Патриот. Смута. Том 4

Глава 14

Франсуа смотрел на меня пристально. В свете свечей морщины на его точеном лице выглядели еще более глубокими. Лицо осунулось и выглядело напряжённым.

— Скажи, Игорь Васильевич. Я человек прожжённый, я видел такое, чего не видел никто. Я убивал за деньги людей, не думая о последствиях. Я дал обет, что мой клинок будет служить только за деньги. За звонкую монету. И… — Он уставился на меня, казалось, хотел прожечь взглядом. — Это шутка господа? Или что! Дева Мария. В этой стране я нашел того, кто смог одолеть меня в честном бою. Одолеть, так что либо я нарушаю слово, либо обет…

Зачем ты тогда бросался такими словами, де Рекмонт? Думал, обставишь русского дурака? Не вышло.

Я смотрел на него, ждал, когда все, что накопилось в этом человеке за день раздумий с момента нашего с ним поединка. Чувствовалось, что думал он, гадал и никак не мог понять. Обманул сам себя и искал выход из сложившейся ситуации.

Горел огнем, пылал непониманием и никак не мог согласиться с поражением. Смириться с фактом.

Поток слов продолжался.

— Игорь Васильевич. Я нем. Я не могу спросить у других людей. Я вижу, тебя окружают простые вояки. Не рыцари, не мастера меча…

Зря ты так о моих офицерах. Хотя, может, ты и прав. Эпоха рыцарства закатилась. Теперь рулят… Да, действительно теперь на поле сталкиваются армии и ведут их опытные служаки.

— Прости за грубость, здесь никто нас не поймет и не услышит, они варвары. Но ты! Дьявол! Ты по-настоящему невероятен. То, как ты владеешь клинком, это… — Он распалялся все сильнее. — Я не видел ошибок, не считал ни одной вероятности пробить защиту. Не смог раскачать, вывести и равновесия, обмануть. Я… — Тембр голоса его нарастал. Долго, слишком долго он в себе все держал и теперь изливал. Полный эмоций и внутреннего негодования. — Пойми. Я лучший клинок Франции! Лучший там, где мы годами учимся этому искусству…

Врешь ты, ведь есть еще мастера и школы в Испании и Италии. Слишком высоко несешь себя, француз. Да — вы Родина рыцарства, но все же не лучшие. Хотя… В том, что школы у вас превосходят наши, русские — факт. Только вот незадача. Я впитал опыт десятков мастеров. Нашла твоя коса не просто на камень, а на огромный массив продвинутого железобетона.

Он же продолжал вещать все яростнее.

— И ты, из этой варварской страны, где умеют бить дубиной, но не знают о мастерстве фехтования взял верх. Показал невероятное мастерство. Святая Мария! Кто ты⁈ Как такое возможно!

Он тяжело дышал, смотрел на меня.

— Франсуа де Рекмонт, вы закончили? — Я использовал шутливую интонацию.

— Дьявол! Да. Да! Я Закончил.

— Я, Игорь Васильевич Данилов. Боярин из Москвы. Это все, что я могу тебе сказать. — Смотрел на него пристально. — Все, что есть.

Его злость я ощущал физически. Гнев и непонимание бушевали в нем, подпитываемые обидой и уязвленной гордостью.

— Я крещусь, посещаю храмы и в моей армии один из сотников монах, настоятель монастыря. Как думаешь, Франсуа, могу ли я быть дьяволом?

— Дева Мария! Тогда кто? Кто⁈

Он смотрел на меня.

— Я, Игорь Васильевич Данилов. Боярин из Москвы. — Повторил слово в слово. Добавить больше нечего, да и какого черта.

Он начал креститься, поднялся.

— Я не знаю, как вести себя с вами, не знаю…

— Сядь. — Голос холоднее льда. Жестом указал ему на лавку, откуда он только что вскочил. — У нас был уговор.

Опять началось:

— В этой стране, где я нем. В этом холодном краю я встретил того, кто знает мой язык. — Он рухнул обратно. Схватился руками за голову. — Я давал обет, но ты заставляешь меня нарушить его. Зачем… Зачем я играл с тобой. Боже, господь всемогущий. Пресвятая Дева. Ты наказываешь меня. Смеешься надо мной.

Не думал я, что поражение подточит его разум настолько. Да, учитель моей армии был персонажем достаточно странным. Напыщенным, самодовольным, но в то же время толковым в плане военной науки и опытным. Казалось, такого ничем не удивишь, а вон оно, как вышло.

— Франсуа де Рекмонт! — Я поднял голос. — Приди в себя. Ты же воин, рыцарь, как ты говоришь. Ты, мастер меча.

