Палач, или Аббатство виноградарей

ГЛАВА XV

— Жизнью клянусь, это все так мило! — воскликнул барон де Вилладинг, восхищенный шествием виноградарей. — Еще немного — и я позабуду о бюргерском достоинстве и предамся общему веселью, даже если мне придется поплатиться за это своим добрым именем!

— Чувства свои ты можешь высказывать своим друзьям, но не стоит обнаруживать их перед простонародьем, доблестный Мельхиор. Было бы нехорошо, если бы жители Во стали вдруг похваляться, что столь благородный аристократ из Берна вдруг так позабыл себя!

— А почему бы и нет? Разве мы здесь не затем, чтобы веселиться от души, без стесненья, и наслаждаться зрелищем, подобно всем прочим? Забудь же о своей чиновничьей строгости и чрезмерном достоинстве, добрейший Петерхен. — Барон обратился к достопочтенному бейлифу, именуя его так, как было принято в кругу друзей. — И давай веселиться безоглядно, как во времена нашей буйной молодости, когда ты не был обременен обязанностями бейлифа, а я еще не познал горе!

— Пусть нас рассудит синьор Гримальди; мне все же кажется, что благородным господам подобает сдержанность.

— Позже, когда актеры сыграют все свои роли, — с улыбкой ответил генуэзец. — А сейчас к нам приближается тот, кому любой воин платит немалую дань. Пусть же разница наших вкусов не помешает воздать должное уважение столь великой особе!

Едва только десятка два рожков громогласно возгласили о приближении божества кубков и чаш, как Петер Хофмейстер, сам нередко совершавший возлияния, был вынужден отложить рассмотрение своего мнения до более подходящего времени. Появление пунцовощекого божества, ради придания этому событию большей пышности, предварялось шествием музыкантов и служителей Аббатства; за ними следовали трое жрецов — один вел козла с позолоченными рогами, другие несли нож и тесак. Еще несколько служителей несли украшенный виноградными лозами алтарь и кадила с благовониями. Верховный жрец прокладывал путь Вакху. Последний сидел верхом на бочке, голова его была обвита виноградной лозой со спелыми гроздьями; в одной руке он держал кубок, в другой — украшенный виноградной гроздью скипетр. Четыре нубийцаnote 97 несли бога на своих плечах; другие держали над ним балдахин; за богом следовали фавныnote 98 в тигриных шкурах — фавны плясали, а смеющиеся, босоногие вакханкиnote 99 наигрывали им на инструментах.

Всеобщий крик восторга возвестил о появлении Силенаnote 100;он ехал на осле, которого вели двое темнокожих. Наполовину осушенные мехи, бессмысленный смех, блуждающий взгляд, заплетающийся язык, отвислая губа и идиотский вид в целом заставляли предположить, что одним только стремлением хорошо сыграть свою роль дело тут не ограничилось. За Силеном двое юношей несли шест, украшенный гроздьями, свисающими чуть ли не до земли, каковой был назначен изображать приношение плодов из Ханаанаnote 101 посланцами Иисуса; появление такого шеста с небывалым оживлением встречается актерами и участниками подобной пантомимы в другом полушарии. Огромная повозка, именуемая Ноевым ковчегом, замыкала процессию. В повозке был давильный пресс, у которого над грудой плодов трудились несколько человек; тут же сидело все семейство нашего второго прародителя. Когда она ехала, в колеи стекал благоухающий виноградный сок.

Вакху была принесена жертва, а затем исполнены песнь и танец, как и в предыдущих картинах, каждая из которых соответственно раскрывала характер представляемого в них божества. Действо завершилось подходящей к случаю вакханалией, и процессия удалилась.

Петер, увлекшись зрелищем божества, которому имел обыкновение платить существенную дань, позабыл о своей чиновничьей мелочности, ибо сей обремененный заботами государственный муж, доктринер в своем роде, редко отходил ко сну без того, чтобы не омыть дневные впечатления влагой родимых холмов — привычка, довольно распространенная среди его собратьев по сословию в те далекие времена, в сравнении с которыми наши дни могут быть названы эпохой трезвости.

