Палач, или Аббатство виноградарей

ГЛАВА XVI

Пока на большой площади шло представление, Мазо, Пиппо, Конрад и прочие, замешанные в происшествии с собакой, томились в караульном помещении. В Веве несколько площадей, и боги с полубогами выступали теперь при более скромном стечении зрителей. Над одной из площадей были выстроены городская ратуша и тюрьма. По приказу офицера, отвечавшего в тот день за порядок в городе, нарушителей общественного спокойствия заключили в темницу. Однако, поскольку день был торжественный, а провинность небольшая, их поместили в камере с окном, выходящим на площадь, не лишив возможности участвовать во всеобщем веселье. Снисхождение было оказано под условием, что узники прекратят распри и будут вести себя достойно, не мешая торжествам, которыми гордится каждый житель Веве. Все пленники, и виновные и невиновные, с радостью приняли это условие, ибо лишение свободы не располагает к спорам, а общее несчастье способствует скорейшему согласию.

Гнев Мазо, внезапный и бурный, как у человека горячего нрава, быстро уступил место спокойствию. Вскоре он вполне овладел собой, как человек, который и воспитанием и образованием значительно превосходил своего распутного соперника. Негодование сменилось презрением; и хотя Мазо не казались чем-то из ряда вон выходящим грубые выходки, свойственные простонародью, и он ничуть не стыдился своей вспышки, он постарался как можно скорей позабыть о ссоре. Внезапные потасовки для Мазо были так же привычны, как вдруг налетевшая буря, вроде той, что случилась ночью на Женевском озере, предоставив случай проявить свои способности и помочь путешественникам.

— Дай же мне руку, Конрад, — заявил Мазо с искренним миролюбием, которое нередко встречается у людей, ведущих опасную, но не исключающую благородных поступков жизнь. — У тебя свои занятия и привычки, а у меня свои. Ты находишь выгоду в покаянии и молитвах — иди своим путем, Бога ради, а я и мой пес будем трудиться, как мы умеем.

— Тебе не следует забывать, сколь мы, пилигримы, обязаны этим огромным псам, живущим в горах, — ответил Конрад. — И каково мне было видеть, как чужая собака пожирает лакомства, припасенные для нашего давнего любимца Уберто. Тебе не доводилось, дружище Мазо, взбираться на крутизну Сен-Бернарского перевала, обремененному грехами целого прихода, не говоря уж о собственных; и потому ты не знаешь, как часто эти бесценные псы спасают нас, горемык паломников, от снежной могилы.

Маледетто сумрачно усмехнулся и пробормотал сквозь зубы ругательство; сам он жил, открыто бросая вызов закону, и всяческое притворство и лицемерие считал недостойным мужчины.

— Будь по-твоему, благочестивый Конрад, — презрительно усмехнулся он. — И да воцарится меж нами мир. Я, как тебе известно, итальянец; и хотя мы, южане, склонны мстить своим оскорбителям, после примиряющего рукопожатия редко изменяем своему слову. Верю, что и вы, немцы, не менее честны.

— Пусть Святая Дева не внемлет ни одному «аве», что я поклялся произносить, и отцы из Лоретто не разрешат меня от бремени грехов, если я буду держать против тебя зло! Ты схватил меня за глотку, но она не такая уж хлипкая и способна многое выдержать! Разве ты слышал, чтобы служитель церкви когда-либо бывал задушен!

— Людям часто удается избежать заслуженной участи, — сухо заметил Мазо. — Что ж, какая сила не привела бы нас под эту крышу — будь то фортуна, святые или Кальвин, — для большинства из нас это большая честь, насколько я могу судить о ваших занятиях по наружному виду. Пусть же Полишинель передохнёт от своих хитроумных выходок, Пиппо, пока его хозяин дышит свежим воздухом через это окно.

Неаполитанец охотно рассмеялся в ответ на эту шутку, ибо воспринимал все с легкостью, даже если при том попирались чьи-либо убеждения или достоинство.

— В Неаполе, под ласковыми небесами и рядом с горячим вулканом, я никогда не забочусь о крове!