— Боже милостивый. — Он поднял на меня взгляд совершенно пустых глаз. — Боже.

— Да, возможно. — Я сделал вброс, и это поразило его в самое сердце. Он уставился на меня, икнул. А я продолжил. — Господь милостив, но у нас был уговор. Пари. Не я его тебе навязал, а ты сам предложил. — Говорил все также холодно, смотрел на этого находящегося на грани безумия человека.

Черт, француз, почему ты не можешь поверить, что у нас здесь есть своя школа меча? Сабли? Почему считаешь всех нас криворукими мужланами? Что за варварство? Что за стереотипы? Теперь они же и сводят тебя с ума, глупец.

— Мы сразились, ты проиграл. Так бывает.

— Нет… Нет… Дева Мария.

— Есть факт. Теперь ты будешь работать на меня бесплатно, но… — Я поднял руку, останавливая его очередную порцию причитаний.

— Но! Франсуа. — Уставился на него. — Я дам тебе то, что ты не получишь нигде.

— Дьявол… — Простонал он. — Я уже продал свою душу.

Что за чушь.

— Я дам тебе землю, титул, чин. Твой род будет служить России и прославлять ее. Разве это не лучше денег? И если ты прекратишь эти глупые причитания, соберешься и скажешь одно слово. Да… — Я пристально изучал его, скривил рот в довольной ухмылке. — Я назову тебя своим собратом.

Он молчал, качал головой.

— Я не заплачу тебе ни монеты, Франсуа. Но, я не хочу, чтобы ты нарушил свой обет. Ты получишь больше, чем только мог мечтать. Землю и титул. Разве это не значит, что ты будешь работать за деньги?

Повисла тишина.

После короткой паузы француз вздохнул тяжело, поднялся.

— Господь всемогущий. — Он сделал шаг от стола, сделал реверанс. — Ваша Милость, я Франсуа де Рекмонт готов служить вам.

— Учи язык, Франсуа. Говорящим быть лучше, чем немым. Русские уже один раз удивили тебя, впереди еще много таких мгновений. — Хмыкнул, продолжил. — Свободен.

— Да, ваша Милость. — Он поклонился, цокнул каблуками, развернулся и вышел.

Что творилось в голове этого человека понять сложно. Но тот итог, к которому он пришел меня вполне удовлетворял. Не дьявол, а Милость — человек, которому должно служить. Не за чеканную монету, а по зову сердца. А что стоит за этим зовом — желание обрести для себя большее, благие намерения, вера, стремление встать у трона или надел земли — не так важно. Все это служение ради Родины. Ведь и трон, и земля, и вера — это часть Родины.

Посидев еще немного, я поднялся. Вышел, взглянул на заходящее солнце.

Запад! Слишком много ты о себе мнишь. Твой явный представитель, француз тому наглядный пример. Но, он хорош, он пригодится мне для моих дел. А это хорошо. Нужно брать лучшее и использовать. Накладывать на старые традиции и формировать новое.

Ведь суть державы, суть империи в том, что она берет то, что ей нужно и делает своим. Впитывает, переваривает и применяет. Не кичится чем-то одним, а использует все.

Вздохнул, развернулся и двинулся дальше работать.

На следующий день пришлось мне лично заняться переформированием казацких сотен. Полковые, лишившиеся одного из атаманов вроде бы и выбрали себе нового, но действовали как-то неуверенно. Пришлось вмешаться, разобраться в вопросе, переговорить со старыми да опытными.

Сотники нашлись быстро. Часть бойцов, лучших и надежных отправилась в конницу, как и задумывалось.

Неделя проходила в подготовке, тренировках, муштре. Бойцы впитывали военную науку хорошо и быстро. Сотники, я отошел от названия казацких офицеров атаманами, поддерживали во всем француза. Его поражение не повлекло никаких негативных эффектов. Наоборот, люди прониклись к нему уважением. Все они видели, как мы сражались. Понимали — будь на месте любой из них, то и Франсуа де Рекмонт, и Игорь Васильевич Данилов одолели бы каждого в поединке.

На четвертый день к позднему вечеру вернулся гонец из Ельца. Запыленный, усталый. Доложил, что письмо доставлено. Также сказал, что люди оскольские в смятении. Из Поля к ним казаки ходили, письмо воеводе тамошнему передавали о победе Царя Русского над мурзой Кан-Темиром близ Воронежа.

История со странными, появившимися из ниоткуда людьми-гонцами повторялась.

На мой вопрос — придут ли войска елецкие, ответа посыльный не дал. Письмо передано было. Поутру, когда обратно выдвигался он ничего вручить воеводе воронежскому, то есть мне, не велено.

