«…однажды она мне рассказывала о дневниках,
которые ведут главы и наставники варгов — это память,
которая остаётся от них для потомков.
— Но не все мы наставники. Что останется от нас? — спросила я тогда.
— Наведённые мосты, — ответила она, но я была слишком мала, чтобы понять.
Тогда мне ещё казалось, что записать можно — всё».
ГРИЗ АРДЕЛЛ
Сундучок с виду прост. Ни изящной резьбы, ни замысловатой ковки, ни артемагических замков. Тёмный, скучный сундук — в самый раз, чтобы расположить в нём дюжину таких же скучных, среднего размера книг.
Незамысловатый сундучок, а возьмёшь — покажется непомерно тяжёлым. Приблизишь к глазам, сощуришься — и углядишь в тёмном дереве словно огнистые проблески, тёплые завораживающие переливы…
Тот, кто дарил сундучок на Перекрестки, сказал так: «Ты не любишь бесполезных подарков. Это тейенх, тёплое дерево. То, что внутри, сохранится даже в самом сильном пожаре — дерево Дарителя Огня только становится красивее от пламени, но не пропускает жар внутрь. Ещё оно всегда тёплое… впрочем, тебе не грозит замёрзнуть когда-нибудь. В таких ларцах часто хранят важные документы. Памятные реликвии. Даже сокровища».
Она взяла погладила шелковистое дерево — ощутила вечное тепло тейенха. «Почему же ты не хранишь в нём реликвии или сокровища?» — «Потому что мне плевать на реликвии, а единственное моё настоящее сокровище… вряд ли захочет спрятаться в сундук».
Сундук теперь наполнен памятью и сам — память.
Гриз открывает его вечерами. Коротко проводит пальцами по тёмной полированной крышке — приветствие, от которого теплеет ладонь. Тайная пружинка сбоку. Бережно поднять крышку.
На дне притаилась пачка писем, обёрнутых в жёсткую почтовую бумагу — больно перечитывать, невозможно сжечь. Рядом с письмами, всё в той же бумаге — портрет, который никогда не достаётся, не открывается… вот уже скоро будет семь лет. Сбоку притаились перчатки из мягкой кожи, отличное шитьё — дар на последние Перекрёстки. Гриз примеряла перчатки четырежды, крутила так и этак — и прятала обратно в сундучок: пусть полежат до подходящего случая. Они пропитаны защитным составом, но в питомнике никакие составы не помогают: рукавицы из кожи яприля рвутся и пачкаются… словом, жалко.
Большую часть сундучка занимают тетради. Их десять, каждая — толста как книга, оплетена в кожаный переплёт. Красивые тетради, с листами, пропитанными составами от времени и потускнения чернил — ещё один подарок, от той, которую взяла земля.
— Пусть будут у тебя, — говорила она осенним вечером. — Было дело, дарил мне один человек… «для лучшей из наставниц варгов», так он сказал. А я всё берегла и писала в других. А ты пиши в этих, пусть пригодятся. Пиши и меня вспоминай.
Они проговорили тогда весь вечер — пятнадцатилетняя Гриз Арделл и одна из лучших наставниц варгов, перед болезнью которой оказались бессильны зелья умельцев общины и дружественных нойя. А ночью наставница варгов встала с постели так, словно была молодой. И Гриз поддерживала её под руку, пока та обходила общину — прощаясь с домами, с людьми в них и с животными возле домов. Сидела рядом, когда та с усталым вздохом опустилась на постель из осенней листвы и откинула голову, глядя на звёзды, и в открытых глазах навсегда проросли извивы тёмной зелени.
К утру деревья одели тело в золотистый саван.
Дневники лучшей из наставниц остались в общине добавились к сотням таких томов-тетрадей. Память общины, средство связи с прошлым, источник знаний о зверях и их обычаях, тревожная летопись людских безумств. Теперь по дневникам той, глаза которой были так похожи на глаза Гриз, учатся маленькие варги. Наверное, тоже вздыхают: томов так много, кажутся бесконечными как жизнь, а на реке такой заманчивый лёд, и так весело танцевать на голубоватой глади…
Свой дневник Гриз начала вести через три года после того, как покинула общину. Тогда уже стало ясно, что не быть ей наставником варгов, и поперёк ладони легли первые глубокие зарубки, и затерялся след того, чей портрет она иногда только трогает через бумагу кончиками пальцев, с неизменным ноющим чувством в груди.
Заметки о животных — после середины тетради. «Альфины», «вивернии», «гарпии», «грифоны». Возле каждой заметки — дата и примечание на полях «корм», «привычки», «Дар», «лечение», «размножение». Бывают другие: «внезапно», «важно», «что за…?!».
«Тхиоры очень понятливы и легко откликаются на объединение с разумом варга. В круг хозяев пока явно включают меня и Мел, с симпатией выделяют Йоллу. Вольерных после первой девятницы не пытаются атаковать. Однако установка «Все, кроме хозяев — добыча» — очень серьёзная и поддаётся медленно работе медленно…»
«Единорог-драккайна Вулкан проявляет живой интерес к сородичам. Скучает без общения и игр. Кажется, удалось до него донести, что остальные единороги устроены иначе и не могут выдыхать пламя. Завтра попробуем поместить в соседний от Принцессы загон, под пламягасилкой».
«Плохой аппетит яприля Пьянчужки — обычный запор».
«Йоссы Вафелька и Ромашка быстро оправляются, у Ртути сегодня был жар и нагноение ран. ”Длань Девы“, видимо, на даёт нужного эффекта, попытаемся ввести ”Зимний штиль“».
«С чем связаны сбои в поведении халадриана Сирила — пока неясно. Продолжает петь брачные песни. Сегодня — крики вроде ”Красавица! Красивые! Любви!“ Крики пронзительные и постоянные, завешивание клетки не помогает, варжеское единение тоже. Горевестник уверен, что пришла весна, и разубедить его пока не получается. Впрочем, в практике варгов встречались случаи, когда горевестники видели, что им подберут пару…»
Первой части тетради не должно быть вовсе.
«Пиши, что с тобой случается каждый день», — не глупо ли. Вместить на бумагу тысячи дел. Десятки тысяч мыслей. Вылить боль, страх, радость, усталость, опасения.