— Ты родился, наверное, под аркой дворца какого-нибудь герцога, — с безжалостной насмешливостью заметил Мазо, зачастую обращавший своих друзей во врагов. — А умрешь в больнице для бедняков, и с похоронной повозки тебя швырнут в одну из ям Кампо-Сантоnote 110, вперемешку с другими добрыми христианами, чьи руки и ноги будут так переплетены, что мудрейший из вас не отличит своих конечностей от соседских, когда раздастся трубный глас.

— Разве я собака, чтобы найти такой конец? — вспыхнув, спросил Пиппо. — Или я не смогу отличить собственных костей от костей какого-нибудь нечестивца, который, возможно, окажется со мной рядом?

— У нас уже была стычка из-за собак; давай не будем повторяться, — с ехидцей возразил Маледетто. — Принцы и аристократы, — обратился он к обществу с преувеличенной важностью, — всех нас постигла злая участь, тогда как правители Веве наслаждаются сейчас в свое удовольствие. Так давайте тоже веселиться, насколько позволяют обстоятельства. Почтенному Конраду воздадут почести, приличествующие кардиналу; Пиппо на похоронах достанется первая в процессии лошадь; а что касается этих почтенных жителей Веве, то Берн назначит их бейлифами, чтобы править у нас во дворце! Жизнь — не более чем шутка, господа, и к тому же довольно мрачная, и вторая из ее потайных пружин — это умение заставить других принимать нас за то, чем мы желаем казаться, потому что первая, бесспорно, — это способность обманывать самих себя. Так пусть же каждый из нас вообразит себя той важной персоной, что я сейчас поименовал, и полдела сделано!

— А себя-то ты и забыл назвать! — воскликнул Пиппо, который слишком привык к шутовству, чтобы простить Мазо эту вольность; с неаполитанской переменчивостью он мгновенно позабыл о своем недавнем гневе.

— Я — это почтенная публика и вполне расположен к тому, чтобы меня дурачили. Смелей, мои дорогие! Вот увидите, как широко я разину рот и распахну глаза, наслаждаясь вашей философией!

Все расхохотались от чистого сердца, что весьма располагает к завязыванию дружбы. Обыватели Во, неизменно жаждущие, по привычке всех горных жителей, попросили стражников купить вина; это требование было исполнено, так как стражники понимали, что заключенные, не совершившие серьезного преступления, недолго пробудут в темнице.

Вскоре вся честная компания уже вкушала веселье, прибегнув для этого к посредству возбуждающей влаги. Едва только они отведали доброго, хотя и недорогого и потому вдвойне желанного вина, подлинная натура каждого выявилась еще ярче. Трое крестьян из Во, все из самого нижнего слоя общества, воспринимали все смутно, хотя языки их развязались, разговор стал громче, как если бы каждый желал возместить ненадежность рассудка усиленным проявлением глупости. Конрад, пилигрим, совершенно сбросил маску, если только можно так именовать ту тонкую вуаль, которую он вынужден был набрасывать в присутствии своих работодателей, и предстал негодяем, коим и был по существу, сочетая в душе своей суеверную трусость (ибо мало кто, наживаясь на суеверии, способен не запутаться в его силках) с низменной хитростью и столь же низменной чувственностью. Изобретательность и остроумие Пиппо, которые не изменяли ему никогда, возросли многократно, но скотское возбуждение, развязанное пьянством, смело прочь всю его осторожность, и он предстал отъявленным лгуном, пренебрегающим правами собратьев по человеческому роду. На Мазо вино оказало воздействие, которое навряд ли можно назвать характерным, и, однако, оно некоторым образом относится к морали, которую можно вывести из нашей истории. Маледетто нередко доводилось участвовать в различного рода попойках. Он знавал это дикое, необузданное содружество, и некое чувство, которые люди низшего сословия называют честью, причем оно заслужило именоваться так с не меньшим основанием, чем половина других сходных понятий, побудило его к стремлению на время подавить собственные умственные способности и осушить до дна кубок, который передавался по кругу нетерпеливыми руками. Ему тоже понравилось вино, и он вкушал его букет и наслаждался легким опьянением беззаботно, как человек, умеющий извлечь из напитка наибольшее удовольствие. Ему заодно хотелось поближе узнать своих товарищей по несчастью, и совместное застолье как нельзя лучше способствовало его намерению. Помимо того, Мазо имел свои, особые причины тяготиться заключением и был не против затесаться в безобидную компанию заурядных поклонников Бахуса. Участвуя во всеобщем веселье, он также преобразился, но совершенно в другом роде, чем остальные. Глаза его блестели ярче, чем обычно, лицо покраснело, голос стал звучать звонче, но воспринимал он все с прежней ясностью. Рассудок его не замутился, как у тех, кто сидел рядом с ним за столом, но стал работать еще отчетливей под влиянием возбуждения, как если бы провидя некую опасность, и потому был настороже. Несмотря на то, что Мазо был сыном юга, он преимущественно оставался мрачен и хладнокровен; такие натуры обычно не теряются при обстоятельствах, пагубных для людей более слабых. Жизнь его протекала в полных опасности дерзких приключениях, и он нуждался в сильных потрясениях, наподобие бури на Женевском озере, чтобы привести в действие скрытые способности, благодаря коим он повелевал, а другие — подчинялись. И потому Мазо безо всякого страха подпаивал своих собутыльников; денег он не жалел, хотя их явно не хватало для того, чтобы соперничать с теми, кто уже напился до чертиков. Так прошло примерно два часа, и пока внимание стражников было поглощено представлением на площади, их подопечные были заняты застольной беседой.

