Пантера. Начало

4

Проснулась я от жуткого воя. Громко, раздирая уши и сердце, он возникал где-то совсем рядом и разносился в темноте среди деревьев, проникая в мозг, щекоча кожу мурашками, и от всего этого кровь застыла в жилах. Я наконец осознала, где нахожусь. Стояла глубокая ночь, часы на щитке показывали половину второго. Я вспомнила, как закрылась в машине, оставив лишь маленькую щелочку в окошке для воздуха, и сладко уснула на заднем сиденье. А сейчас вот этот вой. Как же я так проспала столько времени? Уже давно бы все сделала и уехала в Москву, может быть, даже и с рукописью. Так нет, сморило, видать, от свежего деревенского воздуха. Еще не окончательно проснувшись, я ощутила какое-то смутное беспокойство. И не от воя — он хотя и пугал, но машина была закрыта и не одна тварь не могла до меня добраться — а от того, что видела во сне, но никак не могла вспомнить. Полежав еще немного с закрытыми глазами, я попыталась вернуться в свои видения, уплывая назад, по крупицам собирая остатки сна. И вспомнила! Мне снилось, что никакой Ванилин не провидец и даже не писатель. Все эти грубые сочинения кропала сама его вдова — Екатерина! Схоронив муженька, она уселась за его старенькую пишущую машинку и начала компилировать газетные статьи и телевизионные репортажи, ничуть не утруждая себя художественной стороной этих, с позволения сказать, шедевров. Ход, конечно, был гениальным! Муж в могиле, чем он тут, в деревне, при жизни занимался — никому не ведомо, дом нелюдимый, из-за больной и капризной сестры к ним никто не ходит, и ничего проверить и доказать нельзя. Пойди сейчас спроси у покойника, писал ли он эти романы или нет? Небось тихо посмеивается на небесах, глядя на нашу вселенскую глупость и наивность. И поделом нам, мы заслужили таких горе-писателей! Говорят, писатель — отражение времени, значит, такое сейчас время — насквозь лживое, поддельное и убогое, как эти романы.

Стряхнув остатки сна, я села и занялась воем, который все никак не смолкал. Ветки малинника, как ночные чудовища, тянули ко мне свои страшные лапы, корябая по стеклам, но я была не из пугливых. Единственное, кого так и не смог отучить меня бояться Акира, — это мыши. Сколько он ни внушал мне, что это всего лишь маленький зверек, обладающий, как и другие животные, своей техникой защиты и нападения, причем довольно искусной, в мышиных масштабах, — ничего не помогало. Стоило мне увидеть проклятого грызуна хотя бы по телевизору — я буквально обезумела и из пантеры превращалась в беспомощного таракана, которого травят дихлофосом. Но здесь, слава Богу, мышей было не видно.

Вой раздавался откуда-то сбоку. Прижав нос к стеклу, я вгляделась в темноту и сквозь ветви рассмотрела темный силуэт и две горящие точки глаз. Они смотрели прямо на меня. Волк это или собака — мне все равно, потому что я была сильнее. Животное задрало голову и опять завыло, тоскливо 'и протяжно, словно звало меня куда-то или просто почуяло своего и возмущалось моим странным человеческим обличьем. Протерев глаза и зевнув напоследок, я выбралась из машины, прихватив сумочку. Было очень тепло, за верхушками деревьев просматривались крупные звезды, но здесь, в лесу, света они не прибавляли. Животное, прекратив выть, оскалило зубы, зарычало и отбежало за дерево блестеть оттуда своими глазищами. Сделав разминку, я пошла к деревне. Оно последовало поодаль. Скорее всего это была собака — волк сразу бы убежал. У меня теперь была четкая и определенная цель: доказать, что мой сон — реальность. Я уже почти не сомневалась в том, что вдова провернула, может быть, самую лихую аферу двадцатого века — обвела вокруг пальца миллионы людей и загребла при этом кучу денег. И мне суждено было вывести ее на чистую воду. Значит, неспроста выла собака — она томилась предчувствием гибели грандиозного мошенничества.

С одной стороны, сон, конечно, помог мне, открыл истину, но с другой — все усложнил. Теперь я понятия не имела, вернулись ли охранники, погнавшиеся за моей тенью, и если это так, то где они сейчас могут быть. Может, Чуйко, узнав о моих проделках, приказал оцепить весь дом, и теперь даже мышь не пролезет туда, чтобы стащить пирожок с капустой, не то что человек. Но могло случиться и так, что Леонид, поверив моим словам, замял весь инцидент, и теперь они дрыхнут в своих постельках в столице. Хотя пропажу машины им вряд ли бы удалось объяснить. Что ж, тем хуже для них. Меня теперь уже ничто не остановит.

