Партизаны в Бихаче

5

Цоко-чоко-цок, цоко-чоко-цок!

Трам-драм, трам-драм!

Такой двойной перестук-перезвон доносится со стороны неприметной тропинки, которая сквозь густой кустарник круто сбегает вниз к неширокой речушке Япре. Узкий проход между скалами, по которому течет Япра, с незапамятных времен зовется Ущельем легенд.

Почему именно Ущельем легенд?

Да потому, что любой местный житель знает хотя бы одну-две удивительные истории об этом ущелье. А уж какой-нибудь замшелый дед или усатая древняя бабка, ого! Те знают их полный мешок, да сверх того еще найдется парочка, когда нужно задобрить пастуха, чтобы тот получше присмотрел за рыжей коровой со сломанным рогом.

Так что ничего удивительного, что и этот странный перестук, раздававшийся из-за кустов, наводит на разные мысли.

«Что бы это могло быть? Может, опять здесь происходит что-то таинственное? Может быть, так начинается одна из тех легенд, от которых ледяной мороз дерет по коже и кажется, будто огромный страшный некто с глазищами, как мельничные жернова, тяжело дышит у тебя за спиной?..»

Цоко-чоко-цок! Трам-драм!

Но стоит заглянуть за кусты, что скрывают тропинку, и вы сразу с облегчением вздохнете. Потому что тут же узнаете двух необычных путников и мигом разгадаете загадку таинственного стука. «Цоко-чоко-цок» — это не кто иной, как знаменитый конь повара Лияна Шушля, а «трам-драм» — понятное дело — сам бывший полевой сторож собственной персоной, с неизменной кожаной сумкой и фляжкой, краса и гордость краинских кашеваров.

Так напевает, спускаясь к речке Япре, славный повар. Он заранее радуется встрече со своим старым другом мельником Дундурием.

Автор этой книги тоже хорошо знал славного мельника Дундурия. Еще учась в первом классе гимназии, как-то раз рыбача на Япре, забрел я на его мельницу. Позднее я так описал эту встречу в одной из своих книг:

Если бы сторож Лиян в детстве хоть немного научился грамоте, то смог бы описать свою первую встречу с Дундурием, происшедшую еще в прошлом веке, лет эдак пятьдесят с хвостиком назад. Теперь эту встречу помнит только самая старая верба, что растет рядом с мельницей, но она уже совсем оглохла и даже с ветром больше не разговаривает — куда ей рассказывать разные там истории про поваров да мельников. Довольно и того, что мельница не переставая поет свои скрипучие сказки-побасенки.

Ох как хорошо повар Лиян помнит свою первую встречу с Дундурием! К чему тут книги и те три десятка черных муравьев, что зовутся буквами! Она так глубоко запечатлелась в его сердце, что при одном лишь упоминании имени мельника в груди у бывшего полевого сторожа всегда начинают весело стучать невидимые часы — его сердце: «Дун-ду-рий, Дун-ду-рий!»

Тогда Лиян был восьмилетним мальчуганом, круглым сиротой без отца и матери. Он пас овец у местного богатея, заносчивого и чванливого, которого в деревне все звали Дрекавацем, то есть крикуном, за его скверный характер. В жаркий летний полдень, пока овцы, закрытые из-за жары в хлеву, дремали в холодке, мальчик помогал по хозяйству в доме или работал в поле.

Однажды его послали на мельницу Дундурия с тяжеленным мешком пшеницы и наказом поскорее ее смолоть.

Дундурий в ту пору был здоровенным детиной, косая сажень в плечах. Он мог на спор съесть в один присест целого жареного барашка, разбивал о свою голову глиняные горшки, мог поднять на плечи и обнести вокруг мельницы взрослого бычка и даже небольшую лошадь, а как-то в городе на ярмарке боролся с медведем и повалил его.

Все это он, разумеется, делал на спор. Он страшно любил спорить на что угодно и с кем угодно.

