Пастыри чудовищ. Книга 3

Глава 10

ГРИЗ АРДЕЛЛ

Тихий плеск погребальных вод, берущих тело в Бездонь. Опусти руки, и выдохни, опускаясь в спокойную, тёмную глубину. Внимай голосам, давним и незнакомым, услышь заплутавших и иди туда, куда идёт сила магов, и магия зверей, и твоя кровь…

Она до боли швыряет вперёд правую руку. Подаётся вслед за ней вперёд и вверх, словно вырываясь из осыпающейся могилы. Гребок — и под грудь ударяет упругая волна, пытается прилипнуть, вцепиться, уволочь, но она шлёт вперёд левую руку, отталкивается ногами — и выныривает, делает вздох…

Уцепиться хоть за что-то. Но вокруг только волны бескрайнего кровавого моря. Высокие, штормовые, в белой шипящей пене. Она не успевает собраться, и следующая волна поднимает её, играючи, швыряет опять — в солёную, вязкую глубину, в омут, полный отзвуков прошлого, переплетений настоящего и вероятностей будущего.

Она не помнит, для чего борется и почему старается выгребать. Но в морях бывают маяки и бывают спасательные шлюпки, с которых окликают утопавших, и если продержаться достаточно долго — её, наверное, позовут…

Кто только может позвать её? Варги не вьют гнезда. Отступникам положено тонуть в одиночестве. В мире, где есть лишь охотники и жертвы — есть ли кто-то, кто будет искать тебя, безымянную, обнажённую, затерявшуюся в бескрайнем море?

Покой бездны внизу тянет и манит, но она упорно, выбиваясь из сил, рвётся обратно в штормовое море, будто к чему-то родному и дорогому. С болью в сухожилиях пробивается через толстое покрывало крови, поднимает над ней подбородок и делает полвздоха…

Молния пронизывает её. Мгновенное, жгучее ощущение в венах, в нервах, в крови — и бескрайнее море скорбно вскрикивает: «Смерть варга!» — вздымается, закручиваясь безумной воронкой.

Она ещё пытается удержаться и барахтается, как тонущий щенок кербера — но вокруг алый вир крови, вир тащит в солёную глубину, и нечем дышать. И всё переворачивается и перемешивается: мёртвая женщина совсем рядом кричит ликующе: «Меня заполнили! Заполнили!» — а её тенями окружают другие, в капюшонах и с разрезанными ладонями, и их много, ладоней и капюшонов, а вязкие капли текут на землю: пришла пора поохотиться и стать высшим звеном.

Глаза у неё широко раскрыты, и в них холодными весенними ручьями вливается всё новое: вода наполняется серебром — и в неё погружается ладонь, и белая ладонь лежит на древнем Камне — и всё вокруг тоже полнится серебром, волосы и одежды фигуры, которая стоит в высокой башне, а сам Камень мёртв, тёмен и неподвижен, а на закованной в серебро иве распускается одинокий росток.

Земля сотрясается — и другая башня падает на землю в дыму и в пыли; корчится на земле человек с перерезанным горлом, и идёт страшный бой в выстывших ледяных пещерах — где люди, в крови которых серебро, дерутся с детьми. И непонятно, за кем победа.

Она задыхается, погружаясь в алый, безумный хаос видений, и выгибается и их путах, пытается сделать вдох, но они льются в неё вместо воздуха: мальчик рисует бабочек на стенах своей темницы, а кто-то стоит в коридоре, но это совсем не бабочки там на стенах, это фениксы, от огня фениксов полыхает город с красными и зелёными крышами, а один феникс горит в небе как знак, и сквозь его огонь идёт человек — и сам обретает крылья.

На это смотрит древний старик в окружении внуков — и шепчет помертвевшими губами: «Остаюсь человеком». А рядом умирает женщина, соединяя смертный и детский крики, потом детский крик становится громче, ярче…

Кричит мальчик на залитой алыми потоками белой площади. Под беспощадно-синим небом — белое, алое и синее сомкнуты намертво, связаны, как смерть, катастрофа и детский крик. Крик режет слух, расходится волнами, идёт сквозь годы — и она пытается уловить, что там, в этом крике… «Умрите!» — или какое-то другое слово, это почему-то очень важно…

Но крик перебивается плеском волн, а плеск волн — звуками музыки. Музыка порождает огонь — и вот загораются небеса, а потом и весь мир, и застывает фигура над пропастью — словно пытается отыскать кого-то, и плещет в ответ огню море — и огонь и море одинакового, сумасшедшего, василькового цвета.

