Франция. Париж на тарелке

День десятый

Забавно, что время работы выставки достижений арабской цивилизации в сфере науки и техники совпадает с массовыми поджогами машин. Я направляюсь на выставку, чтобы восхититься масштабом вклада арабов в математику (вспомним, например, об алгебре и алгоритме), географию, медицину, химию и развитие ирригации. В метро, по дороге в Институт арабского мира, я уступаю место пожилому господину — его супруга опустилась на откидное сиденье возле меня. Он улыбается, благодарит и замечает, что я très amiable — настоящий джентльмен. (Это просто такое выражение, дословно оно значит «очень милый», и не надо понимать его в прямом смысле.) Супруги одеты аккуратно. Спортивная твидовая куртка идеально сидит на мужчине. Поезд резко трогается, оставляя позади платформу станции «Сите», и на мгновение я теряю равновесие. Пожилой господин подхватывает меня и удерживает от падения. Я благодарю его. Мы с супружеской парой пересаживаемся на станции «Одеон». Выходим на платформу и прощаемся.

Институт — один из архитектурных объектов массового строительства, развернувшегося между 1981 и 1985 годами в соответствии с планом президента Франсуа Миттерана. Данное учреждение, явившееся совместным проектом Франции и нескольких арабских государств, представляет собой музей, библиотеку и лекторий. Однако больше всего институт известен южной стеной в восемьсот квадратных метров. Если встать на широкой площади у ее основания, стена будет напоминать шахматную доску, выложенную турецкой плиткой. Однако она не привычного бело-голубого цвета. Каждая плитка состоит из блестящих металлических колец и прямоугольников. Это металлические жалюзи, выполненные в стиле арабских орнаментов. Они работают по принципу диафрагмы: открываются и закрываются в зависимости от яркости падающих на них солнечных лучей. В задачу этих жалюзи входит регулировка освещения и температуры внутри института. Что же касается здания, то оно само по себе экстравагантный архитектурный жест, столь типичный для Парижа (самый известный из этих жестов — Эйфелева башня). Более того, критики сетуют, что данная оригинальная система обогрева и освещения так никогда нормально и не работала.

На выставку я попадаю сразу — никаких очередей нет. Мне бы очень хотелось, чтобы сюда заглянули и коренные парижане, и эмигранты из Африки, и ливанцы, осевшие во Франции. Выставка небольшая, но очень упорядоченная и выдержанная в определенном стиле. По сути дела, это сокровищница арабской мысли. Здесь выставлены старинные астрономические карты, гравированные латунные приборы, позволяющие определять положение небесных тел, рисунки с силуэтом человека в натуральную величину, на которых изображены схемы циркуляции крови. На экранах идут фильмы, рассказывающие об изобретательных ирригационных системах, разработанных арабами, их боевых машинах, об арабской музыке и ее сложности, а под стеклами лежат листы бумаги, на которых — открытия арабов в области математики, сделанные на основе работ индусов и греков.

Вклад арабов в мировую культуру огромен, но большинство из нас ничего об этом не знает. Мне бы очень хотелось, чтобы полицейские, которые несколько дней назад на моих глазах проверяли у ребят в метро документы, пришли бы сюда и немного подумали. Прошу вас, задумайтесь! Несмотря на то, что названия кучи небесных тел имеют греческое или латинское происхождение, сотни этих небесных тел (например, звезды Альдебаран, Акраб, Шедар) были открыты арабами. Многие ли об этом знают? Задумайтесь, вот к чему и призывает нас выставка! На меня производит сильное впечатление видеоролик с седовласым французом-интеллектуалом, который за какие-то несколько минут доказывает всю незначительность вклада арабских умов в копилку общечеловеческого наследия. Фамилию этого интеллектуала я не запомнил, но сейчас мне кажется, что она была еврейской.

Я опускаюсь за столик в «Кафе Литерер» на первом этаже. Меня терзает куча вопросов. Ну почему мы, люди, столь предвзято относимся друг к другу? Отчего столь упорно не желаем прислушиваться к гласу рассудка? Почему столь озлоблены друг на друга? Почему от природы расисты? Короче говоря, почему люди ведут себя как люди? Мне сразу вспоминаются слова, которые обычно произносят, реагируя на жуткие, отвратительные поступки человека. Сразу слышится голос или даже хор голосов: «Какое зверство! Какой зверь! Какой зверский поступок!» На это хочется возразить, что поступок вполне себе человеческий и что звери так никогда себя не ведут.

