Палач, или Аббатство виноградарей

ГЛАВА XVII

Полдень уже миновал, когда сцена вновь заполнилась избранными. На площади опять собралась толпа, и бейлиф и его друзья заняли почетные места посередине длинного возвышения. Вновь, процессия за процессией, начали появляться актеры, ибо все уже успели обойти город и повторить каждое представление столько раз, что почувствовали усталость. И все же, в высоком присутствии бейлифа и аристократии не только отечественной, но также из других стран, тщеславие одерживало победу над изнеможением, и песни и танцы повторялись с подчеркнутым рвением и воодушевлением. Петер Хофмейстер и знатные лица кантона особенно громко выражали свое одобрение, так как, пока артисты обходили город, успели подкрепиться, пируя в шатрах и палатках, и их подогретое воображение восполняло несколько оскудевший энтузиазм выступающих избыточной теплотой и щедростью. Бейлиф, в частности, как это приличествовало его высокому посту и решительному характеру, был необычайно разговорчив и напорист, отпуская критические замечания либо похвалы по ходу представления с бойкостью досконально осведомленного в предмете нынешнего обозревателя, который заботится более о количестве, чем о качестве ремарок, зная заранее, сколько ему заплатят за строчку. Сравнение это хорошо не только в приложении к познаниям, но и к разнообразным особенностям речи бейлифа, придирчивого, высокомерного и властного, в ком желание выставить напоказ собственную даровитость было несравненно сильней, чем даже мнимое намерение подчеркнуть достоинства других. Обращался он по большей части к синьору Гримальди и испытывал от этого в душе сильнейшее удовольствие, хотя и не обнаруживал его слишком явно; однако чрезвычайное внимание его к этому приятному и скромному чужеземцу было очевидным. Притом бейлиф неустанно заботился и о том, чтобы все вокруг, кого досягала естественная звучность его голоса, могли внимать его откровениям.

— Те, которые только что прошли, брат Мельхиор, — говорил бейлиф, обращаясь к барону де Вилладингу в вольной бюргерской манере, но глядя на генуэзца, перед кем он в действительности жаждал выказать свои блестящие познания в мифологии, — всего только простые пастухи и пастушки, обитающие в наших горах, а вовсе не ваши боги и полубоги, потому что первых, что видно из торжественного шествия, несут люди на своих плечах, а вторые имеют обыкновение ездить на осле либо имеют прочие средства передвижения, приличные их нуждам. О, у нас тут есть замечательные актеры; вон, взгляните, это милое создание, на самом деле, Мариэтта Марон, местная жительница — ох и бойкая девчонка! Другой такой сорвиголовы во всем Во не сыщешь! Ну так что же? Сейчас она — Верховная Жрица Флоры, и нет такого рожка в окрестностях, который трубил бы посреди скал громче, чем ее глотка! А вон та, на троне, сама богиня Флора, ее представляет молодая женщина, дочка добропорядочного жителя Веве, который сам снабдил ее к празднику всем необходимым, не потратив ни одной самой мелкой монетки. Уверяю вас, каждый цветок, что сейчас на ней, срезан в их собственном саду!

— Своими речами ты разрушаешь поэтическое очарование, добрый Петерхен, обращая богиню и ее свиту в обыкновенных виноградарей и молочниц!

— Во имя неба, дружище Мельхиор, — вмешался донельзя довольный генуэзец, — не лишай нас полезных и метких замечаний дражайшего бейлифа! Ваши божества хороши по-своему, но им не повредит несколько кратких и наглядных пояснений, достойных доверия доктора из Падуи. Умоляю вас, продолжайте, ученейший Петер, чтобы от нас, чужеземцев, не ускользнула ни одна прелестная черточка этого представления!