И в тот день, увидев перед своей мельницей хрупкого, худенького парнишку с огромным мешком на спине, великан Дундурий удивленно пробасил, прикидывая тяжесть мешка:

— Ты это на спор, что ли, пер из самой деревни до мельницы?

Вспотевший мальчик опустил свою ношу на землю и печально ответил:

— Нет, дядя Дундурий, не на спор. Это меня нагрузил хозяин Дрекавац и наказал побыстрее смолоть зерно, а то, говорит, открутит голову и мне и тебе, если не сделаем, как он велел. К нему в гости пришел кум Касалица, вот он и хочет накормить его горячей погачей, оладьями, слоеными пирогами да лапшой.

— Что?! Какой-то паршивый Дрекавац собирается мне голову открутить?! — загремел Дундурий. — Это он мне угрожает? Мне и медведь пробовал голову открутить, да я его самого об землю так хряснул, что вся Боснийская Крупа затряслась. Я сам отверну голову и Дрекавацу, и его лошадям, и корове, и коту, и куму Касалице…

— А как же тогда с пирогами, оладьями и лапшой для кума Касалицы? — озабоченно спросил мальчик и заглянул в свой мешок.

— Погоди, сделаю я лапшу из него самого и из этого болвана Дрекаваца, они у меня сами в лепешки превратятся. Изрежу на мелкие кусочки, как самый мелкий табак, и набью в свою трубку! — негодовал Дундурий. — Какая наглость заставлять нести такую тяжесть бедного сироту, ведь ты же не вьючная лошадь! А я-то думал, ты об заклад с кем побился, что дотащишь этот мешок до мельницы.

— Нет, дядя Дундурий, я и не умею биться об заклад, — признался мальчик.

— Ох ты, бедолага мой… Как, говоришь, тебя зовут-то?

— Илия, — тихо произнес мальчик и скромно опустил взгляд.

Тогда никому и во сне не могло присниться, что из этого скромного, молчаливого парнишки со временем вырастет хитрый полевой сторож, настоящее имя которого все быстро забудут, а станут называть за лисью хитрость просто Лияном. Кто бы мог подумать, что этот самый Лиян со временем станет знаменитым партизанским поваром, да к тому же еще в ударной омладинской роте, что он на своих кривых ногах прошагает через столько боев народно-освободительной войны и революции! Так что повнимательнее приглядывайтесь к каждому мальчишке и с уважением кланяйтесь полевым сторожам, ведь никто не знает, кем они могут стать завтра.

Дундурий поддел указательным пальцем мешок с пшеницей, пригнулся почти до земли и велел:

— Садись, Илиян, сынок.

Парнишка удивленно спросил:

— Куда садиться?

— Садись мне на шею, пойдем к твоему хозяину Дрекавацу и спросим, зачем он мучает бедного сироту. Я ведь про тебя уже слышал, только вот имени не знал.

— Но мне, дядя, стыдно на тебе верхом ехать, — пробормотал маленький Илиян, будущий Лиян.

— Да чего там стыдиться, милый. Ты же совсем заморился, пока тащил такой здоровенный мешок, теперь тебе отдышаться надо. Давай влезай побыстрее!

Взобрался Илиян на шею Дундурию, и они тронулись в путь вниз по ущелью. Парнишка посмотрел на свой мешок, который мельник нес на одном пальце, и предложил:

— Дядя, давай мне мешок, я его на спину взвалю, так и твоему пальцу и тебе легче будет.

— Ага, хорошо, что ты мне напомнил про мешок! — воскликнул богатырь. — Я его отдам на хранение моему другу Кундурию. Эй, Кундурий, иди-ка сюда!

Откуда-то из-за мельницы раздался топот, и, прежде чем маленький Илиян пришел в себя от удивления, к ним подскакал резвый вороной конь и весело заржал, словно говоря: «Вот он я, зачем ты меня звал?»

