Палач, или Аббатство виноградарей

ГЛАВА XX

Утро после празднества выдалось на озере ясным и безоблачным. Сотни бережливых и экономящих время швейцарцев оставили город еще до первых лучей; когда солнце ярко и весело засияло над округлыми вершинами соседних хижин, на пристани уже толпилось множество приезжих. Все вокруг замка Блоне, высившегося на горе, были уже на ногах. Внутри замка тоже царила суматоха: челядинцы носились из комнаты в комнату, со двора на террасу и с лужайки в башню. Крестьяне на близлежащих полях, опершись на свои мотыги, с восхищенным вниманием следили за хлопотами обитателей замка. Хотя те времена уже не были феодальными в прямом смысле слова, описываемые нами события происходили задолго до грандиозных политических сдвигов, существенно переменивших социальное положение в Европе. Швейцария была тогда страной за семью печатями для большинства живущих даже в соседних государствах; нынешнее состояние дорог и гостиниц было неведомо не только горцам, но и всем, кто принадлежал, как считалось тогда, к наиболее цивилизованной части человечества. При переходе через Альпы не часто использовались даже лошади: путешественники брали обычно с собой увереннее ступавшего мула, а порой к его услугам на этих крутых тропах прибегали и более опытные контрабандисты. Верно, что на равнинах Швейцарии, как и в других частях Европы, существовали дороги, если только относительно ровное пространство на этой земле заслуживает этого названия, но в самих горах, если не считать узкой колеи в тесных долинах, надежно используются только вьючные животные.

Длинный поезд путников, сидевших верхом, показался из ворот Блоне, как только туман начал подниматься над широкими пойменными лугами Роны. Накануне был отправлен гонец с наказом подготовить дорогу для путешественников — и деятельные юные горцы преуспели в выполнении различных предписаний.

Едва кавалькада миновала арку под большими воротами, звонкий жизнерадостный рожок протрубил прощальную мелодию, которая по традиции служила добрым напутствием. Процессия направилась к озеру по живописной извилистой тропке, проложенной к берегу среди лугов, рощ, скал и селений. Впереди ехал Роже де Блоне с двумя главными своими гостями: сам он восседал на боевом коне, с которым не расставался еще в годы службы солдатом, а двое его спутников — на лошадях, хорошо приученных к местным условиям. За ними скромными наездницами следовали Адельгейда и Кристина, изредка переговариваясь вполголоса. Далее ехало несколько слуг, затем Сигизмунд бок о бок с другом синьора Гримальди, а также один из родичей Блоне, которому надлежало вернуться вместе с бароном, сопроводив почетных гостей до Вильнёва. Процессию замыкали погонщики мулов, прислуга и те, кто сопровождал животных, нагруженных поклажей. Все, кому предстояло перевалить через Альпы, везли с собой огнестрельное оружие того времени, прикрепленное к седельной луке; у каждого был с собой кинжал — couteau de chassenote 132 или другое, более грозное оружие под самым боком — с тем чтобы в случае необходимости пустить его в ход.

При отъезде из Блоне обошлись без долгих проводов, обычно нагоняющих меланхолию, и большинство путников, вдыхая чистый бодрящий воздух утра, весело любовались окрестными красотами и сполна наслаждались великолепным пейзажем, способным возбудить восторг во всяком, кто неравнодушен к красотам природы.

Адельгейда охотно указывала своей спутнице на те или иные виды, желая отвлечь мысли Кристины от ее горестей; девушка особенно была опечалена первой в жизни разлукой с матерью: их общение, хотя и тайное, не прекращалось все те годы, пока она жила под другим кровом. Кристина благодарно отзывалась на добрые намерения своей новой подруги и старалась быть довольной всем, что видела, хотя те, кто терзается грустью, лишь нехотя забывают о печали, позволяя себе отдаваться удовольствию.

— Вон та башня, к которой мы приближаемся, и есть Шатлар, — ласково произнесла наследница Вилладингов, обращаясь к дочери Бальтазара. — Владение почти столь же древнее и славное, что и покинутое сейчас нами, хотя и не всегда бывшее обиталищем одной семьи, тогда как Блоне тысячу лет жили на одной и той же горе и неизменно почитались за свою верность и отвагу.

— Если жизнь, ежедневно наносящая нам удары, сулит какое-то утешение, — заметила Кристина с легкой грустью, — оно должно исходить от тех, кто всегда был особенно почитаем среди великих и счастливых! Даже добродетель и душевные совершенства, а также великие деяния едва ли вызывают то уважение, какое мы испытываем перед сиромnote 133 де Блоне, чей род, по твоим словам, тысячу лет владеет этой скалой!