— Веселую ты ведешь жизнь, почтенный Пиппо! — воскликнул Конрад. — Смех — твое ремесло; ты отлично умеешь рассмешить и идешь по свету, улыбаясь и заставляя улыбаться других. Полишинель — славный парень, и как замечательно в своих дурачествах изображает он нетвердую походку!

— Corpo di Bacco!note 111 Хотел бы я, чтобы это было так. Но ты по части развлечений больший дока, чем я, почтенный пилигрим, хотя со стороны этого не скажешь. Разница меж нами, благочестивый Конрад, заключается в том, что ты посмеиваешься себе потихоньку, храня печальный вид, а я едва сдерживаю зевоту, когда на глазах у всех помираю со смеху. Шутки от частого употребления тускнеют и становятся темными, как грязь в луже. Один бокал вина не выпьешь дважды, и повторенная острота не вызовет смеха. Cospetto!note 112 Я полжизни готов отдать за несколько новых шуток; но их способен сочинить лишь тот, кто никогда не видел фигляров и у кого не помутилось в голове от хитроумной болтовни всех шутов Европы, вместе взятых.

— Некогда жил один мудрец, о котором вы все, наверное, слышали, — заметил Мазо, — так вот, он сказал, что нет ничего нового под солнцем.

— Ему, наверное, никогда не доводилось пробовать молодого вина вроде этого, — возразил пилигрим. — Оно только что из давильни.

— Негодяй, неужто ты думаешь, что помимо тебя здесь никто не разбирается в подобных материях? В другой раз воздай нам по справедливости!

— Вино после первого глотка остается неизменным, но вкус у опьяневшего человека притупляется; и в этом Соломонnote 113 был прав, как и во всем прочем, — с холодностью ответил Маледетто. — Нет, друг, ты не станешь потчевать вином тех, кто не в состоянии оценить его.

Мазо вытолкнул парня, который прислуживал им, из комнаты, сунул ему в руку монету и велел не возвращаться. Обильное возлияние значительно опустошило его кошелек, и дальнейшие издержки были нежелательны.

— Вон там идут актеры — боги и богини, пастухи и пастушки; сейчас они развеселят нас! Надо отдать должное жителям Веве; они с редкостной добротой отнеслись к своим узникам и прислали актеров, чтобы утешить нас в нашем заточении.

— Вина! Вина! Молодого или старого — пусть принесут вина! — взревели Конрад, Пиппо и их собутыльники, которые были пьяны настолько, что не заметили, как Мазо отослал разносчика; и однако, их едва теплящегося сознания хватило, чтобы согласиться, что все, что говорит Мазо о внимании к ним властей — не только справедливо, но и заслужено ими.

— Как, Пиппо! Ты сам актер — и вопишь, чтобы тебе дали вина, когда твои собратья по ремеслу выступают перед тобой! — воскликнул моряк. — Да ты, наверное, не такой уж искусный актер, если устрашился нескольких крестьян из кантона Во, вздумавших потягаться с тобой в мастерстве! Вот так буффонnote 114 из Неаполя!

