Парижские дамы

Глава XVII ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОСТОТА

Большинство очерков из парижской жизни карает вертопрашество парижских гуляк и в то же время изображает честность и целомудрие жителей Сен-Дени. Эта статейка будет продолжением парижских очерков, — в ней я покажу, что добрые поселяне, — как их благодушно называли назад тому двадцать пять лет, — теперь дошли уже до понимания закона возмездия и вследствие этого не пропускают случая обделать столичного жителя.

Теперь достойно внимания то обстоятельство, что прямодушная деревня Сен-Дени доставляет разного рода промышленных героинь; о деяниях одной из них я буду иметь честь доложить.

Я ни молод, ни стар — ни богат, ни беден — живу приличной рентой.

Мои прекрасные белокурые волосы местами имеют небольшие просветы вроде лысин, но это почти незаметно…

Без сомнения я, как и другие люди, не изъят от недостатков; один из них, сознаюсь откровенно — если это недостаток — некоторая слабость к прекраснейшей, увлекательнейшей, но в то же время и вероломнейшей половине человеческой породы. Семь или восемь пятилетий, недурно прожитых, кажется, должны бы были предохранить меня от этих увлечений, но что делать? — я одержим болезнью и это в тот возраст, когда чувство, также как и ум, принимает задний ход.

В последнее воскресенье вместе со многими другими гулящими я был застигнут проливным дождем; мы укрылись под воротами на бульваре. Здесь, скромно прислонясь к стене, стояла молодая девушка, как казалось, редкой невинности: ей, самое большее, было 16 лет; восхитительной наружности; ее маленькие ножки были сжаты довольно тяжелыми башмаками; ручка, немного покрасневшая от холода, за неимением перчаток, пряталась под бедную, короткую шаль; темное платьице и вместо убора на голове просто чепчик, на котором было по крайней мере на 3 франка голубых лент, словом — все атрибуты добродетели. Невольно углубился я в созерцание этой прекрасной особы и с удовольствием заметил, что она не старалась избегать моих взглядов, но в тоже время и не расплывалась под ними. Это понравилось мне и я заговорил о достойной сожаления погоде, а затем перешел в вопросительный тон. Тихим и кротким голосом отвечала мне, что она пришла по делам, хотела найти тетку, не нашла ее и теперь, при незнании парижских улиц и застигнутая ужасной погодой, она находится в большом затруднении. Я вежливо предложил ей свою готовность нанять коляску, но она отклонила это предложение. Эта скромность мне понравилась. Дождь наконец перестал и я пустился провожать восхитительную поселянку пешком — она так хотела — через огромное, довольно грязное море улиц, называемых главным городом. Лавки, в которые нужно было идти молодой особе, были заперты по случаю воскресенья.

— Ладно, — сказала она, — я должна быть здесь завтра рано утром.

— Куда же теперь вы идете?

— Я возвращаюсь обратно в Сен-Дени, милостивый государь!

— Как так скоро?

— У меня мало свободного времени, мне нужны 2 часа времени на дорогу.

— Вы хотите сказать — 10 минут?

— Да, по железной дороге, но я пойду по шоссе.

— Неужели? С такими ножками и в такую погоду?

— Я всегда взад и вперед — пешком.

— На этот раз я этого не потерплю. Я провожу вас до железной дорого и, если вы позволите, возьму для вас билет.

— Ах, вы очень добры, милостивый государь.

Болтая таким образом, дошли мы до станции северной железной дороги.

— Вы небогаты, как видно?

— Да, как-то мало работы.

— Вы работница?

— Я шью корсеты.

— Вы живете у родных?

— Да.

— Как вас зовут?

— Эрнестиной.

При этом имени мне вспомнилась Эрнестина, описанная мадам Биккобони. Она также восхитительна и, по-видимому, имеет все шансы достигнуть такой же непоколебимой добродетели. Доказательство — неимение перчаток, грубые башмаки и 4 мили пешком. Мне страстно захотелось не выпускать из виду молодой девушки.

«Если она невинна, — говорил я самому себе, — то будь я проклят, если соблазню ее. Впрочем, я, кажется, не слишком еще стар». Во всяком случае, нужно было узнать, с кем я имею дело.

— Сударыня — вы сказали мне ваше имя — не угодно ли вам мою карточку? Если когда-нибудь потребуется вам проводник или что-нибудь другое, то я — к вашим услугам, вы можете написать ко мне.

— Да, м. г!