Гриз совсем не умеет этого — потому пишет то, что видит.
Короткие, сухие заметки — словно краткие сообщения для кого-то, кого не видела годы:
«На патруле ночью были Янист и Мел, взяли двух браконьеров. Не местных и с хорошим грузом ловушек».
«Обед с благотворительницами. Четыре часа расспросов и сплетен. Новое Чудо Энкера — тема всех светских салонов».
«Игольчатый волк, у которого охотники убили подругу. Нэйш. Проводить я не успела».
«Гости Лортена решили отметить второй день Перекрёстков фейерверком прямо у поместья. Истерика у зверей, Мел чудом никого не убила. Как выразился Лайл, “Праздник продолжается”».
«С утра Тербенно на два часа. Допрос о наших прошлых потерях. Связывает то ли с Душителем, то ли с пропадающими охотниками».
Временами строк больше — словно ученица хочет посоветоваться с наставником: «Лайл пытается вести себя как ни в чём не бывало, и это выглядит самым тревожным из всего. Хуже то, что он молчит — или, вернее, пытается никак не проявить того, что с ним происходит. Меня пытается по возможности избегать. При этом я вполне верю, что он не сердится за моё вмешательство в замке Шеу. Он отлично скрывает чувства — но в его поведении видна даже не подавленность, а что-то вроде вины…»
Некоторые страницы исписаны целиком. Здесь притаились истории о крупных и значимых выездах. Бешенство одиннадцати единорогов в знатном поместье. Рассказ о вызове в цирк Эрнсау. Потеря второго «клыка» — бешеный виверний… Описание эффекта Овхарти и история феникса, который весной поднимется в небо и будет возвращён в родные места. Тхиоры и невинная девочка Милли. Линешенты и их фамильяр. Кровь на снегу Заброшья и замок Шеу. Истории притёрлись на страницах (как вместились?!). Со страниц опасливо глядят на другие.
Другие — это бешенство зверей в питомнике Гэтланда. Визит к Моргойлам и проклятие Врага Живого. Луна Мастера, Энкер и новое Чудо. Другие… между которыми вьётся, насмешливо подмигивая, цепочка. Связывает страницу со страницей, притягивает одну историю за другой. Нанизывает на себя всё новые тревожные строки:
«Ещё два нападения в зверинцах. В Ракканте свидетели утверждают, будто видели женщину, которая надрезала себе ладонь — и после этого звери взбесились. Обошлось без больших жертв, но прогрессисты в газетах уже начали трубить о зловещих варгах. Тем временем всё больше наших не откликается на вызовы и не отвечает на письма».
«Хаата в последнее время беспокоит меня — то и дело отлучается куда-то (к своим?), не желает ничего рассказывать, твердит о дурных знаках, дурном соке в корнях».
«Сегодня я почувствовала смерть варга. Не знаю, кто, не знаю, почему, но переживание было крайне острым. Когда я вообще в последний раз ощущала не смерть одного из наших, но рождение?»
Строки… Тени от настоящего. Короткие зарубки (словно те, что поперёк ладони — не забыть).
Обмакни перо в чернила. Открой желтоватую от особой пропитки страницу — и укрась размашистой вязью букв, за которыми — день.
«Сегодня утром случилось то, что уже называют вторым Энкером…»
* * *
Звук появляется раньше. Она ещё только бежит от «поплавка», а он лупит в лицо: плотный, пронзительный. Тревожный вой псов, ржание коней, вопли, стоны, ругательства. Гриз бежит по снегу, розовато-утреннему и умильно-пушистому, а звук тащит её за собой, и в нём она различает главное: что бы там ни было, многие остались живы…
«Стрелой сюда, тебе понравится», — сказал тот, кто позвал её сюда.
Увиденное Гриз не нравится.
В белом пухе барахтаются люди, собаки и кони. Несколько сотен. Лежат — нелепо рассыпанными игрушками под дымчато-голубым небом. Рядом — опрокинутые столы, разорванные шатры, щепки от повозок, раскиданные вещи. Опушка высокого леса вытоптана, изуродована огнём, стволы перекосились, лежат друг на друге. И на опушке — тоже тела.
— О, Единый, — выдыхает Янист Олкест, который напросился с ней на выезд. — Что… что это?!
Наречённый Мел не хуже Гриз знает — что такое Охота Дикта, Зимняя Травля — главный зимний выезд аристократии Даматы. В восточной стране снег приходит только на северную окраину и только в Луну Дикта («Ледяная Дева папашку посетила», — хмыкают даматцы). Потому травля назначается на первое число луны. Но подготовка начинается за месяц.
Сперва являются егеря и загонщики: приманивают зверей из глубины лесов. Рассыпают душистые снадобья — и грифоны, яприли, игольчатники идут, не в силах сопротивляться. В округе разбрасывают побольше подкормки, чтобы не ушли. Являются контрабандисты и торговцы — привозят опасных бестий для любителей изысканно опасных забав: виверний, мантикор, альфинов… Этих сажают в клетки, в обустроенные загоны — выпустят потом. Затем приезжают слуги и распорядители: нужно поставить шатры (у кого богаче?), подготовить столы и яства, разложить вороха мехов, установить согревающие артефакты…
Окружённое лесами поле, которое называется Охотничьей Плешью, оживает, набирает краски. Зарастает шатрами, стягами, деловито снующими фигурами. С утра в день Травли начинают со всей страны прибывать знатные эйшееты: хвастают мощью атархэ, драгоценностями на одеждах, сбруей коней, сворами. Пьют и болтают, пока егеря (тоже собранные со всей страны) не подают первый сигнал. Тогда разномастная толпа выезжает на позиции — выстраивается по краю Плеши, нацелившись в лес. Белые одежды смерти, разгорячённые лица, бесшумные слуги, нетерпеливое взлаивание псов…
И пение рога — сигнал, после которого несколько сот охотников рвутся в лес, показывать удаль. На конях, на единорогах — летят между деревьями (каков ты наездник?), гикают и убивают всё, что попадётся. Пение рогов, завывание псов, ржание, ругательства, крики — и загнанная дичь, и удары по ней, всё равно чем: Даром, артефактами, атархэ… Потеха длится до вечера — а после наступает время пирушек и плясок приглашённых нойя у воздвигнутых шатров. Похвальба добычей, демонстрация трофеев: «Как, только две огнистые лисицы? Мы вон двух грифонов завалили и пару йосс!» — «А где Ахэт?» — «Ему не повезло с той мантикорой, ха!» — «Помянем!»
