Глава 4

На одной из красивейших улиц сирийской столицы среди кипарисов и эвкалиптов стоит вилла — поменьше, чем соседние, но тоже довольно большая. Ее построил в пятидесятые годы один предприимчивый зерноторговец, который впоследствии переключился на торговлю героином, вследствие чего вынужден был перебраться в более прочное помещение. Бывший его дом выглядит вполне респектабельным и сегодня, если не обращать внимания на то обстоятельство, что в воротах томятся двое молодых людей в линялых джинсах, рубашках цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У каждого автомат через плечо, патронташ поперек груди и связка гранат у пояса. Стоят они по стойке «вольно», провожают прохожих пристальными взглядами и посматривают по сторонам сосредоточенно, будто ожидая нападения.

Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.

Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот — на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.

— Еще кто-нибудь придет? — охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.

— Эссат, — сказал его напарник. — И больше никого пускать не велено.

— Старик уже там?

— Тебе-то что?

— Да ничего, — усмехнулся тот.

Человек по имени Эссат появился с той же стороны, что и такси, привезшее толстяка, но прибыл он на мопеде. Слез, пристегнул своего коня цепью в нескольких метрах от ворот. Быстрым шагом прошел мимо охранников, бросив какую-то шутку на ходу. Он был лет тридцати или около того — красивый парень, атлетически сложенный, с шапкой темных кудрявых волос и длинными, на мексиканский манер, усами, модными среди палестинских боевиков. Расстегнутая короткая кожаная куртка не прикрывала тяжелого пистолета на ремне.

Это происходило как раз в тот час, когда Бен Тов в Вене объяснял Альфреду Бауму, на какую помощь с его стороны рассчитывает.



— Рассказывай, мы ждем, — обратился профессор Ханиф к грузному человеку, который был тут известен под именем Саад Хайек. Тот сидел на неудобном низеньком стульчике, неловко пристроив толстые ноги. Вид у него был измученный: небритый, глаза красные, на лоб свесилась потная прядь. Прошлым вечером в парижском аэропорту Шарль де Голль он выглядел куда лучше. Полицейский на контроле, держа его египетский паспорт и сличая фото с оригиналом, увидел перед собой хорошо одетого, респектабельного господина с кейсом и пластиковым пакетом, в котором лежали покупки, сделанные в магазине «free shop» тут же в аэропорту. Шахид Ансари, торговец. Полицейский шлепнул печать, бросил паспорт на конторку и ткнул пальцем в направлении выхода — проходи, мол, — тут же забыв этого пассажира. Летел он в Женеву, и только оттуда, чего не знал полицейский, — в Дамаск.

В Дамаске Хайек первым делом пошел к себе домой, переоделся и, следуя инструкции, направился к Ханифу — бриться не стал, он всегда после акции несколько дней не брился, а почему — и сам не знал.

— Все прошло хорошо, — сказал он. — Нам помогли, как и обещали. Ребята были на высоте. Но из квартиры пришлось уйти.

— Почему?

— Кому-то, видно, странным показалось, что много людей ходят туда-сюда. Настучали, наверно. Но все обошлось, нас предупредили вовремя.

— А если бы не предупредили?

Толстяк помолчал, поерзал на стуле.

— По-моему, это простая случайность. Вечно какой-нибудь тип найдется, который сует нос в чужие дела…

— А я в простые случайности не верю, особенно если они на руку врагу. Когда обстоятельства благоприятствуют нам — это же не случайно! Значит, мы хорошо все продумали и благодаря этому реализовали свои возможности наилучшим образом. Разве не так?

— Согласен. Но мальчики правда сработали отлично. Стреляли без промаха… — Вид у говорившего был встревоженный, он будто оправдывался.

— А ты что скажешь? — Ханиф медленно повернул голову и в упор посмотрел на молодого человека. Взгляд его был тяжел. Тот, кого здесь называли Эссатом, попытался ответить Ханифу не менее прямым взглядом, но у него не получилось. Он смешался, полез было в карман за сигаретами, но передумал и заговорил сбивчиво:

— Похоже на правду. Да, похоже. У них там в полиции понятия не имеют, что в соседнем департаменте делается. Могло так совпасть — полиция держит своих стукачей во всех местах, где живут арабы. Вполне могло так быть — стукнул кто-то, что, мол, люди ходят, много…

— Я так не думаю.

