Печаль на двоих

ГЛАВА 12

К тому времени как Пенроуз и Фоллоуфилд прибыли в «Клуб Каудрей», Люси уже поместили в одну из лечебных комнат на втором этаже. Не ожидая приглашения, они прошли через вестибюль к лестнице в холле. Две горничные не покладая рук безуспешно старались привести в порядок лестницу, но следов несчастного случая оставалось еще столько, что Пенроузу нетрудно было догадаться о серьезности ожогов.

— Вели им прекратить уборку, пока мы не установим, что именно здесь произошло, — негромко попросил он Фоллоуфилда, — а комнату Питерс запри на ключ. Потом сними показания у всех, кто был поблизости, когда Люси упала. Я пойду узнать, как она. — Арчи повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился и добавил: — Если мои кузины и мисс Тэй здесь, пожалуйста, Билл, удостоверьтесь, что с ними все в порядке, хорошо? Ронни и Леттис только не хватало нового шока.

В приемной его уже ждала медсестра, чтобы провести в колледж.

— Разве не следовало отвезти мисс Питерс сразу в больницу? — спросил он, следуя за ней по короткому коридору, мимо столовой и вверх по другой лестнице, менее внушительной, но не менее элегантной.

Новое здание, в котором располагался колледж, было тщательно спланировано, чтобы соответствовать старому, с которым его соединили. Архитектор достиг своей цели с таким изяществом, что посетитель переходил из одного дома в другой, порой этого даже не сознавая.

Сопровождавшая Пенроуза медсестра одарила его самой что ни на есть оптимистической улыбкой.

— Лучшего ухода, чем здесь, просто нигде не найти. Человека с такими травмами, как у этой девушки, следует перемещать как можно меньше. И чем скорее начать лечение ожогов, тем больше у нее надежды на поправку.

— И у вас есть нужное помещение и оборудование?

— О да. Конечно, у нас тут все без особого размаха, но колледж экипирован по высшему разряду, и такой концентрации специалистов нет нигде больше в стране. Я имею в виду медсестер с добротными практическими знаниями, и это именно то, что в данном случае нужно. Мы не делаем серьезных операций, но промывать раны, предотвращать инфекцию, наблюдать за состоянием кровообращения и облегчать боли, насколько возможно, — в этом здесь каждый мастак, и к тому же у нас налажены контакты с местными больницами. За девушкой будет постоянно наблюдать врач, и он же будет руководить ее лечением. Не думайте, пожалуйста, инспектор, что я пытаюсь преуменьшить случившееся несчастье, но если бы я вдруг так обожглась, то предпочла бы, чтобы меня лечили здесь, а не где-то в другом месте.

— Насколько серьезны ее травмы?

— Чрезвычайно серьезны. Но мисс Шарп сама вам все объяснит. Подождите, пожалуйста, за дверью. Я скажу ей, что вы пришли.

Оставшись один в длинном, со сводчатыми потолками коридоре, Пенроуз через стеклянную дверь заглянул в комнату и увидел на больничной койке Люси Питерс. Ее увечья были скрыты матерчатым навесом, натянутым над верхней частью тела и предохранявшим кожу от прикосновения простыни и одеяла для того, чтобы ожоговые раны были защищены и в то же время подвержены воздействию воздуха. Рядом с ее кроватью стояли три медсестры, на одной из них — очевидно, мисс Шарп — была форма старшей медсестры. Селии Бэннерман поблизости не оказалось.

Пенроуз с уважением наблюдал, как мисс Шарп спокойно приподняла простыню, чтобы осмотреть тело Люси, и тут же прошептала какие-то указания одной из стоявших рядом с ней женщин. Потом она вышла к инспектору и, не произнеся ни слова, жестом указала на уголок в конце коридора, меблированный в виде гостиной — с обитыми гобеленовой тканью креслами и книжным шкафом в стиле «шератон». Когда она заговорила, речь ее была столь же экономной, как и жесты.

— Чем помогу помочь, инспектор? — спросила она с певучим йоркширским акцентом.

— Я собирался прийти сюда сегодня вечером поговорить с Люси Питерс по поводу убийства Марджори Бейкер, — начал Пенроуз, радуясь, что их беседа вряд ли будет перемежаться ненужными формальностями. — Но события, похоже, меня опередили. В каком состоянии мисс Питерс?

— В критическом. При падении она удивительным образом избежала серьезных травм — за исключением удара головой, — но на ее лице, шее и груди обширные, глубокие ожоги, особенно на груди, где какао пропитало одежду и находилось в более продолжительном контакте с кожей. Мы промыли раны, вскрыли ожоговые пузыри и срезали лохмотья кожи, но девушка все еще в состоянии шока и ее кровяное давление на критически низком уровне. Ближайшие два часа — самые важные, но даже если она переживет их, состоянию ее по-прежнему будет грозить опасность вторичного шока, анемии, инфекции. Боюсь, что в настоящее время я не могу вам гарантировать ничего, кроме хорошего ухода.

Не было никакого смысла ходить вокруг да около.

— При самых благоприятных обстоятельствах, когда бы я смог с ней поговорить?

— Не в ближайшее время. Если Люси придет в сознание — я подчеркиваю: если, — то все равно не будет в состоянии давать показания полиции. Один лишь стресс, вызванный подобным разговором, может ее убить, и я ни в коем случае этого не позволю. Кроме всего прочего, у нее обширные ожоги на губах и языке, и из-за них говорить ей будет очень болезненно, а может быть, и просто невозможно.

— Вы могли бы рассказать мне, что случилось?

— Меня при этом не было, но, насколько мне известно, Люси несла по лестнице поднос с горячей жидкостью, споткнулась и упала. Я вообще не понимаю, как такое могло произойти. Управление «Клубом Каудрей» целиком и полностью в руках Селии Бэннерман, и если вы не прочь узнать у нее, какого черта она допускает подобного сорта происшествия, я за это руками и ногами. У моих девочек на работе и так дел по горло — почему они должны тратить свое время на несчастные случаи, которых, при здравом подходе, вполне можно избежать?!

В этом взрыве возмущения Пенроуз почувствовал неприязнь, похоже, зародившуюся задолго до происшествия с Люси.

— А где сейчас мисс Бэннерман?

— Ей обрабатывают ее собственные раны.

— То есть?..

— Небольшие ожоги на руках — она заполучила их, когда пыталась помочь девушке. Я ей посоветовала после этого пойти к себе в комнату и отдохнуть — она сама была в шоке.

— Мисс Бэннерман первая прибыла на место происшествия?

— Насколько я понимаю, через несколько секунд. Хорошо, что это оказалась она, — тот, у кого нет медицинского опыта, мог не помочь, а только навредить. Селия уже годами занимается административной работой, но практические навыки никогда не забываются.

— Мне надо поговорить с ней, как только она освободится, но у вас есть время ответить мне еще на несколько вопросов? Я не стал бы вас задерживать, если бы не считал, что это важно.

Мириам Шарп кивнула.

— Вы знали Марджори Бейкер?

— Я встречала ее раз или два. Этот чертов цирк в понедельник вечером мне просто навязали. Была бы моя воля, я бы его вообще не затевала, но, поскольку он состоится в честь возглавляемого мною колледжа, я чувствую себя обязанной принять в нем участие. Так вот, я встречала мисс Бейкер в модном ателье. Она помогала с примерками. Вы ведь не хотите сказать, что Люси Питерс подозревается в ее убийстве?

— Вам это кажется невероятным?

— Если по-честному, инспектор, мне это кажется ужасным. Я уверена, что вы знаете о недавних постыдных событиях в «Клубе Каудрей», расследуемых полицией, и события эти, несомненно, отразятся на репутации нашего колледжа. Если же вы мне теперь скажете, что одна из работниц клуба подозревается в убийстве, мне, пожалуй, лучше сразу же подавать в отставку. Нашим двум организациям надлежит заботиться о больных и о профессиональных нуждах тех, кто за ними ухаживает. Мы призваны продлевать жизнь, а не отбирать ее.

Пенроуз подумал о Сэч, Уолтерс и им подобных: интересно, как, по мнению мисс Шарп, вписываются в ее профессию их преступления?

— Но ведь мисс Питерс не медсестра.

— Стоит появиться заголовку «В главном клубе медсестер арестована убийца», и никому до этого уже не будет дела. Но вы не ответили на мой вопрос: она подозреваемая? Я имею право знать, сколько позора обрушится на нас из-за Селии Бэннерман, хотя бы для того чтобы как-то ограничить нанесенный ею ущерб.

Антагонизм между ними снова был налицо, но Пенроузу показалось занятным, что Мириам Шарп даже не пыталась его скрыть. Однако она говорила правду: газеты не преминут выставить эту историю во всей ее красе.

— На данную минуту я не исключаю ни единой возможности, — осторожно произнес Арчи. — Но с Люси Питерс я хотел бы поговорить в основном потому, что она подруга Марджори и, я надеюсь, сможет мне рассказать о подробностях жизни убитой девушки, о которых никто не знает. Пока это все.

Пенроуз умолк, неожиданно вспомнив о фотографии из журнала «Татлер», которую снова собирался обсудить с Норой Эдвардс. На этом снимке была и Мириам Шарп, и если Бэннерман не ошибается, ее путь, возможно, пересекался с Амелией Сэч.

— Вы, кажется, когда-то работали в больнице Сент-Томас?

Ее явно удивило, что Пенроуз так неожиданно сменил тему беседы.

— Работала. Я там проходила свой испытательный срок, а потом осталась там и работала сначала медсестрой, а потом старшей медсестрой.

— А когда это было?

— С 1896 по 1916 год, когда основали колледж. Почему вы об этом спрашиваете?

— Вы знали Амелию Сэч и Энни Уолтерс?

— А они тут при чем?