Цена Зимней Травли — не меньше сотни зверей… и не меньше десятка охотников. Каждый раз.
В этот раз Травля не удалась. Или удалась слишком основательно. Вот группа в белом — собрались, взмахивают руками, обсуждают что-то… кто-то пытается выбраться из-под упавшего шатра. Жалобно ржёт упавший конь — не может подняться. Егеря несут прикрытые белым тела…
— Ну? Каково?
Широкое лицо Норна Клеска согрето огнём рыжей бородищи. Норн выныривает из-за ближней сосны (сам больше сосны в обхвате, так что непонятно, как он там схоронился). И косолапит навстречу, ухмыляясь так восторженно, будто учинил всё это сам и исключительно для Гриз.
— Говорил же, тебе понравится, — без лишних церемоний загребает в дробилку объятий. — Сто лет не видались, куда пропала? Хлия обижается уже, когда к нам выберешься?
— Тышшшаша джел, — попробуй поговори, когда тебя втискивают в меховую куртку. — Ты ж, вроде, собирался с семьёй посидеть.
— Так… Хлия сама выперла, понимаешь. Надоело ей, что я к малому кидаюсь на каждый хлюп. Мол, разбалую. Ну, и говорит — берись уже за лук, а то совсем мозги размякли колыбельные петь…
В пламени бородищи прячется смущённая улыбка, и легко представить Норна — одного из лучших охотников Кайетты — поющим над кроваткой первенца. Пальцы поглаживают сжимают лук-атархэ, изукрашенный затейливой резьбой — наверное, так же бережно, как погремушку.
— На Травлях раньше не был, ну, и решил сюда… что смотришь, не егерем же! Бывший клиент, хороший мужик, позвал: говорит, я на травли отъездился, а сын молодой, горячий — присмотри, чтобы на мантикору какую не полез. Кто ж знал, — и гордо обводит широченной ладонью зрелище. Потом сует ладонь в лицо Янисту. — Новенький? Ну, ты-то, парень, как к ней под крыло угодил, а?!
Олкест бубнит что-то невнятное, а Норн берёт его за рукав, кивает Гриз — пошли — и тащит за деревья. Подмигивает на ходу:
— Ты, парень, не пойми неверно — с Гриз бы я и сам работал. Когда на выездах пересекались… эх, до сих пор вспоминаю, как она контрабандистам-то кнутом и по сусалам! Но вот быть у неё под начальством — тут извините, у вас там условия в группе — проще сразу на Рифы отъехать. Всё удивляюсь, что чокнутые какие-то находятся.
— Да я не… и у нас не… м-м-м-могу заверить, что условия меня полностью устраивают!!
Норн Клест дотаскивает их до вершины более высокого холма — теперь вся Охотничья Плешь как на ладони. Гриз рассматривает пропалины на опушках.
— Они были не готовы, когда началось?
Слишком многие пытаются выбраться из-под шатров. Много упавших коней — словно скакали в бешенстве, в панике. И тела керберов и игольчатников повсюду — испепелённые, пронзённые стрелами…
— Первый рог ещё прозвучать не успел, да. Кто-то уже начал места занимать, кто ещё копался, снаряжение проверял. Смолкли сигналы…
…лагерь жил — предвкушением, охотничьей суетой. Тревожно фыркали лошади, сновали деловитые слуги, готовили снадобья травники — вдруг кому нужно будет восполнение Дара, а то и кроветвор. Лагерь заливался звуками — и потому не заметил, как звуков вокруг не стало. Короткие сигналы рожков егерей в лесу будто задавило — только одинокий короткий взвизг…
Отлив перед высокой волной. И сразу же вслед — знак приближающейся бури. Рёв, треск стволов и пламени, клич гарпий, и рык, и «Песнь крови» — всё одновременно, отовсюду, и ближе, ближе…
«Это, что ль, сигнал?» — глупо спросил кто-то из первогодок, когда хаос звуков рухнул на лагерь.
— …потом взбесились бестии в лагере. Все, сколько было. Единороги, керберы, игольчатники из свор. Девятеро помиловали — алапардов никто не припёр покрасоваться! Звери были дрессированные, обученные на людей не кидаться. А тут рванули убивать. Единороги, воображаешь себе?! Что ж с ними такое случилось-то…
Я знаю, молчит Гриз, поглаживая правую ладонь. Под пальцами ощущаются извилистые следы, один ещё сравнительно свежий.
— И… что же вы сделали тогда?
Норн молча демонстрирует ладонь — на ней выгнулся лук. Стрела наложена на тетиву, трепещет — сейчас полетит.
— Прикрывал своего парня, сказал слугам — уведите в шатёр, спрячьте. Сам — в позицию, ну, и… кто ближе, того и… Ты прости, Гриз. Сам не рад, что так, но тут…
Норн Клеск искренне любит природу. Обожает путаные лесные тропы, и птичье пение, и звериные игры. Терпеть не может капканы. Не отстреливает дичь бессмысленно — берёт заказы на людоедов. Норну Клеску нечего извиняться перед ней и смотреть так, будто варг сейчас вскрикнет: «Убийца!»
Они теперь молчат вдвоём — глядя на хаос внизу. Слушают друг друга.
Молчание Норна Клеска — густое, словно суп сердитой Фрезы.
Плавают воспоминания: перевернуть стол, загородиться вторым, воззвать к Печати — и лук становится продолжением пальцев, стрела — продолжением взгляда, мир словно замедляется в тягучем вздохе… Окровавленная пасть кербера. Игольчатник взвился в прыжке. Единорог, весь в кровавой пене, храпя, мотает головой… Пальцы легко отпускают тетиву — опять, и опять, и опять. Вокруг вопли, кто-то бьёт магией, кто-то бежит, несётся лошадь — волочит за собой всадника, полыхает шатёр слева, и лавина грохочет в лесу, снося и подпаливая деревья, всё ближе и ближе, с воем и рёвом…
Молчание Гриз — лёгкое, печальное. Будто розоватый пушистый снег на земле.