Мельник развязал мешок и поставил его перед конем.

— Дорогой мой Кундурий, угощайся, это тебе посылает твой родственник Дрекавац. Он говорит, что рысью ты бегаешь гораздо лучше, чем его кум Касалица.

Кундурий только махнул хвостом, будто хотел сказать: «Тоже мне рысак нашелся на двух ногах! Добро бы еще Касалица и Дрекавац вместе бежали, тогда бы хоть у них двоих четыре ноги было, да и то далеко бы им было до хорошей лошади».

— Ешь, ешь, Кундурий, — снова сказал коню хозяин.

Воронок навалился на пшеницу, зерна так и захрустели у него на зубах. А Дундурий зашагал вниз по Ущелью легенд, громко напевая:

Маленький всадник Илия стал так громко смеяться, как, наверное, не смеялся сколько себя помнит. Он впервые в жизни услышал песню, в которой говорится о том, что он сам видел и знал.

— Ха-ха, Касалица ждет, а Кундурий жует! Ха-ха-ха, как это ты так складно, дядя Дундурий, одно за другое цепляется и звенит, как колокольчик у овцы на шее: кок-чок, ждет — жует!

— А-а, для этого надо иметь голову на плечах, а в голове — веселый серебряный звоночек. Только тряхнешь головой, расправишь плечи, и он сразу — звяк-звяк — зазвенит, зальется в тебе, — стал расписывать Дундурий, обрадованный тем, что мальчику понравилась его песня. — Тебе остается только открыть рот — и песня сама польется, как вода по мельничному желобу. Ты когда-нибудь видел мельничный желоб?

— Видел, дядя Дундурий. Это такое большое выдолбленное на дерева корыто, по которому бежит вода и крутит мельницу.

— Так-так, вот и моя глотка — тоже желоб, только что чуток поменьше, но зато мой голос слышно дальше, чем любую мельницу под Грмечем, особенно если это горло сальцем смазать.

Для наглядности детина завопил так, что его голос громом прокатился по всему ущелью:

Песня полетела, полилась по долине реки Япры и донеслась до маленькой деревушки, что была на другой стороне ущелья, раньше, чем наши два героя, большой и маленький, спустились в низину, подойдя к опушке леса. Перепуганный Дрекавац выскочил на крыльцо и закричал своему куму Касалице:

— Ой, кум, беда! Слышишь, как он там поет и грозит? Это тот самый разбойник-мельник, Дундурий, вот только не знаю, что это за Илиян, который идет вместе с ним.

— Илиян! Уже по одному имени видно, что это тоже какой-то здоровенный верзила. Не мешало бы нам от беды подальше у тебя на чердаке схорониться.

— Верно, кум, лезем скорее на чердак от беды, а то не сносить нам головы! — прошипел Дрекавац, как рассерженный гусак, и мигом взлетел по деревянным ступенькам на темный чердак, откуда закричал своей хозяйке: — Выгляни-ка на дорогу, кто это там идет с Дундурием?

Остроносая жена Дрекаваца по прозвищу Крешталица — стрекотуха, злющая, как дикая кошка, и ядовитая, как змея, выглянула на узкую проселочную дорогу и, изумленно всплеснув руками, заверещала от страха:

— Ай-ай, идет не человек, а гора, а на нем… а на горе-то…

— Что на горе, говори! — рявкнул Дрекавац, чувствуя, что язык еле ворочается у него во рту, точно налитый свинцом.

— Ай, горе мне, на горе-то…

— Черт в норе! — досадливо закончил Дрекавац, у которого язык уже совсем одеревенел, как буковый валёк, которым девушки у ручья колотят конопляное белье.

— На горе… на горе… не чр-мр… нр-гр… — Крешталица, кажется, совсем потеряла дар речи.

На это кум Касалица заухал, подобно филину, со своего чердака:

— Ку-ку-кума, кто сидит на этом человеке-горе, неужто взаправду сам дьявол?