Потом приходит белый росчерк — это бежит куда-то белая лисица, а может, кот. Мёртвая женщина обнимает белого зверя, будто желая защитить от кого-то, а тот, кто наблюдает за этим, поворачивается (опять серебро, только в волосах) и говорит: «Вы попытаетесь спасти всех» — будто обвиняя…

Всех спасти нельзя. Иногда не можешь — даже себя. Она знает это не пытается бороться больше — опускает руки и погружается в холодную ласку солёной бездны. Всё дальше и дальше от отчаянного зова с поверхности.

«Пастырь».

Не тот зов. Этот давит грудь, врастает под кожу, этот наполнен безумием и голосом тлена.

«Ты не можешь уйти, Пастырь. Ты дала мне клятву».

Клятва… натягивается и удерживает её, как пуповина, не даёт опуститься на дно тёмных шорохов и слепых путей. Она клялась отозваться, кому?

Зов доносится вновь, теперь уже громче, а внизу, в темницах бездны, таится что-то страшное, и Гриз смотрит в серебристые бельма, в силу, которая задержала её здесь.

«Ты не можешь уйти, Пастырь. Потому что тоже слышишь».

— Гриз! Услышь меня, Гриз! Отзовись!

Если ты упадёшь — подхватит ли кто-нибудь? Если ты обернёшься…

Она падает — и она оборачивается — и внутри бездны слышит глухие удары. Словно что-то огромное колотится, пытаясь выйти на волю. И каждый удар порождает звук, и звуки складываются в зов, который неотвязно звучит из глубин.

«Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…»

Зов пронизывает бездну, разливается по смутным тропам, и отзвуки зова — в крике мальчика на выпачканной алым площади, в безумии животных, в криках «Меня заполнили», и его отметку несёт варг, идущий в пламя, и зов прорастает в того, кто сам прорастает во все сосуды своего пламени, он — во всех и во всём…

Если ты уйдёшь — твои стада окажутся одни перед всем, что придёт, Пастырь.

«Нет!» — кричит она — и изгибается в пеленах вязких волн, и, преодолевая собственную слабость, рвётся вверх, прочь от бездны, от видений, от гулкого «Освободи! Освободи!» Навстречу к кому-то, кто ищет её среди кровавых волн, кто зовёт в шторме, повторяя её имя…

Воздуха нет в груди — всё заполнено солёным и горьким, вязким и холодным. И в глазах — темнота и колышущаяся муть. Но кто-то уже близко, кто-то твердит ей: «Гриз, Гриз, пожалуйста, останься со мной» — и она делает последний рывок к поверхности, протягивает ладонь…

И вцепляется в чьи-то тёплые пальцы, будто в надёжное, просмоленное дерево корабля.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Не знаю, как долго я зову её. Сперва шёпотом, потом вполголоса, а потом я уже кричу и трясу её за плечи, прошу очнуться, клянусь в чём-то, умоляю — и зову опять.

Моя невыносимая не слышит.

На моих руках она лежит — с широко распахнутыми глазами, грудь почти не вздымается, а дыхание чуть слышное, прерывистое, и вокруг нас, как вокруг колыбели больного ребёнка, смыкается смертная тишь, падает полог, за который заходят лишь Провожатые…

За этим пологом — рычание алапардов и визгливые крики гарпий. Мелодичные распевы нойя перевивают друг друга — это Аманда, словно цветочный вихрь, вытанцовывает по поляне. То ли отпугивает, то ли усыпляет зверей. А Мелони нет, она бросилась куда-то, наверное, вдогонку за этой Креллой. И я не могу помочь.

Не могу вернуть.

— Гриз, Гриз, прошу тебя, пожалуйста, услышь меня, вернись ко мне, не уходи!

Никогда раньше я не повторял её имя столько раз. Даже в своих мыслях. Никогда не твердил так громко, что люблю её. Мне было неловко, и ей тоже, и казалось — будет хоть сколько-то времени, чтобы сказать…

Но теперь я кричу ей об этом. Повторяя снова и снова, глядя в белое лицо с едва различимыми точками веснушек, с приоткрытыми губами. Капли стекают по её щекам, по лбу — наверное, слёзы деревьев, которые там, высоко над нами… а может, это и мои слёзы тоже.