Добравшись до пустыря, откуда я смотрела дневное представление, я измазала землей лицо и руки, чтобы они не маячили во тьме. | Платье было подходящего, темно-зеленого цвета и сливалось с окружающим ландшафтом. Молодой месяц флиртовал на небе с шаловливыми звездами и почти не давал света, увлекшись какой-то красоткой в созвездии Большой Медведицы. Мне это было на руку. Пригнувшись, я добралась до дороги со стороны огорода и замерла, вглядываясь в темный силуэт палатки. Сердце мое екнуло, когда по другую сторону невысокого плетня я рассмотрела отчетливые контуры двух машин. Значит, они все-таки вернулись, и не одни! Как, интересно, мне их теперь отлавливать, если даже я не знаю, где они засели? Методом тыка, прикажете? Такой шум поднимется, что вся деревня на уши встанет, а тогда ни о каких разоблачениях не может быть и речи. Чертовы служаки! Если их много, то никакого скотча не хватит, да они небось еще и палить начнут из своих пушек, напуганные моими выходками. Довеселилась, идиотка! Но, так или иначе, им придется немного потерпеть этой ночью мое присутствие. Дом притягивал меня как магнит.

Надо было проникнуть в него незаметно, избегая столкновений и напрасных жертв. Но где гарантия, что вдова не поднимет шум? Впрочем, до вдовы еще нужно добраться. Опустившись в траву, я села в нужную позу и с минуту вспоминала все, чему учил меня Акира. Когда сердце забилось ровно и дыхание замедлилось, я поползла к палатке, превратившись в кошку, большую и опасную, которую сделал из меня отец. Только бы никто из них не вздумал сильно сопротивляться, а то все же не сдержусь и покалечу ненароком, а не хотелось бы.

Вокруг стояла полная тишина, какая бывает только в деревнях, где не шумят машины и не гудят заводы. Когда еще пробиралась по пустырю, я видела, что на лавочке охраны нет. Может, они теперь засели в доме? Час от часу не легче. Притаившись у плетня, я прислушалась, рассматривая машины и палатку сквозь сухие жерди изгороди. Из палатки доносился тихий храп. Машины были закрыты, и в них ничего не было видно. Так никого и не высмотрев, я нырнула в проход и полезла в палатку. Осветив фонариком внутри, обнаружила троих парней. Двоих я еще не встречала, а третьим был Юрик. Все они сладко спали на поролоновом матрасе. Двоих я отключила сразу, они даже и не проснулись, а Юриком занялась отдельно. Очнувшись, он обнаружил себя связанным и с заклеенным ртом. Над ним нависало мое испачканное лицо с зелеными глазами. Он сразу дернулся, зажмурился, и его всего затрясло. Приоткрыв ему один глаз и прижав палец к губам, я прошептала:

— Где остальные?

Он замотал головой, и мне пришлось слегка его приструнить. В глазах Юрика отразились страх и безумие — он понял, чего я хочу.

— Только тихо, Юрик, а то сделаю еще больнее, — ласково шепнула я. — Скажи, где остальные, и спи дальше. С ними ничего не случится. Ну, будешь паинькой?

Он кивнул, и я немного отодрала скотч от его рта.

— Двое в машине дрыхнут, — тихо выдавил он, — а еще двое во дворе караулят.

— Это все?

— Бля буду.

— Будешь, если обманул.

Я заклеила ему рот и немного поработала с сонной артерией. Он уснул. С теми, что спали в машинах, было совсем просто. Приоткрыв дверь и закрыв до конца стекла, я кинула в салон сонный вонючий порошок, который входил в мой «набор для леди», и оставила парней спать дальше. Этой гадости им должно хватить на десять часов. Немного подумав, сунула такой же пакетик в палатку и застегнула ее на «молнию».

Во двор я отправилась через огород. Эти двое, видимо, Игорь с Леонидом, наверняка сейчас кемарят на крыльце и меня не видят, решила я. Так оно и было. Выглянув из-за стены вьюнов, я увидела залитого лунным светом моего любимого Ленечку. Он таращился на небо, сидя на ступеньке крыльца, а рядом клевал носом Игорек. Наверное, Чуйко вставил им по самое некуда, и они теперь вкалывают больше всех, бедняги. Я порадовалась, что оставила туфли в машине и теперь могу передвигаться неслышно. Я рассчитывала ударить сразу, чтобы Ленчик не успел пальнуть из пистолета, зажатого в руке, но вышло совсем иначе. Он вдруг повернул голову в мою сторону и встретился со мной глазами. Не знаю, что уж там ему показалось, только он, закрыв свои карие очи, начал заваливаться на Игорька. Пистолет выпал и с шумом прокатился по ступенькам.