Инспектор повторил вопрос, хотя выражение ее лица уже было ему ответом, и, поскольку она никак не отреагировала, добавил:

— Отец Марджори Бейкер, которого вчера вечером тоже нашли мертвым, — Джейкоб Сэч, муж Амелии. Я считаю, что убийство Марджори связано с преступлениями и казнью упомянутых двух женщин. Все, что вы о них знаете — каким бы несущественным это ни казалось, — может помочь расследованию.

— Про Амелию Сэч я только слышала. Что же касается Энни Уолтерс, то с ней мы какое-то время вместе работали. Судя по вашему вопросу, вам известно, что встретились они в больнице Сент-Томас?

— Да, мне об этом рассказали.

— Они обе выучились на акушерок. Сэч, насколько я знаю, была молодая и честолюбивая, а Уолтерс — старой выучки, тех времен, когда забота о пациентах не считалась такой важной, как сейчас. Некоторые могут сказать вам, инспектор, что и я принадлежу к этой школе, но они путают дисциплину с жестокосердием, и второе вовсе не обязательно проистекает из первого.

Пенроуз кивнул: он уже обратил внимание на стиль Мириам Шарп и понимал, что она имела в виду, но ему интересно было, куда она клонит.

— Уолтерс была продуктом практики, воспитывающей в медсестрах некую бесчувственность: женщин тогда учили быть сильными духом и твердыми, особенно когда дело касалось их пациентов. Я не ищу оправдания ее преступлению — многих медсестер учили так же, — но, насколько мне известно, очень мало кто из них стал убийцей. Однако, когда человек с определенным образом мышления попадает в подобного рода среду, результат выходит самый что ни на есть печальный. В конце 1890-х годов у нас в Сент-Томас было несколько случаев мертворождения, что в общем-то являлось делом обычным, но число их стало расти и расти, и руководство больницей взялось за расследование. Уолтерс принимала участие почти во всех этих родах, и поползли слухи, что она, возможно, за те смерти ответственна.

— Каким же образом?

— Если во время родов младенца придушить до того, как он успел издать первый крик, его можно выдать за мертворожденного. Одна из ее коллег донесла на Уолтерс, но доказательств у нее не имелось, а Уолтерс, разумеется, все отрицала. Ее уволили, но обвинений в преступлении выдвинуто не было, поскольку доказательств так и не нашлось. Как вы догадываетесь, сплетни среди медсестер — дело обычное, поэтому у меня нет никаких сомнений, что Сэч об этом прослышала. Вскоре и она сама ушла с работы, так как ждала ребенка, но я часто задумываюсь: а вдруг именно эта история положила начало убийствам младенцев? Знаете, инспектор, ведь это я была той медсестрой, которая доложила начальству об Энни Уолтерс, а оно уже приняло надлежащие меры. Теперь я считаю: с этого все и началось, что и не дает мне покоя.

— Но разве вы могли молчать? Кто знает, сколько еще жизней было бы загублено? Скорее всего больше, чем пострадало от рук Сэч и Уолтерс.

— О, у меня нет сомнений, что я поступила правильно. Но меньшее из двух зол все равно зло, инспектор. Вам наверняка это известно лучше, чем кому бы то ни было.

Пенроуз кивнул. Он был заинтригован неожиданной связью мисс Шарп с событиями прошлого, связью, о которой Арчи, конечно, и не подозревал, но пока не мог понять, каким образом данные сведения могут оказаться полезными для его расследования.

— Поверьте, мисс Шарп, мне это хорошо известно, и благодарю вас за откровенность. А теперь я хотел бы осмотреть комнату Люси Питерс.

— Я попрошу кого-нибудь вас туда проводить.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я все равно должен вернуться в приемную, и мне там подскажут, что и как.

Фоллоуфилда в вестибюле не было, и, взяв ключи от комнаты Люси у ночного дежурного, Пенроуз, следуя его указаниям, отправился на третий этаж, где располагались помещения для прислуги.

Комната Люси оказалась в том же коридоре, что и спальня Джозефины, но находилась в задней части дома и была лишена привлекательного вида на Кавендиш-сквер. Из-за своей тесноты комната производила мрачное, гнетущее впечатление, и Пенроуз, разглядывая узкую кровать Люси и простенькую мебель, с горечью подумал, что обстановка не сильно отличается от ее жилья в «Холлоуэе».

Очень скоро Пенроуз понял, что ни в платяном шкафу, ни в стоявшей рядом с кроватью тумбочке нет для него ничего привлекательного. Оставалось осмотреть только кровать, и тут ему повезло намного больше: под одеялом, спрятанная за подушку так, чтобы не попадаться на глаза, лежала самая ценная из всех вещей Люси — фотокамера «Брауни». Он с удивлением взял ее в руки, раздумывая, приобрела ли Люси фотокамеру честным путем или в клубе обнаружится еще одна пропажа. Так или иначе, он довольно быстро поймет, есть ли в ней для него что-то ценное.

Арчи проверил остальную часть кровати, полез под подушку и вытащил оттуда две открытки: на одной был изображен ряд домишек на берегу моря и дюны, на другой — маяк. Ни одна из открыток не была использованной, и Пенроуз предположил, что Люси либо купила их, либо получила от кого-то в подарок как сувенир. Он посмотрел на обратную сторону открыток и обнаружил, что обе они были снимками побережья в Саффолке, первая — в Уолберсуике, вторая — в Саутуолде. За последние несколько часов Уолберсуик попался ему на глаза уже во второй раз. В первый — он упоминался в адресе Этель Стьюк, и это совпадение вряд ли было случайностью.

Пенроуз положил открытки в карман пиджака и взял в руки фотокамеру. Он уже собрался уходить, как открылась дверь и, к его удивлению, в комнату вошла Селия Бэннерман. Поначалу Арчи решил, что она явилась сюда, узнав, что он хотел с ней побеседовать, но написанное на ее лице изумление явно говорило: привело ее сюда не его присутствие.

— Простите за вторжение, инспектор, — произнесла она взволнованно, — но я никак не ожидала здесь кого-то встретить.

— А можно вас спросить: зачем вы сюда пришли?

— Наверное, это звучит глупо, но я подумала, что Люси, когда придет в себя, приятно будет увидеть рядом с собой какие-нибудь знакомые вещи.

Пенроуз обвел взглядом пустые стены и пустую тумбочку.

— Непохоже, чтобы у нее был богатый выбор, — проговорил он язвительно. — И насколько я понимаю, она вряд ли придет в сознание.

Селия смерила его дерзким взглядом и как будто пришла в себя.

— Мой опыт подсказывает, что всегда следует сохранять оптимизм. — Она указала на фотокамеру, и Пенроуз заметил, что руки ее перевязаны бинтами. — Я вижу, вы нашли эту штуку. Хозяйка с радостью примет ее обратно.

— Все в свое время, мисс Бэннерман. Пока что я подержу ее у себя. Кстати, это весьма удачно, что вы оказались здесь: я хотел задать вам несколько вопросов по поводу несчастного случая с Люси. Вы видели, как это произошло?

— Нет, я вышла из гостиной, шла по коридору к лестнице и вдруг услышала ее крик. Я немедленно ринулась к лестнице, но она уже лежала на ступенях.

У нее хватает ума не отвечать на вопросы, которые ей не задают, заметил Пенроуз.

— И вы предположили, что она упала?

— Я сначала вообще ничего не предположила: просто ринулась ей помочь. Но потом, разумеется, именно это я и подумала. А какое еще может быть тут объяснение? У нее был развязан шнурок ботинка, и она скорее всего споткнулась, поднимаясь по лестнице, или потеряла равновесие из-за тяжести подноса. Люси ни в коем случае не следовало нести по лестнице такую тяжесть самой, — добавила она то, что Пенроуз уже собирался сказать. — Но лифт не работает, и она, очевидно, считала, что у нее нет выхода.

— А вы сами дотрагивались до подноса?

— Я отодвинула его, когда пришла ей на помощь. Я виню себя за то, что случилось. Боюсь, что мне следовало быть более бдительной.

— Почему вы не позвонили мне, как только Люси вернулась в клуб?

Увидев, что Пенроуз не проявляет никакого сочувствия к ее самообвинениям, Селия тут же переменила тон.

— Я, как вы мне велели, инспектор, оставила вам сообщение, так что имейте мужество признать ваши недочеты — я ведь признала свои. Мы не можем остановить все дела в «Клубе Каудрей» из-за того, что в Скотленд-Ярде левая рука не знает, что делает правая.

— Конечно же, нет, мисс Бэннерман. Одну девушку убили, вторая — на грани смерти, но вечернее какао должно быть во что бы то ни стало сервировано. — Он вышел вместе с Селией в коридор и запер за собой дверь. — Пока Люси не придет в сознание, у ее дверей будет дежурить полиция, — сказал Пенроуз, шагая рядом с ней к лестнице. — Я воспользуюсь вашим советом и буду сохранять оптимизм: надеюсь, что мы очень скоро сможем с Люси поговорить. У меня нет никаких сомнений, что именно у нее ключ к разгадке тайны убийства Марджори.

Он сказал это с уверенностью, которой, конечно, не чувствовал, но ему показалось, как в глазах Селии Бэннерман на мгновение промелькнул страх. Каждое из ее лживых утверждений само по себе ничего особенного не значило, но все вместе они рисовали уже совсем иную картину, и не было почти никакой вероятности, что она всего лишь допускала ошибки. Арчи подумал: не стоит ли потребовать у нее объяснений прямо сейчас? Но у него не было никаких доказательств того, что ее ложь напрямую связана с убийством Марджори. Нет, прежде чем снова заговорить с Селией Бэннерман, он должен узнать, ездили ли Марджори и Люси повидаться с Этель Стьюк, и если да, то выяснить, что именно она им рассказала.

Внизу он столкнулся с Фоллоуфилдом, который только что вернулся из кухни.

— Узнали что-нибудь стоящее? — спросил Пенроуз, рассказав ему о Мириам Шарп и Селии Бэннерман.

