Франция. Париж на тарелке

День одиннадцатый

Мэг Уилс нередко плавает в бассейне имени Жоржа Дрини на улице Бошар-де-Сарон, совсем неподалеку от бульвара. Когда я звоню ей утром, она сообщает, что плавать сегодня не пойдет. Ей надо работать. (Может, все дело в похмелье после пьянящей радости, которую она испытала, увидев целлюлит у одной из танцовщиц «Крейзи Хорс».) Однако перед тем, как отправиться в «Ледуайен», мне нужна физическая нагрузка. Надо сказать, что «Ледуайен» считается одним из самых дорогих парижских ресторанов и имеет огромное историческое значение. Платить за обед не придется: меня пригласили. Может, «Ледуайен» и есть король парижской гастрономии? К середине дня я это узнаю.

Я плачу два шестьдесят и спрашиваю, где раздевалка: иду мимо огромной салатницы, в которой лежит горка металлических дисков-прокладок. Рядом табличка. На ней черным маркером написано: «Жетоны — два евро». Понять не могу, с чего бы стальные прокладки в несколько центов продают по два евро. Вместо того чтобы об этом спросить, спокойно двигаюсь дальше. И напрасно.

Для того чтобы попасть в бассейн, здесь тоже надо спуститься, но не так глубоко, как на Рошешуар. Я рассчитываю, что сейчас сдам одежду, а в обмен на нее получу браслет с номером, однако здесь другие порядки. Передо мной ряды бельевых ящичков, выкрашенных в серый цвет. Чтобы запереть ящичек, нужно кинуть в отверстие на замке два евро. По крайней мере, так сказано в пояснительной табличке. Но в прорезь не лезет ни монетка в два евро, ни две монетки по два евро, сложенные вместе. Таким образом, я не могу запереть дверцу. Неподалеку от меня на скамейке сидит и дрожит страшно худой человек с белоснежной кожей. Не говоря ни слова, он протягивает мне жетон, точную копию тех, что лежали в салатнице наверху. Он предлагает его мне. В смущении я беру его в руки. Жетон идеально подходит к прорези. Я поворачиваюсь к своему спасителю.

— Сейчас, я дам вам два евро, — с этими словами я начинаю копаться в мелочи. Мужчина машет рукой. Он отказывается брать деньги. Интересно почему? Два евро — это не мелочь. Я закрываю дверцу, искренне надеясь, что не забуду код из четырех цифр.

Бассейн невероятно похож на тот, в котором я был на прошлой неделе. Что собой представляют парижские бассейны? Это одни и те же суровые спасатели, белые и зеленовато-голубые стены, влажные плиточные полы и люди обоих полов и всех возрастов, моющиеся в душе. Под крышей, как и в любом бассейне в любой точке мира, гуляет эхо голосов. Кричат дети, слышится плеск воды, трель свистков и откуда-то снизу — гудение огромных машин, фильтрующих воду.

Народу ничуть не меньше, чем на прошлой неделе, поэтому плавать в прямом смысле этого слова довольно трудно. На двух дорожках, специально отведенных для профессиональных пловцов, класс демонстрирует только одна девушка. Каждый раз в конце дорожки она умело разворачивается с переворотом. Техника тоже неплохая, вот только при гребке слишком сильно отводит руку. Я говорю ей об этом, когда она останавливается передохнуть, надеясь, что ее ответ окажется не столь резким, какой бы я услышал в Австралии.

Она кивает и благодарит меня за совет. У нее сильный акцент. Она из Чили и вот уже несколько месяцев изучает во Франции психологию. Почему выбрала Париж? Чтобы учить французский. Ну и престиж французского образования сыграл не последнюю роль. Я интересуюсь, а не подумывала ли она об обучении в Австралии? Там она смогла бы выучить язык, который оказался бы ей куда более полезен, чем французский.

Она на меня смотрит, натягивает очки и уплывает. Специально подчеркнуто сильно отводя руки.

В раздевалке я набираю код и получаю назад жетон. (Совсем недавно похожие жетоны, правда чуть поменьше, приходилось покупать в табачных лавках, чтобы позвонить из таксофонов на улице.) Я беру с собой жетон и, проходя мимо салатницы, кидаю его в общую кучу.

— Скажите, а вы и вправду берете за них два евро? — спрашиваю я девушку за стойкой.

— Нет, конечно, — отвечает она.