— Ты не спи, Ленька, слышь? — проснулся Игорь и отпихнул его обмякшее тело от себя. — У тебя пушка упала, — тихо проворчал он и наклонился за пистолетом. — Чтоб ей сгореть, этой стерве…

Это он, видимо, про меня. Я сделала шаг, и он, скорее почувствовав, чем услышав, обернулся. И замер, так и не дотянувшись до оружия, придерживая другой рукой отключившегося друга.

— Привет, — прошептала я. — А что вы здесь делаете?

Его пистолет лежал на коленях, руки были заняты, а глаза недоуменно пялились на меня. Несчастный никак не мог переварить, что же, черт возьми, происходит в этой деревне? Откуда опять появилась эта страшная девица с вымазанной рожей и горящими глазами? Она что, ведьма или привидение? Все эти вопросы были написаны на его изумленном лице. Но я знала, как опасен этот парень, и, когда рука его медленно потянулась за пистолетом, решила не рисковать. Перепрыгнув через голову, я опустила свои твердые пятки по обе стороны его шеи, у основания головы, а сама упала на спину, больно ударившись о ступеньки, едва не сломав себе хребет. Зато Игорек уже был не опасен — выпучив глаза, он пускал пузыри изо рта, схватившись за шею. Как мне объясняли, после такого приема у человека на некоторое время отключается центральная нервная система, он не может ничего говорить и вообще соображать, ощущая только страшную боль. Это походило на удар током высокого напряжения. В жизни я первый раз применила его, хотя разучивала почти десять лет.

Долбанув для порядка его между глаз, чтобы потом у него были доказательства вражеского присутствия, которые можно было бы предъявить начальству в виде оправдания, я связала обоих, не производя шума, и уложила рядком на крылечко. Из дома не доносилось ни звука. Ставни были закрыты. Наверное, уверенная в своей безопасности аферистка-вдова даже не закрывалась на ночь и спокойно дрыхла.

Но мне не повезло, дверь оказалась запертой изнутри, видимо, на щеколду. Щеколд я сама никогда не видела, но слышала, что они очень гремят, заразы, поэтому пришлось попотеть, прежде чем дверь наконец открылась и я вошла на веранду. Стол, за которым днем я ела пирожки, на ночь внесли сюда, и я чуть не наткнулась на него. Дверь в дом тоже была заперта. Чего же они так боятся, эти женщины, если у них такая охрана? Может, вдова сейчас творит очередную липу и не хочет, чтобы ей мешали? Извините, Екатерина Матвеевна, но лафа ваша сейчас закончится.

Отодвинув еще одну щеколду, я проникла в дом, включила фонарик и осторожно пошла по комнатам. Туг со стороны улицы послышался знакомый вой, и я злорадно улыбнулась: почуяла собака, что конец близок, и рыдает от безысходности. Ничего, сейчас уже все свершится и не нужно будет больше ни выть, ни лаять, ни деньги лопатой грести, обирая облапошенных читателей.

Миновав большую кухню, я попала в огромный зал. Лучик выхватил из мрака шикарный диван, кресла, европейскую стенку, уставленную сервизами и хрустальной посудой, громадный телевизор с видиком и обалденно красивую люстру. Здесь никого не было. За следующей дверью находилась еще одна гостиная, поменьше. Мебель была такая же дорогая и современная, а в углу стояла инвалидная коляска. Пустая. Где же обитатели этого странного дома? Не было слышно ни храпов, ни сопения, словно здесь вообще никто не жил. Решив оставить обследование коляски на потом, я вошла еще в одну дверь. Это была спальня. Большая кровать под балдахином, как у персидского шаха, занимала почти всю комнату. По краям стояли резные тумбочки с небольшими светильниками, за дверью громоздился зеркальный шкаф, который легко мог заменить Ною ковчег, а на стенах висели красивые ковры. В кровати никого не было! Она даже не была расстелена! Вот это да, где же тогда они спят? На чердаке, что ли? Да и почему только одна кровать в доме, если женщин двое? Или эти затворницы лесбийской любовью здесь занимаются? У меня тут же начал прокручиваться в голове замечательный сюжет о том, как две сестренки сживают со света импотента-мужа одной из них и начинают в промежутках между занятиями любовью кропать бестселлеры. Красота!