Столик из мрамора: многоместное сиденье, покрытое винилом, удобное. От пола до потолка окно, через которое видна площадь. У работников института перекур. За дальним столиком пожилая французская пара. Они играют в прятки с маленькой внучкой, которая совсем недавно научилась ходить. По идее, на другом конце площади рассчитываешь увидеть парочку арабских закусочных. Однако на глаза попадается лишь дешевая столовая — ответ «Группы „Фло“» ресторанам быстрого питания.

Меню представляет собой закатанный в ламинат лист с цветными фотографиями некоторых блюд. Так, например, там запечатлен «набор для дегустации»: восемь ливанских кушаний (четыре холодных, четыре горячих), в том числе табуле[20], пюре из нута и копченый баклажан. Обойдется вам это в двенадцать с половиной евро. Салат с ломтиками разносортного маринованного мяса и соусами стоит столько же.

Официант сообщает мне, что, к сожалению, уже поздно и остался только кускус. Судя по всему, в ресторанчике до меня уже успела побывать целая толпа народу. Продано почти все. Впрочем, порция кускуса большая, и стоит она двенадцать евро. Помимо нее заказываю маленькую бутылочку «Clos St. Thomas», ливанского розового вина из долины Бекаа. (Возможно, ливанцы меня поправят, указав на то, что название долины я написал неправильно. Впрочем, в этом вопросе я сторонник школы Лоуренса Аравийского — в некоторых работах одно и то же имя собственное он писал по-разному. И вообще, если в иностранном языке другая письменность, то «правильной» транслитерации вообще не существует.)

Достаточно быстро мне приносят большую тарелку с едой. Передо мной — четвертинка тушки очень крупной курицы, здоровенные цилиндры моркови, сельдерей, куски репы, капусты, несколько турецких горошин и целая дюна кускуса. Все довольно вкусно, а куриное мясо нежное и сочное. Единственный минус — блюдо чуть теплое. Я прошу принести чили (так во Франции вас никто не поймет, в арабском ресторане надо говорить «харисса»), соль и перец.

Для места с весьма ненавязчивым сервисом мою просьбу выполняют не мешкая. Я принимаюсь за чуть теплый обед. Вино, надо сказать, мне нравится гораздо больше. Оно очень сухое, а букет фруктовый и невероятно богатый. Идет оно великолепно, и я его пью жадно, так, словно заказал большую бутылку. Желая узнать о вине подробнее, я принимаюсь изучать этикетку. Содержание алкоголя — четырнадцать с половиной процентов! А я пью это вино как минералку! Вскоре меня переполняет чувство глубокого удовлетворения. Я атеист, воспитанный в семье методистов, сижу в мусульманском музее в канун Рождества — самого главного праздника христиан. Такое впечатление, что все вокруг меня тоже довольные и радостные. То и дело я вижу улыбки. Даже парочка невероятно толстых американцев, сидящих на соседней скамейке, радуются Парижу. Она ему что-то зачитывает из путеводителя. Они сгорают от предвкушения того, что их ждет.

Через несколько минут я отправлюсь вдоль Сены через парк Тино Росси, названный так в честь актера и певца, который, как говорят, второй по степени известности корсиканец после Наполеона. Когда я первые несколько раз праздновал Рождество во Франции, после индейки, фаршированной каштанами, всегда наступал знаменательный момент: одна из моих своячениц, обычно самая младшая, Бенедиктин, шумно требовала, чтобы «поставили» Тино Росси. Имелась в виду сладенькая и, пожалуй, самая известная его песня, которую он исполнял негромким голосом, будто мурлыча. «Пёти папа Ноэль». Он впервые записал ее в 1946 году, и очень скоро она уже продавалась по всему миру. Несмотря на то что Тино Росси умер в 1983 году, когда ему было за семьдесят, альбомы с этой песней и по сей день тысячами покупают во всем свете.

В Рождество в семидесятые Тино постоянно приглашали на самые разные передачи. Зрители и ведущие требовали от него одной-единственной песни — «Пёти папа Ноэль». Она на удивление слащавая, но Тино обладал очень приятным тенором. Песня начиналась с описания «прекрасной рождественской ночи». Снег все покрывает белым пологом (я вам примерно передаю содержание), а детей торопят поскорей помолиться перед сном, пока дрема не смежила им веки. На этом, собственно, куплет заканчивается, и начинается припев:

«Святочный дедушка, — говорится в припеве, — когда ты спустишься с небес с тысячами игрушек, не забудь о моем башмачке». (Во Франции подарки на Рождество кладут рядом с обувью, которую носят дети.)