— Какая достоверность! — заметил довольный бейлиф, когда фавны и вакханки покинули лужайку, наигрывая и приплясывая с жаром, хотя и не вполне грациозно. — Все это как будто навеяно глотком хорошего вина, не правда ли, синьор Гримальди? И кто знает, может, тот фигляр — я про того толстяка говорю, что ехал на осле, — как зовут этого плута, не подскажешь, дражайший Мельхиор?..

— Помилуй, я и сам не больше твоего знаю; одно только ясно: негодник не сыграл бы своей роли столь блестяще, если бы не приложился к фляжке.

— Неплохо бы узнать, кого играл этот парень; можно сказать о нем Аббатству, когда все закончится. Ваш покорный слуга — умелый правитель, барон де Вилладинг; два испытанных орудия всегда в его руках: это страх и лесть. В Берне навряд ли найдется чиновник, с большей готовностью использующий их при всякой необходимости, чем преданный вам бейлиф, который, надо признаться, еще далеко не полностью сумел извлечь всевозможные выгоды из общественного мнения. Однако надо обрести немалые навыки, чтобы говорить с этими добрыми горожанами из Аббатства, когда касаешься их дел. Эй, господин стражник, ты, полагаю, житель Веве и добрый гражданин, насколько я вижу.

— Вы не ошибаетесь, мосье бальи, я житель Веве и почитаюсь искусным ремесленником.

— Да, это легко угадать, несмотря на то что ты сейчас с алебардой. Но ты и воин одаренный, и обучен, по случаю празднеств, в совершенстве. Ты не знаешь, кто сидел на осле? Я про того толстяка, который так блестяще сыграл пьяницу. Мы позабыли, как его зовут; хотя игру его трудно забыть. Можно ли лучше, чем он, изобразить опьянение?

— Да благословит вас Бог, господин бейлиф! Ведь это Антуан Жиро, мясник из Ла-Тур-де-Пейль. Другого такого охотника приложиться к чаше не сыскать, хоть всю округу обойди! Неудивительно, что он играл свою роль так усердно; ведь других актеров и по книжке учат, и муштруют нещадно, а ему только и понадобилось, что отхлебнуть глоток побольше. Когда служители Аббатства забеспокоились, не внес бы он путаницы, Жиро велел им не тратить слов понапрасну; ведь он и пил только затем, чтобы войти в роль, — и клянется теперь ученостью Кальвина, что во всей процессии никто не выглядел так правдоподобно, как он.

— Клянусь жизнью, он и шутит не хуже, чем играет, этот Антуан Жиро! Будьте так любезны, достойная Адельгейда, взгляните в список ролей, который нам выдали перед началом представления, дабы убедиться, что этот стражник из ремесленников не обманывает нас. Мы, представители власти, не должны с легкостью верить на слово жителям Веве.

— Боюсь, нам не удастся это сделать, господин бейлиф. В список внесены только имена персонажей, но не актеров. Человек, о котором вы говорите, судя по внешности и прочему, играл роль Силена.

— Что ж, наверное, ты права. Сам Силен не сыграл бы лучше, чем Антуан Жиро. Окажись он при дворе императора, деньги бы к нему рекой потекли. Но сомневаюсь, получились ли бы у него так же хорошо Плутонnote 102 или Минерваnote 103, как этот мошенник Силен!

С улыбкой выслушав восхищенные слова Петера, который, правду сказать, не слишком-то почерпнул от учености века, прекрасная дочь барона обратила свой взгляд на Сигизмунда, о котором не забывала ни в минуту грусти, ни в минуту веселья. Но внимание юноши, судя по его пристальному взору и застывшей неподвижно фигуре, было приковано к новой группе актеров. Адельгейда не знала, что так взволновало его; тут же забыв про бейлифа с его напыщенностью и невежеством, она взглянула туда, куда смотрел Сигизмунд.

Начиналась наиболее традиционная часть празднества. Глава Аббатства намеревался заключить общее шествие картиной того, что могло быть интересно любому человеку, вне зависимости от его состояния и занятий. Именно эта картина и вызвала пристальное внимание Сигизмунда. Она представляла брачащуюся пару, которая теперь приближалась к ним, сменив на лужайке Антуана Жиро и его компанию.