Эссат пожал плечами. Ему отчаянно хотелось закурить, но он медлил. Тот, толстый, притих на своем стульчике. Тишину нарушал лишь стук пишущей машинки, доносившийся откуда-то сверху.

— Возьмем это дело на заметку, — похоже было, что профессор Ханиф решил пока отложить неприятный разговор. Он снова повернулся к Сааду:

— Завтра возвращайся в Париж. Ищи новые возможности безопасного пересечения границ. Расмия получила от меня инструкции.

— Значит, планы меняются?

— Скажем так: сроки сокращаются. Я думаю, в Риме надо начинать прямо сейчас. — Он обернулся к Эссату: — Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…

— Хорошо, шеф. А что делать в Риме?

— Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.

Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:

— Постой. Нам еще надо поговорить.

Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил — на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.

— …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, — голос профессора из соседней комнаты. — Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?

— Нет, конечно. Вы же запретили…

— Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…

— Не знаю.

— И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит — это может означать, что он лучше стреляет.

— Возможно, и так.

— Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно — ты не из болтливых.

— Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.

— А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…

— Вы полагаете, это как-то связано?

— Полагаю, такая угроза есть.

— Я никому ни слова не сказал. Клянусь.

— А как насчет Эссата?

— Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…

— Что именно?

— Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…

— Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.

— Любопытен чересчур…

— Бывает, и ты задаешь вопросы.

Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки — будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.

— Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…

— Считаешь, он мог проговориться?

— Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…

Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху — руки слишком дрожат.

— Поручение, которое вы ему дали…

— Я знаю, что делаю…

— Ну, конечно…

— И твое задание во Франции — оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним — его зовут Таверне. Имена не записывай!

— Да, шеф.

— Одно скажу: твое задание — часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция — единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.

— Хорошо.

— Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.

Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.



Девушка родилась в Армении — там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда — тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.

В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки — бунтовщиками-националистами, русские — буржуазными националистами, а израильтяне — арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала — имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte[2].

И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма — и зачастую находят в дулах автоматов.

Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь — ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль — и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.

Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых — от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, — объяснил ей профессор, — сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения — спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, — ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, — Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, — их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей — и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.

«Но что же тогда? — однажды отважилась она спросить. — Если политические акции не служат делу и если силой оружия нельзя вернуть Палестине ее земли, то что же тогда? И что представляет собой их группа „Шатила“ — может, это просто такая загадка?» «Нет, это не так, — ответил профессор. — Вот придет время, когда она, Расмия, покажет, на что способна и он сможет доверять ей полностью, — тогда он объяснит, каким образом „Шатила“ победит там, где потерпели поражение Организация освобождения Палестины и группа „Черный сентябрь“. Расмия должна ему верить, сказал он. Вооруженные нападения должны продолжаться: если молодым сподвижникам не позволять время от времени стрелять, они покинут группу. Но настоящая цель „Шатилы“ совсем другая.

Сейчас она сидела за старым письменным столом и печатала на машинке — комната, когда-то бывшая спальней, переоборудована в кабинет: серые металлические шкафы с выдвижными ящиками для картотек, на полу — стопки книг и брошюр, в углу на маленьком столике старая копировальная машина. У стены, украшенной плакатами, изображающими славных арабских парней, а также гадких израильтян в объятиях дяди Сэма и Джона Буля, красовался темно-зеленого цвета металлический сейф. Возле другой стены, напротив двери, стоял нераспакованный деревянный ящик с чехословацким ярлыком.

— Мы едем вместе — ты и я, — сообщил Эссат.

— Знаю. Как раз готовлю деньги и паспорта.

— Хозяин, значит, тебе уже сказал?

— Профессор сообщил мне вчера вечером, что на следующей неделе мы с тобой едем в Рим.

— Тебе известно больше, чем мне, а?

— Возможно.

— Мне надо что-нибудь делать?

— Нет, пока не получишь от меня паспорт. Он будет иракский.

— Ты такая красивая, знаешь…

— Не знаю и знать не хочу. Для тебя я — товарищ Расмия.

— А жаль…

В этот момент снизу позвали: — Расмия, на минуту… — Это был голос профессора. Девушка поднялась и вышла за дверь, на лестничную площадку. Эссат метнулся к сейфу, пытаясь рассмотреть его поближе и прислушиваясь к голосам на лестнице. На дверце сейфа он увидел медную пластинку с выгравированной надписью, разобрал ее с трудом: Coffre-fort Dejazet, под этим Societe Anonyme Modele Azure No. A773810.