Я понимаю, песенка глупая, банальная, пошлая, но именно она стала символом той любви и того тепла, с которым меня, смешного иностранца, приняла много лет назад одна французская семья. Источником этой любви и тепла была моя будущая жена. Впрочем, не только она. Еще и ее мама, потерявшая мужа, умершего от рака в сорок восемь лет. Весь остаток жизни она вставала на рассвете, чтобы заниматься доставшимся ей от супруга мясным магазином. Она отвечала за деньги. Она заботилась о том, чтобы работник по имени Марсель вовремя поехал на рынок, купил правильное мясо и правильно его нарубил, чтобы он уделял время подмастерью и не давал магазину прийти в упадок. За все эти труды она берегла Марселя и всячески заботилась о нем. Она пеклась о клиентах, среди которых был и Сальвадор Дали. Несмотря на то, что мать моей жены столько занималась магазином, ей удалось вырастить шумную компанию прекрасных дочек и сына. Воспоминания о вкусе каштановой начинки, аромат специй, исходящих от кускуса, вращающиеся в мозгу слова песни «Пёти папа Ноэль», голос Тино Росси, звучащий в ушах, и ливанское розовое, не будем забывать о ливанском розовом, — все берет свое. Я начинаю плакать. Через несколько секунд слезы уже катятся градом. Я не рыдаю, меня не бьют судороги, однако все равно горько плачу. Прячу лицо в носовом платке. Сморкаюсь. Ничего не помогает. Откидываюсь назад, потягиваю розовое вино, позволяя чувствам взять надо мной верх. Меня переполняют воспоминания, и я даю себе возможность выплакаться.

В парке Тино Росси возле реки мне не удается отыскать ни бюста великого певца и актера, ни даже таблички в память о нем. Парк около четырехсот метров в длину и пятьдесят в ширину, поэтому не исключено, что я просто их не заметил. Примерно каждую четверть часа из-за густых облаков выглядывает солнце. Воздух холоден и чист. Парк, расположенный всего лишь в нескольких метрах над водой, был разбит относительно недавно. Он представляет собой мешанину мощеных участков, садов камней, кустов, деревьев разных видов, покрытых травой кочек. К набережной ведут ступени. Народу мало. Река в этой части Парижа кажется несколько шире, город просторнее, а здания на обоих берегах — не такими внушительными. Парк Тино Росси подошел бы абсолютно любой реке. Совершенно столь же естественно он смотрелся бы на берегу Темзы в Лондоне. В парке мне удается понемногу успокоиться.

Я отправляюсь вверх по течению и попадаю из парка Тино Росси в более строгий, классический Жарден-де-Плант. Я четко знаю, куда иду, — мне хочется прогуляться до Аустерлицкого вокзала. До него всего несколько сотен метров, и я быстро преодолеваю это расстояние. За последние несколько лет Аустерлиц, главный герой одноименного романа Зебальда, и сам вокзал приобрели определенную известность. В романе Зебальда герой считал, что именно с этого вокзала уехал его отец, вскоре после того как в город вошли немцы. Аустерлицу воображение рисовало лицо отца, высунувшегося из окна своего купе. «Я увидел, как тяжеловесно тронулся поезд вперед, изрыгая клубы белого дыма». По мнению главного героя романа, Аустерлиц «один из самых загадочных вокзалов Парижа». Его завораживало зрелище поездов метро, проезжающих по железному виадуку и скрывающихся «на верхнем ярусе вокзала, словно бы фасад здания заглатывал их». Столь же сильно заворожил его огромный стеклянный занавес, крепившийся на вычурном железном каркасе и свисавший на другом конце платформ.

Притом что данная тема красной полосой проходит через весь роман, Аустерлиц не замечает на станции одну немаловажную деталь, от которой веет жутью. Я имею в виду мемориальную доску из белого мрамора на западной стене. На этой доске заглавными буквами выбито, что 14 мая 1941 года с этого вокзала было вывезено в Аушвиц три тысячи семьсот евреев. Более того, в период с 19 по 22 июля 1942 года с этого же вокзала в тот же Аушвиц было вывезено семь тысяч восемьсот евреев, среди которых и четыре тысячи детей. Внизу доски подпись: «Сыновья и дочери депортированных французских евреев, давайте никогда не забывать о случившемся».

