Парни

Глава IV БАРАК 69

На третьи сутки после того Ивана позвали в красный уголок рабочего клуба. Робея, прошел он мимо скамеек к отверстию в углу, вместо двери, и остановился, увидя людей. Он снял шапку и стал глядеть в потолок, сплошь заиндевевший. Изукрашенная блестками инея паутина бахромами висла на портретах высоких деятелей.

— Шапку ты надень, — приказал косоватый парень, которого кликали Гришкой Мозгуном тогда на реке. Он подул на пальцы и освободил Ивану место на скамейке подле себя. — Курнем малость для пущей важности, — добавил он и подал папиросу Ивану.

Когда Иван присел, то увидел, что очутился рядом с женой. Она сурово глядела на девушку, которую он тоже видел на реке. Жена была шалью укутана и даже на Ивана не поглядела. Иван обернулся к ней спиной и ответил Мозгуну скучно:

— Не курю я сыздетства.

— У них весь род тихони, — вдруг сорвавшись с места, затараторила Анфиса, и концы ее шали стали реять над головами сидящих. — Не пьют, не курят, а баб тиранят до гробовой доски. Покойник отец ему завещанье оставил — держать меня во всех строгостях. Вот он, охальник этот, что наделал надо мною! Поглядите, люди добрые.

Она стряхнула шаль с себя и показала всем оборванные волосы, черные, как уголь, и много ссадин на шее цвета моркови.

— Мучитель он мой и никудышник. Ослободите его от меня Христом-богом, только этого и молю.

И прибавила серьезно, перестав хлипать:

— А про между прочим, добра у нас с ним никакого нету. Понапрасну люди судачат.

Девушка Сиротина усадила бабу насильно и сказала Ивану про то, что разбирать его поступок с женой станут на товарищеском суде, а сейчас спрашивают их предварительно.

— Сласть одна, — ответил Иван, — что в лоб, что по лбу.

— Как же так? — удивилась Сиротина. — А жену ты ведь колотил? Ну скажи по правде.

— Колотил, да мало.

— Почему так?

— Этого стоит.

— Он на мое последнее нажитое добро кинется, — завопила Анфиса. — Скажите, чтобы до моего добра не касался, ирод.

— Живи как хоть, — сказал Иван, — будь подстилкой каждому хахалю. Эх, Анфиска, все верно говорил тятя.

Иван угрюмо слушал, как перед Сиротиной Анфиса обильно выкладывала жалобы на мужиков-«супостатов». Речисто она про бабью говорила долю: баба-де и швец, и жнец, и в дуду игрец, и глазами коров стереги, голосом колыбельную пой, руками пряжу пряди, ногами дитя качай. Получалось очень сурово, и Сиротина в такт ей мотала головой и вздыхала с ней совместно.

— Он в самом старом духе воспитан, — продолжала Анфиса, склонив голову набок, жалобно, — баба перед ним вставай, как лист перед травой, и скачи передом и задом. И живу-то я — весь век мучаюсь, — всплакнула она. — В сиротах вольного свету не видамши и замуж вышедши. Горемычная бабья жисть, и защиты ей, видать, везде мало.

Мозгун прервал ее, обратись к Ивану:

— Ты бы что-нибудь сказал за себя. Вон сколько на тебя в женотделе нагрохали!

— Пущай, — ответил Иван, — пущай нагрохали. Одного жалею, не оторвал ей голову напрочь.

Жена при этом вскрикнула, а Сиротина расширила глаза. Иван погрозил бабе кулаком, скрипнул зубами и демонстративно вышел. За ним и Мозгун последовал.

— Это ты на барже по две тачки за раз возил, осенью дело было? — спросил он Ивана.

— Тебе-то зачем?

— Занятно. Силача такого жена уволила от себя, заработок ей твой мал.

— Хапугам всегда мал. Вином промышлять — большая выгода.

— Ах, вон что. А ты где обретаешься?

— Конюх я. Известное дело, не комиссарю.

— Работенка как, плевая?

— Легкость, душе ласка. Скотина, она смиреннее.

Мозгун подумал, потом сказал:

— В бригаду к нам хочешь? Штурмовать водозабор скоро будем, а пока песок грузим. Мы штурмовики. Знаешь это слово?

— Это дело не моего рассудка.

— Работаем, значит, другим для примера.