Потому что я понимаю, что она выскальзывает из моих пальцев, что мне не удержать её — и грудь у неё вздымается реже и реже, пока не замирает совсем.

Распахнутый взгляд полон зелени. Медленно сочатся капли крови из разрезанной ладони. Провожатые в их белых одеждах приходят и незримо становятся вокруг нас. С усмешками, выблескивающими из-под капюшонов, эти усмешки говорят: «Всё кончено, ушла» — но я вдруг понимаю, что дозовусь.

Потому что она просила об этом.

Я перестаю кричать и звать и сцепляю её окровавленную ладонь со своею. Единый — помоги ей, прошу… и мне тоже, потому что сейчас я поступлю опрометчиво.

Я взываю, как меня учили звать с детства — но не к моему Дару. Я зову и тянусь к сущности варга, к крови, которая растекается теперь по моей ладони, и на миг, когда я вижу перед собой шторм в необъятном алом море — я бросаю зов в это море. Зову самую невыносимую и самую лучшую из всех, варгиню и пастыря, подругу и главу нашего «Ковчежца», свою любимую Гриз Арделл — и на мгновение мне кажется, что сейчас и меня закружат и погребут беснующиеся волны (пусть, я и там буду искать!) — но тут холодные пальцы сжимают мою ладонь.

И я держу, держу как можно крепче, а Гриз Арделл на моих руках сперва закрывает глаза, потом опять открывает, выгибается во вдохе, словно забыла — как нужно дышать. И принимается кашлять, отплёвываясь и задыхаясь, будто нахлебалась солёной воды, хватается за грудь, впивается пальцами и не может сказать ни слова. Только раскачивается и падает назад, снова и снова пытаясь приподняться. Я помогаю ей, глажу по спине и лепечу что-то дурацкое о том, что она здесь, она со мной, всё будет хорошо.

Вихрь с запахом жасмина и чего-то острого. Это Аманда подлетает и потопляет нас обоих в ворковании: «Так-так-так, детки, какие вы умницы, какие молодцы, а ладонь нужно забинтовать, вот, дорогая, заживляющее, укрепляющее сейчас будет…»

На лицо Гриз медленно возвращаются краски. Она всё ещё дрожит и откашливается, но взгляд у неё осмысленный, и она всё время пытается что-то сказать. Я набрасываю на неё куртку, она укутывается в неё, и когда из-за зарослей появляется Мел — Гриз хватает ртом воздух и наконец произносит хрипло:

— Он… прав. Он был прав.

— Он, сладенькая? — щупает ей лоб Аманда. Гриз неопределённо дёргает головой и наконец садится сама. Дышит она ещё тяжело. И трёт лоб незабинтованной ладонью с ошеломлённым видом.

— Он был прав — будет война… Кровавые Пастыри во главе с этой Роаландой Грейф. Они нашли какой-то ритуал… «заполнение». Что-то, что даёт им силы. И они собираются… потому что они слышат.

— Что слышат, дорогая? — Травница разговаривает ласково, как с больной. И норовит поднести к лицу Гриз вот уже второе зелье. Но невыносимая только качает головой, отстраняет ладонь нойя и ловит взгляд Мел.

— Что с Креллой?

Мел выглядит мрачной, встрёпанной и несколько смущённой. Словно воронёнок, который понял, что луна в небесах — это не сыр.

— Свалилась в болото, а я не полезла её доставать. И нет, я её не добивала. Хотя хотела. Но она сама понеслась в эту, как её там, Погибель.

Гриз кивает, подавляя дрожь. У неё на лице есть скорбь, но нет чувства потрясения — она откуда-то знала и так… ну да, варги же чувствуют смерть и рождение друг друга.

— Аманда, что с бестиями?

Нойя отступает, чтобы Гриз могла оглядеться — и теперь вместе с ней могу оглядеться и я.

В пяти шагах спит большая игольчатая волчица. Прочие звери — ещё шесть — куда дальше. Все в безмятежном сне.

— Эта глупышка полезла к вам, на неё пришлось изводить артефакты. С прочими было легче — обычными пугалками да снотворным. Прочие разбежались кто раньше, кто позже.

— Они не станут людоедами? — тревожится Мел.

— Думаю, что нет, — говорит Гриз тихо. — Они не питались людьми, а прочие следы единения с варгом крови уничтожены. Но нужно оповестить жителей в деревнях. Сказать, чтобы воздержались пока от охоты здесь. Связаться с местными властями — если, конечно, они в Тильвии есть…

Она говорит почти как прежде — бросается распоряжениями и планами, и тысячи, тысячи дел сквозят в её голосе. Но глаза остаются отстранёнными, глядящими в даль. И левая ладонь так и стискивает мою руку: «Держи меня, держи, не отпускай».