Я пошла обратно, в надежде обнаружить еще комнату. Дошла до кухни и с радостью увидела, что таковая имеется, просто я ее не заметила вначале. Но, открыв дверь, я попала в чулан и в сердцах сплюнула. Да где же они, мать их за ногу?! Эти амбалы что, пустой дом охраняют? И потом, кто-то же должен был закрыться изнутри! Чертовщина какая-то…

Вернувшись в зал, я уселась на диван и стала прислушиваться, раздумывая о превратностях судьбы. Это не деревенская изба, а сумасшедший дом какой-то — одни тайны! Ни одной лестницы, ведущей на чердак, в доме не было. Не могли же они испариться бесследно, да еще среди ночи? Может, они ведьмы и улетели на свой шабаш в соседнюю деревню через печную трубу? Нет, на веранде в углу я видела метелку, а улететь они могли только на ней. Опять неувязочка. Просидев минут пятнадцать и так ни до чего не додумавшись, я снова отправилась рыскать по дому и наткнулась на коляску. Теперь мне никто не мешал расковырять заветное сиденье, хотя я уже и не видела в этом никакого смысла. Вспоров кожаную подушку ногтем, я выпотрошила ее содержимое и, как и ожидала, ничего не нашла, только хорошую вещь испортила. Ничего, денег у них много, новую купят. И тут меня осенило! Я вдруг вспомнила, что в деревенских домах подвалы находятся прямо под полом и попасть туда можно прямо из комнаты, а не с улицы. Надо же, как я об этом забыла?! Но молодец, что хоть вспомнила.

Освещая фонариком пол, я начала искать люк. Начав с веранды, исколесила всю хату, пока не добралась до спальни. Зеркальный шкаф, который мне сразу не понравился, был закрыт. Не найдя ничего на полу, я на всякий случай открыла тяжелую дверцу шкафа. И чуть не закричала от радости — в его днище виднелась квадратная крышка с железной ручкой. Осторожно забравшись внутрь, я приложила ухо к этому люку и прислушалась. Глухо! Тогда я взялась за ручку и потянула крышку на себя. Она с трудом подалась вверх, без шума и скрипа, толстая и тяжелая, и откинулась наконец вбок. Вниз вела обычная деревянная лестница. Я задрожала от волнения, и ощущение близости разгадки тайны заставило сильно забиться мое сердце. Вот они где, голубушки! Сейчас я разворочу это воронье гнездо и посмотрю, что они туда натаскали в своих зловредных клювах!

В подвале было темно и тихо. Посветив вниз, я обнаружила на двухметровой глубине проход, уходящий под дом. Спустившись туда, пошла по этому низкому коридорчику, стены которого были обложены кирпичом, как в старинном подземелье. Недурно закопались эти старушки! Вот только зачем им все это понадобилось — непонятно.

Коридор вел все ниже и ниже, пока не уперся в железную дверь, с виду такую же толстую и звуконепроницаемую, как люк в шифоньере. Приложив к ней ухо, я прислушалась и наконец-то услышала голоса. Кто-то, по-видимому, парализованная, кричал в голос и страшно матерился. Бедная вдова, и здесь ей достается от этой ненормальной! Уже почти три часа ночи, а ей все нет покоя.

Я начала открывать дверь. Нежно, аккуратненько, чтобы не пискнула, не дай Бог, потянула ручку на себя, и она послушно подалась, без шума и пыли, как говаривал мой любимый актер. В образовавшуюся щель сразу полился свет. Привыкнув к нему, я прижалась глазом к щели и стала бесстыдно подсматривать и подслушивать, сгорая от любопытства.

Небольшая комнатка с низким потолком была похожа на рабочий кабинет. Стены уставлены полками с книгами. На дубовом столе — старинная пишущая машинка, кипы бумаг, журналов и газет. В углу на тумбочке — телевизор «Сони». В другом — небольшой диванчик. На нем сидела Екатерина Матвеевна с испуганным, залитым слезами лицом и со страхом смотрела на свою сестру. Та, парализованная(!), бегала вокруг стола в тех самых домашних тапочках, которые я уже видела днем из-под пледа, и, размахивая руками, громко материлась. Длинные седые волосы ее развевались во все стороны, глаза горели сумасшедшим огнем, а худое тело в застиранной пижаме все время дергалось.

— И не вздумай мне врать! — кричала она. — Я знаю, ты специально это сделала, курва! Ты хочешь меня в могилу свести, зараза!!! Я предупреждала тебя, что убью, — она подскочила к вдове и схватила ее за грудки, — если ты только посмеешь мне помешать?! Предупреждала?!