— Стоящий крестьянин без примера робит.

— Идет дело на лад, — сказал Мозгун. — Следуй за мной.

И они пришли в барак шестьдесят девятый.

Иван вскоре как-то обжился в бараке. Хотя рядом были и беспокойные люди, вначале это его как-то не касалось. Он сделал скамеечку, чтобы сидеть перед печкой вечерами и думать про Анфису или слушать бесстыдные сказки про попов. Скамеечки он никому, конечно, не давал и прятал ее каждый раз под кроватью. Добротной материи тюфяк он набил свежей соломой и полюбил его, как лежанку В стенку против изголовья он вбил костыли и на них вешал одежонку, и уж никому другому там вешать не позволял. Тут же он протянул веревку и сушил на ней остатки хлеба. Он складывал сухари под изголовье «на всякий случай». От его койки пахло хлебом, портянками, как в мужицкой избе. Одеяло он свертывал вместе с подушкой и клал к изголовью. Тюфяк оставался днями голым. Над Иваном смеялись, он этому не внимал. Резиновые сапоги, которые получил к весне, он запрятал в сундук, а сам остался в домашних лаптях. Сосед справа приговаривал, усмехаясь: «Святая хозяйственность». Иван, не понимая, что эти слова значат, старался держаться к соседу спиной.

В бараке у него было, в сущности, три соседа по койкам.

Справа — это Неустроев Константин, очень стройный и кудрявый юноша. Говорил он повелительным голосом, очень книжно и все больше про политику: «Ленин сказал…», «Маркс сказал…». А после работы всегда читал лежа, задравши ноги на перекладину кровати, читал с карандашом в руке. Черкнет, погрызет кончик карандаша, захлопнув книгу, и задумается. Разве скажет Мозгуну: «Проституирующая философистика. Ну и писатель!» И обругает писателя «либеральным перевертнем». А Мозгун назовет в ответ имя знакомца-начальника и скажет: «Монумент глупости». Тогда оба засмеются, невесть с какой причины. Носил Неустроев косоворотку, изрядно чистил зубы и лучше всех играл в шахматы.

Слева от Ивана помещался пухлый, румяноликий парнюга, говорил он вкрадчиво и тихо и со всеми во всем соглашался. Когда говорил он с Иваном или с кем прочим, кроме Мозгуна и Неустроева, то сыпались у него слова: «катись», «загнись», «протокольном», ребят он называл «комса», а когда здоровался, то звонко хлопал о ладонь другого своей ладонью, приговаривая: «Дай лапу». Ивану напоминал постоянно: «Придет время, и будешь думать по-нашему». Свободное время он проводил в кино, непременно с девчатами из соседних бараков. Им он сам покупал билеты и всегда упоминал при этом, что он на девиц смотрит не как на девиц, а только как на товарищей по работе. Он любил галстуки. Когда надевал их, то и тут не забывал упомянуть, что пролетарская власть не против цветов, галстуков, любви, музыки и хорошей одежды, как думает «кой-кто», но только надо это сочетать «кой с чем» и не забывать «кое-что другое». Иван примечал, что этот парень, которого фамилия была Шелков, постоянно и охотно поддакивал Мозгуну и даже, как казалось, заговаривал с ним затем, чтобы иметь случай поддакнуть и при этом сказать: «Вот это наша постановка вопроса». А Ивана всегда утешал: «Ничего. Скоро переваришься ты в нашем коллективном котле. Переваришься, милый друг, за мое почтенье». Иван не понимал, что это значит. Но чувствовал, что речи эти звучали как снисходительное прощенье за что-то дурное, чего Иван не делал.

Третьим соседом был сам бригадир Мозгун Гришка. Он спал в другом ряду, у противоположной стены, а койка Ивана приходилась как раз против его койки. Их разделял проход, в котором стояла железная печка-«буржуйка», ее денно и нощно топили. Мозгуна Иван боялся, как всякого начальника, и разговаривать с ним опасался. Тем более он все думал, что Мозгун еще потянет его на товарищеский суд за жену. Мозгун говорил резко, по-волжски, с упором на «о», отрывно; употреблял в речи много, как называл их Иван, «собачьих» слов: «девальвация», «конфигурация», «экспроприация» и т. п., от которых Ивана отворачивало. Мозгун был косоват на левый глаз и немного щурился, так что казалось, будто он не верил тому, с кем разговаривал. Все вечера Мозгун проводил на собраниях. Иван видел его только на работе да утром, со сна. Словом, эти люди были для Ивана непонятные.