Когда вы заглянете в меню «Ледуайен» и увидите, что фирменные блюда стоят от восьмидесяти двух до девяносто пяти евро, не отчаивайтесь, возьмите себя в руки и ознакомьтесь лучше с захватывающим рассказом об истории ресторана, который приводится на обратной стороне. Сверху стоит заглавие: «„Ледуайен“ — двести лет парижской жизни» — это мой вариант перевода.

Сын торговцев Пьер-Мишель Дуайен открыл свой ресторан на Елисейских Полях в 1791 году. Его клиентами были такие революционеры, как Робеспьер, Дантон, Марат. По свидетельству современника, ресторан в то время представлял собой небольшой белый дом с зелеными ставнями и каруселью с деревянными лошадками в садике. Поговаривают, в этом ресторане Наполеон назначал свидания Жозефине. В 1814 году заведение было названо в честь его владельца. «Ледуайен» стал одним из самых популярных парижских ресторанов. На общем фоне он особенно выделялся скоростью обслуживания. Вскоре ресторан и прилегающие к нему здания подверглись атаке казаков. Что послужило тому причиной — история умалчивает. Может, официанты слишком медленно несли бифштекс по-татарски?

Новый «Ледуайен» был открыт чуть в стороне от Елисейских Полей в 1842 году. Он располагался среди ив и каштанов, газонов и фонтанов. Его очень любили, даже несмотря на то, что там, по всеобщему признанию, предпочитали обедать вспыльчивые ракаи, которые, чуть что, вызывали человека, попавшего к ним в немилость, на дуэль. В свое время он стал популярен среди творческих людей. Сюда захаживали Дега, Мане и Моне, Золя, Флобер, Ги де Мопассан. Именно здесь за ужином Андре Жид принял решение основать самый известный во Франции литературный журнал, а также издательский дом «Нувель ревю франсез». На протяжении ряда лет после войны в ресторане проводились официальные приемы, которые устраивало французское Министерство иностранных дел. В 1962 году «Ледуайен» снова открылся в качестве ресторана, находящегося в частном владении. Начиная с того момента, как написано на обратной стороне меню, ресторан служит известным местом встреч политиков и представителей высших слоев парижской буржуазии.

Однако надо отметить, что «Ледуайен» — заведение для французской столицы на общем фоне необычное. Во-первых, он самый старый из ресторанов города. Все остальные, что открылись после Французской революции на заре современной ресторанной эры, в том числе «Мео», «Бовие», «Провансо», «Мадам Арди», «Роше-де-Канкаль» и «Вери», прекратили свое существование. Во-вторых, «Ледуайен» сохранил свой первоначальный облик, что для города, в котором постоянно всё перестраивают, не совсем обычно. Это все тот же павильон, стоящий среди газонов и деревьев.

На сегодняшний день «Ледуайен» снаружи представляет собой двухэтажное здание изрядных размеров, выкрашенное в горчичный цвет, не лишенное при этом элегантности. Стоит вам войти, и в глаза сразу бросается роскошь. Меня просят обождать внизу в просторной гостиной. Но несколько мгновений спустя уже ведут по широкой лестнице в обеденный зал.

Наверху меня ждет Патрик Симьян. Мы знакомы по одному мельбурнскому ресторану, в котором он проработал два года в восьмидесятые. Директор (так теперь называют метрдотелей) «Ледуайена» обладает той разновидностью непринужденного обаяния, которая будто бы от природы присуща всем работникам высшего эшелона сферы услуг. Патрик высокого роста. На лице — очки в металлической оправе. Одет в строгий, неброский костюм. Яркость и пышность — последнее, чего ждешь от обслуживающего персонала великого ресторана. Впечатление должны производить еда и вино. Ничто не должно отвлекать от них внимание. Это одна из тех вещей, которые прекрасно понимают такие люди, как Патрик.

Впрочем, мое внимание отвлекает просторный обеденный зал квадратной формы. (Осмелюсь напомнить, сейчас он выглядит скромнее, чем в прошлом.) Все от пола до потолка дышит роскошью. Окна завешены тяжелыми бордовыми портьерами из бархата, столь плотными, что их вряд ли пробьешь мелкой дробью. На полу — покрытый замысловатым узором толстый ковер, а потолок покрыт филигранной цветочной лепниной, отделанной по краям золотом. Строгостью форм лепнина навевает мысли о парках при дворцах французских королей. Рукояти ножей выглядят так, словно они сделаны из чистого серебра, а на огромных салфетках абрикосового цвета вышито «Ледуайен». Передо мной классическая роскошь без всяких изъянов.

