Память

Эпилог

В какой-то момент все дети начинали просить — посмотреть. И ездили экскурсии в не такие уж далекие места, чтобы показать — нет этого уже! Нет ни лагеря, ни бараков, ни страшных этих, а только память человеческая. Памятники, цветы, игрушки… В эти экскурсии они ехали со своими лагерными мамами и папами, хотя родители обязательно были с ними. Чтобы увидеть самим, чтобы разделить память со своими детьми, чтобы такого никогда не повторялось.

— Завтра едем, — Яков Петрович собрал восьмерых учеников, чтобы рассказать им об экскурсии. Настала и их очередь, потому что все чаще бывшие малыши заглядывали в глаза родителям.

— Врачи тоже? — деловито поинтересовался Гриша.

— А как же, — хмыкнул их классный наставник. — Не на тебя же все вешать.

— Тогда ладно, — успокоился юноша, высматривая уже несшуюся к ним Верочку.

Автобус набился доверху притихшей, жмущейся к своим мамам и папам ребятней. К тем, кто спасал, защищал, кормил и подставлялся под удары вместо них. Пусть невозможно было спасти малышей от этих, но эти, уже почти взрослые люди сделали когда-то все, что могли. Уже почти выпускники, привыкшие к своей ответственности, зорко осматривали «малышей», поглаживая, успокаивая, прижимая к себе… Они ехали туда, где когда-то было очень страшно, чтобы увидеть, что этого нет.

Автобусы в сопровождении Госавтоинспекции ехали по удобным шоссе, чтобы спустя несколько часов начать останавливаться. Надо сказать, что люди в этих местах уже привыкли к время от времени приезжающим детям. Очень серьезным, часто плачущим, молчаливым. Многие считали, что здесь похоронены родственники и дети приезжают навестить, что было, по их мнению, правильным. Только немногие знали, хотя факт возвращения и не скрывался.

Красный Берег… Вроде бы, обычная деревня, но вот совсем недалеко от нее раскинулся мемориал. Каменные парты, за которые никогда не сядут дети, блоки, статуи, цветы, много цветов и игрушек от тех, кто помнит. Кто показывает людям — «смотрите, здесь страшные звери выкачивали кровь из детей». Буквально плачущие статуи и… дети.

— А здесь я их нашел, — тихо проговорил юноша. Маша обняла его, зная, как это тяжело. Ей и «малышкам», уже переставшим быть такими, это еще предстояло — их лагерь был дальше. — Тогда я понял, что этим нет места на земле и я просто обязан убить их всех.

Мемориал был полон детьми — девочками. Девочками с первой группой крови, для которых это место стало приговором и последним пристанищем. Многие плакали, давая работу врачам, отпаивавшим взрослых, наслушавшихся своих детей. А дети… они Улыбались, потому что увидели. Нет бараков. Нет этих. Люди помнят! Помнят о них! И дети улыбались, отпуская свое прошлое, свой затаенный страх.

После первого мемориала, взрослые и дети набились обратно в автобусы, двинувшиеся дальше. Эта остановка была первой, но далеко не последней. Четырнадцать. Четырнадцать таких остановок было. Четырнадцать страшных мест.

Гриша ходил и рассказывал о том, какими они находили малышей и более взрослых, каково это было — видеть, что сотворили с малышами эти. О телах рассказывал, о ямах, заполненных телами, о сожженных… Взрослые, пришедшие сюда вместе с детьми слушали того, кто совсем недавно видел это все своими глазами.

— Они помнят… — глядя на памятники, произнесла какая-то девочка. — Ты видишь? Нас не забыли!

— Они помнят, маленькая, — погладил ее Гриша.

— И мы не забудем, — прижалась к нему Маша, контролируя рукой необычайно тихую Верочку.

— Никто не забудет, — произнес Яков Петрович. — Никто и никогда.

Ну а потом был он… Тот самый лагерь. Самый страшный для Маши, Вари, Аленки, Верочки и сотни других детей, цеплявшихся сейчас за лагерных мам и пап. Автобус подвез их к серой стене, на которой было написано «За этими воротами стонет земля». Высыпавшие из автобусов дети жались к ребятам постарше, вспоминая прожитый здесь ужас.

Маша начала говорить. Негромким голосом она рассказывала, как рассказывали десятки голосов вокруг. Огромные фигуры мемориала… Большой куб с надписями на том месте, где стояла виселица… Плиты с тысячами имен… И тысячами цветов… Боль, боль, боль… Эта земля действительно стонала от боли, что почти физически ощущалось родителями вернувшихся. Вера вдруг огляделась, прошла чуть дальше и встала точно на месте, где когда-то был детский барак.

— А мы были здесь, да, мама? — спросила она заплакавшую Машу.

— Да, доченька… Здесь был наш барак… — ответила та, схватив Верочку в охапку. Девушка будто хотела убежать, как будто из земли могли полезть эти, но рядом с ней встал Гришка, и Машу отпустило.

— Мама, а где? — спросила девочка.

— Пойдем… — они прошли еще немного до еще одной серой стены, которая кричала, кричала на всю округу: «Здесь дети!»

Больно было слышать стон самой земли, принявшей в себя замученных детей. Маша всхлипнула.

— Когда они сказали «стимулирен», я даже не поняла, о чем это, — продолжила свой рассказ девушка. — А потом стало больно так, что куда там колдунам!