На седьмой день после битвы и шестой пребывания в Воронеже собрал я военный совет. Озвучил людям обещанное, а именно: как будет жалование формироваться.

Первое. Брал на себя обязательства кормить людей служилых в походе. Сбором продовольствия занимались фуражиры. Никаких грабежей и насилия. Запрещалось строго настрого. Кто уличен будет, того повесят по законам военного времени. Мы идем в Москву людей на Земский Собор созывать. Мы силу матушки земли русской олицетворяем.

Значит, верой и правдой населению служить должны.

Достаточно много запасов у нас было в конине, добытой после боя и зерне из амбаров воронежских. Но пополнить все это было необходимо. Путь неблизкий и чем дальше от начала, тем сложнее будет договариваться с населением. Ближе к Москве — голоднее. Больше разбойников, грабежа и прочего лиходейства.

Яков и Тренко по моему указанию как раз занимались фуражировкой. Оба были известными в окрестностях города, вели переговоры, возмещали убытки трофейными конями, плохо годными к походу и серебром, если приходилось.

Второе. Выданное служилым людям воинское имущество передавалось в пользование. И в вечное владение им. Но, при условии служения и под запись в специальной реестровой книге. Все казаки Чершеньского также были переписаны. Вся наше небольшое, тысячное воинство вошло в книгу с указанием, что у кого имеется, к какой сотне кто приписан и кому чего выдано для несения службы.

Полный учет!

Сверх выданного имущества каждому бойцу пешему начислялось жалование в месяц по полрубля. Немного, но по факту, с учетом имущества, выдаваемого сразу — достаточно. Конному по рублю, если коня сам привел, а если получил, то все так же по половине. Но скакун передавался в пользование, как и оружие. Десятникам, которых я потребовал отобрать из самых толковых бойцов, прапорщикам, барабанщикам и музыкантам, медикам — удвоенное жалование. Сотникам, которые по факту пришли со всем своим, почти — иной подход. Доспехи всем без исключения выдать пришлось. Командир должен был быть защищен лучше прочих и в бою руководить, а также своим примером часто указывать, что и как делать.

Всем офицерам своим назначил жалование в десять рублей в месяц.

— А себе, воевода, сто? — Усмехнулся Васька Чершеньский, присутствующий на совете, как сотник конного отряда.

— А мне оно ни к чему. — Посмотрел я на него грозно. — Снаряжение у меня имеется. Хлеб насущный из закромов на пропитание дают. Дела иного, кроме служения Родине не знаю. Зачем мне серебро?

Сотники смотрели удивленно. Кивали уважительно, переглядывались. Хотя, уверен, в глубине души каждый из них понимал простую истину. С одной стороны, воеводе и вправду деньги ни к чему. А с иной — вся казна ему принадлежит. Все, как и у государя. Зачем ему думать о деньгах своих, если ему и так все, что нужно обычному человеку, дается. А что сверх меры потребно — это уже дела государственные.

Так и у меня, хоть и не царь я, а воевода. Либо дело военное и деньги потребно из казны тратить, либо все и так есть. Лучшее.

По факту совета решили мы выдвигаться еще через два дня, на пятнадцатый день месяца мая. Завершали последнюю подготовку, подтягивали обозы, запасали провиант и порох. Проверяли.

Франсуа с утра до вечера муштровал бойцов.

Фрол Семенович Войский обучал три десятка человек наукам медицинским. Я приходил к ним каждый день. Наблюдал. Тяжело было учение, поскольку мало кто их бойцов читать и писать мог. Многие уже кое-что умели, но познания, передаваемые от отца к сыну, были кривыми и косыми, порой. Опять кровопускание, пиявки, прикладывание сырой земли к ране, паутина смешанная со слюной, и прочие сомнительные действия.

Анушка и четыре подобранных в поместье у Жука девушки также учились. И если с бойцами бывший воевода занимался часа по два в день, то с ними проводил все свободное время. Пояснял, рассказывал, пытался сделать из них не просто медицинских братьев, а достойных полевых медиков.

Конечно, времени было мало, но он старался, как мог. Без лишней теории выдавал базовые понятия в практике. Что и как делать, как помогать и спасать.

За день до отправления вернулись гонцы из Белгорода и Курска. Такие же запыленные и еще больше утомленные, изможденные. Все же восемь дней в седле по пятьдесят верст выдавать с заводными конями не каждая спина и ноги выдержат. Тяжелая работа.

Отчитались, что письма переданы, ответа не получено, ничего с ними воеводы этих пограничных городов не передавали. Встречи были краткие — письма приняли, прочли и просили удалиться. Ночь ночевать и снова в путь, обратно в Воронеж.