— Но вы напишете?

— Да, м. г.!

— Или, может быть, зайдете ко мне на квартиру?

— О, нет, м. г.!

— Почему же нет?

— Потому что неловко.

— В какое время завтра вы возвратитесь?

— В 10 часов.

— По железной дороге?

— Нет, пешком.

— Этого я ее могу допустить: вот билет в Сен-Дени, вот — деньги на обратный путь; но зачем вы так спешите?

— Меня будут бранить, если я опоздаю; моя мать собирается сегодня в театр.

— И в Сен-Дени?

— Да; сегодня дают там «Мраморную красавицу» — должно быть, это очень хорошо.

— И вы пойдете вместе с матерью?

— Нет, я останусь стеречь дом.

Бедная малютка, как она трогательна и покорна! Как она просто отвечает?! Я продолжал:

— Зачем же вы стережете дом?

— Моя мать платит за билет собственные свои деньги и предоставляет мне сделать то же, если я захочу.

— Значит, у вас своя собственная касса?

— Да, у меня семь франков.

Клянусь честью, она восхитительна!

— А что стоит вам театр?

— Очень дорого — сорок су!

— Так; но у вас остается еще сотня су.

— Это правда, м. г., но я не люблю сорить деньгами.

«Браво, — сказал я сам себе, — как Альмавива, она не корыстолюбива — тем лучше!».

— Мадмуазель! вот вам 40 су — я не хочу, чтобы вы стерегли дом.

— Ах, вы очень добры, милостивый государь!

Бедная девочка! — видно — что она не мраморная. Но всегда ли она будет такой? That is the question[7].

— Теперь, сударыня, я спрошу вас: согласны ли вы на завтрашнее свидание?

— Да, я согласна!

— В таком случае… м-м, в 10 часов я буду дожидаться поезда.

— Зачем?

— Для того, чтобы проводить вас в Париж и, так как будет еще довольно рано и вы уедете из дому без завтрака, то мы вместе и позавтракаем.

— В ресторане?

— Конечно!

— Ах, это прелесть — я никогда еще не завтракала в ресторане. Но моя тетка?

— Вы после зайдете к ней.

— Но если меня заставят позавтракать дома?

— Скажите, что вы не голодны, или притворитесь только, что едите.

— Мне притворяться?! О, как это тяжело!

— Теперь — мы порешили.

— Насчет ресторатора? Это должно быть недурно! Теперь, м. г., я сделаю все возможное.

Послышался первый свисток и моя сельская идиллия в голубом чепчике быстро юркнула в вагон.

На следующий день, само собой разумеется, в назначенный час я был на месте; я вовсе не рассчитывал на пунктуальность деревенской простушки, но хотел только, так сказать, очистить свою совесть и не нарушить всегда уважаемых мною законов рыцарства. К немалому моему удивлению Эрнестина была пунктуальна и была одна из первых в той волне путников, которую наши 10 или 12 железных дорог каждую четверть часа извергают на парижские мостовые.

— Поскорее! — сказала она, схвативши меня за руку, — за мной есть кое-кто из Сен-Дени.

Что это такое — голос ли невинности или постыдного падения?

Шагов в пятидесяти от вокзала мы переведи дух и я кивнул Эрнестине.

— Живо! сказал я. — Я устал и — пора завтракать.

Она села, не ломаясь; для полного ее успокоения я задернул гардины.

— Куда? — спросил кучер.

— В предместье Тампль!..

Лишь только молодая девушка села на мягкие подушки — лицо ее приняло смеющееся небрежное выражение, как будто бы она была маркизой и ездить в колясках было для нее самое обыкновенное дело.

Мне по сердцу была ее веселость; мимоездом я сообщал ей о мелькавших мимо достопримечательностях.

— Однако, куда же мы? — спросила она вдруг, как бы пробуждаясь от сна.

— Как вам известно — мы едем завтракать.

— Ну, нет еще — мне до 11 часов нужно зайти к купцу, у которого мы забираем полотно для корсетов. Я должна взять деньги у тетки и сделать необходимые закупки.

— А где живет ваша тетка?

— В Форштате С. Мартен №… Но если туда пойду, она меня уже не отпустит.

— Гм — что же нам делать?

— Я, право, не знаю.

— Много она вам должна?

— Теперь около 20 франков.

Вообще я мало верил в существование тетки и принял слова ее больше в виде намека; я вынул из кармана 20-франковую монету и передал ей.