— Нет, сэр. Никто не видел, как это случилось. Видели лишь, как мисс Бэннерман старалась помочь Люси и как ее переносили наверх.

— Интересно бы узнать, насколько она действительно старалась помочь Люси.

— Что вы имеете в виду?

— Что-то тут не так, Билл. Вот подумайте: единственный мотив убийства Марджори и ее отца, которым мы сейчас располагаем, связан с тем, что им было известно об истории семьи Сэч. Отставим на минуту в сторону Нору Эдвардс. Трое в «Клубе Каудрей» сами признались, что тем или иным образом связаны с этой историей: Джеральдин Эшби, Мириам Шарп и Селия Бэннерман, — но ни у одной из них нет причин из-за этой тайны убивать Марджори. Насколько теперь мы знаем, из упомянутых дам лишь одна почему-то лжет: Селия Бэннерман солгала Джозефине о смерти Этель Стьюк и мне — о том, что навещала Джейкоба Сэча. А теперь она оказывается первой на месте происшествия с Люси. Я чувствую, что допустил страшную ошибку, когда остался с Норой Эдвардс, вместо того чтобы, узнав о возвращении Люси, немедленно приехать сюда.

— Я в этом, сэр, не уверен. Что, если Эдвардс была причастна к умерщвлению младенцев существенно больше, чем кто-либо подозревает, и врала в суде, чтобы спасти свою шкуру? Она сама вам сказала, что Сэч любил свою жену, и если позднее узнал, что Амелию сделали козлом отпущения, то мог возненавидеть Эдвардс еще сильнее. Он также мог рассказать об этом Марджори и даже пригрозить, что пойдет в полицию, — вот вам и мотив, чтобы заткнуть рот им обоим.

— Вы думаете, что это дело рук Эдвардс?

— По крайней мере не исключаю. Она ведь, помните, тоже лгала — лгала годами.

— Да, но я понимаю почему. Могу поспорить, что те нападки и издевательства после суда, о которых она нам рассказала, лишь малая толика того, что им с Джейкобом пришлось испытать. С другой стороны, ложь Бэннерман кажется совершенно бессмысленной, что и настораживает. За этой ложью как будто что-то кроется.

Фоллоуфилд посмотрел на него с сомнением.

— Я только что, сэр, говорил с девушками на кухне. Люси рассказывала им, как добра была к ней в тот вечер мисс Бэннерман. По словам Люси, они долго беседовали…

— Скажите честно, вам кажется, Бэннерман из тех, кто ведет задушевные беседы со своими подчиненными? — нетерпеливо перебил сержанта Пенроуз. — По-моему, она либо смотрит на людей свысока, либо командует ими — ни на что другое эта дама не способна.

— Вам она не нравится?

— Не нравится, но суть не в этом, — произнес Пенроуз чуть более настойчиво, чем ему хотелось бы. — А вам она нравится?

— Не особенно, но я восхищаюсь тем, что мисс Бэннерман сделала, будучи тюремной надзирательницей. Модный клуб и всякие там комитеты далеко не все, на что она способна. И думаю, у нее хватило бы ума не убивать девушку в «Клубе Каудрей» в субботний вечер. Это ведь довольно рискованно.

То, что Фоллоуфилд выступал в защиту Селии Бэннерман, начинало раздражать Пенроуза, возможно, именно потому, что рассуждения сержанта были вполне здравыми.

— Не так уж и рискованно: эта лестница вроде отдельного помещения, и ее не видно ни из вестибюля, ни из общих комнат наверху. К тому же у нее, наверное, не было выбора, и ту милую беседу, о которой вы упомянули, она, вероятно, затеяла для того, чтобы решить, что именно ей следует предпринять. Если Люси и Марджори ездили повидать Этель Стьюк — а открытки на это явно указывают — и узнали что-то о Бэннерман, то ей надо было действовать без промедления, раньше, чем мы успеем поговорить с Люси. — Фоллоуфилда эти доводы, похоже, не убедили, но Пенроуз не унимался: — Представьте себе такой сценарий: Джейкоб Сэч видит фотографию в «Татлере» и рассказывает Марджори о Бэннерман то, на чем, как он думает, можно поживиться, рассчитывая, что Селия хорошенько им заплатит, чтобы они об этом молчали. Он хочет, чтобы Марджори сделала грязную работу, поскольку она через Мотли знакома с Бэннерман, но Марджори ему не верит. И с какой стати она должна ему верить? Он уже не раз вовлекал ее в неприятности, а теперь ей к тому же есть что терять. Тогда она решает во всем удостовериться сама. Помните, что Марджори сказала леди Эшби: отец что-то ей рассказал, и это оказалось правдой. Мы предположили, что речь идет о его прошлом, а что, если дело совсем в другом?

— Ну что такого ужасного мог знать Джейкоб Сэч о Селии Бэннерман? Она сама призналась, что вмешалась в удочерение Лиззи, чего ей делать не следовало, так зачем ей заботиться о том, чтобы это скрывать?

— Может быть, нам кое-что расскажет Этель Стьюк. Я завтра прямо с утра поеду к ней, а вы тут займитесь всем остальным. Вернитесь на Кэмпбелл-роуд и уточните, действительно ли Нора Эдвардс вчера вечером была у себя. Ее дом битком набит жильцами, и как бы кое-кто из них ни пытался провести нас, я уверен, что это можно выяснить. О том, что случилось с Люси, надо рассказать Мэри Сайз, и, вероятно, она сумеет что-нибудь добавить о Селии Бэннерман. Но будьте осторожны: постарайтесь, чтобы у нее не возникло никаких подозрений. Я дам указания Уайлс и попрошу Леттис и Ронни придумать для Бэннерман какие-нибудь дела, чтобы она ни на минуту не отлучилась из клуба. Кстати, вы их видели?

— Да, сэр, они наверху, в гостиной. С ними все в порядке. Конечно, ваши кузины потрясены случившимся, но, честно говоря, они все еще в шоке от утреннего происшествия, так что не думаю, что это новое так уж сильно их поразило. Что-нибудь еще, сэр?

Пенроуз задумался.

— Да, возможно, стоит разузнать подробности смерти Лиззи Сэч. Утром позвоните нашим ребятам в Бирмингеме и попросите найти записи о самоубийстве в Энсти, колледже физической культуры, в 1916 году.

— Будет сделано. И мисс Тэй сможет нам в этом помочь.

— Она еще не спит?

— Нет, она вместе с вашими кузинами.

— Отлично. Я, наверное, приглашу ее поехать завтра вместе со мной. Я хочу, чтобы Джозефина рассказала мне все, что знает о Бэннерман. К тому же мне бы не хотелось, чтобы она здесь сейчас оставалась.

Фоллоуфилд взглядом указал на фотокамеру:

— Хотите, чтобы нам проявили снимки?

— Хочу. Скажите, Билл, а когда вы сейчас разговаривали с персоналом, там была девушка, которая могла подтвердить алиби Бэннерман вчера вечером?

— Тили Дженкинс? Да, была.

— Отлично. Спуститесь вниз и поговорите с ней, чтобы точно в этом удостовериться, и скажите, что лестницу уже можно помыть. Пойду поговорю с Джозефиной, а перед нашим уходом проведаю Люси. Когда мы вернемся в Ярд, я хочу еще раз просмотреть тюремные документы, на случай если что-то упустил. С Эдвардс мы побеседуем уже завтра после вашей поездки в Канаву и моей встречи с Этель Стьюк.

Джозефину он нашел в гостиной, где она сидела вместе с Леттис, Ронни и Джеральдин Эшби. Также как в других общественных местах в клубе, в этой комнате витал женский дух; и даже если бы здесь никого не оказалось, Арчи по изяществу отделки догадался бы, что тут собираются женщины и что при других обстоятельствах его присутствие здесь вряд ли было бы желанным. Пенроуз, который всегда и ко всем относился с одинаковым уважением и чувствовал себя свободно и в мужской, и в дамской компании, в этом клубе, где каждая мелочь заявляла о женской солидарности, то и дело испытывал легкое раздражение. Теперь же его раздражение еще усилилось, поскольку в жизни Джозефины появилась Марта Фокс, и в эту новую сферу ему никакого доступа не было. И Арчи вдруг задался вопросом: неужели он бы чувствовал то же самое, если бы она сблизилась с другим мужчиной? Наверное, нет. Какими бы отвратительными ни казались ему эти стереотипно старомодные чувства, он понимал, что его резкая неприязнь к Марте объясняется тем, что с ней даже невозможно соперничать.

Джозефина, завидев его, улыбнулась, а он жестом подозвал ее к двери.

— Разве ты не хочешь поздороваться с девочками? — спросила она.

— Поздороваюсь, но через минуту. Я хотел сначала перекинуться парой слов с тобой. Можешь сделать мне одолжение?

— Конечно.

— Поедешь завтра утром со мной в Саффолк? Мне надо повидаться с Этель Стьюк.

— Ты уверен, что это я тебе сделаю одолжение?

Арчи смутился.

— Боюсь, тебе нельзя будет присутствовать при нашей беседе. Я не могу тебе даже пообещать, что ты с ней встретишься. Все будет зависеть от того, что она за человек, и от того, сколько у нас будет времени. Ты уж прости.

— Ничего страшного: я все понимаю. Но почему ты хочешь, чтобы я с тобой поехала? Провести день в Саффолке очень мило, но в чем же состоит одолжение, если только не в моей компании? — улыбнулась Джозефина. — И это я, пожалуй, могу понять.

— Само собой разумеется, и в твоей компании тоже. Но кроме того, мне надо поговорить с тобой о прошлом: о деле Сэч и Уолтерс, об Энсти, и я не знаю, когда еще у меня будет на это время. Если мы сможем поговорить по дороге, то сразу убьем двух зайцев.