Близился март. Второй месяц на реке шли трудовые бои. Бригада Мозгуна взялась одолеть воду. После тревожных вестей всей бригаде дано было распоряжение явиться на реку. Иван надел резиновые сапоги и со всеми тронулся к водозабору.

Знакомыми Ивану тропами молодежь пришла на берег реки, чуть повыше Монастырки. На льду билась жизнь, какой он никогда не мог представить. Река на две трети у этого берега была перегорожена заборами, и вода текла только в проход, отжатый к другому берегу. Между двумя заборами проложен был коридор, он заканчивался колодцем на самом конце, ему было название — оголовок. От него следовало течь воде по самотечной галерее к заводу. Но он не был еще забетонирован, а лежал на дне, в глубоком месте реки. Заборы, на которые прет вода, устроены из досок очень толстых, набитых на сваи с обеих сторон, а между ними шина. Коридор, который лежит между заборами-перемычками и по которому пойдут трубы от оголовка, заполнен водой. Иван понял только одно из разговора ребят: целую зиму на водозаборе борются люди с водой. Вода подлезает под перемычки, не дает людям рыть канаву глубиною в метр, по которой следует под водою проложить трубы. Трубы засыпают щебнем, бутом, чтобы служили они потом заводу. За ночь вода замерзает, надо вновь вытаскивать лед, а до ледохода, который смоет весь забор в один момент, осталось всего два месяца. Оголовок надо было заделать в середине марта.

Иван глядел на конец коридора, где высилось здание, похожее на купол без креста, — это там должен быть колодец, из которого потечет вода на завод. В том месте и было наибольшее движение. Неустроев повел человек десять, в том числе и Ивана, через груды песку, гравия, глины и всяких стройматериалов, через которые приходилось пробираться к оголовку. Содрогаясь от предстоящей неизвестной работы подо льдом, где-то там в глубине реки, Иван свернул вслед за другими в коридор по деревянному настилу. Подошли к двери. Оттуда шли глухие шумы. Вошли туда. Иван думал, что там кромешная тьма, и был чрезмерно удивлен, когда от обилия света, идущего отовсюду, стало резать глаза. Он на минуту зажмурился.

— Выходи! — закричал Неустроев вниз. — Смена пришла.

Иван не знал, куда глядеть: сеть стропил и перекладин, как паутина, сверху донизу заполняла пространство массой электрических лампочек, а в полу, на котором стояли они, он увидел дыру, и через нее глубоко вниз спускалась лестница в шахту, очень, казалось, узкую. Там мелькали в ослепительном свете люди, взмахивая лопатами. А под ними чернела вода.

Голос Неустроева отдался над головами, но вниз не проник. Неустроев спустился ниже и опять закричал. На одной из площадок бригада встретилась с потными, красными людьми, поднимающимися наверх. Впереди их шел человек в красноармейской шинели и в кожаном картузе, со скуластым лицом и слегка вздернутым носом.

— Товарищ Кузьма, — говорили ему все люди сразу, — вода одолевает, текст и текет. Разве ее, окаянную, возьмешь чем?

И голос Кузьмы отдавался глухо:

— Один предлагает уже подрезать заборы и тем спасти их от напора льда. Полая вода пройдет — тогда, мол, и вновь за работу. А когда пройдет полая вода? Когда, спрашиваю?

Шум, дотоле делавший голоса людей плохо слышными, увеличился. Точно сто мельничных колес расплескивали воду в разные стороны: так шла вода, выкачиваемая снизу десятком насосов. Из дырявых рукавов часть ее падала обратно звонкими струями и тяжелой капелью. В этот голос воды врезывалось спорое пыхтенье моторов.

Спустились на дно реки, а потом и ниже дна, к вырытому колодцу, и остановились, усевшись на мокрых перекладинах.

— Как же тут быть? — спросил кто-то из ребят. — Ведь сплошной океан.

— Вот который месяц насосы качают воду отсюда, а рабочие ждут, когда воды станет мало и можно будет рыть землю, и все-таки вода мешает. Вон она!

