Печаль на двоих

ГЛАВА 13

Такси медленно, но непреклонно взбиралось на холм, а Джозефина, находившаяся на заднем сиденье, размышляла: что же она такое делает? Таксист попытался с ней заговорить, но, услышав ее отрывистый ответ, погрузился в молчание. Однако даже поездка в тишине не помогла ей привести в порядок свои мысли или хотя бы прийти к какому-то разумному решению, что именно она скажет Марте, постучав к ней в дверь. Слова Арчи окончательно все запутали. По правде говоря, она даже толком не понимала, в каком очутилась положении, и совершенно не знала, как со всем этим разобраться. Но в одном Джозефина была уверена: чем дольше будет затягивать с решением, тем больше всем причинит вреда.

Хэмпстед располагался в самой высокой части Лондона и своим видом и чистотой воздуха даже в серый ноябрьский полдень напоминал не городской район, а предместье. И гнездившийся среди деревьев церковный шпиль своим изяществом сделал бы честь любой деревушке на юге Англии.

Когда она вышла из машины, церковные часы почти в полной тишине пробили полчаса, а свернув на Холи-плейс, Джозефина обнаружила, что там еще тише, и, нажав на кнопку звонка дома номер восемь, услышала в ответ лишь звонкое щебетание птиц и шуршание сухой листвы. Джозефина подождала. Но ответа не было, и она позвонила еще раз, чувствуя одновременно и облегчение, и разочарование. Дом по-прежнему хранил безмолвие, и Джозефина уже собралась уходить, как с крыльца соседнего дома сбежала женщина.

— Она в саду! — крикнула соседка Джозефине. — Обойдите с другой стороны.

Писательница последовала ее совету и двинулась по узкой, вьющейся вдоль дома тропинке. Вдруг она услышала голос Марты. «Не хватало только явиться без приглашения и застать ее в компании незнакомцев», — подумала Джозефина и с трудом преодолела соблазн повернуть назад. На самом же деле Марта была одна. Она стояла возле дальней стены рядом с кучей земли, сражаясь с огромным корнем куста сирени, никак не желавшим выкорчевываться. Рядом находились тележка, доверху нагруженная сухими ветками, камнями, осколками кирпича, и пестрая коллекция лопат, совков и садовых ножниц, судя по всему, абсолютно бесполезных в достижении поставленной Мартой цели.

— А ну-ка, гад, вылезай! — выкрикивала она, не обращая никакого внимания на то, что ее единственным собеседником был куст сирени.

— Хотите, я вам помогу?

Марта, точно обжегшись, выпустила из рук корень:

— Джозефина! Как вы тут оказались?

— Я пришла в неудачное время?

— Нет. Конечно, нет. То есть да. Но это только из-за моего тщеславия. Посмотрите на меня — замарашка, да и только.

Марта указала кистью руки на размазанную по лицу грязь и запутавшиеся в волосах веточки. Однако, несмотря на неприбранный вид, она выглядела привлекательнее, чем когда-либо прежде, и Джозефине пришло на ум, что она впервые видит Марту в ладу с самой собой.

— Я вовсе не собиралась являться на нашу встречу в грязи по шею. Если бы эта встреча состоялась.

Спокойствия на лице Марты уже как не бывало, и Джозефина догадывалась, что она пытается понять: какой новостью считать появление гостьи на пять дней раньше намеченной встречи — хорошей или дурной.

— Какая разница! Грязь по шею вам даже к лицу. Чем я могу вам помочь?

— Не говорите глупости. В такой одежде в саду не работают.

— Пожалуй, что нет. С моей стороны это, наверное, было непредусмотрительно, но я никак не ожидала, что в ноябрьский вечер, почти в полной темноте, мне придется выкорчевывать кусты. Но я все-таки хочу вам помочь. — Джозефина сняла шляпу и меховую шубку и бросила на стоявший рядом металлический стол вместе со своей сумкой. — В конце концов, это всего лишь одежда.