— Ты имел в виду: двух тюремных зайцев? — Ее вопрос прозвучал как неуместная шутка, и Джозефина, тут же сообразив это, озабоченно добавила: — Как дела у Люси?

— Ничего хорошего. Похоже, следующие несколько часов самые критически важные, но даже если она придет в сознание, до выздоровления еще далеко. Так ты поедешь со мной?

— Конечно, поеду. Смена обстановки и глоток-другой свежего морского воздуха мне не помешают. Заодно, может, прояснится и в голове.

Арчи не стал ее спрашивать, почему в этом есть необходимость.

— Но выехать нужно будет рано.

— Это меня не страшит, однако если ты собираешься мучить меня вопросами, попроси Снайп снарядить нас завтраком. За фляжку с чаем и бутерброд с колбасой я расскажу тебе все, что твоей душеньке угодно.

Пенроуз рассмеялся:

— Уверен, что Снайп не подкачает.

— У меня на сей счет тоже нет никаких сомнений. А Билл с нами едет?

— Нет, у него и здесь тьма дел, но если ты хочешь с ним увидеться, он сейчас внизу.

Джозефина покачала головой:

— Нет, дело не в этом. Мне просто хотелось знать, будем ли мы с тобой только вдвоем.

На железнодорожной станции Ипсвич их уже ждала машина, любезно присланная полицией Саффолка. Пенроуз предварительно связался с местной полицией и попросил ее удостовериться, что Стьюк действительно живет по имеющемуся у него адресу и согласна с ним повидаться. Он не мог отправиться наобум в такое далекое путешествие, которое могло оказаться еще более далеким, если бы Этель Стьюк уехала на выходной проведать сестру в Борнмут.

За время, проведенное в поезде, Джозефина рассказала ему все, что только знала, о деле Сэч и Уолтерс, но ничего нового из ее повествования инспектор не извлек и теперь раздумывал, стоит ли с ней поделиться своими подозрениями. В личном деле Селии Бэннерман, полученном им в тюрьме, не было ничего, кроме записи о ее примерной службе и письма с просьбой об увольнении, перед тем как она перешла на административный пост в больнице города Лидса. В ночь убийства Марджори у нее имелось твердое алиби, однако если окажется, что преступление было совершено в самом начале указанного Спилсбери промежутка времени, то она успевала расправиться с девушкой, а потом вернуться в клуб. Если он ошибается, зачем ему портить отношения Джозефины с ее бывшей преподавательницей? Если же Селии Бэннерман есть что скрывать, то Джозефине трудно будет вести себя с ней как ни в чем не бывало, и тогда он подвергнет опасности и ее саму, и свое расследование.

Как было договорено, Арчи взял ключи у станционного смотрителя, и они укатили из города в сельские окрестности. Восточно-английский пейзаж уже сдался наступающей зиме. С голыми деревьями и опустевшими полями, он теперь выглядел уродливым отражением своего летнего близнеца — царством пустоты, собирающимся с духом в преддверии бесконечной вереницы темных дней.

— Расскажи-ка мне об Энсти и о том, что ты помнишь о самоубийстве Лиззи Сэч, — попросил Пенроуз, протягивая Джозефине карту с намеченным им маршрутом.

— Что именно тебя интересует?

— Кто ее нашел?

— Наверное, преподавательница спортивных игр. Ее тело обнаружили в гимнастическом зале. Девочка повесилась на одном из канатов.

— А были какие-нибудь предвестники этого несчастья? Сколько времени она уже знала о судьбе своей матери?

— Понятия не имею, Арчи. Тебе нужно спросить Джеральдин, когда именно она послала письмо. Мне тогда казалось, что Лиззи покончила с собой, как только узнала, кто ее мать, но, может быть, это и не так. Что же касается предвестников самоубийства, то я не настолько близко была с ней знакома, чтобы их заметить. Я помню, несчастье произошло в летнем семестре, и мы готовились тогда к экзаменам, — значит, к тому времени Лиззи была в колледже почти год. Но насколько мне известно, она так никогда в нем и не прижилась, и теперь, когда услышала рассказ Джеральдин, я понимаю почему. Но я сомневаюсь, что имелись ясные признаки, по которым можно было предвидеть случившееся. В Энсти в основном собрались толковые преподаватели, которые искренне заботились о нашем благополучии. Я думаю, если бы они заметили у Лиззи хоть малейшие признаки депрессии, то что-то предприняли бы.

— А как к происшествию отнеслась Селия Бэннерман?

Джозефина задумалась, стараясь тщательно разобраться и не спутать поведение Селии в те прежние времена с ее недавним рассказом о самоубийстве Лиззи.

— Она явно была в шоке. Я думаю, Селия чувствовала себя виноватой в том, что это случилось во время ее дежурства, и еще потому, что именно она устроила Лиззи в наш колледж.

— Но то была не столько личная скорбь, сколько скорбь преподавателя о некоей студентке?

— В твоих устах это звучит довольно цинично, но очень похоже на правду. — Джозефина увидела в окне ветряную мельницу и залюбовалась светом, отражавшимся от ее крыльев. — Для нас случившееся было таким необычным — подобной атмосферы я ни разу не ощущала в колледже ни до, ни после. Энсти был весьма шумным заведением — при таком количестве студенток иначе и быть не могло, — но на следующее утро он казался обителью призраков. Как ни стыдно признаться, но длилось это затишье совсем недолго. Сейчас, оглядываясь на то, что случилось, особенно после разговора с Джерри, я понимаю, насколько трагичной была ее смерть, но тогда… Дело, наверное, в возрасте. Тяжко признаться, но для нас, девушек, в этой истории было нечто скандальное… и притягательное. Преподаватели относились к происшедшему совсем по-иному. Представляю, сколько чашек черного кофе было в тот день выпито в учительской комнате и сколько высказано самоупреков.

— Я удивляюсь, что Лиззи, получив письмо, не пошла поговорить о нем с Бэннерман. Разве у тебя, например, такое письмо не вызвало бы недоверие? И желание убедиться в правдивости всех этих фактов?

— Наверное, все зависит от источника информации, а Джерри она доверяла и потому сразу поверила. И мы не знаем, что сама Лиззи помнила, верно же? Когда случились эти страшные события, она уже не была младенцем, и, возможно, рассказанная ей история подтверждалась ее смутными воспоминаниями. Взрослые считают себя умными и хитрыми и думают, что им удается скрыть от детей свои тайны, но нередко это не более чем заблуждение.

— И все же Лиззи, наверное, должна была искать подтверждения тому, что ей сообщила Джеральдина. Однако, насколько тебе известно, она этого не сделала?

— Насколько я знаю, нет. Я уверена, если бы Лиззи пошла к Селии, то с собой бы не покончила. Правда, мне неизвестно, знала ли она о том, какую роль в ее жизни сыграла Селия.

— Так все-таки это было самоубийство?

— Господи, Арчи, что еще это могло быть? Она оставила записку.

Пенроуз тут же подумал: сможет ли Фоллоуфилд раздобыть эту записку через бирмингемскую полицию?

— И еще мне кажется важным то, что Лиззи решила умереть так, как ее мать. Наверное, нелегко имитировать?

— Наверное, — нехотя согласился Пенроуз.

Они проехали указатель на Фрамлингхэм, и Джозефина обернулась назад, в сторону убегавшей вдаль дороги.

— Похоже, мы приближаемся к моим корням.

— Ты из Саффолка?

— По маминой линии: здесь жили мои дальние предки. Насколько я слышала, они варили пиво где-то между Фрамлингхэмом и Саксмундхэмом.

— Подумать только: вы с Биллом, вероятно, родственники. Вот уж он бы порадовался, особенно если бы ему бесплатно налили кружку-другую. — Арчи притормозил и резко повернул направо. — Так ты знаешь эти места? Вы с родными сюда приезжаете?

— Нет, после того как я стала взрослой, мои поездки в Саффолк начинаются и кончаются в Ньюмаркете, а в нем так и тянет на бега в Роули Майл. Однако мне хотелось бы познакомиться с этими местами поближе, — добавила она, когда они проезжали по горбатой улочке, стиснутой с обеих сторон красивыми жилыми домами и магазинчиками. — Солнце, словно подзадоренное ее энтузиазмом, наконец-то на мгновение выглянуло из-за туч, полируя тротуары и дорогу. — Красота! — восторженно воскликнула Джозефина. — Может, я в конце концов и переберусь на юг.

— Тебе не кажется, что здесь чересчур уж красиво?

— Что ты имеешь в виду?

Арчи указал на видневшийся чуть поодаль от дороги живописный дом — с остроконечной крышей и огромным, огороженным стеной садом:

— В этом доме однажды после жуткой грозы нашли мертвой молодую служанку сомнительной репутации — с перерезанным горлом и множеством ножевых ранений. Так что ты теперь думаешь про этот домик?

Джозефина рассмеялась его мелодраматическому тону.

— Я думаю: миленький дом… и надеюсь, его потом как следует отмыли. Кто же ее убил?

— Предположительно человек по имени Уильям Гардинер. Служанка Роз Харсент от него забеременела — при том что у него была жена и двое детей.

— Боже мой, так это произошло в том самом доме?!

— Ты знаешь об этой истории?

— О ней писали газеты в то же самое время, что и о деле Сэч и Уолтерс. Кажется, было два судебных процесса или что-то в этом роде?

— Верно. Присяжные заседатели никак не могли прийти к соглашению. В первый раз одиннадцать против одного признали его виновным, а второй раз те же одиннадцать против одного — невиновным.

— Почему такое противоречие?

— Доказательства были довольно путаные. Рядом с телом Роз Харсент нашли бутылку с парафином, которым кто-то воспользовался, чтобы поджечь ее одежду, а наклейка на бутылке была от лекарства, выписанного детям Гардинера. Прокурор представил это как неоспоримое доказательство его вины; защитник же утверждал, что оставить такое доказательство вины возле убитой мог только психически больной человек, и присяжные сочли, что Гардинера подставили.