— Я не ломала ее, — пролепетала бедняжка, закрываясь руками от овладевшего ею страха и брызжущей в лицо слюны. — Она от старости сломалась…

— Гадина!!! — Больная швырнула сестру на диван и опять заметалась по комнате. — Двадцать лет не ломалась, а тут на тебе — сломалась! На чем я теперь буду печатать?! Таких машинок не выпускают больше! Это же конец, ты что, не понимаешь, дура бестолковая?! Ты всю мою жизнь разрушила, погань сраная, тупица безголовая!!!

— Да не трогала я твою машинку! — прорыдала вдова. — Прошу тебя, угомонись! Умоляю! — она закрыла лицо руками. — Господи, сколько можно терпеть?! Лучше бы мне умереть тогда…

— Заткнись!!! — взвизгнула Люба, подлетев к ней, и со всего маха врезала ей кулаком по голове. — Убью!!! — И начала молотить руками и ногами славшуюся в комочек женщину. — Забью, сука! — дурным голосом ревела больная. — А сама буду и дальше рукописи находить! Вот тебе, гадина, уродина, потаскуха, дрянь, выдра, короста!!!

Вдова упала на пол, и старуха стала пинать ее с остервенением ногами. Наконец вдова перестала издавать звуки, и я поняла, что пора вмешиваться. Я была, конечно, ошеломлена тем, что не вдова, а ее больная сестра оказалась здесь главной виновницей, но все-таки сон не совсем обманул меня, и большой неожиданностью для меня это не явилось.

— Оставьте женщину в покое! — властно приказала я, войдя в комнату.

Зверь, дикий и обезумевший, повернулся ко мне в образе парализованной Любы и злобно оскалился. Ничего человеческого уж не было в этом страшном существе.

Лязгнув гнилыми зубами и страшно оскалившись, оно прыгнуло на меня, выставив скрученные пальцы с длинными ногтями. Я едва успела уклониться и отскочила за стол. Оно неожиданно резво прыгнуло через него и таки умудрилось когтем расцарапать мне лицо в полете, однако свалилось при этом на пол. Но тут же вскочило и опять бросилось на меня. Что мне было с ним делать? Бешеное животное можно остановить, только убив. Оно будет до конца извиваться, лягаться, царапаться и кусаться, не чувствуя боли, пока не уничтожит опасность или не умрет само. Мне это было известно лучше, чем кому-либо другому, потому что именно такую кошку хотел в конце концов сделать из меня Акира, только более совершенную, разумную и умеющую убивать. Но принцип в основе лежал тот же самый — безудержный, звериный. Мне еще не доводилось впадать в такой транс — не было необходимости, но если понадобится когда-нибудь, то смогу. И тогда только смерть сможет меня остановить. Так говорил Акира. И еще он говорил, что всегда нужно нападать первой.

Но здесь был не тот случай. Я не знала, что делать с этой психопаткой. Конечно, я могла ее скрутить и отправить в больницу. Вдова бы потом так же безропотно носила ей апельсины в психушку, после того как она мучила ее пятнадцать лет. Оно ей надо? Но узнать ее мнение я не могла — женщина лежала у дивана без движений. Тогда что? Прикончить эту человеческую падаль? Потом руки не отмоешь… Ну почему, почему мне все всегда приходится решать самой?! Пропади оно пропадом, будь что будет!

…Бешеная баба уже летела на меня со своими когтями, и я психанула. Подпрыгнув, насколько позволял потолок, я пяткой вогнала ее здоровенный нос прямо в мозг. Раздался хруст, безумие в глазах мнимой паралитички остановилось, и белки стали быстро наполняться кровью. Больше она уже ничего не напишет для человечества, ничем не порадует и не удивит. Да, впрочем, и машинка у нее сломалась…

…Уложив Екатерину Матвеевну на диван, я села рядышком и стала ждать, когда она очнется. Все лицо ее было разбито и залито кровью, руки исцарапаны, а на шее виднелся синий след, словно кто-то душил ее. Теперь я поняла, почему вдова даже в жару носила на шее платок.

Когда она пришла в себя, первым делом спросила, едва ворочая разбитыми губами:

— Это ты, Люба?

И посмотрела на меня. Боль в глазах сменилась удивлением, и тут же в них появился ужас.

— Что… что ты здесь делаешь?! — пролепетала она, пытаясь подняться. — Где моя сестра?