Впереди шел обыкновенный оркестр, наигрывая веселую мелодию, которую принято было исполнять в честь бога Гименеяnote 104. Процессию возглавляли владелец поместья, или барон, и его супруга — оба в дорогих, затейливого покроя одеждах, какие носили в те времена. Шесть престарелых пар, представлявших счастливо протекшую брачную жизнь, сопровождались своим многочисленным потомством, среди которого были и младенец на руках у матери, и мужчины и женщины зрелого возраста. На повозке везли половину дома, являвшую образец домашней рачительности и состоявшую из кухни с необходимой утварью и всем необходимым для скромного mйnagenote 105. Здесь же были две женщины: одна пряла, а другая пекла пироги. Позади этих хлопотливых домохозяек расхаживал нотариус в строгом костюме, с регистрационной книгой под мышкой и шляпой в руке. Его появление сопровождалось бурным зрительским смехом, ибо зрители с превеликим goutnote 106 насладились карикатурой. Однако внезапная вспышка веселья тут же стихла, едва показались жених и невеста. Это были не актеры: Аббатство отыскало подходящую пару, которая согласилась бы явить всем свое счастье, дабы придать общему празднеству еще больше радости и веселья. Таковые розыски всегда сопровождались глубочайшим интересом со стороны жителей окружающих Веве деревень. Требовалось, чтобы невеста была красивой, скромной, добродетельной, а главное — послушной, как и подобает представительнице ее пола; жених же должен был сочетать в себе все необходимое для того, чтобы невесту можно было смело счесть его счастливой избранницей.

Жители Веве не уставали гадать о том, какая пара оказалась достойной представлять церемонию брачащихся, чтобы, при сочетании необходимых качеств, достоверностью превзойти самого Силена, но служители Аббатства держали в строгой тайне имена тех, на кого пал их выбор, и потому даже посейчас публика оставалась в неведении. Поскольку пары составляются во многом в зависимости от общественного мнения и браки по расчету, как их довольно удачно именуют, были в Европе в те времена нередки, зрители навряд ли бы были потрясены, узнав, что жених и невеста, которые сейчас предстали перед ними, видят друг друга всего только второй или третий раз и что сейчас они произнесут слова торжественной клятвы под веселые звуки рожков и барабана. И все же принято спрашивать у брачащихся об их согласии на брак, для придания церемонии большей остроты, хотя именно эти явившиеся на суд публики пары, как предполагалось, сочетались не только руководствуясь желанием создать семью, но по большей части подстрекаемые интересами богатства и власти, и мало кого из них бедность жениха или невесты, вкупе с прочими неблагоприятными обстоятельствами, могли бы отвратить от брака. Если верить слухам, находилось много жестокосердых отцов, для которых мнение общества было последним словом; и всегда находилось множество искренних, простодушных зрителей, которые радовались, глядя на то, как перед должником или преступником отворяются ворота тюрьмы или как узами брака сочетаются двое, богатые чувством более, нежели деньгами.

Появление пары новобрачных сопровождалось перешептыванием и движением в толпе, что свидетельствовало об оживленном зрительском интересе. Адельгейда почувствовала тепло слезы на своей щеке; сердце ее затаенно сжалось при виде жениха и невесты: дочь барона имела слабость верить, что перед ней — настоящие влюбленные, которые долгое время провели в разлуке и теперь готовы мужественно предстать перед тысячей взоров, чтобы наконец обрести награду своей любви и преданности. Сочувствие Адельгейды, поначалу довольно смутное, бывшее естественным порождением ее доброго сердца, значительно окрепло, когда она более внимательно взглянула на невесту. Скромное выражение лица, опущенные глаза, затрудненное дыхание девушки, чья красота была гораздо утонченней, нежели та, которую можно часто встретить среди деревенских женщин, обязанных, по обычаю, трудиться в поле, были столь безыскусны и обворожительны, что не могли не пробудить интереса Адельгейды, и юная госпожа де Вилладинг инстинктивно бросила быстрый взгляд на жениха, дабы убедиться, что согласие девушки явилось залогом его счастья. По возрасту, внешности и условиям жизни, вне сомнений, он был ей ровней, и все же Адельгейде невольно казалось, что девушка с таким, как у невесты, выражением лица достойна лучшей пары; впрочем, Адельгейда приписала это свое невольное желание обыкновенной женской привычке судить о мужчине на основании первого впечатления и приписывать ему те качества, коими он, возможно, не обладает в действительности.