Адельгейда молчала. Она отдавала должное чувству, которое естественным образом натолкнуло ее спутницу на подобные мысли, и понимала, как трудно пролить бальзам на глубокую рану, нанесенную Кристине.

— Не всегда следует считать самыми счастливыми тех, кого мир ставит выше других, — ответила наконец Адельгейда. — Почет, к которому мы привыкли, становится со временем необходимостью, не принося радости; опасность его утратить превышает чувство удовлетворенности от обладания им.

— Но ты согласишься, конечно, что быть презираемым и отверженным — проклятие, примириться с которым никак невозможно.

— Не будем сейчас говорить об этом, дорогая. Быть может, еще нескоро нам доведется вновь увидеть этот величественный пейзаж — эти скалы и воды, темные гроты и сверкающие ледники; не выкажем же неблагодарности за испытываемую нами сейчас радость, сожалея о невозможном.

Кристина покорно уступила настояниям подруги — и они молча продолжали ехать дальше по извилистой дороге, пока вся процессия после долгого, но необременительного спуска не вступила на дорогу, которая почти омывалась водами озера. Ранее в нашей книге уже говорилось о необычайной красоте местности, примыкающей к этой оконечности Женевского озера. Взобравшись на вершину Монтрё, где царит мягкий и здоровый климат, кавалькада вновь спустилась под шатер из ореховых деревьев, ведущий к воротам Шильона и, обогнув край уступа, достигла Вильнёва ко времени, назначенному для первого утреннего завтрака. Здесь все спешились и немного подкрепились, а затем Роже де Блоне и его сопровождающие, обменявшись с путниками множеством сердечных излияний, отбыли к себе.

Солнце все еще едва виднелось в узких горных долинах, когда те, кто направлялся к Сен-Бернару, сели в седла. Дорога уходила теперь в сторону от озера, пересекая обширные долины с аллювиальными отложениямиnote 134, накопленными за тридцать столетий разливами Роны, чему способствовали, если полагаться на свидетельства геологов и на древние предания, конвульсивные природные сотрясения. Несколько часов наши путешественники ехали по плодородным местам с таким изобилием растительности, что дорога более напоминала экскурсию по широким равнинам Ломбардии, нежели привычный швейцарский пейзаж, хотя, в отличие от бескрайних просторов итальянских садов, вид с каждой стороны был ограничен отвесными скалами, нагроможденными на тысячи футов в высоту: расстояние между ними составляло одну-две лиги, которые зрение сокращало до миль, что показывало величие размаха, с каким природа сотворила эти громады. Наступил полдень, когда Мельхиор де Вилладинг со своим досточтимым другом пересекли пенящуюся Рону по знаменитому мосту Сен-Морис. Здесь начинался кантон Вале — тогда, как и Женева, союзник, но не член конфедерации швейцарских кантонов: все вокруг начало приобретать новый вид — роскошный и отталкивающий, пустынный и величественный, каковыми контрастами этот край и славится. Адельгейда невольно вздрогнула, когда оказалось, что действительность превзошла самое смелое воображение — и ворота Сен-Мориса гулко захлопнулись за ними, заключив процессию в этом диком, заброшенном и вместе с тем романтическом уголке. Продолжая двигаться дальше вдоль берега Роны, она вместе со своими компаньонами не переставала дивиться нежданным контрастам, которые попеременно вызывали у них противоположные чувства, заставляя то восторженно восклицать, то испытывать холодок разочарования. Горы по обе стороны дороги выглядели уныло, не оживленные богатым разнообразием пастбищ на возвышенностях, но сама долина изобиловала буйной растительностью. В одном месте sac d'eau — водный резервуар, образованный между глетчерами на вершинах скал, прорвался и свергся вниз наподобие водостока, смыв обработанную землю и покрыв луговые пространства в хаотическом беспорядке обломками камней. Пугающее опустошение и цветущее плодородие соседствовали бок о бок; зеленые участки, по счастливой случайности располагавшиеся на хорошей почве, казались порой оазисами в пустыне — в средоточии бесплодия, целое столетие сводившего на нет труд и умение человека. В самом центре этой чудовищной картины разорения сидел слабоумный, наполовину утративший человеческий облик, с высунутым языком, притуплёнными способностями и выродившимися потребностями — словно довершая собой зрелище полного запустения. Миновав этот пояс уничтоженной растительности, путники вновь оказались в местности, какой воображение могло только пожелать. Ключи били из скал, переливаясь на солнце; долина мягко зеленела; показались отрадные на вид разнообразные очертания вершин; появились и счастливые улыбающиеся лица, свежесть и правильность которых принадлежали, вероятно, к типу высшему, чем у большинства швейцарцев. Короче говоря, Вале был тогда, как и теперь, страной крайностей, но в которой преобладало, однако, начало отталкивающее и негостеприимное.