— Лежите, лежите, Екатерина Матвеевна, — ласково проговорила я. — Ваша сестра только что отправилась туда, где ее ждут уже пятнадцать лет, — в ад.

— О чем ты говоришь? — Она все-таки поднялась и села, ища глазами по комнате. — Люба, где ты?

Похоже, преданность сестре граничила в этой женщине с инстинктом самосохранения. Такой слепой и нелепой верности я еще не встречала. Но это ее личное дело.

— Она умерла и больше вас не тронет.

— Как умерла? — упавшим голосом спросила она. — Зачем? — И уставилась перед собой невидящими глазами.

— Споткнулась и ударилась носом об угол стола, — утешила я ее. — Все кончилось…

— Это все из-за тебя, — печально сказала она. — Это ты ее убила, я знаю. Я сразу поняла, когда тебя увидела, что ты погубишь мою жизнь… Ты во всем виновата… Мне больше незачем жить…

— Расскажите мне все, если хотите, — предложила я. — Облегчите душу.

— А там, — она подняла глаза вверх, — там уже все знают? — Нет.

— А как ты прошла сюда?

— Пробралась как кошка.

Она обреченно пожала плечами и безжизненным голосом произнесла:

— Впрочем, теперь уже все равно. Где она?

— Там, за столом, лежит ее тело, а душа уже под землей, в аду.

— Не говори так, — она скривилась. — В аду хорошо…

— О чем вы?

— Там все смеются… Смеются те, кто мучает, смеются те, кого мучают. Они уже не могут плакать и поэтому смеются… Там хорошо…

Я испугалась, что она сейчас сойдет с ума, и легонько похлопала ее по щекам.

— Успокойтесь, ради Бога. Объясните, лучше, что тут вообще происходит?

Она вдруг всхлипнула, потом высморкалась в край платка, глубоко вздохнула и ровным голосом заговорила:

— Теперь ведь я могу все рассказать, правда? Меня же не будут бить? — убеждая саму себя, бормотала она. — Я давно хотела кому-то рассказать живому, но только плакалась на могиле. Любаша… Она меня всегда понимала и никогда не ругалась. Она любила меня, а я ее погубила… ради Пети. Он так велел. Я ведь уже могу все рассказать? Правда ведь? И расскажу… — Она повернула ко мне бледное, изможденное лицо. — А ты никому не расскажешь?

— Да о чем рассказыватъ-то? — не стерпела я. — Вы же ничего не говорите!

— Разве? Странно… — Она подняла на меня мертвые глаза и безучастно махнула рукой в сторону стола. — Там не Любаша лежит… Это мой Петя был…

— Что?! — я едва не свалилась с дивана. Разум отказывался верить в происходящее, но, глядя в эти страшные глаза, я поняла, что она говорит правду. Мысли мои начали путаться, и я с трудом заставила себя сосредоточиться.

— Ты слушай и не перебивай. Мой Петя очень талантливый человек, очень талантливый. Таких, может, больше и не будет никогда, как он. Сама же знаешь, как его книги раскупают. Он и раньше писал всегда, когда его еще и не печатали даже. А он все равно писал днем и ночью. Я и замуж за него вышла потому, что он хотел писателем стать. Мне другого и не нужно было. Я все для него делала, поила, кормила, ухаживала, работала за двоих, лишь бы он мог творить. Пылинки с него сдувала, не слушала никого, ковром стелилась, чтобы только он мог спокойно работать. Вся деревня надо мной смеялась, когда я его привезла сюда из Липецка. Мы с ним там в библиотеке познакомились. Я книги выдавала, а он в читальном зале сидел, на писателя учился. Но его никто не понимал. Они ведь тупые все, правда? Графоманом называли, бездари, — она усмехнулась. — Но он всем доказал, что гениален, всем этим грязным людишкам, не достойным даже ползать у его ног! Мы с ним там расписались, и я его сюда привезла, чтобы он мог писать свои шедевры. Люба тогда еще здоровая была. Все завидовала мне, помогала за Петенькой ухаживать. Он все время писал и рукописи в Москву возил, по издательствам. Но его не печатали, сволочи! — Ее глаза сверкнули гневом. — Такие книги прекрасные, про любовь, про комсомол, про стройки ударные — вся наша жизнь в них, а не брали. Мы с Любой рыдали над ними. Потом он сказал, что ему нужно жизнь изучать, глубины всякие, стороны разные, и поэтому Люба должна тоже с ним спать, чтобы у него, значит, опыта и ощущений для книг было больше. Что на это возразишь? — Она печально вздохнула. — Душа писателя — дело сложное, простым людям неведомое, у нее свои законы. Люба, конечно, скрепя сердце согласилась. Она ведь так в девках и ходила, хоть и старше меня была. Родители померли давно, мы с ней двое жили. Ну а я… что ж, если для такого важного дела, так ради Бога, пусть изучает эту жизнь, сколько хочет, лишь бы книги свои писал. Так и стали мы жить: одну ночь он со мной, а другую — с ней. Детей он, как и все настоящие писатели, не мог иметь — здоровье не позволяло. Мы его и одевали, и кормили, и машинку печатную купили, а то он все от руки писал, бедный, мучился. Потом смотрю, он и на вторую ночь с ней остался, и на третью, а на меня и не смотрит уже. Спрашиваю: что так-то? А он мне: она вдохновляет сильнее. Два месяца… нет, почитай, целых три она его вдохновляла, а я только по хозяйству бегала. Он книгу закончил, отвез. Мы радовались с Любой, думали, теперь уж точно напечатают, коль такой опыт использован богатый. Ан нет, опять завернули. Уж и сокрушался тогда Петенька здорово, пить начал даже. Потом опять писать стал, а вдохновение все только из сестры черпал. Я уж и так и этак перед ним, а он ни в какую, не зовет, и все. А мне что делать, белугой по ночам реветь? Ну я и… сбросила как-то Любочку мою в погреб. Нечаянно вроде получилось, не хотела, конечно, а только руки словно кто-то повел мои, глаза будто застило. А что ж, погреб-то у нас глубокий, почитай, метра три будет. Она об лестницу ударилась и позвонки себе перебила. И в глазах укор вечный застыл… — Екатерина Матвеевна всхлипнула и замолчала.