— Как она хороша! — чуть склонив голову вбок, прошептала она Сигизмунду, который стоял рядом с ней. — Она заслуживает счастья!

— Она добрая девушка и достойна лучшей доли, — еле слышно проговорил Сигизмунд.

Адельгейда с удивлением взглянула на него: каждая черта его лица была напряжена от волнения. Внимание старших было целиком и полностью поглощено брачной парой, и потому Адельгейда и Сигизмунд могли незаметно обменяться несколькими словами.

— Сигизмунд, это твоя сестра!

— Да, так проклял ее Господь.

— Но почему девушку столь застенчивую принуждают приносить обет верности на глазах у всей площади?

— Позволят ли дочери палача быть щепетильной? Деньги, интересы Аббатства и глупейший йclatnote 107 этой дурацкой сцены заставили моего отца отдать свою дочь в распоряжение вон тому дельцу, который торговался, как жид, и посреди прочих условий потребовал, чтобы настоящее имя невесты навсегда осталось покрыто тайной. Не честь ли это — породниться с теми, кто отрекается от нас еще прежде, чем узы родства обрели силу!

Сухой, холодный смех юноши заставил Адельгейду содрогнуться, и она прекратила этот тайный разговор украдкой, чтобы продолжить его при более благоприятных обстоятельствах. Процессия как раз достигла лужайки перед возвышением, где актеры уже начали играть свои роли.

Дюжина шаферов и столько же подружек невесты сопровождали пару новобрачных, которая приготовилась произнести клятву верности. За новобрачными несли trousseaunote 108 и соrbеllеnote 109; первое было той частью приданого невесты, которое назначено было удовлетворить ее личные нужды; второе являлось подарком жениха и, по негласному предположению, служило отображением силы его любви. О приданом невесты, представленном в изобилии, позаботились друзья девушки, желавшие поразить воображение всех на этой общественной церемонии; в сравнении с ним подарок жениха, единственная золотая цепочка, сделанная довольно грубо, на деревенский манер, казалась довольно скупой данью обожателя. Эта впечатляющая разница меж щедростью друзей невесты, с одной стороны, и, с другой стороны, сдержанностью того, кто, судя по его дару, не был слишком доволен своей ролью, вызвала много толков и пересудов. У всех достало жестокосердия, чтобы заключить, что невеста, наверное, по какой-то особой причине не слишком желанна жениху, именно потому он так скуп в своих дарах; вывод насколько верный, настолько же несправедливый по отношению к скромной, ни в чем не повинной девушке.

Пока среди зрителей распространялись такие толки, танцоры уже начали свой танец, которому были присущи все характерные особенности, отличавшие обходительные манеры той эпохи. Певцы спели песнь в честь Гименея и его почитателей; несколько куплетов хор посвятил добродетелям и красоте невесты. Из трубы показался трубочист, который напомнил молодым, что надо быть домовитыми, и процессия отправилась прочь. Ее замыкали стражники с алебардами.

Все актеры, которые играли на лужайке перед возвышением, покинули площадь и отправились в город, чтобы сыграть представление перед теми, кого не вместила площадь. Многие из почетных зрителей, воспользовавшись перерывом, покинули свои места и отошли в сторонку, чтобы поразмяться. Среди тех, кто совсем ушел с площади, были бейлиф и его друзья: они расхаживали по прогулочной дорожке вдоль берега озера и беседовали, обсуждая подробности веселого представления. Бейлиф собрал вкруг себя всех, заспорив об актерской игре, и синьор Гримальди не смог отказать себе в удовольствии выставить напоказ всю ту путаницу, которая царила в голове правоверного Петера относительно священной и мирской истории. Даже Адельгейда была вынуждена смеяться над его очевидно нелепыми высказываниями, хотя мысли девушки вскоре склонились к тем заботам, которые давно уже ее волновали. Сигизмунд молча шагал рядом с ней, и Адельгейда, воспользовавшись тем, что внимание всех поглощено смехотворными разглагольствованиями бейлифа, возобновила прерванный разговор.