Не вини себя, Норн, — молчит Гриз. Это были уже не они. Алая паутина, огненная, сжирающая — то, что опутало их в этот момент. Не ты виноват — тот, кто закутал их в эту паутину. Кто-то, кто ходит по лёгким путям.
Чуткости Норна Клеска могут позавидовать десять Следопытов.
— Не сердишься. Тогда дальше. В лагере началось… ты видишь, что. Даматский Энкер какой-то! Ещё никто отойти не успел, все орут, кто отбивается, кого единорог топчет — а из лесу уже все остальные ломанулись.
«Кто?» — шепчет Янист Олкест, и его широко раскрытые глаза — глаза ребёнка, которому рассказывают страшную сказочку. Норн машет лопатой-ладонью:
— Дичь. Добыча. Бестии. Все.
С высоты холма можно рассмотреть следы и тела. Первыми были яприли, и это они сшибали стволы. Рядом неслись бескрылые гарпии, дикие игольчатники, керберы… вивернии поджигали лес, они отстали, как и грифоны. А вон там — густая пропалина, там шла мантикора.
Все, кому дали сигнал для начала Зимней Травли.
Словно сотня стрел, нацеленных на лагерь, где и так уже царит хаос.
— Вон, смотри, шатёр клиента внизу. На макушке голова грифона позолоченная, ага. А вон столы, за которыми я был. Близко к лесу, да? В общем, в мыслях успел уже и со своими попрощаться. В жизни такого не видел. Стреляю… в яприля, который на нас шёл, пришлось четыре раза.
Яприль лежит в снегу: до шатров осталось шагов тридцать, не больше. Четыре стрелы — одна глубоко ушла в глаз, опытный Стрелок всё же попал.
— Больше вряд ли успел бы, там алапард был, да и гарпия… Стрелу наложил, а они остановились.
Люди кричали. Закрываясь руками, как в детстве: «А-а-а-а-а, мама!» Кричали — слуги, и охотники, и егеря, и богатые, эйшееты, визжали служанки и рабыни, которых привели для пирушки. Люди вопили от боли, ругались, молились — и всё это падало во внезапную тишину. Уходило частым дождём — в пустыню.
Грохота, треска, рёва и клёкота больше не было. Ярость унялась, как внезапная гроза, и звери на миг обратились в статуи.
Потом повернули головы и уставились на холм.
— На этот, — для надёжности Норн притопывает по холму. — Только он стоял вон там, пониже, у деревьев.
Одинокий человек в плаще с капюшоном. Они находят его следы — простые сапоги, стоптанная обувь. По размеру чуть больше, чем у Олкеста. Норн ставит рядом свою лапищу — разница в пару дюймов.
— Слышал, ты была в Энкере, когда там вся эта заваруха с мэром и алапардами?.. И там правда был тип в капюшоне, который ходит в пламени? Я думал, газеты врали.
— Нет, Норн, мы его сами видели. А насчёт пламени — он…
— Ну да, у него же был феникс.
…маги тоже взглянули, тоже видели это. Высокий силуэт человека в капюшоне на фоне побледневшего от испуга неба.
И над его головой — огненный знак, распластавший крылья феникс.
— Вроде как, он только руку протянул, а звери разбежались. Рванули — кто куда, со всех ног. Кто-то даже и в его сторону. А он просто развернулся и с холма начал спускаться, потом полыхнуло там, за холмом… ну, и всё.
Следы человека в плаще точно, спускаются с холма. Потом идут — неторопливые и ровные. Потом — чёрная проплешина. Магическое, быстро прогорающее пламя. Растопленный снег.
Больше нет следов.
«Чистые ходят в пламени», — шепчет Янист Олкест. Гриз впервые готова поспорить с ним о правильности цитат. Она помнит из дневников варга другое.
«Пламя — путь безумцев и чистых».
— Если это не Дитя Энкера, то я уж не знаю, кто. Вот я тебя и вызвал. До кучи ещё думал — может, просветишь, кто это сотворил? Отовсюду слышно, что будто бы варги…
Тихо охает Янист позади. Взглянул на Охотничью Плешь, представил, что последует: цвет аристократии Даматы… сейчас ещё журналисты подтянутся.
— Много жертв? — спрашивает Гриз, продолжая его мысль.
Охотник машет рукой на лагерь.
— Человек двадцать тут — мелкая знать и слуги в основном. Местные славу Дикту возносят — отвёл, мол, Всеотец. Раненых много. Худо другое — от егерей ничего не слышно. По-моему, о них и не вспомнил никто. Я думаю пойти посмотреть, ты со мной?
Вместе они оставляют холм и углубляются в лес — тихий и утративший нежно-розоватую рассветную гладкость. Тонкий снежный покров взорван, изрыт копытами, лежат посреди лесных дорог и троп поваленные стволы. Олкест шумно выдыхает — ещё не видел, как выглядит «тропа ярости» яприля.
Насмешники-скрогги примолкли ошеломлённо, что видели? Вот сожжены кусты — тут шёл виверний. А вот стремительный мах алапарда. Здесь неслась, хохоча и предвкушая кровь, гарпия.
Обратные следы тоже есть — совсем не такие страшные. Звери улепётывали стремительно. Будто кто-то шепнул: «Послушайте, это же не вы. Бегите от этих, чуждых…»
Говорю я, настоящий пастырь.
Изуродованный лес безмолвен и строг. Тяжко вздыхает ветер в кронах: зачем пришли? Поздно уже, тут всё без вас…
Гнедая загнанная лошадь — вздрагивает, с храпом пятится в кусты.
— Кого-то из загонщиков, — говорит Норн, когда Гриз оглаживает и успокаивает лошадку. — Привяжи покрепче, потом заберём. Мы уже близко — они где-то мили за две и должны были работать.
На ближайшей развилке отходит от них влево — Гриз и Янист берут вправо. Тропы в Охотничьей Пуще хорошие, наезженные за годы охот. На деревьях прибиты таблички-указатели — чтобы знатные охотники не потеряли лагерь из виду.