Ни на бумаге, ни словами не сообщалось мне ничего от руководителей приграничных городов. Некая смута присутствовала в этих крепостях, что докладывали гонцы. Про казаков с письмами о Царе и победе над Кан-Темиром слухи были. Но только самих их никто не видел. Только в Ельце, а дальше на восток — уже нет. Однако про битву под Воронежем уже знали еще до прибытия гонцов.

Слухами земля Русская полнилась.

Идущий из Белгорода отдельно сообщил, что на обратном пути в Осколе говаривали, что к Ельцу три сотни казаков из крепости ушло. Недавно совсем. Дорога там на север есть. По ней примерно столько же, сколько от нас. Может, чуть больше. Но насколько быстрый марш будут задавать люди, идут ли конными или пешими — неясно.

Наконец-то ранним утром дня пятнадцатого, месяца мая с первыми лучами солнца поднялся я со спокойным сердцем и душою полной решимости!

За эти дни Ваньку с сеновала перевел в приемный покой. И ближе, и удобнее, и если дело какое, то под рукой человек. В кафтан облачаться — ерунда, а вот с доспехом — вдвоем сподручнее. Недаром рыцари прошлого с собой оруженосцев таскали. Вот таким и становился понемногу Ванька из рядового слуги. Хотя я его сам воспринимал больше, как денщика. Ну не гоже командиру над тысячей заниматься всякими делами по хозяйству. Врем мое дорого. На это помощник нужен.

А Ванька и рад был. Только чем ближе был наш день выступления, тем больше нервничал он. Боялся.

Я спустился в приемный покой.

Слуга суетился уже. Его слегка потряхивало от страха. Еда была уже готова. Слуги в тереме готовились с вечера. Все уже знали, что войско выступает рано утром. Готовились к отправлению загодя. Мои близкие телохранители, а также Яков и Тренко тоже спустились в приемный покой. Прочие сотники должны были вот-вот явиться.

Совместный скорый завтрак, последние приготовления и выступаем.

Непривычно, когда по команде «рота подъем» все не выбегают на плац. Казармы еще не придуманы. Здесь каждый квартировался у себя дома и по-другому было невозможно. Банально места, чтобы разместить столько народу не имелось. Радовало то, что в походных условиях весь лагерь будет компактен. Да сборы хоть и будут занимать много времени, но все же любой боец будет на виду и в доступности. Все компактно и рядом.

Когда все собрались я поднялся.

Речь нужно сказать, славную. Никаких стременных пить мы не собирались. Утро, войско в полной трезвости и здравии должно выступить без промедлений. Все это вино в походе от лукавого — одни беды с ним. Так что бойцов я своим примером наставлял и следил за этим делом во время приготовлений строго.

Выпятил вперед грудь, побольше воздуха набрал в легкие.

— Собратья! — Сказал громко, осмотрел их. — Сегодня мы начинаем великое дело. Мы идем на север. Мы идем в столицу, чтобы собрать Земский Собор. Чтобы земля наша обрела наконец-то сильного, достойного царя! Ура! Товарищи.

— Ура! — Ответили они.

Дальше был спешный, но плотный завтрак. Вкус пищи не чувствовался. Нервное напряжение и предчувствие чего-то великого тяготило и заставляло думать о будущем, а не о хлебе насущном. Ели молча. Слышалось только как ложки стучат.

Завершили быстро.

Сотники начали выходить, их ждали во дворе кремля кони. Мы основной процессией должны были пройти к собирающимся за городом войскам к кабаку, подводам и дороге, что вела на север… Часть офицерского состава же спускалась к реке, к лодкам и тамошнему лагерю.

Ванька подошел, принес доспех. Накинул его на парадный, самый красивый кафтан. Ремни затянул, перепоясался, саблю проверил. Огнестрел весь мой в кобурах уже был еще со вчера осмотрен несколько раз слугой. Уверен, утром он тоже уже успел туда сбегать.

Я поднял ерехонку, взглянул на шлем, словно в глаза смотрел. Красота, венец оружейного творения. Накинул ее, у подбородка пряжку застегнул. Город должен видеть, что идем мы со славой на дело великое. Как при параде выступать положено! Иначе никак.

Приметил, что руки слуги подрагивают.

— Ты чего, ванька?

— Боязно, хозяин. Ох боязно. На такое дело идем.

— Понимаю. — Хлопнул его по плечу. Повернулся к своим телохранителям, ожидающим в приемном покое. Пантелей, Абдулла, которого последние дни пускали в терем без вопросов, и Богдан. Они тоже были готовы, одеты каждый на свой лад. Богатырь русский, татарин из степи и казак донской. Такие разные, но все мои, в верности поклявшиеся.

— Идем! Собратья!