— Я надеюсь, что твоя милая и скромная сестра никогда не пожалеет о сделанном ею выборе, — сказала она, убавляя шаг и еще более отставая от спутников, которым не предназначались ее слова. — И все же это ужасное насилие над чувствами девицы, когда ее вот так выводят напоказ, пред очи целой толпы, ради произнесения обета верности!

— Бедняжка Кристина! Судьба ее с младенческих лет достойна сожаления. Невозможно сыскать более чистой и нежной души, которая готова сжаться от всякого грубого прикосновения; и все же, куда бы несчастная ни обратила взор, всюду она видит только грубые предрассудки и обращение, способные свести с ума столь ранимое создание. Ах, Адельгейда, наверное, это несчастье — не получить образования и быть взращенным в невежестве, в потворстве грубым страстям; но иметь возвышенный ум, которому претят правила этого жестокого, себялюбивого общества…

— Ты говорил о своей доброй, милой сестре.

— Да, она милая и добрая. Сердце у нее нежное и кроткое. Но как поступить скромной, кроткой девушке при столь несчастных обстоятельствах? Желая отвратить от детей семейное проклятье, мой отец с ранних лет отправил Кристину прочь из родного дома. Чужие люди воспитали ее, и девочка долго, слишком долго не знала о своем наследственном проклятии. Но когда материнская гордыня принудила мою мать разыскать свое дитя, Кристина изведала всю горечь унизительной истины. Однако она, имея кроткую душу, скоро покорилась обстоятельствам или, во всяком случае, научилась не показывать своих истинных чувств, и, кроме первых дней мучительного потрясения, никто уже больше не слышал от нее жалоб на жестокость

Провидения. Самоотречение этой смиренной девушки служит упреком моему бунтарскому характеру, ибо, Адельгейда, не скрою от тебя правды: я проклял все, что мог, в безумии наблюдая крушение собственных надежд! О, я даже проклял несправедливость своего отца, который не приставил меня к плахе, дабы я научился гордиться тем, чему ныне ужасаюсь! Совсем не то Кристина: она всегда платила родителям нежностью за их любовь, как и полагается всякой дочери, тогда как во мне, вместо сыновней привязанности, они находили только ропот. Проклятье нашего рода — в несправедливых законах страны, и потому никого из нас нельзя считать виноватым, — так рассуждает моя бедная сестра и с благодарностью встречает родительские заботы. Хотелось бы мне обладать ее благоразумием и способностью к самоотречению!..

— Твоя сестра рассуждает так, как подобает всякой женщине, в чьем сердце живет любовь, а не гордыня. Именно любовь делает ее правой.

— Я не отрицаю ее правоты. Но несправедливое сострадание всегда делало меня неспособным любить тех, к чьему роду я принадлежу. Нельзя проводить столь решительное различие меж нашими привычками и привязанностями. Воины суровы по своей натуре и не могут с легкостью подчиняться наподобие того, как женщина подчиняется своему…

— Долгу, — серьезно сказала Адельгейда, заметив, что Сигизмунд заколебался, подбирая нужное слово.

— Да, если хочешь, долгу. Слово, которому ваш пол придает чрезвычайно важное значение; не знаю, можно ли сказать то же о мужчинах.

— Не может быть, чтобы ты не любил своего отца, Сигизмунд. Решимость, с которой ты бросился к нему во время бури, желая спасти ему жизнь, опровергает все твои сетования.

— Господь покарай меня, если в душе моей недостает естественного влечения, которое и побуждает к таковым поступкам; и все же, Адельгейда, это ужасно — не испытывать глубокого уважения и неизменной любви по отношению к тем, кто произвел тебя на свет! Кристина в этом отношении счастливее меня: этим она обязана, вне сомнений, простоте своей жизни и инстинктивному сочувствию, которое обычно роднит женщин. Я сын палача; эта ужасная истина отравляет своей горечью все мои воспоминания о доме и о привязанности родных. Бальтазар, наверное, проявил по отношению ко мне доброту, когда отдал меня на воспитание в другую семью; но милосердие его было бы полным, если бы мне никогда не открыли правду!