Впрочем, нельзя сказать, что оформление зала строго выдержано в стиле девятнадцатого века. Вмешались и другие эпохи, и в результате, несмотря на цельность впечатления, которое производит зал, от него немного отдает старомодностью. Там — зеленеет вьющееся растение, тут — розовато-лиловые сингапурские орхидеи. В массивных стойках из красного дерева поздней викторианской эпохи или даже начала двадцатого века — бутылки шампанского и прочих алкогольных напитков. Хотя оформление потолка с девятнадцатого века не претерпело изменений, в зале немало примет более поздних эпох.

Меня немного удивляют (вполне возможно, что напрасно) другие гости, приглашенные в «Ледуайен». Все они, за исключением одного человека, приходят уже после меня. Кстати, должен добавить, столики здесь расставлены на приличном удалении друг от друга, что практически полностью исключает возможность услышать, о чем говорят соседи.

Примерно в трех метрах от меня сидят два полных пожилых джентльмена, которые, возможно не так давно, играли ключевые роли во французской коммерции. Вполне вероятно, они из мира политики, но их лица мне незнакомы. Одеты джентльмены в костюмы-тройки. Ведут себя с невероятной непринужденностью. Должно быть, некогда они зарабатывали столько, что вполне могли позволить купить себе весь «Ледуайен». Судя по внешнему виду компании, присевшей в дальнем конце зала, она легко может прямо сейчас приобрести этот ресторан. Потом, подозреваю, они снова его продадут, оставшись недовольными размерами доходов. Двое мужчин и женщина. Всем в районе сорока. Либо занимаются рок-музыкой, либо как-то связаны с модой. У одного из мужчин туфли на кубинских каблуках, джинсы в обтяжку и дорогой пиджак в красную и желтую полоску. Горло обвивает оранжевый шарф из шифона в несколько метров длиной. Второй мужчина с ног до головы одет в черное. Исключение составляют темно-серые замшевые туфли. Женщина — азиатка. На ногах туфли на высоком каблуке. Тело полностью скрыто под многочисленными слоями серой одежды. Троица громко разговаривает, показывая всем, что «Ледуайен» вроде как их столовая.

За другим столиком сидят двое моложавых парней. Вот они действительно чувствуют себя здесь точно дома. Такое впечатление, будто тут и родились. Показуха им ни к чему. Судя по дорогим отутюженным серым брюкам, со стрелками острыми как лезвие бритвы, шелковым галстукам и твидовым пиджакам, ребята из благородных семей. Они знакомы с официантами и обмениваются с ними любезностями. Улыбаются и смеются (как можно смеяться и улыбаться, зная, какую сумму здесь придется выложить за обед, — остается за пределами моего понимания).

На противоположной стороне зала сидит японская пара. Японцам немного за двадцать, и они выглядят настороженно, словно коты на солнце.

На протяжении следующих нескольких часов я наслаждаюсь самыми лучшими образчиками изысканной французской кухни. Нельзя отрицать, что «Ледуайен» похож на «Тайеван», однако есть и различия. В «Ледуайене» все проходит несколько более официально. Порции здесь меньше, а блюда изящнее. Чтобы хоть как-то отличаться друг от друга, трехзвездочные рестораны в наш век, когда небрежность возведена в принцип, следуют одним и тем же, единственно возможным путем: соблюдение вплоть до мелочей всех формальностей и как можно большая гастрономическая вычурность блюд. Именно так они подчеркивают свои отличия от бистро и закусочных, с переменным успехом воспроизводящих блюда классической французской кухни. Кулинарные создания с такими вкусовыми букетами и такой консистенции, как в «Ледуайене», вряд ли где-нибудь найдешь. Находится место и оригинальности, пусть даже поварам требуется порой сдержать полет фантазии.

Сперва приносят четыре сорта только что испеченных хлебцев с изумительным подсоленным маслом. Потом серебряный поднос с мелкими закусками, чтобы пробудить к жизни вкусовые рецепторы. Передо мной два шарика — это мусс из морепродуктов. Он настолько легкий и воздушный, что я удивляюсь, как эти шарики не взлетают к потолку. На каждом из них двухмиллиметровый квадратик сухих морских водорослей. Наверное, их поместили туда с помощью щипчиков. Внутри мусса — кусочек хвоста лангустина. Два маленьких кирпичика мусса, сделанного из фуа-гра, зажаты между темных вафелек — столь тонких и ломких, что, боюсь, они треснут, когда я их подхвачу. Имеется пара маленьких кубиков желе из морепродуктов и два крошечных, очень хрустящих и невероятно вкусных яичных рулета. А потом приходит черед закусок посерьезнее.

