Палач, или Аббатство виноградарей

Фенимор Купер. ЗАМЕТКИ О ШВЕЙЦАРИИ. Письмо XXIII

Дорогой!..

Основная ошибка тех, кто пишет об Америке, будь то путешественники, специалисты в области политической экономии или толкователи нравственных устоев общества, состоит в том, что они объясняют едва ли не все особенности нашей страны природой ее институтов. Едва ли будет преувеличением сказать, что даже явления физические ставятся в зависимость от ее демократического устройства. Размышляя на эту тему, я был поражен мыслью, что такие фантазии вовсе не свойственны тем, кто говорит о Швейцарии. То, что, говоря о нас, называют грубостью, порожденной свободой и равенством, здесь оказывается непосредственностью горцев или здоровым чувством независимости республиканцев; то, что считается вульгарностью применительно к другой стороне Атлантики, воспринимается как простодушие на этой, а агрессивность в Штатах превращается в искреннее выражение протеста в кантонах!note 184

Несомненно, между американцами и швейцарцами существуют заметные линии разграничения. Преимущества подлинно народной формы правления не признаются здесь нигде, кроме нескольких незначительных горных кантонов, которые мало известны, а будь они известны шире, все же не оказали бы сколько-нибудь серьезного влияния ни на кого, кроме своих собственных жителей. С нами дело обстоит совсем по-другому. Например, Нью-Йорк, Пенсильвания и Огайо, где общее количество населения достигает почти пяти миллионов душ, являются демократиями в чистом виде, насколько это возможно при представительной форме правления, а благодаря развитию производства и торговли, связывающих их с остальным христианским миром, они стали предметом для подражания, привлекая внимание всех, кто, изучая историю человека, не ограничивается рамками только нынешнего момента.

В Штатах, однако, привилегии, предоставляемые правительством, практически не отличаются от тех, что имеются во многих кантонах, и тем не менее иностранные обозреватели не находят ничего привлекательного даже в этом. Немногие рассматривают Штаты, где существует имущественное неравенство, с какой-либо иной точки зрения, а беспорядки в Вирджинии были сочтены таким же следствием демократических страстей, как и в Пенсильвании.

Для этого должны быть причины. У меня нет сомнений в том, что их следует искать в мощном влиянии большого, растущего общества, в его деловой и политической активности, притом не такого общества, как то, что довольствуется просто сохранением тихого и безопасного существования; дело тут в нашем полном неприятии обычных аристократических привилегий, которые все еще существуют, в большей или меньшей степени, всюду в Швейцарии; наконец, причины эти — в зависти к торговой и морской державеnote 185 и в памяти, связанной с тем, что когда-то лагери внутри общества находились в положении господ и зависимого люда. Это последнее чувство — неизбежное следствие европейского порядка вещей — распространено более, чем можно себе представить, ибо поскольку почти вся Европа прежде имела колонии, то чувство превосходства, которое неизменно порождают подобные обстоятельства, столь же естественно переросло в ревность к растущему влиянию нашего полушария. Вы, возможно, улыбнетесь в ответ на мое утверждение; но я не припомню ни одного европейца, в сознании которого, при определенных обстоятельствах, я не мог бы обнаружить остаточных признаков древних представлений о моральном и физическом превосходстве Европейца над Американцем. Я не хочу сказать, будто все, кого я встречал, обнаруживали это предубеждение, ибо едва ли хоть в одном случае из десяти у меня была возможность допытываться об этом; но оно, я думаю, проявляется всякий раз, пусть и в очень разной степени, едва появится повод.