Марта улыбнулась:

— Давайте, я хотя бы принесу вам куртку. — Она ушла на минуту в дом и вернулась со старой твидовой курткой, перчатками и парой ботинок. — Мне будет намного приятнее, если мы обе будем выглядеть нелепо. Нельзя же, чтобы я была одета в лохмотья, а вы рядом со мной красовались в нарядах от Шанель.

Джозефина надела куртку и почувствовала исходивший от нее легкий запах сигарет и духов Марты.

— Симпатичный дом. Давно в нем живете?

— Всего пару месяцев. Я выбрала его из-за местоположения. — Она подняла лопату и снова принялась копать. — Я, Джозефина, не могу больше жить в городе, зажатая между камнями и кирпичами. Когда я вышла на волю, то сняла квартиру в Генсингтоне, но вскоре поняла: чтобы чувствовать себя в тюрьме, необязательно в ней сидеть. Правда, одиночество в деревне мне тоже не по душе, вот я и пришла к компромиссу — уединение посреди Лондона. И вы, Джозефина, правы, — она прикоснулась рукой к обрамлявшему сад обветшалому кирпичу, — в этих стенах действительно есть что-то привлекательное. Представляю, сколько солнца они накопили за все пережитые ими лета.

— Мне когда-нибудь тоже стоит попробовать нечто подобное. — Джозефина из-за шума парившего над ними аэроплана слегка повысила голос. — Я ни разу в жизни не обосновывалась на новом месте.

— Вы всю жизнь жили в одном и том же доме?

— Нет, не в одном и том же доме, но всегда в чьем-то доме. Я прямо-таки эксперт по съемным квартирам, пансионам, отелям и прочим чужим домам, но это вовсе не то же самое, что выбрать дом для себя самой. — Она воткнула в землю вилы, чтобы Марта могла отрезать толстые корни, подобравшиеся к самой стене дома. — Наверное, это все из-за лени. Когда преподавала, я могла купить квартиру, но предпочла жить в самых что ни на есть уродливых комнатах, только бы ничего для себя не делать.

— Попробуйте тюрьму, — сухо посоветовала Марта. — Уж куда уродливей, и готовить ничего не надо. — Они некоторое время работали молча, погруженные в собственные мысли. — А у вас в Инвернессе есть сад? — спросила наконец Марта.

— Есть сад, и в нем каких только нет кустов и деревьев, начиная с гортензий и кончая араукариями, о которых мы непрестанно и мучительно заботимся. Но если меня спросят, какие растения в нашем саду я люблю больше всего, я скажу: нарциссы, которые без всяких моих стараний весной заполоняют все вокруг. Я знаю, это не слишком оригинальное наблюдение, и, наверное, если бы я была настоящим садовником, я бы на них не обратила никакого внимания, но мне все равно — я их люблю, и все тут. Каждый год я жду их появления, и каждый год они меня изумляют.

Из соседнего сада от кучи сжигаемых листьев потянулась струйка дыма, и воздух наполнился горьким ностальгическим запахом — последним прощанием слетом.

— Но ведь в этом и суть разведения сада, правда? — Марта вытерла с лица грязь тыльной стороной ладони. — Каждый раз чего-то ожидать, чего-то непреходящего. Именно это я и хочу здесь создать. Пусть другие заводят цветы в горшках и однолетние растения — для меня они слишком непостоянны. Не успели они зацвести, как уже надо думать о том, чем их заменить, — мне это сейчас не по нутру. Мне нужно то, что обещает вернуться, то, что заверяет меня: ты еще это увидишь, и не один раз. — Она подняла глаза, смущенная тем, что забрела в сферу эмоций, которую обе они так старательно избегали. — Нечто вроде ваших нарциссов.

Джозефина нагнулась, сняла перчатки, стряхнула с руки грязь и коснулась ладонью щеки Марты:

— Я не могу быть для вас тем, кем вам хочется.

Марта грустно улыбнулась и накрыла ладонью руку Джозефины.

— Но вы уже именно этим и стали: в том-то и беда. Мне вовсе не нужно, чтобы вы менялись. — Наползающие сумерки привнесли в сад дух меланхолии, и в струившемся дыме, смешанном с вечерним туманом, все вокруг постепенно окрасилось в бледно-охровые тона. Марта поднялась с места. — В вечернее время все принимает какой-то грустный вид. Давайте пойдем в дом.