Сначала на стол ставят свекольное попурри. Кусочки свеклы самой разной формы выложены поверх малюсеньких ломтиков копченого угря и пряных овощей в эмульсии. Пряные овощи отделяют кусочки угря от микроскопических кубиков свеклы. Сверху, слово купол стадиона, блюдо накрывает свекольный сабайон. Свекла, свекла и еще раз свекла. Угорь довольно соленый, но в искусстве поваров сомневаться не приходится. Равно как и в том, что на приготовление этой красоты ушла целая прорва времени.

Не менее потрясающе смотрится морской еж. Не исключено, что для приготовления блюда пришлось опорожнить всю яйцевую камеру одного морского ежа (а то и двух). Розовато-лиловый панцирь выложен муссом из авокадо, а сверху — где-то с две дюжины длинных, тонких полосок ярко-оранжевых молок. Поверх извивающихся молок — суфле из икры гребешков. Оно тоже оранжевое, только оттенок бледнее. Вкус очень неплох, но несколько невыразителен. Кроме того, я снова замечаю, что еду во французских ресторанах солят несколько более щедро, чем я привык.

Третья закуска приводит меня в дикий восторг. Словно в гондоле, на хвосте омара, заключенного в панцирь, — два свернутых шариком хвостика детенышей лангустов. Вокруг этих шариков вьются темные, жаренные во фритюре, тоненькие, как волосы, североафриканские «макароны». Между шариками влажно поблескивает кремовая, с едва заметной примесью зеленого цвета эмульсия из масла лесного ореха и нескольких видов трав. Ловкость, с которой приготовлено это блюдо, поражает воображение. В частности, оно заслуживает самых лестных отзывов за идеально выдержанный баланс сладких вкусовых букетов. Несмотря на легкость и ненавязчивость каждого из них, все они безошибочно выделяются и чувствуются.

Первое главное блюдо, что мне приносят, фирменное (в меню их три, они приводятся после шести закусок, четырех блюд из рыбы и шести из мяса). Передо мной небольшой белый кубик филе палтуса. Поверху следы линий — не сетки. Конструкция очень остроумная — глядя на верх кубика алебастрового цвета, создается впечатление, что его жарили на гриле. Впечатление сохраняется, даже если присмотреться повнимательней. На самом деле оно обманчиво. Следы сверху оставила отнюдь не решетка гриля. Мне объясняют, что это сухие тертые трюфели, спрессованные в пластинки. Кусочек рыбы лежит на картофельном пюре в муссе сливочного цвета. И опять же, вкус ненавязчив и очень тонок. В ноздри бьет сладковатая затхлость трюфелей. Картину довершают три бледных желто-зеленых листочка размером со шляпку гвоздя, расположенных между поддельных следов от решетки гриля.

В качестве второго главного блюда мне приносят внушительных размеров рыжевато-коричневую зобную железу молочного теленка. Ее поверхность сильно карамелизована. В железу под прямыми углами воткнуты два коротких стебля лемонграсса — с одной стороны входят, с другой стороны выходят. У меня возникает ассоциация со святым Себастьяном. Передо мной блюдо-мученик. Железа выложена на множестве тонких сладких корешков в светло-зеленом соусе из восьми трав и масла. В результате у блюда изысканный вкус. Железа вязкая, сладкая, ароматная, а шпажки из лемонграсса придают ей едва заметные, удивительные в своей непостижимости нотки.

Десерты тоже на уровне. Мне подают ананасовое желе с невероятно воздушным безе, сложную конструкцию из кунжутных вафель фисташкового мороженого и теплый тающий шоколад, который сочится в специальную подставочку. Из чего приготовлена подставочка, я не имею ни малейшего представления — могу оценить только ее вкус. Он сладок и прекрасен.

К каждой перемене блюд приносят новые напитки. Как правило, вино. Оно великолепно — такие шедевры виноделия в наши дни могут себе позволить лишь лучшие из ресторанов. К сыру «конте» подобрано «желтое» вино (самая сухая разновидность хереса), к камамберу — совершенно особенный сидр, «вионье» — к зобной железе. А трапезу я начинаю с шампанского «шардоне» 1996 года. Это самое лучшее шампанское из всех, что мне доводилось пить. (Его поставляет Жаксон. У него небольшая винодельческая компания. В «Ледуайене» бутылка этого напитка стоит девяносто евро. Должен вам сказать, что в год производится всего три тысячи ящиков такого шампанского.) С шоколадным десертом здесь пьют темное, отдающее лекарствами «Мэйдай».