Пиппо поклялся, положив руку на бокал, что он посрамит искуснейших в Швейцарии, потому что выступал на всех пристанях и площадях Италии и во дворцах перед принцами и кардиналами; и что актера искуснее, чем он, не сыщешь по обе стороны Альп. Мазо упорствовал и, нанося все новые уколы тщеславию Пиппо, заставил его позабыть о вине и вместе со всеми остальными подойти к окну.

Праздничная процессия, обойдя весь город, достигла наконец площади перед ратушей, где актеры вновь повторили свое выступление, уже знакомое читателю. Тут были служители Аббатства, виноградари, пастухи и пастушки, Флора, Церера, Палееnote 115 и Вакх, каждый в сопровождении своей свиты и с атрибутами высочайшей власти. Силен свалился со своего осла, к величайшему удовольствию тысячи вопящих зевак и полному восторгу столпившихся у окна пленников, которые утверждали, что игры тут нет никакой, но что полубог, к стыду своему, совершил слишком обильное возлияние в собственную честь.

Мы не станем описывать подробностей, которые всякий, кто бывал на подобных представлениях, без труда может вообразить; нет также необходимости в том, чтобы воспроизводить различные шуточки разгоряченных вином жителей Веве и несдержанные выкрики узников, стоявших у окна. Тот, кто когда-либо наблюдал грубые нравы, которые не смягчаются, но закосневают от употребления вина, навряд ли укорит нас за все эти пропуски.

Наконец все картины из языческой мифологии завершились, и на площади появилась процессия новобрачных. Где бы ни появлялась кроткая, нежная Кристина, повсюду она пробуждала сочувствие к своей юной, невинной красоте. Одобрительный шепот сопровождал ее повсюду, и девушка, уже почти освоившаяся, наверное впервые с тех пор, как узнала о тайне своего происхождения, ощутила спокойствие, которое является неразлучным спутником счастья. Привыкшая думать о себе так, как предписано было предрассудками, и воспитанная в убеждениях, близких взглядам родителей, она с благодарностью воспринимала каждую похвалу, долетавшую до ее ушей, и на сердце у нее было тепло, несмотря на тревогу и тяготы, которые она столь долго выносила. На протяжении целого дня она ни разу не отважилась взглянуть на своего будущего супруга, который, по ее простому и неколебимому суждению, презрел предрассудки и справедливо оценил ее достоинства; и так как одобрение, до того сдерживаемое, люди выражали в громких хвалебных выкриках, яркий румянец проступил на щеках невесты, и она со скромной горделивостью взглянула на своего избранника, как если бы хотела сказать, что его благородный поступок не останется без вознаграждения. Толпа с восторженным гулом одобрила ее движение, и, казалось, никогда еще приверженцы Гименея не подходили к брачному алтарю при более благоприятных обстоятельствах. Влиянию невинности и красоты поддаются все. Даже беззаконные и полупьяные узники громко выражали свои похвалы милой Кристине. Одни хвалили ее за скромность, другие — за приятную внешность, и все были рады присоединиться к толпе, выкликая хвалы одобрения. Жених заметно оживился, и, когда процессия проходила мимо окон, где сгрудились Мазо и его товарищи, он уже с гордостью поглядывал вокруг, так как принадлежал к тем низменным душам, которые в своем отношении к чему-либо всецело полагаются на мнение других.

— Великолепный, замечательный праздник! — сказал Пиппо. — Да благословит святой Бернард, bella sposinanote 116 тебя и почтеннейшего горожанина, который, будто стебель, будет поддерживать прекраснейшую из роз! Пошлите нам вина, благородная невеста и счастливый жених, чтобы мы могли выпить за ваше здоровье!

Кристина побледнела и испуганно огляделась, ибо те, кто постоянно испытывает людское осуждение, даже не имея за собой никакой вины, боятся самых призрачных намеков на мрачные стороны своей жизни. Чувство это передалось ее жениху, который искоса взглянул на толпу, опасаясь, не проведал ли кто семейную тайну его невесты.

— В Италии я такого праздника и не видал! — продолжал неаполитанец, который помнил в первую очередь о себе, нимало не тревожась, не задеты ли при этом интересы других. — Галантный жених и прекрасная невеста! Пришлите нам вина, felicissimi sposinote 117, чтобы я мог выпить за ваше процветание и счастье! Счастлив отец, кто зовет тебя дочерью, bella sposanote 118, и досточтима мать, вскормившая такое дитя! Scelleratinote 119, — обратился он к толпе, — отчего вы не принесли сюда на руках родителей, чтобы все могли увидеть и почтить славные корни столь богатой ветви! Пошли нам вина, buona gentenote 120, пошли нам доброго, веселого вина!

