.- Он говорил тихо и смотрел все так же страдальчески, хотя сам уже еле стоял на ногах.- Надо терпеть.

Миляев поднял на него глаза. Что он говорит? Что значит терпеть? «Тоже мне… толстовец, Платон Каратаев».

Женя встал.

- То-то же,- удовлетворенно проговорил Циба, но сам уже не садился.

Во время короткого перерыва, когда они сидели в курилке под плакатом «Бросать окурок не спеши, сперва окурок потуши», с Женей заговорил Свинцицкий:

- Это ведь только начало, дальше труднее будет. Пока мы еще со «стариками» не сталкивались. Мой брат рассказывал, что сначала тебя бьют, а потом ты бьешь. Это несправедливо, но надо терпеть.

Женя покосился на него.

- Зачем терпеть? Чтобы потом бить?

Свинцицкий покачал головой:

- Нет. Но иначе не выжить.

Следующее занятие проводил лейтенант Капустин. От изобилия писанины даже спать не хотелось. Все торопились записать слова, произносимые лейтенантом, и лишь упрямый цыган время от времени приостанавливал руководителя:

- Как-как?

Тот замедлял темп речи и повторял:

- Западная рыночная экономика непременно приведет капитализм к краху, кризис которого углубляется с каждым днем…

Конечно, для Романа Балаева, который с детства торговал в подземных переходах Краснодара черной тушью для ресниц, изготовленной из гуталина, и сладкими петушками, это было очень даже понятно - попробуй поторгуй, когда каждый милиционер норовит тебя изловить и припаять штраф. Крах рыночной экономики неизбежен.

- Товарищ лейтенант, а вы на каких самолетах летали?- выбрав удобную паузу, спросил Хромов.

Все отложили карандаши и посмотрели на лейтенанта. А тот замолчал, смутился, точно забыл, что дальше говорить.

- Откуда вы взяли, рядовой Хромов, что я летчик?

Хромов, склонив набок стриженую голову с оттопыренными ушами, искренне пожал плечами.

- На МиГ-25,- сказал лейтенант и, снова нахмурившись, продолжил: - Успех нашего социалистического строительства…

Лейтенант действительно начинал службу летчиком, мечтал об отряде космонавтов, но полетать пришлось всего неполный год (девять боевых вылетов). В десятом полете произошла авария самолета, пришлось экстренно катапультироваться, и он, не успев как следует сгруппироваться, повредил позвоночник. Почти полгода пролежал в госпитале в гипсовом ложе, а после лечения был отстранен от полетов военно-врачебной комиссией. И вот служит в этом богом забытом месте, которое только названием да голубыми погонами напоминает об авиации.

- Летать, братцы, это не по земле ползать,- сказал -вдруг лейтенант, и все, как по команде, положили карандаши.- В небе ты чувствуешь себя личностью в большей степени, чем на земле. Машина послушна, кислород пьянит, перед тобой, сколько глаз хватает, простор, а вверху - космос. Приземляться не хочется. Ощущение- будто ты властелин мира. Небо - это…

- Как сарыозекская степь,- подсказал Токаев, подперев широкоскулое лицо рукой.

- Нет, это больше. Степь имеет два измерения, длину и ширину, а небо имеет еще и высоту. Высота, братцы, это прекрасно,- лейтенант кашлянул, снова нахмурился, потрогал пальцами усы и словно спустился с высоты на землю: - Продолжим. Итак, основной задачей партии в постоянно осложняющейся международной обстановке является…

Женя больше не писал, водил карандашом по листу в клеточку, и на нем появлялись сюрреалистические картинки: самолет с оттопыренными ушами, резко набирающий высоту, а над ним треснувшая сарыозекская степь, и в трещину сыпятся звезды, сначала маленькие, потом побольше.

Вечером; когда шли цепью по территории городка и собирали бумажки, окурки, Алик Свинцицкий, поменявшись местом в цепи с Хайретдиновым, чтобы идти рядом с Женей, вдруг сказал ему:

- А лейтенант - человек!

Миляев посмотрел на него искоса. Алик внимательно вглядывался в траву, под кусты, будто ничего и не было важнее в жизни, чем сбор окурков.

- Не делай поспешных выводов, Алик. Любой человек сложен и многогранен, как пишут в газетах.

- Не называй меня Аликом, пожалуйста,- попросил неожиданно тот,

- Почему?

- Альберт да еще Свинцицкий - в этом одновременно что-то иудейское и свинское.

- Ты еврей?

Печальные брови еще больше изогнулись.

- Кто его знает. Каждый из нас вправе сомневаться в своем отчестве.

- Наплюй.

- И все же называй меня Александр, Саша. Ладно?

Женя пожал плечами:

- Пусть будет по-твоему. Мне все равно.

- И фамилию я когда-нибудь заменю. Вернусь из армии с новой.

После ужина распорядок дня отпускал сорок пять минут свободного времени. Это не значило, что можно идти куда душе угодно или делать что хочешь. Свободное время выделялось для того, чтобы подшить свежие подворотнички к курткам, погладить «хэбэ» к завтрашнему дню (к завтрашней зарядке, от одной мысли о которой бросало в жар), а в оставшиеся минуты можно было написать письмо, что уже с усердием и делали Нечи-поренко и Хромов. Роман Балаев сидел в бытовке и смотрел в окно грустными карими глазами на табун лошадей, которых ездовой гнал в ночное.

Никогда ранее не писавший писем, Миляев взял вдруг тоже листок бумаги, сел в углу под плакатом «Воин, храни государственную тайну» и написал: «Здравствуй, мамочка!» Посидел, подумал, потом зачеркнул «мамочка» и написал «мама». Некоторое время раздумывал, что еще написать, с чего хоть начать повествование, но неожиданно вспомнилась тюбетейка Дмитрия Дмитриевича, его очки в дорогой оправе. Написал: «На одно очко положено десять - двенадцать военнослужащих». Прочитал написанное, скомкал листки выбросил в урну.