В винной карте «Ледуайена» австралийские вина отсутствуют, хотя сомелье ресторана Жеро Турнье говорит, что они ему очень нравятся. Он дважды ездил из Аделаиды в Мельбурн и проводил по дороге дегустации. Винодельческая компания «Джаспер Хилл» вызывает у него дикий восторг. Так почему же в винной карте нет австралийских вин? Сомелье пускается в объяснения. Я прихожу к выводу, что совершенно не разбираюсь в тонкостях торговли вином. Насколько понял из сказанного, все дело в распространении импортных вин в пределах Парижа и надежности поставщиков.

Вскоре выходит и сам шеф-повар — ширококостный бретонец. Он принимается обходить столики. Я поздравляю Кристиана Ле Скера — блюда приготовлены мастерски. Кстати, что он думает о мнении Сендерана, считающего, что французская кулинария начинает отставать от мировых гастрономических школ? Кристиан Ле Скер делает глубокий вдох и, прежде чем ответить, долго собирается с мыслями.

— Знаете, — наконец произносит он, — мы во Франции умеем хорошо покушать, а наша кулинарная школа пока находится на недосягаемой высоте.

Я не пытаюсь возражать, воздерживаясь от спора о «несравненных», несомненных и достойных всяческой похвалы талантах французских поваров, которые избегают пользоваться более широким набором ингредиентов. Мы желаем друг другу всего хорошего, после чего шеф-повар «Ледуайена» направляется к японцам. Под поварским нарядом и передником я замечаю поблескивающие изношенные джинсы и черные кроссовки.

Меня провожает Патрик Симьян, расспрашивая о последних новостях из Мельбурна. Я по возможности полно все ему рассказываю. Он желает знать, как поживают месье А и мадам Б и давно ли я с ними виделся. Мы коротко проходимся по различиям между французской и австралийской кухнями, которые и в самом деле огромны. Я громко восхищаюсь искусством поваров «Ледуайена», потрясающими блюдами и тонкими винами. Говорю, что в Австралии, как прекрасно знает Патрик, ингредиенты не проходят такой обработки; у нас фокус заключается в том, чтобы сохранить их в более естественном состоянии, добившись равновесия их вкусов. Да, в «Ледуайене» над эмульсиями и муссами работают гении, но в результате вкус теряет резкость и отчетливость. «Мы в Новом Свете, — шучу я, — специализируемся на взрывных вкусах».

Мне хочется сходить в какой-нибудь музей. Может быть, Пикассо или Мармоттан-Моне. Или даже в Музей Орсе. Во время одного из моих недавних визитов мы с женой и Мэгги Уилс съели там более чем заурядный обед, устроившись за столиком в роскошном зале, оформленной в стиле эпохи короля-солнца. Закутавшись потеплее, я выхожу на скованные холодом Елисейские Поля и скоро убеждаюсь, что лучше мне не останавливаться.

Я пересекаю площадь Согласия, в центре которой стоит обелиск, с опаской поглядывая на несущиеся автомобили. К счастью, стук колес по брусчатке загодя предупреждает о приближении машин. Пересекаю сад Тюильри, миную двор Лувра, а потом поворачиваю на север — к Пале-Рояль и тамошнему парку с аркадами, роскошными бутиками, торгующими одеждой, и лавками художников.

С тех пор как я бегал сюда перекусить в бытность корреспондентом агентства Франс Пресс, ничего не изменилось. Пусть так будет и дальше. Вы можете бесцельно, без всякого маршрута бродить по Парижу часами, и вам это никогда не надоест. (Такое впечатление, будто лично я сейчас двигаюсь в сторону своего дома.) Хемингуэй говорил, что «если вам повезло в молодости пожить в Париже, куда бы потом ни закинула вас жизнь, Париж навсегда останется с вами». Хемингуэй попал точно в яблочко. Звучит банально, но сейчас я присутствую на торжестве духа. От пиршества телесного я, пожалуй, откажусь. Нельзя сказать, что я объелся, однако не собираюсь сегодня вечером ужинать в ресторане.