Гриз копается в слякотной неразберихе следов. Выстраивает их цепочки — кожей ощущая на себе взгляд Олкеста.
— Янист, я что говорила по поводу этого вашего «держать мысли в себе»?
— Думаете, это он? Тот самый, который… в Энкере?
— Если только у вас на примете нет другого варга уникальной силы, да ещё и с фениксом.
— Но… почему он так? Получается, он просто появился, спас людей, да? И не показался им, не поговорил, ничего не объяснил, просто исчез. Это всё как-то…
— Подозрительно?
За густыми кустами — поляна, на поляне — свора. Собаки скулят жалобно, бегают кругами. Двое псов зарылись в снег, мелко дрожат. Подозвать тихим голосом, успокоить — лаской и зельями. Слушая сердитое бормотание Олкеста. Подозрительно, что внезапный варг очень удобно появляется во время катастрофы. Так вовремя вмешивается. И уходит, оставляя за собой разве что домыслы да легенды. С чего бы это он?
— Потому что время ещё не пришло.
— Что, простите?
— Ничего, продолжайте.
Голос Яниста странным образом успокаивает, не даёт уплыть вслед за зрением и слухом (слух ловит мёртвую тишь, зрение — спутанные следы с пятнами крови).
— Вы думаете, он как-то связан с теми, кто натравил животных на лагерь.
— Я не утверждаю, но… как он вообще узнал, что они здесь будут?
— Феникс в небесах. Варг смотрел его глазами.
— Это я понял, но я не о том… как он вообще узнал, что это случится? Он же как-то сюда прибыл… получил сигнал или заранее был здесь?
Это кажется маловажным, понятным. Словно тот, другой, в капюшоне, идёт сейчас рядом по тропе. Говорит тихо: мы же вместе, сестра. Так что ты знаешь.
Ты же видела все эти зверинцы… питомники. В которых тоже было бешенство зверей. Куда приходили хищные пастыри. Кровавые пастыри. Но питомников слишком много, и я не знал — где начнётся… Здесь же было просто, ты понимаешь?
— Понимаю, да… Это должно было случиться обязательно — вот почему он был здесь.
— Боюсь, я не совсем по…
Она отворачивается от следов (теперь они уже густо испятнаны кровью), вглядывается в удивлённое лицо Яниста Олкеста.
— Этот варг… Пастырь. Был уверен, что те, другие, не пропустят Зимнюю Травлю.
— Почему тогда он не предупредил охотников? И почему не остановил животных сразу же?
Ты знаешь, сестра, — отвечает тот. Кажется — у него там хорошая улыбка, под капюшоном. Они были слишком далеко. И я не ожидал, что взбесятся животные в лагере. Силы мои велики, сестра, но я не могу остановить всех и сразу. Может, если бы они не были опутаны силой Хищных Пастырей… но я явился слишком поздно. Такое случается даже с теми, кто идёт сквозь пламя.
Пересказать это Олкесту Гриз не успевает: они натыкаются на первое тело. Парнишка-егерь лежит, глядя удивлёнными, широко раскрытыми глазами, в пальцах зажат посеребрённый рожок. Грудная клетка смята страшным ударом — алапард.
— Никто не выжил, — шепчет Олкест. — О Единый. Никто не выжил…
Под поваленными стволами, разодранными кустами, в оврагах — тела… Гриз кажется, что она вернулась в Заброшье, опять бежит с Мел по следам пропавшей охоты. Только снега слишком мало, и вместо россыпей ягод кровяницы — брызги крови, и никто не подумал прикрыть трупы белым, хрустким саваном.
— Уйдём, — просит Олкест, когда они находят шестого егеря. — Всё уже понятно, просто… уйдём. Не смотрите туда. Пожалуйста.
Гриз упрямо мотает головой. Прикрывает глаза пожилому, седоусому, пожранному пламенем виверния.
— Янист. Кричите.
— ?!
— Тихо идём, если кто живой — может, услышат. Давайте. В Энкере у вас получилось неплохо.
Дарит ему кривую улыбку — крепость в порядке, крепость выстоит… Непонятно, чем Олкест ошеломлён больше: гримасой Гриз или распоряжением, но он набирает воздуха побольше — и сотрясает лес пронзительным: «Эээээй, кто живооооой?!»
Вот и ладно, кивает Гриз. А то у меня что-то с голосом — каменеет в горле.
И нужно разобраться. Почему так лежат тела егерей и загонщиков. Их убили, но словно бы мимоходом. Не пытаясь разорвать, растерзать… В зверинцах было иначе.
Кровь варга — и неудержимое бешенство всех, кто учуял эту кровь. Потому звери калечили людей и друг друга, разносили клетки и всё вокруг. Но здесь на это непохоже. Яприли сшибали деревья, будто они в бешенстве или ранены — но не метались из стороны в сторону, а неслись в сторону лагеря. Виверний не бил огнём по гарпиям, по игольчатникам. Только целясь в людей.
«Лю-у-у-уди!! — надрывается Олкест. — А-у-у-у-у!» — и словно пробуждает криками лес. С разных сторон отзывается ржание лошадей, лай и вой псов — но не человеческие голоса.
Кони и собаки попали под удар — только те, на ком были всадники или кто попытался защищать людей. Их тела тоже здесь, на снегу. А остальных слышно, они живы.
«Потому что это не было бешенство на крови варга, — шепчет тот, который ходит в пламени. — В зверинцах… но не здесь. Здесь зверей вели. Толкали вперёд. И потому я замешкался — пришлось преодолевать сопротивление тех, которые направляли их ярость…»
Поляна и загоны для крупных и опасных бестий — массивные приземистые строения, одно сожжено, высокая ограда в кольях разнесена в щепки. Из-за одного загона доносится слабый отклик:
— Здесь!
Чёрные волосы егеря присыпаны — пеплом, пылью, сединой? И прогоревший пепел ужаса в глазах — но двигается твёрдо, говорит чётко.
— Нас восемь, есть раненые, один пошёл в лагерь на разведку. А вы кто? Что творится?
