Память

Глава 13

Получив все необходимые подтверждения и посылку с Родины, товарищ старший лейтенант отправился в палату к юному сержанту. Форма парня была уже выстирана, медали аккуратно привинчены на свои места. Поступила команда готовиться к перевозке, подтверждающие документы и новости. Появление множества детей, называвших себя номерами, вызывало некоторый ступор, но, тем не менее, старший лейтенант улыбался.

Для эвакуации детей были задействованы все наличные силы, да еще и лодка должна была привезти отряд спецназа, поэтому сюрпризов можно было не опасаться. Причина нападения на Стоунов тоже выяснилась… «Буржуи есть буржуи, — вздохнул офицер, — и за копейку удавятся, а тут пять миллионов».

Подойдя к вешалке, старший лейтенант достал шильце, не заметив, что Гришка проснулся, внимательно за ним следя. Проколов дырку в форме, старлей достал из кармана штанов коробочку, из нее — новенький орден, принявшись привинчивать «Славу» третьей степени к гимнастерке.

— Товарищ старший лейтенант, — раздался в тишине Гришкин голос, отчего офицер вздрогнул. — А «Слава»-то откуда?

— Посмертно тебе дали, — закончив, старлей повернулся к мальчику. — Так что носи, заслужил. Как вы тут?

— Как будто что-то темное ушло… — задумчиво проговорил Гришка и тут подала голос девочка, все еще называвшая себя номером. Тем самым номером, о котором запрашивала Москва.

— Знаешь… Малыши очень надеялись, что однажды придут наши, — произнесла номер девять-ноль-четыре-пять, не отпуская своего спасителя. — Они мечтали об этом дне, даже, когда умирали. Рассказывали о красных звездах и ждали так, как не ждали даже раздачу хлеба. Вот я себя чувствую так, как будто наши пришли…

— Эх, ребятки, — офицер даже не нашел, что сказать. — Скоро двинемся домой, потерпите чуток.

— И дольше терпели, — усмехнулся Гришка. — Машку надо покормить… Товарищ старший лейтенант, а можно нам молока и хлеба?

— Можно, товарищ сержант, — кивнул ему в ответ старлей, понявший, что принести нужно не только хлеб.

Он вспомнил тот самый десерт, который так любила мать. Казалось, подобное не могло заменить ни пирожных, ни тортов, но прошедшие войну ели этот десерт со слезами на глазах, ибо был он для них больше, чем просто сладость. Только надо было уточнить у врача, можно ли слегка уже округлившейся девочке масло.

— Гришка попросил молока и хлеба, — сообщил врачу офицер. — Если девочке можно масло, то…

— Можно ей масло уже, — вздохнул военный врач, тоже поняв, о чем говорит старший лейтенант. Воспетая в фильмах, виданная в каждой семье, эта сладость из тех грозных времен должна была помочь и Грише, и его девочке — Машеньке, поэтому доктор дал добро.

Вошедшая в палату Эмма Стоун замерла в дверях — детям принесли хлеб и молоко, но и не только их. Женщина видела, как встрепенулась ее дочь, с неверием глядя на кружку теплого молока, как очень ласково улыбнулся мальчик, потянувшийся к хлебу, доставая хищно выглядевший нож и не понимала, что он собрался делать.

— А что ты будешь делать? — поинтересовалась номер девять-ноль-четыре-пять, прижимаясь к своему Грише. Она так чувствовала — это ее Гриша. С ним было очень спокойно и казалось, что никаких этих на свете просто нет, потому что был он он.

— А вот увидишь, — обнимать Машеньку мальчику было очень приятно.

С каждым днем Гриша все больше понимал, что ради этой девочки, если надо будет, убьет вообще всех. Лишь бы она жила. Лишь бы улыбалась. Как-то вдруг Машенька стала кем-то очень важным для товарища сержанта. И вот сейчас он готовил сладость, как в далеком уже сорок третьем делала Верка. Воспоминание о ставшей сестрой девушке, резанули сердце, но Гришка только грустно улыбнулся.

Глядя на то, как мальчик отрезает кусок необыкновенно выглядевшего хлеба, при виде которого Летта расширила глаза, то ли удивившись, то ли испугавшись, Эмма просто замерла. А Гришка намазывал мягкое сливочное масло на ломоть, чтобы потом густо посыпать сахаром. Смотреть на то, как дочка ест этот бутерброд — сначала с опаской, а потом с улыбкой, как мальчик откусывает маленькие кусочки с таким невыразимым счастьем на лице, было сложно. Эмме хотелось заплакать просто от вида того, как дети это едят. Женщина понимала, что ни одно пирожное на свете для них обоих не имеет такого сакрального смысла, как этот хлеб. Это масло. Этот сахар. И кружка теплого молока. И просто бесконечное, невыразимое счастье на лице дочери.