В семидесятые всего за пару франков (как правило, чуть больше четырех) в столовой агентства Франс Пресс можно было съесть обед из четырех блюд. Вы начинали с салатов, мясных закусок или крюдитэ (резаных и приправленных сырых овощей), потом приступали к горячему (обычно это было что-нибудь жареное или тушеное), а затем наставал черед разных сыров и десертов. Блюда были вкусные, приготовлены на славу, а четверть литра удобоваримого столового вина стоила вообще гроши. Интересно, насколько все изменилось? Я совсем недалеко от Франс Пресс. Загляну и все узнаю. Понимаю, это будет последней попыткой. Дело в том, что я заранее послал из Австралии несколько писем по электронной почте в надежде договориться об ужине в столовой, но ответа так и не получил.

Штаб агентства расположен в мрачном многоэтажном здании современной постройки напротив парижской биржи, возведенной в стиле классицизма. Когда я здесь работал много лет назад, к нам мог зайти абсолютно любой человек. Теперь предусмотрено несколько уровней безопасности. Стекло такое толстое, что у него даже зеленоватый отлив, словно у бутылочного.

За стойкой — охранники: мужчина и женщина. Он довольно молод; сидит за пультом с многочисленными экранами примерно в метре от окошка. Она — средних лет. Мне предстоит беседовать именно с ней. За время поездки я уже успел несколько раз произнести свою речь: я писатель из Австралии, сейчас работаю над книгой, нечто вроде гастрономического дневника… Пытаюсь зайти издалека. Примерно тридцать лет назад я работал в Франс Пресс. Мне очень запомнилась столовая. Там великолепно готовили. Мне хочется наведаться туда еще раз. Итак, первый вопрос: столовая сохранилась?

Женщина морщится. Проходит несколько секунд, прежде чем она мне отвечает. Да, столовая сохранилась. Был ли мой визит в агентство заблаговременно организован? Отвечаю, что нет. Я пытался, но у меня ничего не получилось. Женщина перебрасывается парой фраз с коллегой и снова поворачивается ко мне. Так, значит, я хочу попасть в столовую? «Да», — говорю я. Женщина отвечает, что, к сожалению, ничем не может мне помочь. Ничем? Ничем. О визите нужно было договориться заранее с начальником английского отдела. Но именно это я и пытался сделать.

— Я могу с ним сейчас побеседовать?

— Нет.

— Почему?

— Он вышел.

— Могу ли я поговорить хоть с кем-нибудь из английского отдела?

К этому моменту я успеваю заметно рассердить охранницу. Ей совершенно не хочется спорить с кулинарным критиком. С гораздо большей охотой она бы вернулась к разгадыванию кроссворда. С оскорбленным видом женщина берется за телефон. Повернувшись ко мне спиной, что-то шепчет в трубку. Что именно она говорит, мне не слышно. Потом передает трубку мне. В ней раздается приветливый мужской голос с африканским акцентом. Со мной здороваются. Я объясняю, что мне надо. Мужчина просит у меня прощения и объясняет, что ему нужно срочно закончить статью про Эфиопию, а сроки поджимают. Статья у него перед носом на экране компьютера. Ему очень жаль, но мне лучше связаться с начальником английского отдела. Ничего другого он предложить не может. И сообщает мне его фамилию, имя и телефонный номер.

Я отправляюсь домой и весь остаток дня пытаюсь дозвониться до начальника английского отдела. Это мне так и не удается. Оставляю сообщения на автоответчике, однако никто мне так и не перезванивает. Ничего не поделаешь. Если бы это кого-нибудь волновало, агентство заботилось бы о впечатлении, которое его работники производят на окружающих. Про новости я вообще молчу.

Как это ни странно, но в восемь вечера меня снова начинает мучить голод. Внешний вид кафе и ресторанов, расположенных поблизости, не привлекает, а на метро я никуда ехать не хочу. Потом вспоминаю о камамбере, который купил больше недели назад. Он в холодильнике. Я его разворачиваю и обнаруживаю, что сыр наконец дозрел: белая как мел сердцевина стала гладкой, блестящей и жирной. Хвалю себя за отлично проделанную работу.

Но все же быстро спускаюсь по винтовой лестнице, прохожу метров триста и обнаруживаю маленький продуктовый магазинчик, который, к счастью, еще открыт. На полках выложены половинки хлеба. Имеется три-четыре сорта божоле.

Все сделано как надо. В мгновение взлетаю по лестнице. Камамбер, хрустящая краюха и красное вино с фруктовым вкусом — идеальные товарищи за ужином. Я не уверен, что за такую еду меня похвалит диетолог, но мне сейчас хочется полакомиться именно ею.