Пацифист. Берта

19

Наконец-то решение о полной эвакуации населения было принято, но радовался ему в Петривцах, наверное, один лишь майор Винокуров. Теперь активную деятельность проявляло местное начальство. Как же, получили прямое указание, а уж выполнять горазды, соревнуясь и принимая повышенные обязательства. Местная власть - проводник политики. Сталинскую - проводили, хрущевскую проводили, брежневскую? А как же! Кукуруза, мелиорация, «экономика должна быть экономной» - все было! Прикажут дать землю крестьянам - пожалуйста, люди добрые. Прикажут отобрать назад, раскулачить - перевыполним план, в

Сибирь сволочей этаких! Что с болотами-то делать? Осушить? Есть. Вот как привыкли работать.

Чубарь паковал документацию колхоза, а бумаг набирался целый вагон! Переживал, технику приказано было оставить. Да что там техника? Поля засеяны и засажены, их-то с собой никак не заберешь. Кириленко ходил по домам, просил брать с собой самое необходимое, убеждал, что выезжают ненадолго, скоро вернутся. Заверял от имени власти.

Пока не прибыли желтые «Икарусы», люди вели себя спокойно, будто не верили: занимались хозяйством, кто забор чинил, кто крышу железную красил, женщины скликали кур, кормили поросят. До семи часов вечера еще было так много времени - не сидеть же без дела. Да и потом, что ж скотина голодной будет? Кто его знает, сколько они там пробудут в этой эвакуации. Может, три дня, а что, если целую неделю?!

В семь часов автобусы поехали по Петривцам. По два, три, а то и четыре на улицу, останавливались перед каждым домом. Пока все шло хорошо. Никто не скандалил, заходили в автобус люди, здоровались, й все с корзинами, с котомками, будто на ярмарку собрались.

Но вот подъехал автобус к, подворью Трофима Цибы. У ворот никого не было. Сопровождавший автобус милиционер зашел во двор, постучался в дверь дома. Никто не ответил. Зашел внутрь и увидел сидевшего за столом деда Трофима, а вокруг него женщин.

- В чем дело, граждане? Вы что, не знаете, что в девятнадцать часов…

Он не договорил. На него так посмотрел дед, что милиционер осекся.

- Нэ пиду! Никуды нэ пиду!

Оксана была заплакана. Своего горя хватает, уезжать приходится, так и не повидавшись с мужем, а тут еще дед нервы выматывает.

Не поеду, и все тут. Как ни уговаривали, ни в какую.

- Диду, - в который раз обратилась к нему Оксана, - перед людьми соромно.

- А шо тоби соромно, шо? Хай тым будэ соромно, хто атому напустыв. Мэни треба сына дочекатися. Дэ вин нас знайдэ, колы повэрнэтся?

Бабка Христя заплакала, и Любовь Кирилловна поднесла платок к глазам.

- Дедушка, - сказал милиционер, - не надо разводить здесь агитацию. Освободите помещение!

- Цэ для тэбэ - помещение. А для мэнэ - моя хата! Бач, якый найшовся. Я тут родывся, тут и помру1 Так-то.

Милиционер понял, что так просто с дедом не сладить. Снял фуражку, присел к столу. Потом обратился к женщинам:

- Вы идите в автобус. Мы тут пока поговорим.

Когда те вышли, он вытер платком околыш фуражки изнутри, достал сигарету, закурил.

- Дай и мэни, - буркнул дед Трофим,

Милиционер протянул сигарету с фильтром, который дед сразу отломал, бросил под ноги. Прикурил.

- Чуе мое сердце, не вернусь сюда. Помру на чужбине.

Помолчали. На улице отчаянно засигналил автобус. Милиционер поднялся.

- Пошли, отец. Все выезжают. Меня пойми, нелегкая служба. В Калачах старуху умирающую на руках выносили, просила оставить, а как оставишь? Помрет- кто хоронить будет? Пошли.

- Та вже ж.

Старик поднялся и, казалось, постарел еще больше, согнулся, как-то бочком вышел из дому…

Автобус тронулся, поехал дальше с открытыми дверями, и оглянуться захотелось, до боли захотелось, но будто парализовало шею, не повернуть ее, глаза не скосить. Сцепил дед пальцы до глухого хруста и уже больше не видел, кто заходил, что говорили не слышал, не замечал, сколько людей набилось в автобус, кто рядом сел, не чувствовал ничего. Только маковка церкви в глаза засияла, и будто звоны ударили. Тихо сначала, в маленькие колокола, потом средний колокол заговорил, и казалось, что пасха это, люди радостно идут к церкви, а колокола возносят хвалу небу, надрываются.

Дед Трофим взялся рукой за горло, задышал отрывисто. Оксана, сидевшая позади, всполошилась, наклонилась к нему:

- Що таке, диду?

- Звеныть, - прохрипел тот, расстегивая пуговицы рубахи. - В ушах звеныть...

Оксана успокоила:

- Так то ж звоны в церкви. Батюшка звонит в останний раз.

Автобус остановился, и старушки попросили милиционера:

- Дай, соколэ, хоч богу помолытыся перед дорогою.

Из церковных ворот вышел священник, поклонился людям. Потом повернулся к церкви, широко перекрестился.

- Помолимся, христиане, перед исходом из церкви.

За околицей собрались все автобусы. Хрипел, бегая от машины к машине, Кириленко, распоряжался, ругал шоферов и милиционеров. Чубарь хмурился, стоя возле своей «Волги», думы его о колхозе были, а не о людях. Сколько засеяли, сколько картошки посадили, и все коту под хвост - зарастет бурьяном, пропадет. Химики-военные говорили, что придется слой земли снимать и завозить новый.

- Все, Лука Терентьевич. Кажись, уси Петривци в автобусах.

- Добре, - сказал Чубарь, садясь в свою «Волгу». - Отправляй.

Но к председателю колхоза подошел офицер-химик.

- Товарищ Чубарь, машину придется оставить. Дозиметристы доложили - грязная.

- Но это же… - Чубарь даже побледнел, будто только сейчас понял, насколько серьезно происшедшее, схватился рукой за сердце.

Вот так. Рушилось все. На этой машине он мотался по проселкам и полям, и каждый, кто ее увидит, знал - голова едет, хозяин. Теперь раз головы нет, тогда и машину - к черту. Буркнул что-то растерянному шоферу, вылез из машины и пошел к головному автобусу - не в хвосте же колонны плестись.

Колонна выстроилась - впереди газик с офицером-химиком и подполковником милиции, потом один за другим желтые «Икарусы». Посигналил газик, включил синюю мигалку и поехал. Качнулись автобусы, поехали тоже за ним. Позади осталось пустое село.