Проделанный путь был невелик, однако уже опускались сумерки, когда путешественники достигли Мартиньи, где заранее были отданы распоряжения по подготовке ночлега. Пойти на отдых предполагалось пораньше — с тем чтобы набраться сил для следующего утомительного дня.

Мартиньи расположен в точке, где просторная долина Роны меняет направление с южного на западное: именно здесь три прославленные горные тропы расходятся в стороны, образуя три перевала через Высокие Альпы. Есть два маршрута — через Большой и Малый Сен-Бернарnote 135, оба ведущие в Италию, и перевал Кол-де-Бальм через один из отрогов Альп в сторону Савойи, к знаменитой долине Шамуниnote 136. Барон де Вилладинг с другом намеревались путешествовать по первой из этих дорог, чтобы достичь столицы Пьемонта. Переход через Сен-Бернар, хотя и давно известный благодаря своему старинному и гостеприимному монастырю — наиболее высоко расположенному жилищу в Европе, — а позднее известный также тем, что через него перешла армия-завоевательницаnote 137, по величавости облика все же уступает другим альпийским перевалам. Подъем, вначале совершенно незаметный, каким он остается и по сей день, длится долго и больших трудностей в сравнении с другими не представляет; в целом он идет достаточно ровно: здесь отсутствуют крутые возвышенности, как в Гемми, Гримзеле и на прочих перевалах в Швейцарии и Италии, за исключением только самой горловины, где на гору можно взобраться только по широким и грубым ступеням, которые столь часто встречаются на тропах Альп и Апеннин. Этот путь утомителен прежде всего необходимостью долго напрягать силы. На самом деле подъем не требует чрезмерного труда; слава великого полководца нашего века, проведшего армию через вершину, обусловлена больше воинскими маневрами, главной достопримечательностью этого похода, смелостью тайного замысла и стремительностью, с какой он был осуществлен, нежели преодоленными физическими трудностями. В последнем отношении переход через Альпы, как обычно называют этот ратный подвиг, был неоднократно превзойден в наших отечественных диких краях: армия часто пересекала широкие потоки, одолевала неприступные горы и дремучие леса, оставаясь в походе неделями и затрачивая на это больше усилий, чем затрачивали преследователи Наполеона. Ценность всякого подвига настолько зависит в нашем восприятии от величины его результатов, что мы редко судим о его важности совершенно беспристрастно: победе или поражению, пускай даже бескровным, так или иначе задевающим интересы цивилизованного общества, миром всегда придавалось куда большее значение, чем успешнейшим достижениям мысли и проявлениям доблести, которые влияют только на благополучие некоего отдаленного безвестного народа. Уяснив эту истину, мы начнем понимать важность того, чтобы нация обладала уверенностью в себе, властью и единством, соразмерным этой власти, ибо мелкие и раздробленные государства растрачивают свои силы на действия, слишком несущественные для общих интересов, распыляя умственные сокровища, а равно и богатства, проливая кровь ради поддержания интересов, не могущих вызвать сочувствия нигде за пределами собственных границ. Нация, которая ввиду различных враждебных обстоятельств — по причине малочисленности, недостатка средств, отсутствия предприимчивости или решимости — неспособна поддержать своих граждан в приобретении ими справедливого признания, лишена одного из главнейших и необходимейших атрибутов величия; слава, как и богатство, питается сама собой и обычно скорее всего обнаруживается там, где ее плоды уже достаточно накоплены. Отсюда, среди прочего, можно судить о важности приобретения навыков зрелого мышления, которые позволили бы нам оценить достоинства и недостатки наших собственных деяний и освободиться от зависимости: у нас слишком вошло в привычку напускать на себя достоинство, исполняясь притворной почтительности перед знанием и вкусом, что на деле обладает той же долей истинной скромности, каковая присуща кучеру, довольному похвалой своего хозяина.