Своими восклицаниями и замысловатыми похвалами Пиппо привлек внимание толпы: слушателям казалась забавной смесь различных наречий, которой он пользовался в разговоре. Сочувствие толпы снискивается порой самыми незначительными мелочами, которые становятся таким образом причиной событий величайшей важности. Толпе, сопровождавшей шествие Гименея, успело наскучить однообразие зрелища, и теперь все были развлечены поздравлениями и мольбами захмелевшего неаполитанца.

— Выйди к нам сюда, почтенный и уважаемый чужестранец, и сам сыграй отца счастливой невесты, — выкрикнул кто-то насмешливо из толпы. — И твоей жизни будут подражать дети твоих детей.

Сие остроумное предложение было встречено взрывом смеха. Но неаполитанец не лез в карман за словом, и достойный ответ тут же был готов.

— Благословляю тебя, цветущая роза! — немедленно воскликнул он. — Есть родители гораздо хуже Пиппо; ибо те, кто заставляет людей смеяться, заслуживают большей чести, нежели ваши доктора, которые зарабатывают на коликах, ревматизме и прочих неприятных болезнях, притворяясь, будто борются с ними, тогда как — святой Бернард свидетель! — едва ли сыщется такой дурак, которому не было бы ясно, что плут-доктор и болезнь сотрудничают, как Полишинель с обезьяной.

— Назови еще других, которые хуже тебя! — выкрикнули из толпы.

— Превеликое множество, и ты среди их числа! Мое благословение прекрасной невесте! Трижды благословенна счастливица, кого благословляет честный и жизнерадостный Пиппо! Правду я говорю, figliola?note 121

Кристина почувствовала, как рука ее спутника недружелюбно разжалась; от крайнего унижения и стыда к щекам девушки прихлынула кровь. И все же она подавила приступ слабости, поскольку, как и все чистые души, полагалась на людскую справедливость; шествие продолжалось, и только осторожная, трепещущая походка невесты выдавала то затруднительное положение, в коем она оказалась.

И вдруг, когда актеры, сопровождаемые музыкой, проезжали мимо ратуши и толпа, в общем движении, послушно следовала за ними, внутри здания раздался крик тревоги. Десятки зрителей немедленно ринулись к месту происшествия, что свидетельствовало о внезапно вспыхнувшем интересе к новому, непредусмотренному событию.

Толпу оттеснили и рассеяли, процессия скрылась, вокруг ратуши с необычайным, таинственным оживлением засновали стражи порядка, и вскоре причина расстройства уже обсуждалась немногими обывателями, которые остались на площади. Прошел слух, будто один из заключенных, атлетического сложения итальянский моряк, воспользовавшись тем, что внимание стражников было отвлечено праздничным шествием, сбил с ног единственного бывшего в камере тюремщика и сбежал, сопровождаемый всеми собутыльниками, кто был еще в состоянии передвигаться.

Но бегство из тюрьмы горстки бродяг не являлось событием, которое могло бы надолго возбудить любопытство и заставить позабыть о празднестве, тем более что срок заключения истекал с заходом солнца. Однако, когда о сем случае доложили Петеру Хофмейстеру, напористый бейлиф изрыгнул около полусотни проклятий касательно бесстыдства проходимцев, беспечности стражников и неблагонадежности правосудия вообще. После чего он незамедлительно распорядился, чтобы беглецы были пойманы. И, по свершении сей немаловажной части дела, приведены к нему лично, в каких бы серьезных церемониях ни случилось ему быть занятым. Гневный голос Петера не остался неуслышанным, и суровые распоряжения еще не успели до конца слететь с его уст, как дюжина поимщиков воров со рвением принялась за дело. Тем временем торжества продолжались, приближался вечер и с ним — праздничное пиршество; добропорядочные обыватели вновь стекались на площадь, чтобы присутствовать при последних сценах и стать свидетелями брачного благословения, которое должен был произнести над Жаком Коли и Кристиной реальный служитель алтаря, осуществив таким образом последнюю и наиважнейшую церемонию этого насыщенного событиями дня.