В привокзальной лавке я покупаю книжку в мягкой обложке. Книжка трогает меня до глубины души. Это история благотворительной организации Колюша «ресто дю кёр», в книге рассказано далеко не все — только о первых двадцати годах ее существования. В начале восьмидесятых годов Колюш был одним из самых смешных французских комиков. Миллионы слушали его радиопередачу по «Европе-1». Билеты на его выступления разлетались в мгновение. Он носил футболку, комбинезон в синюю и белую полоску и нелепые туфли ярко-желтого, канареечного, цвета. У меня есть одна его пластинка. У Колюша сильный парижский выговор, он смазывает гласные и согласные, так что его речь напоминает то веселый смех, то скорбный плач. Он жалуется на полицейских, автостопщиков, правительство, бюрократов, хулиганов, высмеивая их в диких, оскорбительных частушках. Он никогда не забывал, откуда он родом, да и как такое возможно забыть.

В пятидесятых годах Мишель Колуччи был сыном бедных итальянских иммигрантов, проживавших в южных предместьях Парижа. Отец умер еще молодым, а мать, цветочница, делала все, что было в ее силах, чтобы прокормить семью. Когда становилось особенно трудно, Мишель мечтал о мире, в котором богачи делились бы с теми, у кого не было ни гроша за душой. Глупый мальчик! Потом он стал Колюшем, славившимся едким юмором. Он стал королем жесткой взрывной сатиры. Одна из его шуток звучала следующим образом: «Когда я был маленьким, тяжелее всего нам приходилось в конце месяца. Особенно последние тридцать дней». Или вот еще одна: «Если и есть богачи, которых злит то, что деньги не приносят им счастья, то они могут легко поднять себе настроение, сказав: „Мы всегда сумеем сыскать бедняков, которые окажутся достаточно глупы для того, чтобы мы без труда завладели их грошами“».

Колюш разбогател. Сказочно разбогател. Одновременно с этим его все больше стала волновать обстановка в политическом мире Франции. Она заботила его настолько, что он даже попытался баллотироваться в президенты в 1981 году. Через некоторое время Колюш насытился политикой по горло. 26 сентября 1985 года во время своей радиопередачи он поинтересовался в прямом эфире, не желает ли кто-нибудь из его слушателей подкинуть немного денег на благотворительную столовую в Париже (а потом и в других крупных французских городах). Каждая из этих столовых ежедневно будет кормить бесплатными обедами две-три тысячи бедных и нищих. У меня складывается впечатление, что я слышал запись той самой передачи, которая теперь стала очень знаменитой. Колюш внес предложение в совершенно особой манере. В ней сочетались бесцеремонность, легкость и одновременно настойчивость. Дело закрутилось.

Для того чтобы открыть «ресто дю кёр», то есть «рестораны сердца» (Колюш назвал столовые для бедняков именно так), знаменитому комику предстояло проявить фантастическое упорство. Впереди его ждали бюрократические препоны высотою с Эверест. Однако не без помощи влиятельных друзей и при поддержке средств массовой информации Колюшу удалось преодолеть все сложности. Простые французы пожертвовали миллионы франков. Первая благотворительная столовая открылась 21 декабря, чуть меньше чем через три месяца после передачи. Очень быстро каждый мужчина, женщина и ребенок во Франции знали о благотворительных столовых. Сам же Колюш очень удивлялся тому, как из (по его же словам) «дурацкой идейки» смогло получиться такое важное и масштабное дело. Через полгода после первого успешного зимнего «сезона» Колюш погиб в автокатастрофе: врезался на мотоцикле в грузовик неподалеку от Канн. И сейчас некоторые французы считают, что имел место заговор и Колюша убили. Для правящего класса он был словно бельмо на глазу. Недавно во Франции состоялся опрос: «Кого вы считаете самым великим человеком своей страны?» Колюш занял пятое место.

На сегодняшний день его организация крупнейшая из благотворительных во Франции. На проведение зимней кампании 2004/05 годов четыреста семьдесят тысяч жертвователей внесли деньгами и продуктами сорок один миллион евро. Сорок пять тысяч работников организации роздали шестьдесят семь миллионов обедов. Организация дала крышу над головой двум тысячам семистам бездомным. На дорогах действуют девяносто пять передвижных пунктов питания. Было организовано семьсот пятьдесят пять культурных мероприятий. Все это очень бы понравилось Колюшу. Впрочем, пожалуй, мне не стоило читать книгу, пока я в вагоне метро. Тем более что еду по весьма многолюдной и оживленной четвертой линии. Я гляжу на страницу сто восемьдесят девять и застываю. Она совершенно чистая. На ней лишь одна цитата из Колюша. Думаю, ее взяли из его концерта, пожалуй где-то из середины, когда публика уже стонет от хохота. Повисает тишина, Колюш хихикает и кричит так, что все слышат его размазанный французский выговор: «М-э-э-э-э уи-и-и-и-и-и!» Тишина. Смех. Колюш хихикает: «Какая у меня самая главная задача?» Его слова летят во тьму зала словно ракеты. Тишина. «Жить дальше!» Шум. Гогот. А я снова плачу.