Это маленькое отступление побудило нас ненадолго отвлечься от событий рассказа. Немногие отваживаются подняться в штормовые области Высоких Альп в то позднее время года, когда наши путешественники добрались до деревушки Мартиньи, без помощи каких-либо проводников. Услуги этих последних полезны во многих отношениях, но более всего — в качестве людей, умеющих дать совет, основывающийся на многолетнем знакомстве с небесными светилами, температурой воздуха и направлением ветра. Барон де Вилладинг и его друг немедленно снарядили гонца за горцем по имени Пьер Дюмон, который славился своей надежностью и, как считалось, лучше был знаком со всеми трудностями спусков и восхождений, нежели любой из тех, кто путешествовал среди долин этой части Альп. В настоящее время, когда сотни людей поднимаются в монастырь единственно из любопытства, проводником становится любой крестьянин, обладающий достаточной физической силой и сметкой, и небольшая община Нижнего Вале считает посещения праздных богачей столь плодоносным источником дохода, что для регулирования этого процесса были изданы справедливые и весьма полезные постановления; однако в ту пору, о которой мы повествуем, Пьер был единственным, кто, по счастливому стечению обстоятельств, приобрел известность среди богатых иностранцев и кого они зазывали к себе нарасхват. Он не замедлил появиться в зале гостиницы — крепкий, цветущий, мускулистый человек лет шестидесяти, с виду пользующийся отменным здоровьем, однако испытывающий едва заметную одышку.

— Тебя зовут Пьер Дюмон? — спросил барон де Вилладинг, с удовольствием изучая открытое лицо и ладно скроенную фигуру валезианца. — О тебе упоминает чуть ли не каждый путешественник.

Рослый горец горделиво распрямился и попытался неуклюжим поклоном от души поблагодарить за комплимент: утонченность манер — зачастую неискренних — еще не привилась тогда в долинах Швейцарии.

— Они оказали мне честь, месье, — ответил он. — Мне посчастливилось проходить перевал со многими храбрыми джентльменами и прекрасными дамами, а в двух случаях и с принцами крови. — Убежденный республиканец, Пьер, однако, не был равнодушен к рангам мирского величия. — Набожные монахи хорошо меня знают: гостей монастыря привечают лучше, если они мои спутники. Я охотно проведу вашу компанию, и, миновав наши холодные края, мы очутимся в солнечных долинах Италии; говоря по правде, природа отвела нам не тот склон горы для нашего же блага, ибо у нас гораздо более весомые преимущества даже по сравнению с жителями Турина или Милана.

— А в чем же состоит преимущество валезианца над ломбардцем или пьемонтцем? — заинтересованно переспросил синьор Гримальди. — Путешественнику ценны любые сведения, а твои слова для меня — совершенная новость.

— В чем преимущество? В свободе, синьор! Мы сами себе хозяева: мы свободны с того самого дня, когда наши отцыразграбили замки баронов и принудили наших тиранов к равенству. Я думаю об этом всякий раз, когда оказываюсь на теплых равнинах Италии, и возвращаюсь к себе в хижину успокоенным, с новым побуждением поразмыслить глубже.

— Слова настоящего швейцарца, хотя я и слышу их от союзника кантонов! — с жаром воскликнул Мельхиор де Вилладинг. — Вот дух, Гаэтано, который питает наших горцев, и они куда счастливее среди морозов и скал, нежели твои генуэзцы у теплой солнечной бухты.

— Слово «свобода», Мельхиор, чаще повторяется, чем понимается, и искажается еще чаще, — строго возразил синьор Гримальди. — Страна, как эта, отмеченная недовольным перстом Божиим, нуждается в утешении, подобном фантому, с которым носится честный Пьер. Однако скажите, синьор проводник, много ли путешественников одолевало нынче перевал, и каковы наши виды, если мы отважимся на попытку? У нас в Италии, о которой ты столь невысокого мнения, об альпийских тропах рассказывают подчас самые мрачные истории.

— Прошу прощения, благородный синьор, если откровенность горца завела меня слишком далеко. Я не ставлю ваш Пьемонт ниже оттого, что Вале больше мне по сердцу. Та или эта страна кажется превосходной, хотя другая может быть еще лучше. Никто из путников, достойных внимания, в последнее время через перевал не проходил, хотя попадались, как обычно, бродяги и прочие искатели приключений. Ароматы монастырской кухни доходят до носов этих пройдох еще в долине, хотя от одной обители к другой нам придется путешествовать по двенадцать лиг.

Синьор Гримальди выждал, пока Адельгейда и Кристина, которые готовились удалиться на ночь, отойдут в сторону, и возобновил свои расспросы.

— Ты еще ничего не сказал о погоде!

— Сейчас один из самых неустойчивых и коварных месяцев хорошего сезона, синьор. Зима приходит с Высоких Альп — и в месяце, когда ледяные ветры порхают, словно встревоженные птицы, которые не знают, где им усесться, трудно будет решить, понадобится теплый плащ или нет.

— Святой Франциск! Ты воображаешь, я толкую с тобой, приятель, о толщине сукна? Я говорю о лавинах и камнепадах, о вихрях и снежных бурях!