Она покраснела немного и пробормотала:

— Сегодня вечером я возвращу вам это.

Я сделал небрежный жест, который она поняла, потому что сказала:

— Вы очень добры, м. г.

Мои восторги начали ослабевать и меня начинало разбирать сомнение.

— Кучер! вскричал я, — в улицу Лазаря, нумер…

— Семнадцатый! — бесстрастно добавила она. — Однако скажите ему, чтобы он остановился за углом — не годится, чтобы меня видели на извозчике.

Я отдал необходимые приказания и через несколько минут мы остановились на углу улицы Лазаря.

— Скоро вы, или нет? — спросил я привлекательную сельскую девицу.

— Каких-нибудь четверть часа!

— Это долго!

— Я постараюсь поскорее, — сказало восхитительное дитя с прелестной улыбкой.

Она вышла из коляски. Мне пришло в голову, что я сделал глупость, но было уже поздно — молодая девушка скрылась за углом улицы.

Я раскинулся в коляске и закурил сигару. Я выкурил одну, другую, третью, и невинная Эрнестина все не возвращалась; я прождал ее более получаса; затем, отпустив кучера, я пошел сам в 17. Что же оказалось? Там вовсе и не было полотняной лавки, а была цирюльня. Я плюнул на все и пошел завтракать один. «Положим, — говорил я сам себе, — я истратил луидор, сделал глупость и пр., но моя простота доказывает мое доверие и расположение к людям и если я потерял от нее здесь, то могу выиграть в другом месте». И, несмотря на то, что я был один — я позавтракал великолепно!

Но история этим не кончилась.

Вечером следующего дня, когда я почти и позабыл об Эрнестине, я получил письмо с штемпелем Сен-Дени. Письмо, написанное выстраданным почерком и самой отчаянной орфографии, было от Эрнестины. В нем было не менее 6–7 страниц: она описывала свои приключения. Она ошиблась в №, не в 17, а в 27 жил полотнянщик; при покупке у него товаров ей встретилась тетка, которая спросила ее о деньгах, обругала и утащила к себе домой. Затем ее отправили в омнибусе в С.-Дени, где она под угрозами и бранью должна была сознаться, каким образом она получила деньги.

Теперь она сидит на хлебе и воде и подвергается всяческим оскорблениям. Она просила по возможности скорого ответа; адрес à M-lle Е., poste restant[8]. Она заключала письмо следующей идиллической прибавкой: «Не осуждайте того, что продиктовало мне мое сердце, не осуждайте моего горя, а известите лучше, что и вы его разделяете вместе со мной, тогда мне будет легче».

Тщеславие — слабость сорокалетних, и я не был от него свободен. При первом чтении эти каракули защекотали мое самолюбие, даже немного тронули. Но дальнейшие размышления повернули меня в другую сторону: требуемый ответ мог быть принят как письменное доказательство связи, соблазнения невинности, был капканом, посредством которого меня хотели поймать. Я отвечал лаконически, письмом без подписи, где я писал, что не верю ничему из написанного ею и отказываюсь от всяких дальнейших сношений. Но едва я послал свою сухую эпистолу[9], как почувствовал угрызения совести. Кто знает, быть может, она права, быть может, она хорошая девушка? Случай был неправдоподобный, но возможный. Нужно навести справки. Я взял палку, шляпу и отправился в улицу Лазаря, дом № 27.

— Куда, милостивый государь? — крикнула мне привратница.

— В первый этаж, к купцу полотняных товаров.

— В первый этаж? там живет мебельщик.

— Ну, так во второй.

— Там живет отставной чиновник.

— Ну, я — в третий!

— Как так? Что вы, смеетесь, что ли, надо мной! Принимаете меня за дуру? — зарычала женщина-цербер и захлопнула форточку. Итак, все это опять-таки обман. Итак, западня — не миф и я избег ее только благодаря своему благоразумию. Поставлена она была так ловко, что, по всей вероятности, она — результат ежедневной практики. Но теперь рассчитанная холодность моего письма ослабит несколько огонь сельской батареи и положит конец любовным излияниям.

Что вы теперь скажете о деревенской простушке? Разве она не может помериться с парижскими ветреницами?

Я заключаю этот рассказ, как басню, хотя это вовсе не басня, следующею моралью: поклонник прекрасного пола, не доверяйся девушке, не имеющей во время дождя зонтика для укрытия от оного, у которой есть тетка и которой нужно покупать полотна.