Моя племянница Магали живет недалеко от того места, где я остановился. Надо пройти немного дальше по бульвару. Ее квартира расположена на шестом этаже. Лифт отсутствует. Такие квартиры французы называют «не забудь купить хлеба». По площади она меньше той, что я сейчас снимаю, но тем не менее очаровательна. Здесь Магали не только живет, но и работает. Она художник-иллюстратор. Работает по найму. Что более (или менее) важно (зависит от вашего пола), ей скоро тридцать (пусть даже большинство народу говорит, что выглядит она на девятнадцать), и у нее обычные для женщины ее возраста «проблемы с мужчинами». Магали роскошная миниатюрная блондинка с карими глазами и особенной, золотистой кожей, которую так и хочется потрогать.

Мы встречаемся у выхода со станции метро «Анвер». Она извиняется за пятиминутное опоздание. Ну как ее не простить? Магали мило улыбается. Она закутана с ног до головы, на руках — перчатки; на голове — розовый вязаный берет с розочкой. (Береты в этом сезоне очень популярны.) Нам предстоит отправиться на другой конец города. Мы собираемся поужинать в стейк-хаусе, который нам настоятельно рекомендовали. А потом нас ждет самое сексуальное парижское кабаре «Крейзи Хорс».

Мне нравится проводить время с Мэгги (или Мэгги Уилс, или Мэг Уилс, как мы зовем ее в Австралии). Мы с ней обнимаемся и рука об руку отправляемся по улице. Мне нравится, как на нас смотрят люди. Прочесть мысли парижан не составляет никакого труда. Мэг Уилс выглядит очень юной, и я с грустью понимаю, что на ее фоне кажусь гораздо старше. Поездка в метро наводит Мэг на мысль, связанную с очень важной для нее темой. Она с радостью вышла бы замуж и завела детей, но дело в том, что мужчины, с которыми она встречалась в последние годы, в том числе и парень, с которым встречается сейчас, не готовы ни к моногамии, ни к отцовству. В наши дни мужчины могут заняться куда более интересными вещами. Мне остается только согласиться с ней и выразить сочувствие — ничего толкового я посоветовать не могу. Говорю лишь, что во времена моей молодости верность и брак были в моде. И менять пеленки было можно. Что люди, собственно, и делали. Сейчас подобный подход к жизни в прошлом.

«Северо» — ресторанчик маленький. Стены отделаны роскошными деревянными панелями, покрытыми шеллачной политурой. Деревянные столы без всяких изысков — их много, они небольших размеров и составлены довольно плотно. Один из столиков на двоих как бы огибает колонну, так что, фигурально выражаясь, одному из тех, кто за него присядет, придется кушать за углом. Мы заходим с Мэгги в ресторан. За нами следуют две дамы и мужчина — все они преклонного возраста и по виду коренные парижане.

Двое мужчин в поварских нарядах и еще один, одетый обычно, заканчивают разговор за дальним столиком. Они прощаются. Тот парень, что одет обычно, сует в рот сигарету и уходит, коротко бросив всем нам «бон суар». Мужчина, у которого поварской наряд почище, берет на себя роль хозяина. Он улыбается и сердечно нас приветствует. Второй куда-то удаляется. Насколько я понимаю, на маленькую кухоньку за баром.

Человек, оставшийся с нами, действительно оказывается главным. Он ясно дает нам это понять, когда заходит речь о том, что подают в ресторане. Мы встаем у двух грифельных досок, висящих на стене. На одной заглавными буквами мелом написано меню, на другой — список вин. Начальник мало похож на повара и вообще на ресторанного работника. Аккуратно подстриженными седеющими волосами и металлической оправой очков он больше всего напоминает учителя истории, вышедшего на пенсию. Я говорю ему, кто из рестораторов порекомендовал мне «Северо». Хозяин в восторге. Оказывается, они с этим ресторатором пользуются услугами одного и того же мясника. Между прочим, парень, который только что ушел, и есть тот самый мясник. Хозяин заверяет нас, что сегодня мы отведаем отличной говядины. В принципе он с радостью рекомендует все, что есть в меню, но при этом просит отдельно уделить внимание говяжьим отбивным, которые особенно хороши. Он усаживает нас за маленький круглый столик. Остальных посетителей отправляют на другой конец обеденного зальчика. От них до нас как минимум три метра.