Пьер засмеялся и покачал головой, но ответил, как и приличествовало его должности, достаточно неопределенно:

— Так думают о наших холмах в Италии, синьор, но это больше выдумки. Наш перевал менее опасен, чем другие: лавины обрушиваются здесь реже, чем даже при таянии. Если бы вы взглянули на вершины со стороны озера, вы бы увидели, что, кроме седых глетчеров, все прочие по-прежнему темного цвета и не покрыты снегом. До образования лавины снег должен упасть с неба, а до наступления настоящей зимы, я думаю, еще не меньше недели.

— Твои рассуждения вполне убедительны, дружище, — откликнулся генуэзец, удовлетворенный уверенными прогнозами проводника, — и мы тебе в равной мере признательны. Кого из путешественников ты бы мог назвать? Не попадутся ли на нашем пути разбойники?

— Кое-какие негодяи околачиваются по окрестностям, но в целом риск себя не оправдывает. Богатые путники в горах — явление редкое: для грабителя их может оказаться либо слишком мало, либо слишком много.

Итальянец, по привычке недоверчивый, бросил на проводника подозрительный взгляд. Но честное, открытое лицо Пьера устраняло всякую тень сомнения в его порядочности, да и прочно установившаяся репутация значила немало.

— Но ты, кажется, упоминал о каких-то бродягах, которые нам предшествовали?

— В этом отношении дела могли бы обстоять лучше, — ответил чистосердечный горец, задумчиво склонив голову с непринужденностью, придававшей еще больший вес его словам. — Многие из тех, кто поднимался наверх сегодня, выглядели подозрительно: неаполитанец по имени Пиппо — вот уж кто никак не похож на святого; пилигрим, который будет ближе к небу в монастыре, чем на смертном ложе, — святой Петр да помолится за меня, если я сужу о человеке несправедливо! — и еще кое-кто из того же сброда. Был и еще один — он страшно спешил, — и, как говорят, не без причины, поскольку сделался предметом насмешек всего Веве из-за происшествия на праздничных играх, — некто Жак Коли.

Окружающие повторили это имя несколько раз.

— Вот именно, господа. На празднестве Коли должен был взять себе в жены девушку, но тут выяснилось происхождение невесты: она оказалась дочерью Бальтазара, бернского палача!

В замешательстве слушатели умолкли.

— История дошла и до этой долины, — сказал Сигизмунд голосом, заставившим Пьера вздрогнуть, а оба дворянина отвели взгляд в сторону, делая вид, что не замечают происходящего.

— Слухи проворней любого мула, — отозвался честный проводник. — История, как вы ее называете, все равно опередила бы рассказчиков, прежде чем они успели бы перебраться через горы: не знаю, правда, как такие чудеса происходят, но так оно и случается; слух разносится быстрее, чем язык успевает что-то произнести, а капелька лжи только прибавляет скорости. Правдивый Жак Коле думал сам поведать свою историю, но клянусь жизнью: хотя он и поспешил скрыться от насмешников, однако стоит ему попасть в Турин, как он услышит ее со всеми прикрасами в первом же трактире.

— И больше тебе некого назвать? — прервал проводника синьор Гримальди, который, видя, как бурно вздымается грудь Сигизмунда, почел за нужное вмешаться.

— Не совсем так, синьор, — есть еще один, и нравится он мне меньше всех. Ваш соотечественник; он нагло именует себя Maledetto.

— Мазо?!

— Он самый.

— Честный, отважный Мазо, со своей благородной собакой?

— Синьор, просто удивительно, как хорошо вы знаете человека с одной стороны и как мало — с другой. У Мазо нет равных на дороге по энергии и храбрости, а его пес уступает только монастырским; но вы приписываете ему честь — а в ней молва ему отказывает, и лишаете чести животное, которое несомненно в этом отношении первенствует.

— Похоже на правду, — откликнулся синьор Гримальди, беспокойно обернувшись к своим спутникам. — Человек — диковинная смесь добра и зла; действия, вызванные природными импульсами, настолько отличаются от действий, основанных на расчете, что за человека с таким темпераментом, как у Мазо, ручаться трудно. Мы знаем, что он — самый надежный друг, но в то же время он может стать и опаснейшим врагом! Все его качества даны ему с лихвой. Впрочем, одно обстоятельство очень нам благоприятствует: оказавший помощь своему собрату испытывает к спасенному отеческое чувство и вряд ли решится лишить себя удовольствия знать, что один из ближних хранит о нем благодарное воспоминание.

Мельхиор де Вилладинг высказался в том же духе, и проводник, убедившись, что больше в нем не нуждаются, удалился.

Вскоре после этого путешественники разошлись на отдых.