— Я склонна согласиться с защитой, хотя не исключено, что это был чрезвычайно смелый двойной блеф. И чем же все кончилось? Был третий суд?

— Нет, судья пытался навязать приговор, основанный на свидетельствах обвинения, но присяжные настояли на своем и Гардинера освободили. Он вскочил на первый же поезд, доехал до Ливерпуль-стрит и затерялся в лондонской толпе.

— Даже и не знаю, свидетельствует это о том, что он был виновен, или наоборот. Но как он мог затеряться? Его, наверное, знали по всей стране.

— В те времена затеряться было намного проще, чем ты думаешь, — это случалось сплошь и рядом. В газетах не печатали фотографий, как в наши дни, и люди могли представиться любым вымышленным именем. Официальных документов было существенно меньше. Вспомни, что ты мне рассказала об Энни Уолтерс: переезжая с места на место, она каждый раз меняла имя, и ей это сходило с рук, а ведь она всего лишь перебиралась с одной улицы на другую. Ее неприятности начались, когда она слишком долго задержалась на одном месте, но Гардинер был осторожнее и Лондон далеко от здешнего Пизенхолла. — Арчи посмотрел на часы. — Сегодня наша поездка тоже не из коротких.

— Он, наверное, влачил страшное существование. Всю оставшуюся жизнь должен был оглядываться, так и не зная: удалось ему спастись или нет. Думаю, Джейкоб Сэч и Нора Эдвардс тоже испытали нечто подобное.

— Да, и все это случилось в одно и то же время. Тебе, кстати, надо бы включить эту историю в свою книгу.

— Спасибо за предложение, но мне одного реального преступления предостаточно. У меня и с ним волнений хоть отбавляй. — Джозефина порылась в сумке, достала зажигалку и, надеясь, что Арчи среди хаоса в сумке не заметил дневника Марты, зажгла им обоим сигареты. — Занятно, что Роз Харсент, очевидно, из тех женщин, которых брала к себе Амелия Сэч. Невольно призадумаешься, правда? Таким женщинам или их детям смертный приговор подписан из-за того, что мужчины не хотят брать на себя ответственность за свои поступки. У меня не сложилось впечатления, что двенадцать мужчин — присяжных заседателей в суде над Амелией Сэч — особенно тщательно анализировали доказательства. И если бы за убийство Роз судили жену Гардинера, то, вероятно, с первого же раза приговорили бы к повешению.

«В том, что она говорит, есть доля правды», — подумал Пенроуз. Его самого удивило, насколько слабо выступила защита в деле Сэч и Уолтерс, и хотя он не был уверен в их невиновности, подметил не один промах в доводах прокурора, которым хороший адвокат мог легко воспользоваться и спасти этих двоих от эшафота.

Они добрались до развилки, и Джозефина с интересом стала вглядываться в названия деревушек.

— Здесь налево, — сказала она, — а примерно через пять миль — направо.

Не успели они свернуть с главной дороги, как перед ними выросла величественная церковь, и пейзаж снова переменился. Ближе к морю холмистые пахотные поля уступили место пустошам, покрытым заплатами вереска, редкими соснами и кустарниками утесника. Кое-где чудесным образом кусты утесника все еще были в цвету, и всплеск желтизны, пусть увядшей и поблекшей, вносил хоть какое-то разнообразие в этот тоскливо-серый пейзаж. На опушке маленькой рощицы вдруг появился олень и робко двинулся сквозь пульсирующую череду света и тени — солнца и леса.

— Летом здесь, должно быть, изумительно. — Джозефина была очарована этим неожиданным разнообразием ландшафта.

И сам Уолберсуик, примостившийся на побережье Саффолка в устье реки Блайт, впадавшей в Северное море, тоже оказался очаровательным. «Поселок обосновался здесь, по-видимому, в незапамятные времена», — размышляла Джозефина, пока они медленно въезжали в самую его сердцевину. Разнообразие архитектуры просто изумляло: и маленькие коттеджи, и рыбацкие лачуги, и огромные импозантные виллы. Многие из домов были построены в ее излюбленном стиле «Артс энд крафтс»,[20] и к тому времени как они с Арчи миновали церковь, дерзко разместившуюся на месте прежнего, более величественного собора, Джозефине попались на глаза по крайней мере три дома, которые она не отказалась бы приобрести.

— Неплохо бы здесь поселиться на пенсии, — промолвила она.

— Да, милое местечко. Не очень-то похоже на Холлоуэй. Стьюк живет возле сквера: должно быть, где-то в центре.

Дорога привела их прямо в центр поселка. Арчи проехал еще немного и поставил машину возле «Белл-отеля», приветливого, с соломенной крышей, здания, обращенного лицом к эстуарию.

— Я не знаю, сколько времени у нее пробуду, — сказал он. — У тебя есть чем заняться?

— Наверное, пройдусь вдоль моря — сегодня для прогулки отличный денек. А напротив сквера я заприметила чайную. Так что, если замерзну, подожду тебя там, но ты не торопись: в компании булочек не заскучаешь.

Арчи проводил ее с улыбкой.

Дом Этель Стьюк стоял последним в ряду маленьких кирпичных коттеджей слева от сквера. Арчи неслышно затворил за собой деревянную калитку и постучал в парадную дверь, хотя по нервному вздергиванию занавески стало ясно, что возвещать о своем приходе ему совершенно незачем. Прошла минута-другая, прежде чем он услышал поворот ключа в замке, и тут вспомнил, что бывшей работнице тюрьмы сейчас уже наверняка за семьдесят. Но когда Пенроуз увидел Этель Стьюк, то понял, что ее неторопливость объяснялась вовсе не возрастом, а тяжелым артритом. Эта от природы высокая женщина вышла к нему, опираясь на две клюки, сгорбленная и скрюченная, и ее руки и ноги до того иссохли, что каждый шаг казался просто чудом.

— Мисс Стьюк? Я инспектор Пенроуз из Центрального полицейского управления. Спасибо, что согласились встретиться со мной и к тому же без всякого промедления.

Прежде чем заговорить, Стьюк окинула инспектора пытливым взглядом. Он в это время изучал ее лицо, пытаясь понять: было ли его выражение действительно жестким и колючим или только таким казалось под впечатлением тех сведений, которыми Пенроуз о ней располагал. Так или иначе, Этель Стьюк явно не собиралась рассыпаться в любезностях.

— Ваши коллеги мне толком не объяснили, чего вы хотите. — Она отступила от двери, пропуская его в гостиную. — Но вы-то сами, наверно, знаете. — Годы, прожитые на побережье в Саффолке, ни на йоту не смягчили ее резкий лондонский выговор. — Чаю?

Очевидно, эта односложность родилась из привычных для нее окриков и приказаний, подумал Пенроуз, и даже ее предложение прозвучало как вызов. Арчи уже собрался отказаться от чая, но вдруг заметил в углу комнаты поднос с аккуратно расставленными на нем чашками, блюдцами и пирожными. Вполне вероятно, Этель Стьюк скорее лаяла, чем кусалась.

— Спасибо, с удовольствием.

Стьюк неторопливо заковыляла в кухню, а он, воспользовавшись ее отсутствием, принялся разглядывать комнату. Она оказалась причудливей, чем можно было ожидать от жилища человека, почти всю жизнь проработавшего в таком заведении, как «Холлоуэй». Хотя не исключено, что теперь, в старости, после стольких лет аскетизма, ей захотелось наконец наверстать упущенное и обзавестись приличной мебелью и всевозможными безделушками. Почти повсюду стояли какие-то украшения и горшки с цветами — в основном с фиалками, среди которых затесалась и парочка азиатских ландышей. Но больше всего Арчи заинтересовали книжные полки. Они были уставлены детективными романами Кристи, Сейерс и Аллингем, перемежавшимися с произведениями Фримена Уиллса Крофтса и Найо Марш, — и хотя среди них он не заметил романа Тэй «Человек из очереди», судя по вкусу хозяйки, можно было рискнуть обратиться к ней с просьбой Джозефины о встрече.

— Вы давно здесь живете? — спросил Пенроуз, когда она в конце концов вернулась в комнату, передвигаясь еще медленнее прежнего из-за того, что теперь опиралась на клюку лишь одной рукой, так как в другой несла чайник. — Похоже, очень милая деревушка.

Он едва сдерживался, чтобы не помочь ей, но так и не решился, сочтя, что старушка может принять это за оскорбление, а уж чего-чего, а оскорблять ее, едва начав беседу, ему вовсе не хотелось.

— Садитесь. — Она кивком указала на одно из кресел возле камина. Стьюк положила на блюдце фруктовое пирожное и поставила рядом с инспектором на столик. — Восемь лет назад я ушла на пенсию и переселилась сюда, к сестре. Пожалуй, тут неплохо. Только слишком много бездельников, и они не могут ничего лучшего придумать, как совать нос в чужие дела. Но я эту братию знаю. И знаю, как с ней обращаться. Им тут больше чаев не распивать. Мейбел-то умерла в январе. Такие вот дела.

— Очень вам сочувствую.

— Это ни к чему. Мы с ней близки не были. Ей никогда не нравилась моя работа. Приятно ей, думаете, было говорить, что ее сестра работает в «Холлоуэе»? Понимаете, что я имею в виду?

Неясно было, сказала она об этом в шутку или просто констатировала факт.

— Именно о вашей работе в «Холлоуэе» я и хочу с вами побеседовать, — сказал Пенроуз. — И о некоторых заключенных, за которыми вы присматривали, и о некоторых людях, с которыми вы работали.

При упоминании о «Холлоуэе» Этель, казалось, вся засветилась, и тогда он впервые понял, что для нее, как для Селии Бэннерман, Мириам Шарп и Мэри Сайз, работа была сутью жизни. И пенсионное житье в домике у моря ей, наверное, казалось жестокой пародией на службу в заведении, которое она так неохотно оставила.