С латунных карнизов свисают тяжелые бордовые портьеры, наполовину прикрывая окна. До ужаса традиционно. Сиденья и спинки деревянных скамеек и стульев украшены изящной инкрустацией. На столах — большие белые салфетки, чтобы утирать капающие слюни. Столовые приборы в «Северо» превосходны — вилки старые, классической формы, у ножей костяные рукояти и острые лезвия.

На грифельной доске, прямо над нами — список закусок: ветчина из Оверни, ломтики салями оттуда же, лук с салатным соусом и салат со свежим козьим сыром. Все это стоит от шести до десяти евро. В качестве главного блюда вы можете взять гамбургер с картошкой за четырнадцать евро, бифштекс по-татарски за пятнадцать евро, говяжье филе за двадцать пять евро или отбивную на двух или трех человек (шестьдесят пять и семьдесят пять евро соответственно). В карте вин около сорока наименований. Стоимость многих сортов не выходит за пределы двадцати евро.

Еда в «Северо» выше всяческих похвал: паштеты жирные и сытные, ветчины — ароматные. Ломтики картошки, нарезанные вручную, превосходны, а от отбивной (корова, надо полагать, была просто огромной) исходит головокружительный запах. Внутри мясо темно-красное, сырое. Оно сочится соками. Именно такое я и люблю. Из вина мы берем себе «Моргон» 2004 года винодела Жан-Поля Тевене. Оно отличается богатым фруктовым вкусом. Вино из винограда «Гаме» и стоит двадцать восемь евро.

Хозяин не останавливается ни на минуту. Он в вечном движении, постоянно нарезает крупными ломтями изумительный хлеб с хрустящей корочкой. Наконец присаживается к нам перевести дыхание. Он представляется. Его зовут Уильям Бернет, а повара — Джонни Бегюэн. Они работают вместе с 1987 года. Уильям поправляет поварской наряд. Нет, он никакой не повар. Когда-то работал мясником, но потом «Северо» стало его жизнью. Ресторан имел такой успех, что он решил ничего не менять, только расширить дело. Всего три месяца назад он открыл еще одно заведение — «Северо-Б». Туда он отправил повара-японца, который весьма занятно интерпретирует традиционные блюда французской кухни.

Ненадолго повисает молчание, и вдруг Мэг, сама невинность, подбрасывает гастрономическую гранату. А можно попросить принести ей к мясу горчицы? Уильям с усилием сглатывает: «Горчицы? Вы хотите горчицы?» «Позвольте мне с вами поделиться своим мнением», — поспешно вмешиваюсь я. Я указываю мяснику Уильяму, не являющемуся поваром, что для стейк-хауса отличного мяса на тарелке недостаточно. Даже если к этому мясу подается горчица. Помнит ли он «Релэ дё Вёниз» рядом с Порт-Майо, куда даже зимой выстраивалась очередь? Тридцать лет назад народ ломился туда отнюдь не из-за качества мяса, которое само по себе, конечно, тоже было очень важно, а из-за «секретного» домашнего соуса. Каждый стейк-хаус должен иметь свой фирменный соус. Я поясняю, что его делают на основе коричневого соуса из муки, масла и бульона. Уильям вежливо улыбается, но качает головой. Совершенно ясно, что он со мной не согласен.

— Вам действительно хочется приправить такое мясо горчицей? — спрашивает он Магали.

Мэгги отвечает утвердительно: да, она бы с радостью приправила отбивную. Уильям улыбается, качает головой, смотрит на нас с некоторой печалью и отправляется на кухню.

— Между прочим, у нее отец тоже был мясником, — кричу я ему вслед, — и дед тоже!

Мне до смерти хочется узнать ответ на один вопрос. Как современная девушка относится к бразильской эпиляции[21]? Большинство женщин, которые раздеваются только в присутствии самых близких людей, относятся к ней совершенно спокойно. А как насчет девушек из «Крейзи Хорс» — одного из самых известных парижских стриптиз-клубов? Они настоящие красавицы, а их тела — подлинное совершенство. Современные, обалденные, суперсексуальные — эти девушки находят себе парней и супругов среди высших, богатейших слоев парижского общества. При этом, разумеется, девушки тщательно ухаживают за собой. Насколько я понимаю современных женщин, они не оставляют без внимания ни единого квадратного миллиметра своего тела. Чем же в двадцать первом веке сможет удивить нас «Крейзи Хорс», где вот уже на протяжении полувека танцовщицы выступают полностью обнаженными? Увидим ли мы их интимные места?