— Родная моя, — обнял Машу Гриша.

— А потом был барак и детки… У них была корь, от которой они синели и умирали, — всхлипнула девушка.

— Их в воде купали, — объяснил запомнивший рассказ врача юноша. — А это нельзя, болезнь уходила внутрь и убивала.

— И травили еще… — вздохнула Маша, крепко держа за руку Веру. — Если что-то вкусное, то это точно яд… А малыши вечно голодные были, вот и…

— А еще нас на маминых глазах убивали, — вспомнила Варя. — Мама, ты видишь, — обвела она рукой. — Этого больше нет! И не будет!

— Не будет, дети, — из-за какого-то камня вышел седой старик. — Этого не будет.

Пожилой человек слышал эти разговоры, понимая, что сюда пришли переродившиеся узники, видевшие то, что здесь происходило, и погибшие… Или даже еще страшнее. Эту девушку он узнал, как и ребенка рядом с ней. Об этих троих писали, много писали, потому что они были живыми свидетелями того ужаса, что творилось здесь и в других местах.

Остановившись у стены, люди плакали. Маша обняла своего любимого и Верочку, плача вместе с ними, но от этих слез на душе становилось легче. Лагеря нет. Нет бараков. Это больше никогда не повторится. Никогда злые эти не будут убивать людей. Никогда над детьми не будут ставить жестоких опытов. Никогда такие звери не смогут ходить по земле хозяевами. Никогда.

Туда, где их убили, ни Маша, ни другие дети не поехали. Им хватило того, что они видели… И вот автобусы, заполненные улыбающимися, отпустившими прошлое детьми, возвращались домой. Убедившиеся в том, что этих больше нет, а их самих не забыли, дети радовались траве, солнцу, друг другу и смело смотрели в будущее. Это было очень правильным — показать им, и дети были благодарны организовавшим экскурсии взрослым.

И началась просто обычная жизнь. Росли дети, учились взрослые. Выбирая между войной и миром, Гриша поступил в медицинский, а с ним и Маша, конечно, ибо они были неразделимы, став таковыми будто вечность назад. Поэтому они, разумеется, женились в свой срок.

— Вот и образовали мы ячейку общества, — пошутил Гриша на свадьбе, танцуя с уже женой вальс под мелодию, впервые услышанную им в сорок втором году.

— Мы ее давно образовали, — возразила она ему. — Сейчас только узаконили.

Несмотря на то, что закончили Лисицыны педиатрический, Гриша работал в госпитале, а вот Маша… Детским садом заведовала Маша. Всегда окруженная счастливыми улыбками малышей, она все реже просыпалась от кошмаров, но не забывала испытанное никогда. Как и дети ее не забывали, и внуки, и правнуки, потому что такое забыть нельзя.

Эмма родила двоих, обеспечив Машу и Веру возможностью попробовать себя в уходе за очень маленькими детьми, что радовало обеих. Поэтому, когда пришла пора рожать Машеньке, она уже ничего не боялась. В отличие от своего мужа, кстати. Гриша над Машей просто дрожал, сдувая пылинки. О прошлом напоминало только заикание, появлявшееся в минуту сильного волнения, и все.

Варя вышла замуж в двадцать, но ни она, ни Аленка, ни Вера, ни другие девочки и мальчики, для которых лагерной мамой была Маша, старались далеко от нее не уезжать. Эмма даже шутила на эту тему, но не расстраивалась. Поэтому в городке самосоздался отдельный микрорайон имени Мамы Маши. Его так и называли, кстати, в народе, а потом уже и официально, потому что против воли народа в обновленной Стране Советов идти не умели.

Районы Мамы Лены, Мамы Маши, Папы Вити… Они заняли свои места на карте разросшегося города, но были эти названия такими теплыми, что остались навсегда, даже, когда люди забыли, что это значило. Хотя вряд ли кто-то смог подобное забыть, ведь история передавалась от матери к дочке и от отца к сыну. Потому что так было правильно.

Почему именно Вера притянулась к Маше в собственном теле, никто так и не понял, но души других детей, сожженных в том бараке, вернулись. Как-то так вышло, что вернулись все. В разное время, в разном возрасте, они обрели свой шанс на вторую жизнь. На счастливое детство, в котором абсолютно точно никогда не будет этих. Было ли это божественным вмешательством? Нет было ответа на этот вопрос.

— Да какая разница! — отмахнулся Гришка в ответ на вопросы строивших версии ученых. — Главное же, что дети счастливы.

Так и закончилась история, в которой девочка Виолетта, ставшая Машей, познала ужасы детского концлагеря, но обрела и любовь, и надежду, и веру. В то, что видела мисс Стоун, поверить сложно, но так было! Было на земле. Вот о чем забывать нельзя. История, в которой мальчик Герби был предан людьми, считавшимися близкими, но взамен обрел уверенность в себе, товарищей и смысл жизни. История закончилась, но не может быть конца людской памяти.

Мы помним вас, погибших и выживших, удобривших землю костями и навсегда оставшихся на аппельплаце[35]. Мы помним ваши стоны и плач детей. В каждом нашем сердце живет память о вас, и пока она жива — живы и вы в нашей памяти, в памяти поколений. Потому что такое не должно повториться, такому не место на этой планете. Нет высших и низших рас. Есть люди. Будьте людьми, пожалуйста. И никогда не забывайте того, что было.