— Вот видишь, барон, — победно взглянул на де Вилладинга бейлиф, — небольшие пояснения никогда не испортят добрую вещь, даже если это будет сам закон! А вот и Церера со своей свитой, какая красивая процессия! Это жнецы и жницы, они представляют плодородие родной земли, а страна наша, по правде сказать, господин Гримальди, весьма изобильна и достойна аллегории. Вон те парни, у кого инструменты привязаны к поясу, с бочонками в руках, — пастухи, а прочие так или иначе связаны с производством молочных продуктов. Цереру очень чтили древние, это бесспорно, это мы видим из посвященных ей обрядов. Откуда и богатству взяться, герр фон Вилладинг, если земли неизобильны? Вы видите, что богиня восседает на троне, украшенном плодами земли; балдахин увенчивает сноп пшеницы, богиню украшают налитые колосья, а скипетром ей служит серп. Все здесь только аллегория, синьор Гримальди, но эти вымыслы порождают здравые мысли у скромных граждан. Не найдется ученого, для которого не были бы поучительны наши игры: политик, богослов, юрист — всякий искусный и благорасположенный ум почерпнет в них полезное для себя.

— Любой простосердечный школяр сумеет увидеть защиту бюргерства и в более туманной аллегории, — сказал генуэзец, которому рассуждения бейлифа казались весьма занимательными. — Но вы не заметили сосуда, который держит Церера в другой руке, полного плодов земли, — мне он напоминает рог быка.

— Вне сомнений, он относится к утвари древних; наверное, боги и богини хранили в нем молоко, ибо среди ваших старинных божеств встречалось немало хороших, рачительных домохозяек; наверняка и Церера не чуждалась сего полезного занятия. Убежден, тут требуется особая чистота нравов. Но наши маслоделы собираются что-то спеть нам!

Петерхен прервал свои разглагольствования по поводу классической философии, а сопровождающие Цереры выстроились в определенном порядке и приготовились петь. Заразительная и дикая мелодия Ranz des Vaches поднялась над площадью и вскоре объединила во всеобщем, восторженном внимании толпу, или, иными словами, всех жителей города, потому что здесь были и, охваченные воодушевлением, пели вместе с обученными артистами все обитатели Во и прилежащих к нему окрестностей. Высокомерный, но благоразумный бейлиф, обычно гордый донельзя своим бернским происхождением и всегда готовый поддержать превосходство великого кантона, держась сдержанно и с достоинством, подчинился всеобщему порыву и пел вместе со всеми, во всю мощь обоих легких, прекрасно приспособленных, чтобы поддержать хор, исполняющий горную песнь. О сем снисхождении со стороны представителя Берна часто впоследствии вспоминали с восторгом; простодушные и доверчивые приписывали вдохновение бейлифа щедрому попечительству об их счастье и довольстве, тогда как более осторожные выводили музыкальную крайность из предшествующей чрезмерности другого рода, заключавшейся в употреблении ради полноты веселья вин близлежащих окрестностей. Те, кто был поблизости от бейлифа, были немало развлечены его неуклюжими попытками проявить любезность, уподобленными неким честным и неглупым жителем Во выходкам известных животных, которых все еще воспитывают в городе, что правит всей Швейцарией, и от которых и город и кантон, как принято подразумевать, заимствовали свое имяnote 123; ибо, когда власть Берна немилосердно и тяжело давила на подчиненные ему страны, жители их, как принято в таких случаях, тешили себя невинной местью, нашептывая всяческие колкости в адрес хозяев. Но несмотря на это и прочие критические замечания по поводу его выступления, бейлиф был всецело удовлетворен лептой, внесенной им в представление; место свое он занял, убежденный, что снискал, по крайней мере, одобрение народа, поскольку с таким воодушевлением принял участие во всеобщем празднестве; бейлиф также надеялся, что подобное проявление снисходительности, возможно, заставит забыть людей о многих других его выступлениях, отнюдь не отличавшихся ни мелодичностью, ни дружественностью.

После сего достижения бейлиф сохранял благоразумное спокойствие до тех пор, пока на площади не показался Бахус со своей свитой. При появлении смеющегося мальчишки, оседлавшего бочку, бейлиф продолжил свои рассуждения с уверенностью, как человек, убежденный в доскональном знании предмета.

— Это божество доброго напитка, — заявил бейлиф, говоря, как обычно, для всех, кто мог его слышать, но, из особого уважения, отдавая предпочтение синьору Гримальди, — судя по тому, что служит ему троном. Его танцующие спутники показывают, что вино веселит сердце, а вон работает пресс, выжимая сок; а вон та огромная гроздь представляет лозу, которую посланцы Иисуса принесли из Ханаана, когда их послали высмотреть эту землю; предание, которое, синьор, в Италии вы выучили до кончиков ногтей.