Пока дети наслаждались, пришел приказ об эвакуации, опять всполошивший сотрудников посольства. Учитывая, что за Стоунами, да и за девочкой явно охотились, то ожидать можно было чего угодно. Вот только именно чего угодно ожидать и не хотелось, поэтому товарищи офицеры собрались за столом.

— На берегу их примет группа, — сообщил находившийся на связи с Москвой атташе, тоже несколько озадаченный. — Наша задача — довезти до берега.

— Учитывая, что ожидается противодействие… — задумчиво проговорил старший лейтенант. — Предлагаю уложить их в «бардак»[24], там и бойницы имеются, пистолет-пулемет мы ему вернем.

— Оружие всяко вернуть придется, — кивнул Лис, сидевший рядом. — Чтобы он нас за врагов не принял случайно.

— Или не случайно… — хмыкнул старлей. — «Бардак» у нас есть, механики его в порядок приведут, мы к ним еще… да вон, Лиса и посадим, пару «мух»[25] дадим, у нас есть…

— Идет, — кивнул атташе.

В целом, решение было удачным, кроме того, если двигаться по темноте, то вариантов было больше, учитывая приборы ночного видения у бронемашины. В любом случае, задача уже имела решение. Несмотря на то, что с девочкой работали очень активно, восстанавливалась она очень медленно, поэтому вариант транспортировки подводной лодкой казался вполне удачным.

Решив предупредить молодых людей, старлей двинулся в их палату, где Гриша как раз перевязывал свою Машеньку, на имя Виолетта не отзывавшуюся. Она и на имя «Маша» с трудом реагировала, но, все-таки, реагировала, что внушало некоторые надежды юному сержанту. Марк Захарович эвакуировался вместе со всеми, поэтому сейчас сидел с женой, пытавшейся переварить факт того, что была замужем за шпионом. Впрочем, отказываться от мужа женщина не спешила.

— Товарищ сержант, — позвал офицер, оказавшись на пороге.

— Я! — откликнулся Гришка, продолжая бинтовать, по уставу имел право.

— Сегодня в двадцать два ноль-ноль вы будете эвакуированы, — сообщил ему старлей.

— Есть, — получив в ответ короткий ответ, офицер подошел, чтобы положить на прикроватный столик пистолет-пулемет сержанта. Патронов только к нему не нашли, но у Гришки еще было. — Гранат дадите? А то я свою использовал — фрицев поджарил.

— Дам тебе гранату, — вздохнул старлей. — Ты, главное, без команды не стреляй.

— Угу, и границу не перейду, — хмыкнул Лисицын, вспоминая рассказы о начале войны.

— Шутишь — это хорошо, — хмыкнул старлей, удаляясь.

Улыбнувшийся сержант закончил с девочкой, сразу же его обнявшей. Он, конечно же обнял Машеньку, садясь и укладывая ее себе головой на колени. Девочка, которой вдруг не хотелось называть себя номером, смотрела на него и улыбалась.

— Когда ты меня держишь, мне совсем не хочется называть себя номером, — призналась она. — Хочу быть Машей… Ты так ласково меня называешь…

— Ты Машенька, — погладил ее Гришка. — Никогда больше не будет этих, и номеров больше не будет. А мы с тобой поедем домой… Там хорошо, ты увидишь сама, потому что мы победили.

— Победили… — прошептала номер… Маша, так и не приняв своего старого имени, что Эмму, конечно, огорчало, но не слишком. Слышать, как дочь называет себя номером, для матери было намного страшнее, поэтому она смирилась.

Гриша же, сидя рядом с еще не ходившей Машенькой, чистил пистолет-пулемет, потом, положив его рядом, залез в вещмешок, чтобы достать початую пачку патронов — надо было зарядить оба магазина, потому что кто знает… Девочка улыбалась, чувствуя себя в полной безопасности и от этого ощущения хотелось петь. Правда, запеть в голос она не решилась, все-таки еще опасаясь привлекать внимание именно так. Лагерь все не отпускал ее… Он еще жил в ней, вцепляясь своими кровавыми когтями, казалось, в самую душу…

— Давай ты поспишь? — предложил он Машеньке, закончив с оружием и перебрав вещмешок.

— Боюсь, — призналась номер… девочка. — Просто боюсь, давай я просто так полежу, а ты мне что-нибудь расскажешь?