Ни за что на свете. Ни сейчас, ни когда бы то ни было ещё. Потому что теперь я знаю — что я могу сделать в твоём мире.

Держать тебя. Быть голосом над штормом.

Зовущим тебя, чтобы ты не ушла.

ГРИЗ АРДЕЛЛ

Янист следует за ней повсюду. Рядом, когда Аманда бинтует ладонь. Поблизости — во время обратной дороги по болоту. На расстоянии шага — пока они с Мел общаются с местными…

Он накидывает ей на плечи куртку и пытается напоить успокаивающим и кроветвором («Ну, надо же, какая рыжая нойя», — умиляется Аманда), и беспокоится, потому что она слишком бледная, и старается говорить с ней, будто не верит, что она уже совсем здесь. И заглядывает в глаза так, будто опасается, что ещё миг — и в них вернётся зелень, и она опять упадёт в кровавую, затягивающую бездну…

Он смущается при виде Мел, которая красноречиво закатывает глаза. Но он здесь, и это хорошо. Это позволяет дышать.

Вытягивает из алого шёпота смутных троп, заглушает предсмертный вой Креллы, который так и стоит в ушах. Осаждает мутную круговерть внутри — словно в рвущемся на части, выкрашенном в алое мире ещё осталось хоть что-то незыблемое, нормальное… Осталось хоть что-то.

Его пальцы греют её ладонь, пока они добираются до «Ковчежца». Не ту, что вспорота ножом и зудит под повязкой, зарастая. Другую. Холодную и будто бы неживую. Слишком много отдано огня, много крови пролилось на землю. Так что тепла осталось слишком мало. Крошечный очаг — или, может, одна свеча. Чужие пальцы на ладони и откликающийся им сквозь льды слабый огонек.

Вечер дышит на огонёк холодом: на пристани слишком свежо. Весна накинула на питомник серое покрывало промозглого дождя. Аманда и Мел хором уверяют, что попросту не пустят её к вольерам, им громогласно вторит Фреза.

— Сладенькая моя, тебе сейчас нужен полный покой и никаких единений! Горячее питьё, что-нибудь сладкое… может быть, дружеское плечо…

— Головой бахнулась?! Без тебя разберемся. Грызи, да я тебя вызову, если что, ты куда намылилась после такого?!

— Себя видала?! Эй, парень! А ну хватай эту дурищу в охапку и тащи в «Ковчежец»! И валяй, сторожи, чтобы не усвистела куда. А то знаю я эту варжескую натуру!

Янист огненно рдеет, но к «Ковчежку» Гриз тащит исправно. Кажется, говорит что-то славное и утешающее. Что они все правы. И ей нужен отдых. И всё будет хорошо. И чтобы она даже не думала…

Слова ползут мимо. С шуршанием, шелестением, будто чешуя. Только под старыми слоями кожи нет новых, и она обнажена — наедине с тем, что…

Перед «Ковчежцем» они натыкаются на Нэйша — белизна костюма, зачёсанные назад волосы, безмятежная походочка. «Клык» встречает их соединенные руки коротким, ироническим движением бровей.

— Госпожа Арделл. Янист. Вижу, вызов прошёл успешно?

— Всё в порядке, — вызывающе цедит Янист. — Вижу, твой тоже.

Нэйш улыбается непринуждённо — так, как улыбается обычно, глядя на свою разросшуюся коллекцию. Гриз знает эту улыбку. За ней — неприятности.

— О, у Лайла найдется, что рассказать. Не сомневаюсь, вы получите удовольствие.

Он только чуть-чуть выделяет голосом последнее слово — и откланивается. Рука Яниста полыхает в ладони Гриз весь оставшийся путь — пока они пересекают коридор, поднимаются на второй этаж…

У двери своей комнаты она мягко высвобождает пальцы. Приоткрывает дверь, оборачивается на пороге к нему — и он понимает её без слов. Вновь зацветает оранжево-алым и шепчет, что, честное слово, он не позволил бы себе ничего лишнего, он о таком и не думал, но не может же она оставаться одна, может быть, просто разговор, но если ей это кажется непристойным, тогда, конечно…

Пересохшие губы раздвигаются в улыбку. Медленно, как створки ворот, в которых заржавели петли.