Гаэтано Гримальди, казалось, был в растерянности; с языческой мифологией он был знаком, но, как католик и мирянин, не обладал обширными познаниями по истории христианства. Поначалу он подумал, что бейлиф попросту ошибается, но, напрягши память, обнаружил некоторый проблеск истины, поскольку, во искупление своей недостаточной начитанности, видел несколько знаменитых картин на упомянутый сюжет, при посредстве которых обычно осуществляют знакомство со Священным Писанием католики, населяющие другое полушарие.

— Да неужто вам неизвестна история об огромной виноградной кисти, синьор? — воскликнул Петерхен, изумленный растерянностью итальянца. — Это одно из прелестнейших сказаний в Священной книге. Ха! Клянусь жизнью, да ведь осел идет без всадника — а что же случилось с этим плутом Антуаном Жиро? Разбойник освежился в палатке вином после того, как осушил до дна собственный бурдюк! Тут проявлено небрежение; роль надо было отдать непьющему или, по крайней мере, тому, у кого голова крепче; ведь тут надо выпить, по крайней мере, галлонnote 124, а другой уже собьет с ног человека непривычного.

Речи бейлифа лились неумолчно до тех пор, пока сопровождающие Бахуса не пропели все свои песни и не протанцевали все танцы, а потом потекли еще скорей, как «катящаяся река, что шумит и шумит вечно».

— А теперь нужно ожидать появления хорошенькой невесты с подружками, — продолжал Петерхен, подмигнув своим спутникам, как старинный щеголь, имеющий обыкновение открыто обожать красавиц. — Здесь, пред властями города, состоится торжественная церемония, ради достойного завершения праздника. Ах! Мельхиор, старый дружище! Нам бы прежний задор — и тогда ни одна из этих вертлявых девчонок не ушла бы отсюда, не протанцевав с нами несколько пируэтов! Но настройтесь на нужный лад, друзья; ведь это не представление, а подлинное бракосочетание; необходимо сохранять серьезность. Но что такое? Отчего суетятся стражники?

Петерхен умолк, ибо в это самое время поимщики воров, держась тесным кольцом, ввели на площадь несколько человек, в которых, по виду их, безошибочно можно было узнать пленников. Бейлиф был чрезвычайно исполнительный чиновник; таковые почитают установление законов гораздо менее важным событием, нежели их надлежащее исполнение. Зачастую в той или иной формулировке он находил значение, существовавшее, возможно, только в его воображении; однако толкования эти непременно способствовали удобству исполнения бейлифом его обязанностей. Необходимость судебного разбирательства возникла некстати, поскольку сулила задержку бракосочетания: Петерхен имел особую склонность к наказанию преступников, в частности потому, что нарушители закона, жалкие оборванцы, служили вечным упреком совершенству бернского управления; острастка была необходима, ведь недаром говорят: старый кучер чаще щелкает кнутом. Но сейчас судебное рвение бейлифа не вполне пробудилось, потому что стоящие пред ним нарушители закона принадлежали к более счастливой породе преступников, чем те, кто своей худобой и лохмотьями оживлял вечно дремлющий в чиновничьей душе задор обвинять и наказывать, дабы защитить права сильных от посягновения слабых и несчастных. Читатель уже, конечно, догадался, что пленники были Мазо и его товарищи, которые успешно скрылись из тюрьмы, но не избежали вторичной поимки.

— Кто эти дерзкие, осмелившиеся оскорбить правящие власти в день всеобщего ликования и миролюбия? — строго вопросил бейлиф, едва только стражники закона и их пленники приблизились к возвышению. — Разве вы не знаете, плуты, что сейчас в Веве происходит торжественное, почти что религиозное празднество — во всяком случае, таковым его почитали древние; и что преступление — вдвойне преступление, когда совершается в присутствии благородных особ либо, как теперь, во время торжеств, либо направлено против властей? И последнее — тягчайшее из всех!