— Королевский питомник Вейгорда, — отвечает Гриз. — Лекарственные зелья у вас есть? Помощь нужна?
Подсобка возле загонов — с плотными стенами, защищена артефактами. Поэтому тем, кто добежал до неё, удалось выжить — и сюда же направились уцелевшие. У двоих глубокие раны — укусы игольчатников, еще трое обожжены, остальные с переломами и вывихами. Хромая, выходят из полутёмной подсобки. Бинтуют товарищей, булькают водными трубками, кто-то делает глоток из фляжки. Рассказы одинаковые: выпустили зверей из загонов и клеток, те разошлись в глубь леса — как раз насколько нужно. А потом понеслись назад, словно подчиняясь невидимому приказу.
— Их не брала магия, — старший из егерей поднимает фляжку — будто тост готовится произнести. — Хвала Всеотцу, алапарды были в лесу дальше, по нам ударили яприли и гарпии. Все, кто пытался задержать, испугать, остановить… — прикладывает руку к губам, — прими, вода. Кровью братьев могу поклясться — магия зверей не брала, они все были… как вы зовёте это в Вейгорде? У нас говорят — «тайфун»: это когда бестия в бешенство приходит.
— И проявляет максимум магических способностей, — кивает Гриз. — Как алапарды на кровной мести или яприли в момент ярости. В Вейгорде никак особенно не зовут, а варги, бывает, говорят, что животное полн…
— Т-ты.
Будто струна лопается. Туго-туго натянутая. Встаёт из-за спин друзей — молодой парнишка, с исцарапанным лицом. Тяжело припадает на изодранную гарпией ногу. И наводит на Гриз дрожащую ладонь со знаком Огня.
— Т-ты… из н-н-них, — губы у него сводит, а Печать на ладони плюётся искрами, но он всё идёт, выпучив глаза. Выплёвывает: — Т-ты… варг… ладонь… шрамы…
Что-то с грохотом рушится внутри Гриз одновременно с последним словом:
— К-к-к-кровавая!!
— Кровавая?!
Остальные егеря оказываются на ногах, поднимают ладони с Печатями. Кто-то хватается за атархэ, в воздух взлетает дарт — даматское оружие… А раненый хрипит и идёт на неё, покачиваясь, Гриз отшатывается от перекошенного лица, от скрюченных пальцев, мелькает короткая мысль: кнутом нельзя, раненые же — а бессмысленные глаза и дрожащие губы всё ближе:
— Т-т-т-тваа-арь! Ты с ними! Ты…
— П-позвольте!
Это втискивается перед ней Рыцарь Морковка — полыхая шевелюрой. Перехватывает кисти раненного, выпаливает ему в лицо сердито:
— Вы что творите, а? Да в своём ли вы уме, я вас спрашиваю?! Как вам не стыдно!
От егерей долетает слабое «Ч-чего…» — и даже парень с огненной Печатью застывает с недоумением на физиономии.
— А вам я бы посоветовал лечь и не бросаться бессмысленными подозрениями, — добивает его Олкест. — Эй, кто там есть, уложите своего товарища. И выкладывайте — откуда набрались этого, о… кровавых варгах.
Янист Олкест великолепен в своём рыцарственном порыве: сверкает глазами, внушает почтение осанкой, мечет глазами молнии. Егеря сразу тушуются, переглядываются, опускают ладони, бормочут, что Жикс сказал, он видел, да…
— Пусть ваша милость не сердится, — бормочет верзила-егерь с переломанной рукой. — Да это я вроде как видел. Ну, издалека. Женщина, в капюшоне. А рука разрезала, и кровь по земле идёт… посмотрела на меня, а потом звери как набегут…
— Про глаза огненные скажи, — напоминают шёпотом остальные. Кто-то чувствительно прибавляет: «Нам-то про драконский хвост врал, небось!» Старший егерь вклинивается осторожно:
— В зверинцах по всей Кайетте уже не первый месяц, значит. И в Энкере тогда, на Луну Мастера — варги с кровью…
— И вы с чего-то решили, что госпожа Арделл — из их числа?! — Олкест как будто становится выше ростом. — Мало ли от чего могут быть шрамы на ладони! А что до Энкера — я был там сам, желаете — расскажу?
И бестрепетно шагает в самую гущу егерей. Начиная повесть с убойного: «Если уж речь зашла о варгах крови — я знаю побольше вашего».
Гриз стоит в молчаливом оцепенении. Янист Олкест, читающий даматским егерям лекцию о варгах крови и Энкере, завораживает, словно пламя. Кажется, он даже согревает воздух вокруг себя — энергичными взмахами рук.
Иначе с чего бы щекам так тепло.
Норн выходит из леса почти неслышно — несмотря на всю свою медвежью стать. Возникает за левым плечом и пару минут с почтением внимает огненной речи Яниста: «…уверяю, что никакого отношения к так называемым Хищным Пастырям госпожа Арделл не имеет. Они, как я уже говорил, считаются отступниками в общинах, а госпожа Арделл — глава ковчежников и все силы свои отдаёт на защиту жизни. Так вот, а теперь об Энкере…»
Потом охотник трогает её за плечо — пошли, мол, покажу чего.
Олкест тревожно дёргается за ними, но видит успокаивающий жест Гриз и остаётся расписывать егерям Энкер и Луну Мастера.
— За ранеными скоро подойдут, — говорит Норн. — Я связался.
Гриз не задаёт вопросов, но он отвечает на её мысли — чуткий, как даарду.
— Выжило четверть, не больше. Может, одна пятая. У кого были быстрые лошади и кто смог добраться до укрытия. Или влез на дерево повыше и его не заметили. Я четверых нашёл. Всё равно не меньше сотни примет вода.
Не меньше сотни. И два десятка в лагере. Второй Энкер, Даматское побоище — в газетах назовут это поярче, покрасивее. И прогрессисты своего не упустят — те, кто истово верует, что бестии лишь кровожадные твари, а варги их натравливают. Это распишут в газетах на сотни ладов, преувеличат в десятки раз слухами — и будет вторая волна за первой…
Площадка между деревьями — небольшая и укромная. На ней нет места монументам, её не стискивают дома. И всё-таки Гриз кажется — та, что стояла здесь, представляла себя ребёнком Энкера на белой площади, залитой закатно-алым. Вечный сюжет: протянуть руку, сказать: «Умрите»…
Только в этом сюжете умирают не алапарды.