Хотя горное или чисто крестьянское население здесь обладает большей независимостью и прямотой нрава, чем те, кто населяет города и густонаселенные долины, ни у кого эти чувства не развиты настолько, чтобы заложить серьезные основания для веры в то, что общественные институты глубоко зависят от местных особенностей. Институты способны опускать людей ниже того, что можно назвать естественным уровнем, как в случае рабства; но я сильно сомневаюсь, чтобы в обществе цивилизованном, где оказало свое влияние право собственности, какие-либо политические установления смогли бы поднять людей выше этого понятия. Допуская независимость манер и чувств, вкупе с благоприятностью обстоятельств, явившихся результатом вполне понятных причин, я не знаю ни одной части Америки, по отношению к которой это также не было бы справедливо. Наемный работник есть и повсюду будет, до определенной степени, зависимым от своего нанимателя, и взаимоотношения между ними не могут не породить некой степени власти и подчинения, которая зависит от характера индивидуума и обусловлена конкретными обстоятельствами момента.

Я заключаю из этого, что общие черты общества, после того как люди перестают быть крепостными или рабами, не могут существенно отличаться в разных странах просто на основании политических институтов — кроме разве что тех случаев, когда сами эти институты влияют на изменения в обществе. Другими словами, я считаю, что нам следует уделять больше внимания фактору собственности и отсутствию или присутствию жизненных удобств, объясняя всякий эффект воздействия скорее этим, нежели широтой или узостью взглядов избирателей.

Швейцарцы, что естественно вытекает из их большей древности, более богатых воспоминаний и, быть может, из географического положения, более нация, нежели американцы. У нас национальные гордость и характер существуют главным образом в слоях, расположенных между йоменамиnote 186 и самым дном социальной шкалы, тогда как здесь, мне кажется, чем выше восходишь, тем сильнее проявляются эти чувства. К тому же на швейцарца оказывают давление его нужды, заставляя его отрываться от родной почвы, дабы искать средства к существованию; однако лишь очень немногие из них порывают с родиной совершенно.

Эмигранты, которых в Америке именуют швейцарцами, либо происходят из Германии, либо являются франко-германцами из Эльзаса и Лотарингииnote 187. Я никогда не сталкивался с переселением целой группы истинных швейцарцев, хотя, быть может, несколько таких случаев и можно отыскать. Было бы любопытно выяснить, до какой степени благодатная природа страны способна повлиять на становление их сильных национальных привязанностей. Неаполитанцы любят свой климат и скорее согласятся пребывать лаццарониnote 188 под собственным солнцем, нежели сделаться господами в Голландии или Англии. Это достаточно просто, ибо объяснимо физической зависимостью. Но те чары, что приковывают швейцарца к его родным горам, должны проистекать из более возвышенных источников и по сути своей имеют нравственную природу.

Американский характер страдает от чувства, прямо противоположного тому, что действует столь благотворно на характер швейцарца. Национальная страсть к передвижению препятствует у нас формированию глубокой привязанности, рождению которой способствует долгое проживание семьи на одном месте и благодаря которой в конце концов она начинает любить дерево, холм или скалу потому лишь, что это были те же дерево, холм и скала, которые любили до нас наши отцы. Эти привязанности зависят скорее от чувства, нежели от голой прагматики, и они настолько же чище и святее, насколько добродетельное чувство чище и святее мирского интереса. В этом аспекте нашей нравственности, я полагаю, мы стоим ниже всех старых наций, и Швейцарии в особенности, поскольку их местные пристрастия оживляют и усиливают волнующее и величественное окружение. Такой же привязанностью к своему окружению обладают и итальянцы, и в еще большей степени, ибо, обладая природой, столь же или даже более влекущей, они обладают и более гордой и давней исторической памятью.