— Мы всего лишь невежественные школяры, драгоценнейший бейлиф, как вы можете заключить по нашему внешнему виду, и потому нас не должно судить строго, — отвечал Мазо. — Вся наша вина состоит в том, что мы поссорились из-за пса; мы дали волю рукам, не руководствуясь доводами разума, но вреда не причинили бы никому, разве только себе, если бы власти позволили нам решить дело, как умеем сами. Вы говорите, сегодня в Веве праздник — тем тяжелее было нам сидеть взаперти из-за такого пустяка, не принимая участия во всеобщем веселье!

— Этот парень рассуждает разумно, — тихо проговорил Петерхен. — Что значит для Берна какая-то собака! А всеобщее веселье должно распространяться на всех. Отпустите их, Бога ради! Да проследите, чтобы всех собак прогнали с площади, чтобы опять не возникло каких-то глупостей.

— Видите ли, эти люди бежали от властей, сбив с ног стражника, — кратко заметил страж порядка.

— Как же так? Разве не сказал ты только что, парень, что все это из-за собаки?

— Я объяснил, почему нас посадили в тюрьму. Правда и то, что, ослабев от тюремного воздуха, разгоряченные вином, мы покинули тюрьму без позволения; но мы надеемся, что это невинное торжество духа простится нам ради выдающегося случая.

— Мошенник, твоя просьба только увеличивает вину! Преступление, совершенное при необыкновенных обстоятельствах, — это особо тяжкое преступление, и оно требует самого строгого наказания, с коим я не стану медлить. Ты оскорбил власти, и это непростительный проступок против общества. Приблизьтесь, друзья, я люблю, чтобы мои доводы прочувствовали и поняли все, кого касаются мои решения, и теперь настал удобный миг, чтобы преподать краткий урок жителям Веве. Пусть жених и невеста подождут — ближе, все ближе, чтобы вы лучше слышали, что я собираюсь сказать.

Люди столпились тесней у возвышения, и Петерхен, с поучительной миной, возобновил свои рассуждения.

— Каждое правительство обязано обеспечить себе защиту, — разглагольствовал Петерхен, — в противном случае оно скоро падет; всем вам должно быть хорошо известно, что когда вещь не ценят, о ней не заботятся. Сие правительство основано затем, чтобы править; но даже дурное правительство лучше, чем полное его отсутствие — кто будет с этим спорить? Однако наше правительство в особенности хорошо, и оно всяческими способами добивается уважения — потому что если человек не добьется уважения, с ним не будут считаться. Без мер предосторожности мы уподобимся необузданному коню, сделаемся жертвами анархии и беспорядка, проклятыми еретиками. Итак, вы видите, друзья, ваш выбор лежит меж правительством Берна и полным отсутствием какого-либо правительства, ибо когда выбирают меж двух вещей, половину берут — и половину оставляют; великий кантон останется со своими установлениями — а на долю Во, следовательно, ничего не достанется, он будет незащищен, как моя рука. Задайте-ка себе вопрос: имеете ли вы иное правительство, кроме настоящего? Нет, не имеете; и потому, отвергнув власть Берна, вы останетесь вовсе без правительства. Страж, у тебя сабля на боку — вот прекрасный образчик власти. Вынь ее из ножен и подними, чтобы хорошо было видно. Итак, вы видите, друзья, что страж имеет саблю, но у него только одна сабля. Положи ее у своих ног, страж. Взгляните: тот, кто имеет одну саблю и положит ее у своих ног, остается вовсе без сабли. Сие оружие представляет нашу власть, которая, отложенная в сторону, перестает быть властью и оставляет нас незащищенными.

Это счастливое сравнение произвело одобрительный гул в толпе; оно имело все качества, чтобы быть понятным народу: смелость утверждения вкупе с краткостью изложения и наглядностью примера. О последнем в особенности жители Во долго говорили впоследствии, сопоставляя с небезызвестным судом Соломона, который прибегнул к тому же острому оружию, чтобы разрубить столь же запутанный узелnote 125. Когда шум одобрения несколько поутих, славнейший Петерхен продолжил свои рассуждения, которые отличались той же беспорядочностью и имели тот же общий смысл, что и диссертации, рассматривающие вещи такими, как они есть, и не касающиеся того, какими они должны быть.