Я отстранилась от этой непонятной женщины, боясь, как бы она и мне нечаянно чего-нибудь не переломила, и теперь, сохраняя на лице выражение полного женского взаимопонимания и вежливости, ловила каждое ее слово, чтобы ничего не упустить. Она продолжала:

— Любочка никому ничего не сказала, конечно. Поняла меня. Да и как тут не понять? Она же любила меня… Простила. Людям сказали, что сама свалилась по глупости. Лечили ее долго, да только до коляски вон и долечили, а дальше не смогли. Петенька злой ходил, писать ничего не мог, только бумагу переводил. Хорошо хоть мы ее в туалете использовали и не так жалко было. Он подозревал, что я к сестре руку приложила, но та молчала, а мне и вовсе без надобности говорить. А однажды, когда он уже со мной спать начал, он говорит: чего тебе за двоими ходить? И рассказал мне весь свой план. Долго думал над ним, а вот же придумал, и все так оно и случилось, как замышлял — признали его книги-то… Сыпани, говорит, сестренке мышьяку в еду, а меня похоронишь. Я сначала не поняла, зачем это все, но он же, если начнет убеждать, так кого хошь уговорит. Ты, говорит, делай, а я тебе все подсказывать буду по ходу. А сестра все равно не жилица, лишнюю долю съедает, а каково тебе, мол, одной горбатиться? И то правда, я ведь и за ней, больной, и за ним ходила, чтобы он писать не переставал, а то уж грозить начал, что брошу все и уйду и тогда живите как хотите. Я уж извинялась перед ним, любезничала по-всякому, а тут-то Он и предложил мне свой план. Говорит, делай или прощай, живи со своей сестрой. А я как представила, что с Любаней одна останусь да в глаза ее укоряющие смотреть буду, так и перевернулось все внутри… Век не забуду, как она на меня тогда смотрела, когда я ее мышьяком-то кормила. Словно поняла все, есть сначала не хотела, все отказывалась, не голодная, говорит, не хочу… Пришлось вот так силком и вливать… — Она вздохнула и высморкалась в платок. — Петенька держал, а я вливала отравленный суп ей в рот. Суп тогда, помню, вкусный был, гороховый, ее любимый. И чего она отказывалась? А она ж шевелиться не могла совсем, только верхняя часть работала. Ну и померла сестренка. Царство ей небесное, — она набожно перекрестилась. — Мы ее под Петеньку нарядили, постригли, подмазали. Они, правда, похожи были на лицо. И всем сказали, что Петя умер. У нас туг, в деревне, все просто, никто и не проверял, отчего помер. Потом — тогда как раз Брежнев умер, и всем вообще не до Пети было — только о вожде и говорили, его жалели, плакали все. Так что схоронили мы ее, то бишь Петеньку моего, а он сам в кресло сел и парик все носил, пока свои волосы не отросли. Его, честно говоря, в деревне не очень жаловали. Люди и не жалели, что он помер, а мне и на руку. К нам в дом вообще никто не ходил, мы ж на отшибе живем, нелюдимые всю жизнь были. Петенька, помню, все радовался, что так удачно все сошло. Он хотел пару-тройку лет выждать, чтобы смерть его в умах укоренилась, а потом уже писать. За это время и погреб этот выкопал, все здесь устроил потихоньку. А тут как раз и перестройка началась. Ну, словно Господь помогал нам, своей десницей вел. В девяностом году, когда он первую книжку про перестройку написал и наказал мне в издательство ехать, мне так страшно было, кошмар просто. А он говорит, что все будет хорошо, что все рассчитал и время нынче такое, мутное, значит, что можно хорошую рыбку поймать на гнилую наживку. Все ж таки умница он у меня был, что ни говори. Гений похлеще Толстого. Я потом уж и бояться перестала, когда другие книжки пошли. Тем более что в издательстве так хорошо принимали, по телевизору показывали. Мне Петенька все подсказывал, что нужно говорить, как на вопросы отвечать, как вести себя — все знал…