Мы с Мэгги заходим в кассу и берем контрамарки. (Меня пригласила администрация «Крейзи Хорс».) Зал и сцена меньше, чем в «Лидо», но гораздо больше, чем я их запомнил. Мне доводилось бывать тут раньше два раза, с тех пор прошло немало времени, и в памяти остались лишь темнота и красотки. Махнув рукой на методистскую церковь, я наслаждался каждым мгновением шоу. Надо сказать, что второй визит в «Крейзи Хорс» не обошелся без последствий. Мы с Доминикой натолкнулись на моего старого приятеля из церкви, которую я посещал. Приятель пришел со своим коллегой. Они приехали в Париж по делам крупной компании, занимавшейся постановкой ограждения из проволочной сетки. С работой было покончено, а в Париже у них оставались еще свободные сутки. Вот знакомые и решили побыть простыми туристами. Мой приятель Джеф, человек рассудительный, уравновешенный и в известной степени не совсем методист (в том смысле, что он не чурался удовольствий, которые можно было получить от жизни), упомянул о забавном совпадении — как раз в это время на отдыхе в Париже находился директор их фирмы с женой. Джеф признался, что не собирается специально искать с ними встречи, на что я понимающе кивнул. Однако, направившись по Тронше в сторону магазинов, мы аккурат столкнулись нос к носу с Директором и Директоршей. Весело посмеялись, похлопали друг друга по спинам, изумляясь, сколь тесен этот мир.

— Ну что, ребята, какие у вас планы на вечер? — поинтересовался Директор.

Джеф повернулся ко мне. Чем можно заняться вечером? Может, пойти на шоу? Типично парижское! По-настоящему парижское! Мы с Доминикой погрузились в раздумья. Вы должны понимать, что к этому времени я уже мыслил практически как коренной парижанин. И напрочь забыл о благонравии. Во французском языке, конечно, слово «благонравие» тоже есть, просто нельзя сказать, что его часто слышишь. В семидесятые годы австралийцы в культурном плане во многом оставались недорослями: поддерживали важничающих ультраконсервативных иудеохристианских политиков, бюрократов и соответствующие организации. (Мы так и не выросли: посмотрите на политическое давление, которое оказывается, стоит только поднять вопрос об абортах, вспомните невнятную политику в области общественного транспорта и огромную плату за проезд.) Я предложил пойти в «Крейзи Хорс». «Отлично!» — кивнул Директор. «Понимаете… как бы это помягче сказать… — начал я. — Там выступают голые девушки. Совсем голые». Взгляд Директорши посуровел. Директор и Джеф с коллегой навострили уши. «Впрочем, помимо девушек, там бывают очень интересные номера. Фокусники, акробаты. Не оторвешься», — быстро произнес я. «Великолепно, — широко улыбнулся Директор, — просто здорово! Билеты за мой счет! Я вас всех приглашаю!» Директорша скорчила гримасу.

Мы взяли себе выпить, расселись по местам и принялись смотреть шоу. Я кинул взгляд на соседей. Джеф с коллегой пребывали в восторге. Директору вроде бы тоже нравилось, но при этом я заметил, что время от времени он похлопывает жену по руке. А какое у той было лицо! Как камень. Словно высечено из гранита. На нем написано отвращение, возмущение, обида.

После того как мы вышли наружу, ребята с Директором признались, что им очень понравилось шоу в «Крейзи Хорс». Особенно девушки. Спасибо, что я посоветовал провести вечер именно здесь. А с каким артистизмом выступали на сцене красавицы! Джеф положил мне руку на плечо и сказал, что мне не о чем беспокоиться. Жена Директора как-нибудь переживет. Джеф говорил не понижая голоса, потому что мы находились вне пределов ее слышимости. Она шла прямо посреди проспекта Георга V в четырех метрах от нас (было уже поздно, и машины не ездили). Понимаете, она держалась на расстоянии от мужчин, наслаждавшихся непристойностями и развратом. (Доминика же шла с нами.) Представляю, какой скандал супруга закатила Директору, когда они вернулись в гостиницу. (Я скандала, разумеется, не слышал и не имею ни малейшего представления, что она ему наговорила.)