— Надо ли учить всех читать и писать? — вопросил бейлиф. — Будь Франц Кауфман неграмотен — никогда бы не принял он по ошибке чужую подпись за свою! Чтобы это понять, долго думать не надо. И другое: могли бы люди читать дурные книги, не знай они букв алфавита? Найдется ли здесь человек, который будет утверждать обратное? Пусть не робеет, но выйдет перед всеми и говорит смело: в Во нет инквизиции, мы уважаем споры. У нас свободное правительство, отеческое правительство, правительство с мягким характером, как всем вам хорошо известно; но правительство наше не поощряет грамотности, если она приводит к чтению дурных книг и подделыванию подписей. Собратья граждане, ибо все мы тут равны помимо некоторых отличий, о которых нет нужды упоминать, правительство наше существует для вашего блага, и оно удовлетворено своей деятельностью, направленной в первую очередь на ограждение себя и своих служителей от различных опасностей, хотя это на первый взгляд может показаться несправедливым. Парень, ты умеешь читать?

— Посредственно, дражайший бейлиф, — ответил Мазо. — Найдутся те, кто одолеет книгу с меньшим трудом, чем я.

— Полагаю, он имеет в виду хорошую книгу; но и сквозь плохую этот плут продирается, словно дикий кабан. Вот что значит учить грамоте невежественных! Нет более удобного способа развратить общество, заставить его закоснеть в скотстве, чем обучать невежественных! Просвещенный человек сумеет переварить знания, ибо жирная пища не повредит желудку, который привык к ней, но она окажется несъедобной для тех, кто питается скудно. Просвещение — это оружие, ибо знания обладают силой, а невежественный человек подобен ребенку, и обучать его грамоте — все равно что дать ребенку в руки ружье. Как невежественный использует полученные знания? Скорее всего, во вред себе и всем. Знание — щекотливая вещь; от него, как говорит Фестnote 126, впал в безумие даже мудрый и искушенный Павел, — так чего же можно ожидать от прямых невежд? Как тебя зовут, пленник?

— Томмазо Санти; друзья зовут меня иногда Сан Томазо, а враги — Маледетто; попросту можно звать меня Мазо.

— У тебя, как у всякого мошенника, огромное количество кличек. Ты заявил, что не умеешь читать…

— Не так, синьор! Я сказал, что…

— Клянусь Кальвином, ты говорил это, люди свидетели! Ты будешь отрицать собственные слова, плут, пред лицом правосудия? Ты обучен грамоте — я это вижу, плут, и я почти готов поклясться, что тебе и перо приходилось в руках держать; сказать правду, синьор Гримальди, не знаю, как вы на это глядите у себя по ту сторону Альп, но все наши несчастья происходят в основном от этих полуобученных плутов, которые, мошеннически набравшись знаний, используют их в преступных целях, не задумываясь о нуждах и правах общества.

— У нас свои трудности, как и везде, где находим человека с его себялюбием и страстями, синьор бейлиф; но не поступаем ли мы неучтиво по отношению к прекрасной невесте, отдавая предпочтение подобным людям? Не лучше ли будет прежде отпустить скромную Кристину, счастливицу в цепях Гименея, а потом уже заняться кандалами для этих пленников?

К изумлению всех, кому было известно природное упрямство бейлифа, которое только возрастало, а не смягчалось от кубка выпитого вина, Петерхен согласился с предложением синьора Гримальди весьма охотно и с любезностью, чего не бывало никогда, если высказывалось мнение, не рожденное им лично; хотя, как это случается с людьми, носящими сей титул, он изредка мог уступить права отцовства. Итальянцу он, однако, выказывал всяческое почтение, но за все время беседы не проявил его с большей очевидностью, чем теперь, мгновенно согласившись на предложение синьора Гримальди. Пленникам и стражам порядка велели отойти, но так, чтобы бейлиф не потерял их из виду; один из служителей Аббатства занялся свадебной процессией, которая в молчании следила за началом приготовлений.