Я не думаю, будто швейцарцы в глубине души более привязаны к своим институтам, чем мы к своим; ибо, сетуя на реакцию многих моих соотечественников, я считаю ее, в конце концов, реакцией людей, которые, не имея возможности для сопоставления, не ведают ни того, что отвергают, ни того, что превозносят. Если не иметь в виду слабости, связанной с пристрастием к личным достижениям, я, однако, никогда не встречал швейцарца, склонного недооценивать свои институты. Часто, а быть может, и всегда, они жалуются на недостаток власти в конфедерации; но в том, что касается выбора между монархией и республикой, насколько мне удалось заметить, швейцарцы остаются едиными в своем мнении. Я не верю, чтобы в каком-либо кантоне нашелся человек, ратующий за прусский деспотизм! Да, они способны идти на королевскую службу, быть солдатами и телохранителями королей, подлинными Дугалдами Дальгеттиnote 189, но когда вопрос касается Швейцарии, все как один считают, что потомки соратников Винкельрида и Штауффераnote 190 должны быть республиканцами. Что ж, быть может, так обстоит дело оттого, что внутри демократических по духу кантонов лишь немногие принадлежат к привилегированным, тогда как господа из других частей федерации предпочитают скорее оставить все, как есть (или скорее как было еще недавно, ибо последние перемены едва ли успели наложить заметный отпечаток), нежели сменить аристократов на принца. Себялюбие столь сильно проявляется в делах такого рода, что у меня пропадает вера в человеческую самоотверженность. И все же я верю, что время и история, национальная гордость и швейцарский morguenote 191 утвердили умонастроение, которое не позволит им склониться перед швейцарским самодержцем.

Прочие европейские государства проводят в отношении этой конфедерации политику, весьма отличную от той, что ими проводится или, лучше сказать, проводилась в отношении нас. Что же до отношения к нам в нынешней ситуации, — я прежде уже высказывал свое мнение, — против нас возник бы политический крестовый поход, не случись недавних перемен, состоявшихся в Европе, и не потерпи фиаско тайные попытки разделить Союз штатов. Основной расчет строился конечно же на углублении нашей расприnote 192; но поскольку он скорее всего не оправдается, мне думается, мы услышим вскоре о каком-либо поводе, обосновывающем иностранное вторжение. Мотивом могла бы послужить насущная необходимость уничтожить тип республики или скорее демократии, становящейся слишком сильной. Как это ни покажется странным, мне думается, что нашей главной союзницей в такого рода борьбе была бы Россия.

Мы немало слыхали и читывали о «русском медведе», но если этот медведь и причинит нам какой-либо вред, винить в этом, кроме себя, будет некого. Пусть себе «Эдинбургское обозрение», ратующее за мистический либерализм, сколько угодно разглагольствует на эту тему — нам же пристало смотреть на вещи как подобает американцам. В данный момент между Америкой и Россией существуют более насущные и реальные связи, нежели между Америкой и любой другой европейской нацией. У нас есть общность высоких политических устремлений, а пример Америки значит для России столь мало, что никакая ревность к первой не способна нарушить внутреннюю гармонию русских. Прямо противоположный случай являют между собой отношения между Россией и Францией. Когда речь идет об их совместной политике, у них нет причин для конфликтов, — скорее стимул к объединению, — но взаимное соперничество в вопросах власти питает их вражду друг к другу, и они пребывают в состоянии вражды. Правда, Наполеон сказал, что этим двум нациям предстоит раньше или позже сразиться за обладание Востоком; но подобное замечание вызвано, скорее, амбициями этого человека, нежели интересами его страны. И к тому же Франция Наполеона и Франция Луи-Филиппа представляют собой две совершенно разные вещи.

Ныне же, как я говорю, те самые силы, что готовы растерзать Америку, на Швейцарию взирают другими глазами. Я не верю в то, что Европейский конгресс завтра же превратил бы эту республику в монархию, если б даже смогnote 193. Такая мера ничего существенного не принесла бы, зато в немалой мере увеличила бы общую нестабильность. Король обладает родственными связями, способными нарушить тот нейтралитет, который столь желательно всем было бы сохранить. В качестве бруствера кантоны равным образом хороши для Франции, Австрии, Баварии, Вюртемберга, Ломбардии, Сардинии и Тироля. Никто не может стать их обладателем, и потому всех устраивает возможность видеть в них защиту от соседей. В той войне мнений, что здесь происходит, совсем не слышно, чтоб о Швейцарии говорили как об аргументе в защиту свободы. С этой точки зрения она выглядит столь далекой, как если б не существовала вовсе.