Неустроев указал в угол колодца, где было заметно, как подземная струя колыхала воду. Иван увидел, что он в кирпичном мешке, мокрые стены окружены бревенчатыми заборами, меж которыми набита земля, чтобы преградить путь воды к колодцу. Колодец надо было вырыть не меньше как на два метра ниже уровня дна. Рабочие выбирали из воды песок, он полз опять, образуя на дне колодца ровный пол, а стены колодца в это время опускались под тяжестью своей и наложенного на них песку, поднятого со дна. Вода находила себе пути, пробиралась под заборы, размывала землю и била ключом из-под каменной стены колодца. Ничего не предпринимали люди, стояли и ежились. А рабочий говорил:

— Тут целыми часами стоим вот и ничего не делаем. Насосы работают, моторы работают, а рабочим нечего делать: вода не пускает. Рабочие даже сложили пословицу: «Ну, водоканал строй — хоть работай, хоть стой, а денежка верная».

Несколько минут спустя включили в работу еще несколько насосов, они потянули воду, и урчанье моторов усилилось. Голос человечий тонул в этом шуме. Вода стала пропадать, вскоре сбоку показался песок-плывун, потом моторы остановились, насосы перестали пить воду, стало как-то удивительно тихо. В это время Неустроев сказал:

— Приниматься надо, — и сам первым полез в воду. — Мы же все-таки ударники.

— Что стоите? — кричали сверху. — Вода не ждет, она притаилась!

Ударники взмахнули лопатами и стали, быстро поддавая, бросать плывун в чугунный ковш, поданный сверху. Ноги увязали в песке. Иван заметил, что Неустроев не зря торопил людей, стоя в ушу колодца и указывая, где копать, потому что песок становился все жиже и стоять почти не было возможности. Вдруг Неустроев вскрикнул, отскочил, так что забрызгал Ивана водой, и выронил лопату. Лопата стала погружаться в жижу очень быстро, потому что из-под стены, где брал землю Неустроев, хлынула струя воды и моментально закрыла песок.

Вода быстро достигала колен землекопов. Сверху, бренча цепями, подняли ковш над головами ударников, и рабочие стали выбираться со дна колодца, кто как мог.

На людей Неустроев закричал истошно:

— Куда прете? Опять рыть будем скоро.

Вновь забормотали моторы, и рукава насосов уткнулись в дно колодца. Рабочие-ударники расселись на перекладинах в ожидании осушки.

— Это ведь самый большой водопровод в Союзе. Московский, например, в Рублеве, дает пятнадцать миллионов ведер в сутки, а наш будет давать восемнадцать, — сказал Неустроев.

Вода все больше накоплялась в колодце, хотя насосы вес время работали. По лестнице осторожно спустился американец Кросби, консультант строительства.

— Как тут работать, видишь сам, — услышали ударники слова десятника к переводчику.

— Инженер Кросби предлагает вам сделать песчаную подсыпку снаружи перемычки, — ответил переводчик.

Десятник махнул рукой и уныло полез вверх по лестнице. Ударники поднялись за ним на лед.

Через минуту грузовики уже подбегали к перемычке оголовка и механически опускали зады своих кузовов. И песок сам сползал к стене забора со стороны течения. Песок брали с берегового отрога, рядом. «Мерседесы» с ударниками на них выстраивались в линию подле экскаватора, а тот, поворачиваясь и глухо вопя, бросал в кузова огромные глыбы мерзлого песку. Опять визжал, опять поворачивался, опять ухал. На тачках люди тоже подвозили песок к забору и лопатами бросали в глубину речную. Из самой галереи водозабора шел гул: копрами забивались там шпунтовые сваи. Методическое аханье железной бабы оглашало воздух, в нем путались вскрики возчиков, жужжанье компрессоров, шарканье электрических пил.

Иван опьянело носился за другими, покорный их движениям. Потом опять очутился тут Кросби и приказал Неустроеву «испытать дно» оголовка. Когда ударники стремительно спустились вниз, оказалось, что вода все-таки не сбывала. Неустроев первым прыгнул в песок и один начал, стоя по колени в воде, поддевать плывун лопатой. Плывун не держался на лопате.

— Не лазьте уж, — сказал с лестницы Кузьма, — идет вода и идет. Всё дело в перемычках.

К вечеру партию Неустроева сменили, и, поужинав, Иван грохнулся на тюфяк как убитый.