Адельгейда молчала. Хотя она понимала настроения Сигизмунда, который много лет был оторван от родной семьи, девушка все же не могла всецело одобрить неуважительное отношение сына к своим родителям, какова бы ни была его судьба.

— Ты с твоим сердцем, Сигизмунд, не можешь ненавидеть родную мать! — сказала она наконец после продолжительного раздумья.

— Твое замечание справедливо; наверное, я плохо выразил свои мысли, если слова мои оставляют подобное впечатление. Когда я более спокоен, я считаю свое происхождение всего лишь несчастьем и испытываю благодарность к родителям за то, что они дали мне хорошее образование, хотя оно и делает меня менее способным понять их чувства. Кристина же имеет сердце любящее и самоотверженное, точь-в-точь как наша бедная мать. Нужно знать и видеть эту чудесную женщину, Адельгейда, чтобы понять всю несправедливость и жестокость обычаев света.

— Мы сейчас говорили о твоей сестре. Выдают ли девушку замуж, не справившись о наклонностях ее сердца?

— Надеюсь, нет. Кристина кротка по натуре, но слабой ее не назовешь, судя по тому, как она несет бремя нашего совместного горя. Она давно приучила себя смотреть на собственные дела сквозь призму самоотречения и слишком мало ценит себя. Увы, слишком многое в жизни зависит от того, насколько мы умеем ценить себя; ибо тот, кто уничижает себя — не перед Богом, но перед людьми, — привыкает получать меньше, чем достоин по справедливости, и влачит поистине жалкое существование. Кристина, тихая и смиренная, с тех пор как узнала правду о своем происхождении, убеждена, что любой юноша, который согласен взять ее в жены, выказывает тем самым необычайное благородство и наделен множеством добродетелей; уверенность эта служит к ее утешению, хотя и является порождением девического воображения, слишком далеким от действительности.

— Ты коснулся весьма деликатной области человеческого знания: того, насколько верно мы воспринимаем самих себя, — заметила Адельгейда, улыбнувшись горячности взволнованного брата Кристины. — Однако помимо опасности расценивать наши интересы слишком низко, существует и другая опасность — ставить их слишком высоко, хотя я всецело согласна с тем, как ты проводишь разницу между низменной суетностью и самоуважением, без которого невозможен никакой успех. Но, если верить твоей оценке, Кристина навряд ли полюбит того, кому она недостаточно дорога.

— О Адельгейда! Ты никогда не знала, что такое всеобщее презрение; как же тебе понять, насколько уважение и почтение привлекательно для тех, кто никогда не видел их! Сестра моя, привыкшая, что все надежды ее бесплодны, встретив юношу, по ее мнению, справедливого, не может не испытывать по отношению к нему чувства благодарности. Я, конечно, не скажу наверняка — ибо Кристина скоро станет его женой, — но меня не покидает опасение, что она ценит его именно за то, что он женится на девушке, презираемой всеми; при иных обстоятельствах она навряд ли бы отдала ему свое сердце.

— Ты не одобряешь выбора своей сестры?

— Мне известны подробности той отвратительной сделки, о которой ничего не ведает Кристина, — сквозь зубы процедил юноша, как если бы испытывал невыносимую горечь. — Я осведомлен и о том, какую жадность проявила одна сторона и на какие унизительные уступки вынуждена была пойти вторая. Но даже за деньги Бальтазар не мог купить счастья для своей дочери: понадобилось дать обещание, что тайна проклятого происхождения навсегда останется нераскрытой.

По испарине, выступившей на лбу юноши, Адельгейда поняла, как велики его страдания; и она немедленно постаралась отвлечь его от мучительных мыслей. С чисто женской ловкостью и проницательностью, свойственной любящему сердцу, Адельгейда сумела успокоить его так, что самолюбие юноши не оказалось задето. Ей настолько удалось его отвлечь, что, когда они присоединились к старшим спутникам, юноша полностью восстановил свою спокойную и полную достоинства манеру, помогавшую ему противостоять ужасающим потрясениям, омрачавшим надежды и превращавшим жизнь в бремя, нести которое едва хватало сил.