— Но прежде всего я хотел бы узнать: к вам недавно с такими же вопросами не приходили две молоденькие девушки?

— Нет, — сказала она, и у Арчи упало сердце: неужели он проехал весь этот путь лишь для того, чтобы убедиться, что был не прав? — Приходила одна девушка. На прошлой неделе.

— Ее звали Марджори Бейкер?

Этель улыбнулась:

— Я только на нее взглянула и сразу поняла: никудышная. Слишком уж о себе воображает. У такой всю жизнь одно и то же — в тюрьму, из тюрьмы и обратно.

Пенроуз обратил внимание, что сила натуры бывшей надзирательницы проявлялась куда более явно, когда она сидела и ее физическая хрупкость была почти незаметна.

— Чего же она теперь натворила? Наверно, что-то серьезное, раз такая важная птица ею интересуется.

— Ничего эта девушка, мисс Стьюк, не натворила, но мне хотелось бы знать, зачем она приехала с вами повидаться.

— Она хотела узнать про одну надзирательницу. Я с ней работала в «Холлоуэе» — была там такая Бэннерман. Она теперь, конечно, заправляет делами позаковыристей. — В ее тоне сквозила явная неприязнь, которую Стьюк даже не пыталась скрыть, но Пенроуз, довольный сутью ответа, пропустил ее тон мимо ушей. — Но эта Бейкер интересовалась делами прошлыми, когда тюрьму только сделали женской.

— А что именно она хотела узнать?

— Какая была эта Бэннерман, каким она была работником в тюрьме. Мне кажется, она и сама толком не знала, чего ищет. Бейкер ничего такого специального не спрашивала — просто слушала, что я ей рассказывала.

— Вы не возражаете, если и я сделаю то же самое?

Стьюк пожала плечами.

— Расскажите мне, когда вы впервые с Бэннерман познакомились.

— В девятьсот втором году. Ей в тюрьме с самого начала трудно пришлось. В те дни у нас служили в основном потомственные работники — это было вроде как идти в прислуги, — но Бэннерман сама напросилась в «Холлоуэй». Она пришла из медсестер, куда в конце концов и вернулась. А пришла она к нам потому, что услышала на какой-то лекции об ужасных условиях для женщин в тюрьме и решила, что сможет все переменить.

— И оказалась не права?

— Конечно, не права. Сейчас у нее такие глупости, может, и прошли бы, ведь дисциплиной теперь, как я вижу, и не пахнет, но тогда это было пустое дело. Она слишком мягко вела себя с заключенными и слишком по-доброму относилась к ним — мы сами почти все были такими поначалу, но потом пообтесались. Но Бэннерман оказалась для нас слишком хороша — я не имею в виду, что она смотрела на нас сверху вниз. Судя по тому, что говорят, теперь она именно так на всех и смотрит. Нет, я хочу сказать: она была просто хорошим человеком. — Стьюк произнесла это с явным изумлением: так люди обычно отзываются о невероятных достижениях или поступках, недоступных большинству смертных. — А в «Холлоуэе» не следовало проявлять чувствительность. Так что рано или поздно она должна была попасть в беду.

— В каком смысле?

— Она слишком сближалась с заключенными: не докладывала, когда они нарушали правила, вмешивалась в их домашнюю жизнь.

— Вы говорите о Сэч и Уолтерс?

— Сэч могла запросто обвести Бэннерман вокруг пальца: эта сука и в лучшие-то времена вертела всеми как хотела, потому и влипла. Наняла других делать за нее грязную работу и думала, что выйдет сухой из воды. Подлизалась к нашему капеллану и к тюремному доктору, а уж Бэннерман вообще перед ней ходила на задних лапках. Поверите ли, до самой последней минуты — пока мы не повели ее к эшафоту — Сэч думала, что ей удастся отвертеться. Но там уж этой дамочке стало не до улыбок.

Пенроуз впервые увидел, что отношение Стьюк к своей службе выходило далеко за рамки дисциплины и долга, и ему стало не по себе. Теперь, когда понял, с чем пришлось столкнуться Мэри Сайз, инспектор почувствовал к ней еще большее уважение.

— Я слышал, мисс Бэннерман трудно было перенести эту казнь.

— Она, инспектор, не понимала того, что понимали мы. Бэннерман была вроде тех, кто требовал отмены смертной казни, а сам не хотел марать руки и разговаривать с настоящими преступниками. Она не понимала, что есть такие мерзкие преступления, на которые только один ответ.

Стьюк полагала, что он, как полицейский, должен быть с ней заодно, и инспектор не стал ее разубеждать. Пенроуз старался не думать о том, нравственно или нет лишать человека жизни во имя справедливости, иначе просто не смог бы заниматься своим делом. Но была и иная причина, по которой Пенроуз подвергал сомнению разумность смертной казни: когда подсудимому грозило повешение, свидетели не склонны были давать показания, а присяжные заседатели — выносить обвинительный вердикт. А это означало, что преступники существенно реже, чем следовало, признавались виновными. В глубине души Арчи считал, что и для семей пострадавших, и для соблюдения справедливости необходимо найти иное, лучшее, решение, нежели узаконенное убийство, но спорить о правомерности смертной казни с Этель Стьюк было совершенно ни к чему.

— А Марджори спрашивала вас что-нибудь о Сэч и Уолтерс?

— Нет. Я, может, и упомянула их имена между делом, но она точно ничего про этих двоих не расспрашивала.

— Что же ее все-таки интересовало?

— Отношения Бэннерман с Элеонор Вейл. Об этом я вам и говорю — она со всеми преступницами миндальничала, а потом удивлялась, что они ей пакостили.

Пенроуз вспомнил, что имя Вейл встречалось в книге Джозефины.

— Элеонор Вейл тоже была замешана в убийстве младенцев, но ее не приговорили к смерти.

— Верно.

— Что вы имеете в виду под их отношениями?

— Это началось сразу после казни Сэч и Уолтерс. Она вызвала смуту в тюрьме, и некоторые ополчились против Вейл — стали над ней издеваться, говорить ей, что и ее место на виселице. Некоторые считали, что Вейл хуже Уолтерс — уж лучше бы она их сразу умертвляла, а не оставляла умирать. Тогда большинство женщин в «Холлоуэе» были пьяницы и проститутки, стоявшие друг за друга горой и не терпевшие тех, кто обманывал таких, как они. Так вот, эти женщины сговорились довести Вейл до того, чтобы она сама посчитала, что уж лучше ей повеситься. И постарались они на славу. Как-то вечером она, не в силах больше выносить издевательства, начала все крушить у себя в камере. В тот момент Бэннерман была одной из дежурных, но у надзирательниц нет ключей от камер — они хранятся у начальницы.

«Да, случись у кого из заключенных что-нибудь серьезное, — подумал Пенроуз, — им не позавидуешь». Но перебивать Стьюк он не стал.

— К тому времени как надзирательницы подоспели, Вейл уже успела доской от нар разбить окно. Бэннерман первая ворвалась в камеру, чтобы ее успокоить, а Вейл стеклом порезала надзирательницу отсюда досюда. — Стьюк рубанула рукой от левого плеча через всю грудь. — Еще бы пару дюймов выше, и перерезала бы горло. Но и так Бэннерман чуть не умерла от кровотечения.

Пенроуз посмотрел на Стьюк с сомнением:

— Но этого в личном деле Селии Бэннерман нет.

Его наивное замечание вызвало у Стьюк усмешку:

— В личных делах что хотят, то и пишут. Таких вещей в них обычно нет — наше министерство подобные истории не одобряет.

— Так из-за этого Селия Бэннерман ушла со службы?

— Частично да, но не забывайте, о ком идет речь. Большинство из нас за такое возненавидели бы эту женщину, а Бэннерман ее неприязнь приняла как личный вызов. Забыла, что сила служителя тюрьмы не в разумности, а во власти, и принялась относиться к ней с удвоенной добротой. Она была верующей женщиной — воспитывалась в монастыре, кажется, и уж не знаю, о чем Бэннерман думала, но только она эту Вейл простила. И принялась ее на свой лад перевоспитывать — заботилась о ней в тюрьме, а когда та вышла на волю, даже взяла ее к себе. Думаю, и из-за этого тоже ей пришлось уйти — служителям тюрьмы не положено якшаться с бывшими заключенными.

Пенроуз никак не мог понять, каким образом подобный рассказ мог удовлетворить любопытство Марджори: наивность и доброту вряд ли можно считать преступлениями, которые следует скрывать, и за вот эту историю уж если кому и должно быть стыдно, так уж точно не Селии Бэннерман. А вдруг у нее был роман с губительницей младенцев? Такое в кругах, где Бэннерман вращается, разумеется, лучше не афишировать.

— Они были любовницами?

Этель Стьюк воззрилась на инспектора с таким негодованием, словно он намеренно пытался ее оскорбить.

— Конечно, нет. Бывало, такие идеи приходили заключенным в голову, но они оттуда тут же выбивались. И служительница тюрьмы ни за что в подобное дело не впутается, даже Бэннерман. Правда, ее забота о Вейл ей потом аукнулась — та прилипла к Бэннерман как смола, а когда она замахнулась на работку поприличнее, дружба с заключенной бывшей надзирательнице стала серьезно мешать.

— А с кем еще у мисс Бэннерман были близкие отношения? Может, с кем-то из надзирательниц или с кем-то за пределами тюрьмы?

— Ни с кем. Тот, кто пришел на такую службу, о личной жизни должен забыть. Некоторым поначалу это оказалось в тягость, но не ей. Для Бэннерман в тюрьме была вся ее жизнь. Эту женщину волновала только служба.

— А что случилось с Элеонор Вейл?