— Хорошо, — кивнул Гриша, отлично понимая Машу, кошмары были делом обыкновенным — к нему тоже они, бывало, приходили и тогда он пугал свою девочку отчаянным криком. Все война…

Задумавшись, юный сержант вдруг вспомнил… Как наяву, встала перед ним совсем маленькая землянка, в которой сидели Верка, Гришка и Маша.

За кружкой чая они мечтали о том, что будет после войны. Девушка рассказывала о Ленинграде, стараясь показать его таким, каким он запомнился ей — мирным, ярким, веселым. Город Революции, город Ленина… Для нее это были не просто слова, и девушка рассказывала, заражая своей любовью младших, слушавших ее, затаив дыхание. Коптилка, сделанная из гильзы снаряда, едва освещала одухотворенное Веркино лицо.

— Вот уедем мы в Ленинград, у нас будет много хлеба, масла и сахара, — мечтала девушка. — И теплое молоко для Аленки, да?

— Я и на холодное согласна, — улыбнулась девочка, прижавшись к Гришке. — Главное, чтобы война закончилась.

— Закончится, обязательно, — погладил ее мальчик. — Вот дойдем до Берлина…

— Дойдем… и будет много хлеба с маслом… — прошептала Машенька.

Не сдержавшись, Гриша тихо всхлипнул и заговорил, рассказывая о городе, в который они так и не поехали, потому что фашистский снаряд убил и Верку и Машу… Мальчик рассказывал, повторяя Веркин рассказ, а его лицу текли слезы. Номер… Маша обняла своего Гришу за пояс, положив голову ему на колени и слушала. И пожилая медсестра слушала, а Марк Захарович вытирал слезы, вполголоса переводя своей жене то, что рассказывал абсолютно точно не видевший этого города мальчик. Но он рассказывал так, что люди почти видели перед собой и проспекты, и мосты…

— Почему он плачет? — тихо спросила миссис Стоун. — Он скучает по городу?

— Мальчик никогда не видел этого города, — с горечью ответил ей Марк Захарович. — Он повторяет слова Веры Нефедовой. Она была его семьей там…

— На войне? — поняла Эмма, прижав руки к губам, она смотрела на маленького солдата, бывшего сейчас совсем не здесь. Мужу ничего не потребовалось объяснять женщине — она поняла сама.

— Эта девушка и еще одна малышка погибли на его глазах, — закончил свой рассказ советский разведчик. — Он остался один, пока не спас нашу Летту.

— Так и не дошел я до Берлина… — вздохнул Гришка, обнимая Машеньку. — Зато ты живая, это важнее.

— Дошел, — услышал он голос старшего лейтенанта, зашедшего в палату, возле которой столпился весь свободный персонал, слушая рассказ фронтовика. — Смотри сам.

Офицер достал из кармана фотографию, на которой был весь их санбат, сфотографированный на фоне серой стены, на которой было много разных надписей, но одна привлекала внимание: «Вы нас убили, но мы дошли! Гриша, Вера, Маша». И тут юный сержант не выдержал, заплакав. Офицер остановил рванувшуюся к мальчику Эмма, покачав головой.

— Ему это надо, пусть поплачет, — тихо произнес старлей, вспоминая отца.

Номер… Маша прижала к себе Гришу, хотя тому так сидеть было неудобно, но в этот момент всем окружающим показалось — дети просто слились воедино. Маленькому воину действительно было нужно…

— Закончится война… — тихо проговорил Гришка сквозь слезы. — Мы уедем в Ленинград… — он с трудом брал себя в руки. — Там будет много хлеба… масла и…

— Сахара… — закончила за него девочка, тихо всхлипнув. Она помнила мечты малышей, которыми те делились холодными ночами, не зная, проживут ли следующий день.

— И теплое молочко для моей хорошей, — улыбнулся ей взявший себя в руки юный сержант. — Чтобы ты всегда улыбалась.

— Я буду! — пообещала номер… Маша. — Ведь этих больше не будет?

— Никогда не будет! — твердо произнес мальчик, в голосе которого лязгнула оружейная сталь. Офицер одобрительно кивнул, затем посмотрел на часы и хмыкнул.

— Есть хотите? — поинтересовался он.

— Машенька всегда хочет, — ответил ему сержант. — Но много нельзя, а то живот болеть будет, поэтому пока еще рано. Так что мы пока подождем, а перед выходом перекусим.

Мысль была правильной, до начала операции по эвакуации оставалось не так чтобы очень много времени, поэтому старлей кивнул, выходя из палаты, заодно разгоняя застывших у самого порога людей, доселе завороженно слушавших мальчика. И слушали они больше не то, что он говорил, а как он это говорил.