— Выше тебя и малость погрузнее, — говорит Норн, когда Гриз присаживается на корточки, задумчиво касается женских следов. — В длинном плаще. Вот здесь интересно — смотри: это она переступала с места на место, будто нехорошо ей стало. А тут на колени свалилась, а после почти сразу ушла.
Неверные следы ведут в глубь леса, отмечены частыми каплями кровью. Останавливаются — и пропадают, теряются среди следов зверей, которых спугнул неизвестный варг с фениксом.
— Что скажешь?
— Она ушла верхом. Вон там следы копыт — это единорожий прыжок. Единорог вряд ли из лагеря, скорее всего — на нём и приехала. Вскочила и — в галоп.
Норн хмыкает презрительно — мол, а то сам не понял.
— Гляну, куда направлялась. И остальных поищу. Только лошадку добуду. Чего интересное скажешь, говорю?
— Кроме того, что ты понял и увидел сам?
Они пришли сюда незадолго до травли и начали действовать. Кто-то был ближе к лагерю — нужно было взбесить животных там — а кто-то здесь, на границе, у которой животных выпускают из клеток и загонов перед травлей. Как только животных выпустили — они взяли их под контроль на крови и отдали приказ: убить людей, только людей.
И добились бы своего, если бы им не помешал тот, другой. С фениксом и хорошей — точно хорошей — улыбкой.
Норн пристально вглядывается в её лицо, качает головой:
— Кто-то из ваших здорово сбрендил, а? Ладно, пошли твоего парня забирать. Кто он там в твоём «теле» — «кровь»? Ну и совпадение.
Они забирают Яниста — егеря вежливо раскланиваются с ней на прощание. Норн рассказывает Олкесту о находках, а Гриз всё повторяет один и тот же вопрос — обращаясь к ним, потому что их просто должно было быть несколько, чтобы удержать такое количество животных. Один и тот же вопрос, пока он не становится эхом в её крепости.
Зачем?
— Понавыперлось… — ворчит Норн, когда они выходят из лесу к тому самому холму — холм густо усеян ищейками и журналистами.
В лагере — суета: туда принеслись родичи пострадавших, ещё слуги, законники, местные урядники, другие какие-то представители закона — и между них снуют охотники в белых костюмах из таллеи, рассеянно стряхивая с нарядов драгоценности. Норн задумчиво ворошит пальцами пожар бороды.
— Пожалуй, что вам тут не будут рады. По следам я гляну — может, смогу чего нарыть. А ты гляди поосторожнее там! С вашими, у которых мозги набекрень.
— Будь и ты осторожнее, — отвечает Гриз. — Приветы Хлие и сыну.
На прощание он награждает её костоломным объятием и басит: «В гости ждать буду. И тебя, и Яниста». И добавляет лукавым шёпотом:
— Хороший выбор, кстати… не чета тому придурку в белом.
После чего, утробно похохатывая, скрывается за сосной.
Олкест оборачивается с опозданием — в самый раз, чтобы заметить пунцовость главы ковчежников.
— Буду счастлив навест… о. Он уже ушёл? Позорная неучтивость с моей стороны — вот так, не попрощаться. Прошу прощения, мне отвлекаться не следовало… — он кивает на лагерь. — Причудливое зрелище, знаете… похоже на съезд Нэйшей. Кхм. Извиняюсь.
С какой, спрашивается, стати я вообще потащила его сюда? — думает Гриз, потирая лоб. Ну, помимо того, что сам напросился?
— Янист. Прекращайте уже извиняться. Возвращаемся к «поплавку».
Позади остаётся гул растревоженного лагеря, гневливое человечье гнездо.
Для возвращения Гриз выбирает обходной путь — всё равно дорога занята всеми, кто принёсся на знак беды. На тропинке — нетронутый снег, Гриз расшвыривает его сапогами. Самое время распахнуть темницы там, внутри себя, как следует обдумать всё это — варги крови, смерти, Пастырь и феникс…
А думается всё больше о глупостях. Вроде той, что надо бы поменьше брать Олкеста с собой. Он, конечно, сам рвётся на выезды, а Мел так и вовсе демонстрирует облегчение. И нельзя сказать, что наречённый Мел бесполезен.
Но Олкест отвлекает, словно шрам, о котором постоянно помнишь — его вечная тревога, чересчур навязчивая забота, искренность и громкость переживаний, и прописанное в манерах аристократическое воспитание, манера ерошить волосы и таскать в сумке хоть одну книжку, нерешительно мяться и покашливать — а вдруг, мол, потревожу…
— Вы как будто знаете здешние места? — спрашивает Янист за спиной, и рука Гриз невольно взмывает к волосам — поправить. Вот какого чёрта, а.
— Охоты тут бывают не только зимой. Несколько крупных выездов… а мелкие не прекращаются — бестий много.
Гриз цепляет упрямой рукой ветви кустарника, растирает в пригоршне снег — всё такой же пушистый.
— Вы пытались спасти зверей?
— Старалась увести подальше в лес… или остановить, если в опасности охотники. Вы же видели сегодня, что может раненый яприль.
Не совсем так, — поправляет внутри занудный голос, удивительно похожий на голос Олкеста. Как раз раненые яприли крушат всё, до чего могут дотянуться. Но не целенаправленно отмахивают пару миль по направлению к лагерю охотников.
— Они… направляли их, да?
Наверное, он ступает за её спиной, след в след — точно так же, как идёт вслед за её мыслями.
— Направляли, как… вы тогда, с йоссами. Только вы приказали зверям уснуть, а они…
— Да.
Гриз старается считать следы. Старается — не обернуться, чтобы увидеть, какое у него лицо.
— Вы сказали мне как-то, что варгов крови считают в общинах изгоями. Что рано или поздно они переступают грань и становятся Хищными Пастырями. Значит, кто-то из них мог… к примеру, решить, что зверинцы — зло. Приходить, разбрызгивать кровь, пробуждать бешенство в зверях… Всего один варг — ведь его было бы достаточно, чтобы учинить все эти бесчинства в зверинцах, да?