— Как только Бэннерман получила новую работу на севере, она от Вейл тут же отделалась. Так уж получилось, что я пересняла у нее дом в «Холлоуэе», но сказала, что Вейл у меня жить не будет — пусть уходит куда хочет. Тогда Бэннерман дала мне записку со своим новым адресом, пожелала мне удачи, а про Вейл ни словечка, и я никогда про нее больше не слышала. Не знаю, куда она делась. Я раз, другой написала Селии в Лидс, но она даже не позаботилась мне ответить. А потом смотрю: про нее уже пишут в газетах, и она стала такая важная — ну прямо королевская особа.

— А у вас, случайно, не сохранился тот адрес в Лидсе? И адрес в Лондоне, где вы поселились после Бэннерман?

— Где-нибудь, наверно, есть.

Стьюк заковыляла в соседнюю комнату, где, как догадывался Пенроуз, она теперь спала, — лестницу на второй этаж ей уже вряд ли было одолеть. Вернулась с альбомом, набитым фотографиями и вырезками из газет. Он пригляделся и обнаружил, что там сплошные репортажи о крупных судебных процессах. Было нечто сюрреалистичное в том, что из альбома, в котором люди обычно хранят памятные фотографии, на него смотрели лица преступников.

— Вот он. — Стьюк протянула ему листок бумаги.

— Можно мне это подержать у себя?

Она удивилась, но кивнула.

— А вы показывали этот адрес Марджори Бейкер?

— Нет, после того как я ей рассказала, что случилось в тюрьме, ее больше ничего не интересовало.

— А она показала вам фотографию в журнале?

Женщина покачала головой.

— Что ж, мисс Стьюк, спасибо вам за помощь. Извините, что занял у вас столько времени. — Тут Пенроуз заметил в ее взгляде сожаление. Стьюк явно недоставало компании, особенно если речь заводилась о прошлом, и это должно было сыграть на руку Джозефине: по крайней мере он может попробовать проторить для нее дорожку. — Моя приятельница пишет роман, основанный на деле Сэч и Уолтерс. Не будете ли вы так добры помочь ей в изысканиях?

— Раз это роман, вряд ли ее интересует правда, — ответила Стьюк с изумившей его горячностью.

— По-моему, одно другого не исключает. И потом, я заметил, что вы любите детективные романы.

— Терпеть их не могу.

— А полки у вас от них просто ломятся.

— Почти все здесь осталось от моей сестры. Я эти книги читала, но в них тьма-тьмущая ошибок. Также как и в понятиях моей сестры о жизни.

— Так вы читали их для того, чтобы найти ошибки? — спросил Арчи с едва скрываемым раздражением.

— Для тех, кто имел дело с настоящими преступниками, все эти романы и гроша ломаного не стоят.

Знала бы Стьюк, подумал Пенроуз, что она почти в точности повторяет слова Селии Бэннерман.

— Так что, боюсь, помочь вашей приятельнице я никак не смогу.

Он поднялся, чтобы уходить, и, зацепив нечаянно шляпой за одно из растений, вдруг вспомнил рассказ Джозефины.

— После казни Сэч и Уолтерс кто-то на их тела положил фиалки. Селия Бэннерман? — спросил он, когда Стьюк, с трудом волоча ноги, провожала его до двери.

— Нет, это я положила.

Пенроуз не мог поверить своим ушам.

— После всего того, что вы сказали о наказании и расплате за преступления, вы выказали им на прощание такое уважение? Как же так?

— А вот так: в глазах Господа Бога они уже снова были невинными. В этом все и дело. Они заплатили за свое злодейство и потому заслужили мое уважение.

Джозефина ощутила на лице легкое дуновение морского ветра и еще больше обрадовалась, что им не надо делиться с толпой: узкая улочка, сбегавшая к эстуарию, была почти пустынна, и, остановившись у кромки воды, она могла взирать на открывшийся перед ней вид, не отвлекаясь ни на что, кроме собственных мыслей. Был отлив, и блестевшая в лучах солнца тина обнажилась широкой полосой, к полному удовольствию болотных и прочих птиц, прилетевших в эти края на зимовку. А за рекой виднелся маяк и церковный шпиль, обозначавший границу с соседним городком. Паром, что мог бы доставить ее в те края, зимой не ходил, да у нее и не было никакого желания покидать это безлюдное место. Джозефина побрела вдоль берега, поскрипывая галькой и наслаждаясь столь редкостным ощущением уединенности.

Здесь, на побережье Саффолка, властвовали только море, небо и завораживающе неуемная игра света на воде. С первого взгляда море казалось серым и плоским, но стоило приглядеться, и становилось видно, как вода переливается сотнями серебряных и золотистых оттенков. Джозефине вдруг почудилось, что перед ней — море ее детства. И возникшее чувство оказалось настолько сильным, что ей пришло в голову: а если родители действительно привозили ее сюда ребенком, о чем она просто не помнит? Но если такого не случилось, то ощущаемое ею родство с природой этого края можно объяснить лишь древними корнями, которые ни время, ни расстояние не способны из нее выкорчевать. «Наверное, — подумалось Джозефине, — это одно из чудес природы, которые определяют твою суть».

Почувствовав, что замерзла, Джозефина развернулась спиной к морю и, ориентируясь на внушительные трубы кирпичного особняка, зашагала назад к поселку.

«Чайная хижина» располагалась в привлекательном одноэтажном белом здании напротив сквера. И балки потолков, и половицы — все здесь свидетельствовало о вековой истории, и, усевшись за столик возле камина, Джозефина тут же почувствовала, как по всей комнате разнесся запах домашней еды. Когда она входила в дверь, зазвенел звонок, однако, судя по всему, хозяйка хлопотала на кухне задолго до того, как Джозефина появилась на пороге.

— Чего изволите, мадам? — спросила хозяйка, вороша угли в камине.

— Чай и пышки, если они у вас есть.

— С джемом или сыром?

— Ни с тем ни с другим — простое маслом.

Хозяйка улыбнулась, и Джозефина сразу догадалась, что сейчас последует.

— С таким акцентом, как у вас, вы, должно быть, не здешняя? — спросила она, сметая со стола воображаемые крошки.

Джозефина едва сдержалась, чтобы не упомянуть о своих корнях, но заводить с хозяйкой длинные беседы ей вовсе не хотелось.

— Нет, не здешняя. Приехала ненадолго. Мой приятель навещает кое-кого в вашем поселке, а я, пока жду его, решила поесть. Думаю, он скоро освободится.

Женщина поняла намек и тут же удалилась на кухню, а Джозефина с облегчением вздохнула. Со своего места ей видны были дома по ту сторону сквера, и, пока Арчи не появился, она достала из сумки конверт и очки и принялась за чтение. Почерк, как справедливо заметил Арчи, был ужасный, но она уже начала к нему привыкать и в его особенностях и причудах теперь разбиралась почти как в своих собственных.

«Джозефина, я так устала, и жизнь мне кажется такой мрачной, — продолжала Марта, и это прямое обращение лично к ней, на которое Джозефина, читая дневник, то и дело натыкалась, ее вновь покоробило. — Я думала: вот будет славно — четыре свободных дня, и пиши сколько тебе вздумается, но моя голова меня не слушается. Меня тянет только к одному — безделью. Мне так хочется рассказать вам о…»

— Вот вам пышки, и масло, и чайник с чаем. — Хозяйка сняла все с подноса и отступила на шаг полюбоваться своими стараниями. — Но вы не заказали ничего сладкого. Я только что испекла чудный пирог с грецкими орехами и корицей. Хотите кусочек?

Джозефина стоически улыбнулась.

— С удовольствием, — ответила она, готовая съесть что угодно, лишь бы хоть ненадолго избавиться от хозяйки.

Джозефина вернулась к чтению, сознавая, что времени у нее в обрез, и жалея, что из-за холода не решилась остаться в дюнах.

— Я знаю, говорить такое неприлично, но лучше моих пирогов вы нигде в округе не найдете.

Огромный кусок пирога, плюхнувшись у Джозефины перед носом, заслонил ей страницы дневника, и, к ее ужасу, хозяйка уселась прямо напротив.

— Меня зовут миссис Рейнолдс, — представилась она, явно рассчитывая, что и Джозефина сделает то же самое, но она в ответ лишь кивнула. — Что же привело вашего приятеля в Уолберсуик? Кого он приехал проведать? Вы ведь сказали «он», верно?

Джозефина отложила в сторону страницы дневника, понимая, что до прихода Арчи ей уже не прочитать ни строчки.

— Женщину по имени Этель Стьюк, — произнесла она сквозь зубы. — Кажется, эта Стьюк живет где-то возле сквера.

— Этель? Да ее дом тут рядом, чуть левее. — Хозяйка указала пальцем в окно. — Должна сказать, что она вдруг стала очень популярна. На днях к ней приезжали две девушки — вот тут прямо, где вы, они и сидели. Одна из них ходила проведать Этель и очень уж собой была довольна. Не понимаю только почему. Этель совсем не похожа на свою сестру — та вот любила поболтать. А Этель — особа недружелюбная. Она из тех, кто куска пирога в жизни себе не позволит. Догадываетесь, о чем я? Так что я не понимаю, почему к ней столько визитеров.

— А что это были за девушки, те, которые к ней приезжали? — спросила Джозефина с набитым ртом. Надо признать, что пирог оказался изумительным и почти стоил приносимых ради него жертв.

— Им, думаю, лет по двадцать с хвостиком: приехали из самого Лондона, всего на день. Я их запомнила потому, что они заказали все виды пирогов, что у меня только есть, и мне пришлось попросить их заплатить вперед — тут ведь рисковать нельзя, верно? Та, что хорошенькая, за все заплатила — сказала, они кое-что празднуют и будут это праздновать еще не раз.

Интересная история, подумала Джозефина. Она ни на минуту не сомневалась, что речь шла о Марджори и Люси, и ей стало грустно от того, каким недолгим оказалось их празднование. Арчи уже, наверное, знает, чем оно было вызвано.