Изменился ли с тех пор мир? Австралия — да, изменилась, но недостаточно. Думаю, если бы в те годы у меня была французская племянница-красавица, я мог бы спокойно пойти в «Крейзи Хорс» с ней один, и, естественно, ни мне, ни ей не показалось бы, что в этом есть нечто странное или непристойное. Сейчас Мэгги с нетерпением ждет начала представления. Ее интересует все — и постановка, и освещение. Она же дизайнер. Выступление будет праздником для ее глаз.

Нас ведут к задним рядам — скамейкам, обитым кроваво-красным плюшем. Неподалеку бар. За сорок девять евро можно наблюдать за представлением и оттуда. Места в партере стоят девяносто евро. В эту же сумму входят два алкогольных напитка, подающихся в больших высоких стаканах. И в том и в другом — джин-тоник. Такой крепости джин-тоник мне уже давно не доводилось пробовать. Отлично.

Шоу начинается. На сцену выходят сразу двадцать девушек в военных костюмах — модные, вызывающие, нахальные гренадерши. Они двигаются быстро, резко и абсолютно синхронно. Подсветка потрясающая — дикая, головокружительная, многослойная, мерцающая: то яркая, то бледная. Иногда она заливает сиянием изумительные фигуры танцовщиц, иногда выхватывает из мрака лишь части их тел. Спектакль, увиденный мною в «Лидо», на порядок слабее. Точность движений, которые проделывают Кати Киев, Лассо Калипсо, Мисти Флешбэк, Нука Карамель, Венди Уиндоу, Псико Тико, Йодель Вайсс, Ся Цикломен, Афина Перфекто, Леди Пус-Пус и их коллеги, завораживает. Стильные костюмы оригинальны, а громкая музыка подчеркнуто сексуальна.

Кабаре «Крейзи Хорс» было открыто в 1951 году бывшим художником и торговцем антиквариатом Аленом Бернарденом. С самого начала заведение было посвящено пестованию «искусства наготы». В путеводителе «Ночной Париж» я нахожу фотографию месье Бернардена. На ней ему где-то под сорок. Красивые резкие черты лица. Бернарден в изящном костюме и шелковом клетчатом галстуке. Аккуратно зачесаны светлые, прямые, очень редкие волосы. Рядом с ним, очень похожая на Брижит Бардо, красавица с гривой волос, засунувшая в рот палец. Глаза у месье Бернардена выпучены (надо полагать, от удивления), поскольку на красавице нет ничего, кроме тоненьких трусиков-бикини. Путеводитель называет Бернардена «месье Стриптизом», человеком, «у которого хватило ширины кругозора, чтобы сделать настоящий стриптиз неотъемлемой частью ночной жизни Парижа», а автор путеводителя Жак Робер отмечает, что месье Бернарден выглядит как «молодой человек из приличной семьи». На самом деле его выгнали из приходской школы за «работу над „недостойными“ картинами, выполненными при этом с большим вкусом». Далее приводятся слова Бернардена — он недоумевает, что такого недостойного может быть в обнаженной женщине. Хотите верьте, хотите нет, но идею открыть «Крейзи Хорс» подкинул ему не кто иной, как Бинг Кросби[22]. Изначально планировалось, что клуб, по возможности, будет максимально напоминать типичный салун на Диком Западе семидесятых годов девятнадцатого века. Однако действо, разворачивающееся сейчас перед моими глазами, не имеет никакого, даже отдаленного отношения к ковбоям, индейцам, людям в масках, Зорро, серебряным пулям, Джину Отри[23] или Хопалонгу Кессиди[24].

Кстати, я практически сразу получаю ответ на свой вопрос. Обнаженных интимных мест мы не увидим. У девушек крошечные лоскутки лобковых волос. Я склоняюсь к Мэгги: «Они нацепили парики». «Ну конечно», — кивает она и хихикает.

Далее выступают фокусники Вик и Фабрини, а за ними клоуны, которые со скоростью света разыгрывают перед зрителями какую-то пантомиму, юмор которой остается за гранью моего понимания. Но главное здесь, конечно, девушки, и неважно, как они выступают: по одной, в паре или все разом. Мне почему-то кажется, что тридцать лет назад сцены, быстро сменявшие одна другую, были более крикливы и вульгарны. Сегодня в них гораздо больше вкрадчивого намека, а техника исполнения оставляет очень сильное впечатление. Только лишь самые узколобые представители западной цивилизации могут счесть их оскорбительными. Впрочем, Мэгги ликует и прыгает от радости не только потому, что ей очень понравилась безупречная постановка. Когда мы отправляемся на выход, она хватает меня за локоть, широко улыбается, благодарит за то, что я ее сюда пригласил, и добавляет: «А у некоторых девушек я заметила целлюлит!»