— Непристойным? Твоё намерение болтать со мной и стеречь мой сон? Нет, я так точно не считаю. Просто… нужно увидеться кое с кем. Сейчас. И да, тут мне нужно… остаться одной.

Наверное, она ещё выглядит не вполне пришедшей в себя. Рыцарь Морковка вскидывается встревоженно, готов спорить и просить, чтобы она позволила в кои-то веки, хоть немного присмотреть за собой…

«Не надо больше говорить. Я знаю, что ты уже решил следовать за мной повсюду — может быть, на своё горе, но решил. Однажды ты последуешь за мной и в мою комнату тоже. И дальше, если не побоишься. Но есть встречи, на которые нужно приходить в одиночку».

Говорить это всё слишком долго, так что она просто наклоняется вперёд и прижимается к его губам. Потом смотрит на его ошеломлённое лицо, слегка улыбаясь, и шепчет:

— Спасибо. Я здесь. И я не уйду.

И делает шаг в комнату, закрывая за собой дверь.

По скрипучему полу — как по чуть поостывшей, бугристой лаве. Куртка летит в угол, а путь к столу кажется бесконечным, растянутым. Потому что с каждым шагом она проходит всё больший путь. Внутри себя. Среди стен замёрзшей внутренней крепости.

Там, в подземельях, в темницах… хищники, которых нельзя приручить. Впавшие в кровожадное исступление зверинцы. Разгромленные охоты. Мальчишка-Мастер, лицо которого перекошено страстным предвидением. Неизвестный в плаще на улицах Энкера — мановением руки уводящий за собой алапардов под восхищенное «Чудо… чудо…»

И — то недавнее, рвущееся на волю яростнее и нетерпеливее всех. Увиденное в сознании Креллы. То, что притаилось в алом, безумном водовороте сознания: предвкушение. Скоро, скоро, скоро — и бесконечные подземелья, темные и путаные, и люди на алтарях, кровь на белом и кровь на плитах, обезумевшие звери, врывающиеся в города…

Алапарды на улицах, и кричит мальчик на площади.

Разные мальчики. На разных площадях разных городов. И за ними — другие голоса: женщин, и стариков, и мужчин…

Вода в Сквозной чаше чуть заметно качается. От упавшего в чашу сквозника бегут волны — маленькие, потом побольше…

Мы у подножия волны, — думает Гриз, вглядываясь в собственное отражение. Война за Воздух. Таранный Мор. Пламенное Нашествие. То, о чём говорил Дерк Мечник. Время от времени Кайетту захлёстывает безумие. Топит то одно, то другое — и всегда это было связано с бестиями. Летающими или огнедышащими. Или теми, что крушат стены. Но теперь всё не так. Теперь вовлечены варги. Прогрессисты. Терраанты. Вовлечены все, и мы сейчас — у подножия волны. Вода уже отхлынула, и волна уже поднимается… выше, чем обычно.

Так, что может поглотить любые крепости, Эвальд.

— Гризельда! А я всё ждал, что вы на связь выйдете. Рад, что встреча с роднёй прошла благополучно. Хоть и с некоторыми проблемами, верно же?

— Да, — говорит Гриз, глядя теперь в лукавые глаза юнца на неприметном лице. Эвальд Шеннетский кивает, с огорчением разводит руками.

— Вас, конечно, малость страховали с моей стороны… Но взаимоотношения варгов слишком уж тонкая штука. Мои агенты просто боялись убить вас обеих, пока вы были в единении. В сущности, что мы вообще знаем о варгах? Вы, например, представляете, откуда у вашей тётушки такие силы? Вот и я нет. Зато теперь мы знаем, что она действовала не в одиночку. И это как-то даже, знаете… тревожит.

— Да, — говорит Гриз ещё раз.

Роаланда Гремф и Пастыри Крови, которые называют себя почему-то заполненными сосудами. Которые веруют в скорую погибель Кайетты и считают, что для её предотвращения нужно убивать людей. Которые что-то знают — что связано с варгами, их историей… или не только их историей. Ведь что мы, в сущности, знаем о Кайетте, Эвальд?

— Так что, я надеюсь, что вы осознали… как это? Степень угрозы. И поскольку в последнюю нашу встречу вы сказали, что подумаете, а теперь вот связались со мной… Вы решились, не так ли?

— Да, — отвечает она в третий раз.