Гриз кивает, заворожённая чистотой, белизной бесконечного свитка тропы, который разворачивается под ногами. Можно написать сколько угодно красивых догадок. Замечательных догадок про одного сумасшедшего варга крови. Который с чего-то решил нападать на зверинцы. Или — ещё лучше — не менее замечательных догадок о прогрессистах, которые всё это подстроили. Взяли кровь варга, перебаламутили несколько питомников — а потом последовал бы Энкер, молодой Мастер под маской явил бы чудо на всю Кайетту — и варги бы стали изгоями, а на зверей открыли бы охоту… В эту версию даже отлично вписывался артефакт Петейра — того самого Мастера. Ведь в основе артефакта лежала именно кровь варга, и Мастер как-то достал её.
Дивные версии. Гриз стирает их. Разрывает снежный свиток тяжёлыми ударами сапог.
— …но сегодня мы увидели иное. Вы же говорили — контроль на… «легких путях» сложен. Значит, та женщина, следы которой вы с Норном видели, действовала не одна. Как вы полагаете, сколько их было?
— Сложно посчитать. Для этого надо было бы обыскать весь лес вокруг Охотничьей Плеши. Найти все места, откуда они… Норн поищет, он обещал. В любом случае — зависит от мастерства. Удержать дюжину зверей достаточно сложно. Два десятка… опасно, сознание может уйти.
Откуда-то она знает, что Рыцарь Морковка сейчас морщит веснушчатый нос. Так, будто наткнулся на сложную главу в книжке.
— Значит, если учитывать, что они не превосходят вас по мастерству — действовало пять или семь варгов-на-крови?
— Могло быть и больше — они направляли зверей долго, на большом расстоянии. Отдавали приказы…
Гриз потирает шрам на ладони, и пытается объяснить, что это неправильно, невозможно, что на «лёгких путях» — свои опасности, и вот так держать зверей полчаса на контроле крови — это за пределом всего, что она себе вообще себе представляла, потому что там — ты каждую секунду ступаешь по грани, и секунда тянется — годы, а в ушах отдаётся твой собственный крик, и нити, нити, навевающие безумие нити… неужели те — не слышат их зов?!
— Отдельные отшельники-варги пытались приспособиться к «легким путям». Иногда даже сами отказывались от сочувствия к животным и полностью практиковали Дар на крови. Но я не слышала, чтобы они достигали такого уровня. Потому я надеюсь, Янист… я очень надеюсь, что их было десять. Хотя бы семь. Потому что если пять или меньше… тогда мы столкнулись с силой, природа которой мне непонятна.
— Как у того Пастыря? Дитя Энкера?
— Наверное, да. Дар Варга — но в то же время нечто иное. Способности за пределами. Просто в одном случае — на крови, а в другом просто так.
— Но он действительно мог это сделать? Мог остановить их всех, обратить в бегство? Звери ведь были уже под контролем, на крови. Получается, что он просто…
— Просто освободил их сознания.
— И исчез в пламени, — подхватывает Олкест. — Знаете, я читал — в прежние времена… до Пламенного Мора и Прихода Вод — это считалось знаком особой праведности. Нечто вроде благословления высших сил — и в легендах даже утверждается, что в Аканторе до сих пор существует испытание для Кормчей: названная претендентка должна пройти сквозь огонь — и только тогда… впрочем, это, конечно, не находит подтверждения.
Тропа становится шире, и теперь он идёт с Гриз бок о бок. И от того, что они почти сталкиваются плечами, она чувствует себя странно неловкой — но живой, и тёплой, а от его голоса растворяется тряская, жадная, алая паутина перед глазами. Становится легче дышать и думать.
Янист Олкест потчует её легендами — почтенными, обомшелыми, пахнущими пылью. Но клубы воздуха, которые рвутся у него изо рта, похожи на маленькие вопросительные знаки.
— Попытаюсь узнать, откуда они, — отвечает Гриз на незаданный вопрос. — В Кайетте сейчас триста сорок три… хм, триста сорок четыре варга. Большинство в общинах, но есть ковчежники, «сеятели» и отшельники. С последними мне не связаться, так что попытаю удачи в других группах. Десяток варгов на «лёгких путях», кто-то же должен знать.
Вопросов вокруг Яниста становится больше.
— Ну конечно, я пыталась. Только вот у меня с немногими из собратьев сложились доверительные отношения, — Гриз поворачивает ладонь с рубцами. — В общинах недолюбливают варгов крови. Но я пыталась, а результаты…
Здесь нужно говорить долго. Рассказывать о дежурных вечерах наедине с Водной Чашей — когда сидишь, обняв за шею Морвила, и глядишь в огонь, и ловишь бирюзовые блики, блики, блики — но вода в чаше спокойна, в ней не появляется ничьё лицо. Нет ответа, или ответы уклончивые и невнятные: слышали, знаем, отношения не имеем, а ты зачем спрашиваешь?! Может, она была недостаточно настойчива. Может, ей следовало не пытаться связаться с общинами или другими ковчежниками, а попросту вышибить им дверь с ноги. Ворваться в стиле Мел, махнуть кнутом и заорать: «А заткнуться, вы хоть понимаете, что творится?!»
Она сама не понимает — что творится, но может — нужно бы уже наконец сделать это.
— Вы навестите свою общину?
В голосе Олкеста — живое сочувствие. Он ведь был там, — вспоминает Гриз. Говорил с ними… с ним.
— Рано или поздно придётся. Не сейчас, но если не удастся узнать ничего… или наоборот — удастся… Перекопаю всё, что знаю, к весне соберусь, думаю. Пока попробую через мать. Мы с ней видимся временами, связываемся через «сквозники». Но она мало знает о делах варжеских — живёт на отшибе, возится с малышнёй. Вряд ли отец будет её слушать… но с ним больше шансов, чем со мной.
— Если я могу чем-нибудь помочь… поехать с вами…
— Спасибо. Я съезжу сама. Семейный визит, — она усмехается. Наверное, слишком устало.
Олкест делает такое движение, будто хочет взять её за руку.
Впрочем, это ей, конечно, просто кажется.