Но через час прибежали посланцы в барак, подняли всех. Иван поднялся, чуя ломоту в костях, и увидел встрепанных, суматошно одевающихся людей. Неустроев подгонял их будоражливым призывом.

На льду уже раскинута была палатка, перед ней горел костер: люди здесь отогревались; Иван узнал, что бригада будет дежурить всю ночь на дне оголовка. Электричество далеко отбрасывало свет на скатерть льда, и по ней ползли тенями люди. Гулы заполняли всю окрестность реки, и это создавало обстановку боевой тревоги. До самого утра люди откачивали воду попеременно, партиями, и вынимали песок со дна, — мокрые, иззябшие. Чуть-чуть стоило присмиреть воде, и колодец был бы очищен. Но, как на грех, вода стала прибывать очень быстро. Люди вверху заохали, кто-то тревожно вскрикнул, и разом наступила тишина. Только и слышно было, как звонко шлепались капли с насосов в воду. И вскоре сбежал вниз механик и донес, что испортились два мотора и вода пуще шалеет. Пыл рабочих разом спал. Иван молчал, точно тайный провидец. Когда пошли в теплушку докуривать, он вымолвил:

— Разве реку вычерпаешь? Пустая затея.

Никто не ответил, только поежились некоторые, да у Неустроева ноздри шире раздулись при этом. Сурово сплевывая, пришел Мозгуй и начал шептаться с Неустроевым. Иван слышал, как Мозгун докладывал товарищу о дезертирах, убежавших домой на Пасху. Неустроев ответил:

— Крестьянские настроения очень сильны в бригаде, и заговорил еще тише.

Спустя малое время изнемогший Иван опять стоял у дна колодца и, бодрясь, как и другие, ждал начала бетонировки. Бетонщики стояли наготове, уже был приделан ими желоб для пуска бетона, припасен гравий и песок на дно. Вода наконец присмирела. Малюсенькой струйкой бежала она из угла, но её никто больше не боялся. Вот-вот она притихнет вовсе. От нетерпенья бетонщик сунул рогожу под цементную стену оголовка: вода вовсе исчезла. Другой сунул фартук туда же и шутливо перекрестился.

— Давай, братцы! — кричал он наверх.

Рабочие начали лить бетон. Но одновременно с этим вода выперла из-под стены и широкой струей разлилась по дну оголовка.

— Ребята, да что это?! — крикнул вдруг Мозгун.

Он бросился на песок, увязая в нем, сбрасывая с плеч спецовку, и сунул ее навстречу струе под стену. Рабочие, один за другим, посбрасывали спецовки, и Мозгун отправил их таким же порядком. На момент вода смирилась, но потом еще с большим шумом вытолкнула спецовки. Ударники отскочили на стропила.

С площадки махал рукою Кросби, а переводчик кричал:

— Мешки нужны, и только мешки. Он жалуется, что в стране, где строят заводы, нет мешков, чтобы их наполнить песком и загородить течь.

Иван увидел потом — как-то разом завертелись вихрем люди. Когда тронулась бригада к бараку, слова Мозгуна отдались у него в ушах.

— Тридцать тюфяков эти мешки заменят.

Ударники, вытряхнув из матрасов целый стог мочала и соломы, вернулись к водозабору. Иван сделал то же, но солому пахучую вывалил отдельно от всех. Когда он пришел на берег, то в тюфяки уже накладывали песок и спускали их вниз. Он услышал гул одобрения. Как-то так получилось, что он уверился — и без него обойдутся. Он отъединился от прочих на момент. И вот, когда он стоял у стропила, чья-то рука отдернула его за спецовку и ухватилась за карман. Иван обернулся и увидел Неустроева. С искаженным лицом выдирал он у Ивана матрас, скомканный в узелок.

— Шкурник, мякинное твое брюхо! — прошипел Неустроев.

Никого больше не было рядом. Иван толкнул его в грудь.

Увидел, как Неустроев, вскинув руки, полетел на лед, ударился плашмя о льдину. Она зазвенела, точно жестяная посуда. Иван в испуге бросился к оголовку, слыша позади крик и стоны.

«Узнали? Увидели?» — пронеслось тоскливо в голове.

И вот он безучастно смотрел, как бетонщики ровняли дно оголовка. Торжествовала тишина, и в ней слышны были облегченные вздохи людей. А у него голова шла кругом.

«Неужели прикончил наглухо?»