— Ку-ку-кум Касалица, тот, кто сидит на горе, похож на нашего маленького чертенка Илию.

— А может, эта гора идет на четырех ногах и на ней есть седло и уздечка? — залепетал кум Касалица так, будто недавно выпил по меньшей мере бутыль доброй ракии.

— Нет у него ни седла, ни уздечки, и ног у него не четыре, а только половина, то есть две, но мальчишка, верно, сидит у него на шее, — ответила Крешталица.

При этих словах к ее благоверному снова вернулся дар речи, и он яростно заверещал:

— Я тебе покажу половину ног, курица слепая, которая у меня самого всю жизнь на шее сидит. Ведь сидит, кум Касалица, что скажешь?

— Вот те крест, я у тебя на шее никого не вижу, правда, тут довольно темно, дай-ка я пощупаю, — серьезно сказал Касалица и стал ощупывать шею Дрекаваца. — Нет, ей-богу, никого нет, это тебе, наверное, привиделось.

— Черта с два привиделось! — завопил Дрекавац. — Сидят они у меня оба на шее — и она, и этот сорванец Илиян, которого я послал на мельницу, а его все нет и нет. Ух, как я проголодался, а этот лоботряс небось сидит сейчас на мельнице и гоняет лодыря вместе с этим разбойником Дундурием и его дурацким мерином Кундурием. Пусть только вернется домой, я с него живого шкуру спущу.

— Могу поспорить на свою шляпу, что они сидят сейчас на мельнице и пекут погачу из твоей смолотой пшеницы! — закричал Касалица.

— А я спорю, что они не пекут погачу! — раздался громовой голос Дундурия возле самого порога дома. — Вот они мы! Давай сюда твою шляпу, ты проиграл спор!

Перепуганный Касалица не успел еще и рот открыть, как из чердачного люка показалась косматая голова Дундурия. Вслед за ней просунулась огромная ручища, сорвала шляпу с Касалицы и нахлобучила ее на свою голову.

— Очень хорошо, что я выиграл эту шляпу, я-то свою как раз сегодня уронил в реку, когда охотился на выдру.

«Вот ведь как меня обдурил этот проклятый спорщик, черт бы его побрал! — подумал про себя Касалица. — Такому ничего не стоит и выдру перехитрить и заполучить ее шкуру себе на шапку».

Дундурий между тем повернулся к Дрекавацу, и опять загудел его басище, от которого, казалось, потолок готов был обрушиться.

— А с кого это ты тут хотел шкуру спустить, а?

— Кто, я? — смешался Дрекавац, попавший как кур в ощип. — Готов поспорить вон на того жареного петуха на вертеле, что я даже и не заикался ни о чем таком.

— Хотел, хотел, это ты мне так грозил! — осмелел маленький Илиян, выглядывая из-за спины своего могучего защитника.

— Все, Дрекавац, проспорил, петух наш! — закричал Дундурий и поспешил к очагу, на котором жарился петух. — Сюда, Илиян, дорогой мой, ты мне, лиса этакая, сегодня помог выиграть спор и вывести на чистую воду этого кровопивца.

— Ах, разбойники, — зарычал Дрекавац. — И вправду хитрая лиса этот маленький чертенок, отнял у меня петуха. Ну, я ему еще покажу, шкуру спущу, пусть только мельник уйдет.

— Я-то уйду, но и Лияна прихвачу с собой, — пробасил Дундурий. — Не позволю тебе больше сироту мучить. Это теперь мой племянник, а я, стало быть, его родной дядя.