— А в издательстве не догадывались? — решилась я наконец нарушить этот удивительный монолог.

— А кто их знает? — пожала она плечами. — Поди догадайся тут: могила есть, вся деревня видела, как хоронили, рукописи все на одной машинке отпечатаны, на той, что у него и раньше была. Он же когда в издательства свои рукописи носил, они его запомнили и подтвердили, что да, был такой, писал, приходил, но не печатали. А почему — не помнят. Не-е, мой Петя все продумал, — она гордо посмотрела на меня. — Только вот как ты догадалась?

— Мне сон приснился. Правда, там сами эти книги писали…

— У-у, милая, так уже многие думали. Все проверяли, не я ли сама пишу, — она хихикнула. — А у меня образования нет, да и на виду вся. Мне и охрану приставили, потому что я попросила специально. Пусть, думаю, смотрят, что я ничего не пишу и на машинке не стучу. А на сестру вообще никто внимания не обращал. Петенька спустится сюда и работает сколько хочет, его не слышно. Туг и телевизор, и газетки я ему носила, чтобы, как он говорил, фактура была. Только вот машинка намедни сломалась. Он меня стал винить, что будто я схимичила. А мне оно надо? Привыкла уж, да и иногда на самом деле его за сестру принимала…

— А о чем он сейчас писать собирался?

— А кто ж его, гения, знает? — искренне удивилась она. — Предсказания — дело нам неподвластное. Он только фактуру собирал, газеты читал, вырезки делал. Переживал все, творческими муками исходил…

— Да уж, видела я вчера эти муки, — пробормотала я себе под нос.

— Что говоришь?

— Говорю, что теперь делать собираетесь?

— А ничего. Закрой меня здесь и уходи с Богом. Мне без Петеньки на земле делать нечего, за ним пойду… — Она тупо уставилась в пол, шевеля разбитыми губами.

— Вас же найдут здесь! — удивилась я.

— А ты крышечку сверху закрой и шкапчик запри. Пока будут искать, я уж его догоню. Он еще недалеко ушел, я его еще слышу, меня зовет…

— Что, и на том свете писать собирается с вашей помощью?

— А что? Его великий дух бессмертен, пусть творит. А мне, может, судьбой так означено, чтобы ему помогать. Иди уж, а то скоро светать начнет.

— Вы уверены?

Она так глянула, что меня бросило в дрожь от этого холодного, уже почти неживого взгляда. Да, на этой земле, ей, пожалуй, и вправду делать уже нечего. Она больше там, с ним, чем здесь. Бог сам простит ее или накажет, а я не имею права решать ее судьбу. Да и некому в нынешней России осудить эту заблудшую женщину — сами все погрязли по уши…

— Воля ваша. Прощайте, Екатерина Матвеевна. — Я поднялась. — Встретите мужа, привет от меня передайте…

И туг, словно из-под земли, пронесся тяжелый вздох, и я явственно услышала голос Ванилина:

— Гони ее прочь…

Я вздрогнула и испуганно перекрестилась, а вдова удивленно посмотрела на меня:

— Что это с тобой?

— Вы… ничего сейчас не слышали? — дрожащим голосом спросила я.

— Все я слышала, — поникла она. — Это его дух здесь колобродит еще. Вишь, ругается опять. Иди уж с Богом…

Чувствуя, что сейчас тоже сойду с ума в этом жутком погребе, я быстро подошла к трупу, проверила пульс и, убедившись, что он уже остывает, опрометью бросилась из склепа.