Поспешно вернувшись на прежнее место, Эссат изо всех сил старался запечатлеть в памяти прочитанные слова и особенно номер. Вошла Расмия и снова села за стол.

— Так вот значит, как, — произнес он смущенно, как бы продолжая прерванную беседу. — А я-то думал…

— А ты не думай.

Она склонилась над своими бумагами, прямые густые волосы, упав, почти скрыли ее профиль.

— До свиданья, — бросил он, будто обидевшись. — Завтра приду.

— Не приходи. Я тебя сама вызову, когда надо будет.

Эссат спустился по лестнице — за дверью кабинета профессора все еще разговаривали. Он не зашел попрощаться. На улице сел на свой мопед и поехал к центру. По дороге он несколько раз оглянулся и даже сделал в одном месте небольшую петлю, чтобы убедиться, что никто за ним не следит, а после этого уверенно двинулся к Большой мечети Омейядов. Оставив возле нее свой мопед, он пешком прошел через просторный двор, где голуби лениво вспархивали у него из-под ног и тут же опускались за его спиной. У входа он сбросил туфли и шагнул туда, где царили прохлада и мрак. В мечети, как всегда, было людно. Вышагивали взад-вперед студенты медресе, зубря свои тексты. Наставники выстраивали малышей в нескладные шеренги. В центре — беспорядочная толпа верующих. А возле высоких колонн отдыхают те, кто забрел в мечеть в поисках убежища от жары, не помышляя о молитвах. Многочисленные старики и дети пребывали тут в полном безделье — одни дремали сидя, прислонясь к стене, другие, собравшись по двое, по трое, лениво болтали. Время от времени смотритель мечети теребил спящих, призывая уважать священное место. Когда вдруг где-то голоса повышались, он шикал на спорщиков и норовил выпроводить их прочь. Эссат долго наблюдал за смотрителем-стариком в вылинявшем балахоне, босым, суетливым — пока тот, наконец, не остановился почти рядом — возле кучки ребятишек, чей смех явно действовал ему на нервы.

— Ну никакого уважения, — вслух посочувствовал ему Эссат.

— Да, да, — отозвался старик, взгляд его при этом был устремлен куда-то в сторону.

— Не пропусти сегодня радио, — внятно произнес Эссат. — Послушай внимательно. Передашь, что я тебе сейчас скажу. — Этот толстый, Саад Хайек, возвращается в Париж, чтобы установить контакт. Теперь я скажу имя: он должен найти майора Савари из Главного управления внешней безопасности и через него установить связь с человеком по имени Таверне. Профессор хочет встретиться с этим Таверне.

Он повторил имена. Старик, казалось, и не слушал его вовсе.

— Так ты расслышал — Савари, Таверне?

— Расслышал.

— Профессор говорил о решающей акции, которая изменит картину Палестины. Так он сказал. Эти слова надо передать буквально, ты понял?

— Решающая акция, которая изменит карту Палестины.

— А еще — я уезжаю в Рим вместе с девушкой. Там готовится какая-то акция, но мне ничего о ней неизвестно.

Старик глаз не сводил с кучки мальчишек, которые затеяли потасовку. Эссат достал из кармана бумажный листок, на нем была воспроизведена надпись на сейфе, включая и номер.

— Я уроню это, а ты подберешь. Там несколько названий и цифры — передай их. Они разберутся.

Смятый листок упал из его руки на пол.

— Это все?

— Не все. Есть еще кое-что, очень важное. Меня подозревают. Я подслушал разговор профессора с Саадом Хайеком. Хайек убежден, что я не тот, за кого себя выдаю. Передай — мое положение опасно. Надо что-то сделать. Жду инструкций.

Старик коротко кивнул.

— Теперь все. Буду приходить каждый день. Это самое безопасное место — у меня репутация набожного человека. Если я не пришел два дня подряд, сообщай в центр.

— Ладно.

Старик заковылял вслед за уходящим, подобрал, тряся головой и проклиная неаккуратность молящихся, клочок бумаги и повернулся к шумной толпе подростков. Эссат медленно подошел к верующим, прислушиваясь к голосу муэдзина, — и сделал вид будто весь отдался молитве, призывая милость Аллаха: нет Бога кроме Бога, и Магомет — пророк Его.

Загрузка...