Маленький Лиян-Илиян, проворный, как белка, ловко взобрался Дундурию на плечи, уселся верхом на его шее и радостно зачирикал:

Дрекавац стоял и, разинув рот, смотрел вслед мельнику и мальчику, которые уносили с собой шляпу кума Касалицы и жареного петуха. А кум Касалица рассмеялся и пропел:

Вот так маленький Илия получил новое имя Лиян в могучего защитника, а старое имя и старого хозяина вскоре позабыл…

Все это вспоминал славный партизанский повар Лиян, бывший пастушок Илия, спускаясь по Ущелью легенд к мельнице Дундурия.

Шел военный сорок второй год, вдали грохотали пушки, а растроганному Лияну все казалось, что он опять стал прежним маленьким мальчиком Илияном и теперь спешит поскорее встретиться со своим старым добрым защитником, храбрым мельником Дундурием.

Когда партизанский повар Лиян наконец выбрался из густого кустарника, которым заросло Ущелье легенд, и оказался на хорошо утрамбованной тропинке, бежавшей вдоль реки Япры, он восторженно обратился к своему коню:

— Вот она, Шушля, моя дорогая Япра. Здесь я провел лучшие годы своего детства, здесь учился у мельника Дундурия азбуке поварского ремесла, ловил рыбу…

«Кто это, интересно, у мельника учится поварскому ремеслу?» — ехидно подумал про себя Шушля, повидавший немало мельников и мельниц, и пощипал молодую травку у дороги, словно желая сказать: «Что ты мне тут поешь про каких-то рыб, которых когда-то там ловил, где они, эти рыбы? Ты бы мне лучше овса дал, каким когда-то угощал моего прадеда Кундурия, ты, старый бестолковый козел!»

Лиян сердито фыркнул и подозрительно посмотрел на Шушлю.

— Ты что же думаешь, что я не могу прочитать твои дурацкие мысли, а? Жестоко ошибаешься. Я о рыбалке, а ты сразу об овсе. Называешь меня бестолковым козлом, а я ведь еще твоего покойного прадеда Кундурия знавал, который меня, как родного отца, уважал и почитал. Только и думаешь, как бы набить свое брюхо, обжора ты бесстыжий!

«Так ведь ты, наверное, и сам, как старый повар и солдат, знаешь, что бойца прежде всего надо накормить, — заржал Шушля. — Это азбука военного и любого другого дела. Ты только представь, как это несправедливо — таскать на спине добрую половину партизанской кухни и при этом самому ходить голодным. Смотри, сочиню я про тебя такую басню, что вся омладинская рота будет смеяться».

— Что-что, какую еще басню? — испуганно спросил Лиян. — Болтаешь чего-то там про азбуку, будто ты бог знает какой грамотей, а теперь еще и басни поминаешь. А ну-ка отвечай, не болтались ли намедни около кухни эти наши партизанские поэты Скендер и Бранко?

«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».

— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.

«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».

— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?

Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:

— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!

В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:

— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.

Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.

— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.

Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:

После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:

— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.

Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».

Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:

Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:

— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал:

Шушля встрепенулся от этого неожиданного куплета и стал перебирать ногами, словно собираясь пуститься в пляс. А Лиян подбоченился, пристукнули по земле его разбитые опанки, дрогнули колени, и вот сама собой слетела с губ веселая партизанская частушка:

Да, когда у человека веселое, живое сердце, которое умеет и плакать и смеяться, тогда песня сама собой складывается и про все в ней поется: и про воду, и про листья, и про опанки, и про гранаты, и про баб, и про молодых девок, и про лошадей…

Тут Лиян остановился и задумчиво посмотрел на своего верного Шушлю.

— Гляди-ка, то-се, и вот те пожалуйста — опять к лошадям вернулся. Видать, действительно я тебя люблю, негодник и шельма, да к тому же тайный поклонник поэзии и поэтов. Ну, пошли дальше искать дядю Дундурия. Вон, уже слышно, как распевает его старая мельница.

Лиян вздрогнул и испуганно посмотрел на Шушлю.

— Что это я сказал? Распевает?! Неужто и столетняя мельница запела? О люди, люди, что же это такое на белом свете творится?!