У двери раздался спасительный звонок, и миссис Рейнолдс, оставив наконец Джозефину в покое, кинулась накрывать еще один столик. Вместо того чтобы снова приняться за чтение, Джозефина мысленно вернулась к прочитанному ранее, и в памяти ее вдруг всплыли строки с первых страниц дневника: «Всякий раз, когда я думаю о вас, я чувствую, что мы могли бы сидеть рядом, не говорить ни слова, ничего не делать и ощущать себя счастливыми».

«Слава Богу, эти строки не попались на глаза Джерри, — подумала она. — Ее восторг от предложенного Мартой и столь вожделенного для меня покоя был бы просто невыносим». Джозефина подняла глаза и, увидев пересекающего сквер Арчи, поспешно собрала листы бумаги и затолкала в сумку. Миссис Рейнолдс посмотрела на нее с изумлением, и была права — так вести себя просто нелепо, и с этим пора кончать.

— Хочешь пышку? — спросила Джозефина, когда Арчи сел рядом с ней.

— Спасибо, но уже не хочу. У Этель Стьюк я съел столько пирожных, что хватит до завтра.

Джозефина не удержалась и хитро взглянула на миссис Рейнолдс, которая подошла принять заказ у Арчи. Тот улыбнулся хозяйке, и она, сраженная его обаянием, пришла в страшное смущение, чем весьма позабавила писательницу.

— Будьте так любезны, подскажите, где здесь ближайшая телефонная будка.

— Мой брат вам поможет, сэр. У него магазин на главной улице, что ведет в поселок. И он с удовольствием его для вас откроет.

— Что вы, зачем же так его затруднять. Обычный телефон-автомат меня вполне устроит.

— Тогда идите к поселковому управлению. Поверните налево, и он будет примерно в ста ярдах — прямо перед вами.

Пока Джозефина расплачивалась, Арчи отправился звонить в Скотленд-Ярд.

— Билл, нужно узнать, что случилось с Элеонор Вейл: она связующее звено между Бэннерман и несчастьями с Марджори и Люси.

Он коротко пересказал Фоллоуфилду то, что узнал от Этель Стьюк, и продиктовал полученные от нее адреса.

— Между этими двумя женщинами произошло что-то, о чем Бэннерман хочет забыть, — я в этом убежден. Разузнайте о доме в районе Холлоуэй, убедитесь, что он действительно перешел к Стьюк так, как она утверждает, и выясните, приезжала ли Вейл когда-нибудь в Лидс… Знаю, знаю, — перебил он сержанта, — мы ищем иголку в стоге сена, но сделайте все, что возможно. И если ничего не удастся узнать, наведите справки о подозрительных или случайных смертях в период между… — Пенроуз достал свои записи. — Между мартом и августом девятьсот пятого года. Это промежуток времени между выходом Вейл из тюрьмы и отъездом Бэннерман в Лидс.

— Вы действительно думаете, сэр, что Бэннерман от нее избавилась? — Скептицизм Фоллоуфилда не скрыло даже разделявшее их расстояние. — Вроде вы сказали, что она была сама доброта?

Противоречие было на лицо, и Пенроуз на минуту задумался, представив себе молодую Селию Бэннерман на пороге новой карьеры и новой жизни, из-за своей чрезмерной доброты и безрассудства стреноженную связью с бывшей заключенной. Неужели она, чтобы без помех продолжить продвижение по служебной лестнице, действительно могла решиться на такой бесповоротный шаг? А потом он представил себе ту же самую женщину, но уже тридцать лет спустя, женщину, которая, по ее собственным словам, приняла решение посвятить всю жизнь работе. Могла ли она убить в оправдание подобного решения? И когда в памяти его в который уже раз всплыл образ Марджори со вспухшими, окровавленными губами, Пенроуз решил, что, наверное, все-таки могла.

Арчи не терпелось попасть в Скотленд-Ярд, и возвращение из Саффолка казалось ему бесконечным. Почти всю дорогу и он, и Джозефина молчали, погруженные в собственные мысли. В Ипсвиче Арчи с облегчением обнаружил, что поезд на Лондон полупустой, и они без труда нашли отдельное купе.

— Жаль, что тебе не удалось с ней поговорить, — сказал он, когда поезд тронулся.

— Ничего страшного. Если по-честному, Арчи, у меня вообще пропадает охота всем этим заниматься. Вероятно, Этель Стьюк и Селия правы: мне не следует использовать в романе реальных людей и ради увлекательного сюжета ими манипулировать. Это неправильно.

Арчи зажег сигарету и посмотрел в окно.

— На самом деле ты так не думаешь. Ты считаешь, что должна так думать.

Джозефина улыбнулась и ничего не ответила, а это, по его мнению, означало, что она с ним согласна.

— А ты что-нибудь знаешь о личной жизни Селии Бэннерман? — как бы невзначай спросил он. — Она когда-нибудь рассказывала о своей семье?

Джозефина призадумалась.

— Никогда раньше об этом не думала, но ведь я действительно ни разу не слышала, чтобы она упоминала свою семью. Возможно, в этом нет ничего странного — она учитель, а я ученица, и между нами в общем-то есть дистанция. Но если вспомнить Энсти, то я знаю хотя бы что-то о жизни почти всех остальных преподавателей. Во-первых, когда мы впервые туда попадали, то все очень скучали по дому, и преподаватели, чтобы утешить нас, рассказывали нам о собственных семьях. Такой это был колледж. Но я не помню, чтобы Селия хоть раз говорила о ком-нибудь, кроме своих коллег по работе.

«Ее скрытность можно было бы объяснить, если бы она воспитывалась в приюте», — подумал Пенроуз. Даже в наши времена на такого рода воспитании лежит клеймо.

— А она когда-нибудь упоминала о том, что на нее однажды напала заключенная?

Джозефина посмотрела на Арчи с изумлением.

— Нет. Тебе рассказала об этом Этель Стьюк? Прости — я знаю, что не должна задавать вопросов. Я изо всех сил стараюсь вести себя как положено и не нарушать конфиденциальность уголовного дела, но когда лично знаешь людей, имеющих к нему отношение, это не так-то просто.

— Именно потому, что ты их знаешь, мы и не можем о нем говорить — чтобы избежать закона падающего бутерброда. Я ценю твое мнение, но не могу рисковать твоим положением. И пожалуйста, не упоминай об этом при Селии — я имею в виду нападение на нее.

— Конечно, не буду.

— Кстати, мне не особенно нравится то, что ты сейчас живешь в «Клубе Каудрей». Ты не могла бы на пару ночей перебраться к моим кузинам на Мэйден-лейн?

— Да они сейчас почти все время проводят в клубе. Ронни сказала мне, что входит во вкус общественной жизни, а Леттис записалась на все ленчи до следующей среды.

Арчи натянуто улыбнулся.

— Ты предлагаешь мне это всерьез, верно? Что ж, если тебе так будет спокойнее, я, конечно, поживу у них, хотя вовсе не уверена, что им это доставит удовольствие, — дел у них тьма-тьмущая.

— Не беспокойся, Снайп все устроит. Она будет тебе рада. Только не особенно об этом распространяйся: ты ведь не должна никому докладывать о том, что не приходишь ночевать?

Джозефина рассмеялась:

— Это не закрытая частная школа, Арчи. Я могу приходить и уходить когда мне заблагорассудится.

— Отлично. Скажу Снайп, чтоб подготовила тебе постель.

— Хорошо, но нет никакой спешки. Я подумала, что, когда мы вернемся, если еще будет не поздно, я подскачу на Холи-плейс. Ты был прав вчера: мне действительно надо поговорить с Мартой. — Она ждала, что Арчи вставит какое-то замечание, но он промолчал. — И у тебя ко мне нет никаких вопросов?

— Я ничего не хочу об этом знать. — Его слова прозвучали резче, чем ему хотелось бы, но по крайней мере они были честными.

— На самом деле ты думаешь по-другому.

— Рад узнать, что тебе известно, что я думаю, потому что мне это неизвестно.

— Брось, Арчи, ты не похож на себя. Неужели мы даже не можем поговорить об этом?

— Нет, Джозефина, думаю, что не можем. Кого ты видишь и что ты делаешь, решаешь только ты сама, и ты всегда абсолютно ясно давала мне это понять. Но ты, разумеется, не считаешь, что я должен тут сидеть как некая оценочная комиссия и ждать, покаты разберешься, к кому у тебя лежит душа? Я, черт подери, не святой! — Джозефина, потрясенная, не сводила с него глаз, да и сам он был поражен тому, что решился на такие слова. Но сказанного уже было не вернуть. — Так что с этим тебе придется разбираться самой. Я тебе помочь не могу.

Они сидели в полном молчании, пока поезд пробирался сквозь Ист-Энд. Когда они вышли на Ливерпуль-стрит, Пенроуз с удивлением увидел на платформе Фоллоуфилда.

— У меня есть для вас, сэр, кое-какая информация, и я подумал: чем раньше вы ее услышите, тем лучше. — Он улыбнулся Джозефине. — Я могу вас куда-нибудь подвезти, мисс Тэй?

— Спасибо, Билл, не надо. Я возьму такси.

— Джозефина, не глупи, — вмешался Пенроуз. — Позволь нам хотя бы довести тебя до Хэмпстеда. Я не имел в виду, что мы вообще никогда…

— Нет-нет, Арчи, все в порядке, — оборвала она. — Ты очень занят. И ты прав: я должна сама во всем разобраться. Скажи мне только одно: убийство Марджори и несчастье с Люси… это не из-за того, что я копаюсь в истории Сэч и Уолтерс?

— Нет, Марджори ничего не знала об истории своей семьи: я в этом убежден.

— Слава Богу. Что ж, увидимся на гала-представлении.

Пенроуз кивнул и направился к ней, чтобы поцеловать на прощание, но она уже зашагала прочь.