Джозефина последовала за ней и в одиночестве уселась в гостиной ждать, пока Марта переоденется. Внутри дом выглядел именно так, как Джозефина и предполагала: элегантно, но не бог весть как аккуратно, меблированный по вкусу хозяйки, а не по моде или представлениям окружающих. Марта прожила здесь всего два месяца, а казалось, что намного больше. И Джозефина могла лишь представить, сколько времени и сил она потратила на этот дом, чтобы обрести, как выразилась Мэри Сайз, «что-то надежное».

Погода вдруг резко испортилась, и Джозефина, подойдя к французскому окну, стала вглядываться в темноту, с удовольствием прислушиваясь к звону дождя по стеклу.

— Здесь славный вид из окна, когда светло, — сказала Марта, подбрасывая в очаг принесенную охапку дров. — Видны лишь деревья за стеной, кое-какие крыши да шпили городских церквей вдали. — Она с осуждающим видом махнула рукой в сторону сада. — И позорная пустошь между ними.

— Но она же здесь не навсегда. К весне вы приведете сад в порядок.

— Уж в этом не сомневайтесь. В дом за углом вселяется Беверли Николс,[21] так что выбора у меня просто нет.

Марта возилась с очагом намного дольше, чем требовалось, и Джозефина заметила, что она держится теперь еще напряженнее, чем в саду, точно приход в дом окончательно выявил всю неловкость их отношений. Сейчас, находясь рядом с Мартой, Джозефина чувствовала себя совсем не так, как во время чтения ее дневника. Тогда под влиянием чувств Марты и способности их анализировать она ощущала себя неопытной школьницей-простушкой. Сдержанная и застенчивая, если только дело не касалось ее работы, Джозефина редко приводила кого-либо в смущение, но сейчас ощущала себя доминирующей стороной, от чего, как ни стыдно ей было в этом признаться, получала удовольствие.

Марта налила им обеим по стакану джина и села возле очага.

— Одежда ваша явно не для работы в саду — для чего же она предназначена?

— Для денька на море. Арчи нужно было поехать в Саффолк по делу, связанному с его расследованием, и он попросил меня составить ему компанию.

— А сержанта у него больше нет?

При этом выражение лица Марты точь-в-точь повторило выражение лица Арчи при каждом упоминании ее имени. Джозефину подобное сходство наверняка бы рассмешило, если бы она не находила сложившийся треугольник таким изнурительным. И ей тут же пришло в голову, что она вовсе не против отстраниться и оставить этих двоих разбираться между собой.

— А он знает, что вы здесь?

— Знает.

— Бьюсь об заклад, он счастлив донельзя.

Джозефина промолчала; она не собиралась втягиваться в разговор, направленный против Арчи, но и вступаться за него не считала нужным — ей не хотелось этим обижать Марту.

— У вас есть кто-то другой? — спросила Марта, и Джозефина покачала головой. — Знаете, я часто думала: а вдруг после моего ухода вы сойдетесь с Лидией? Она всегда вами восхищалась.

— Мы с ней друзья, и только, — поспешно заметила Джозефина, а про себя подумала: «Неужели мне сейчас придется объяснять и оправдывать отношения с каждым из моих друзей?» — И дальше этого дело никогда не пойдет.

— За какую же черту вы не преступаете? Вы не проводите с ней время? Вы не получаете вместе удовольствия? — Марта допила джин и встала, чтобы налить себе еще. — Или не занимаетесь любовью?

Джозефина понимала, что вопросы эти являлись не более чем средством душевной самозащиты, однако для нее они были не такими уж безобидными. Отношения Джозефины с Мартой до настоящего времени принципиально ничем не отличались от ее отношений с другими людьми. С Лидией Джозефину сближал дух творчества и взаимное восхищение, но стоило им оказаться наедине, как она начинала чувствовать, что приходится притворяться и играть какую-то не свойственную ей роль; а если вычеркнуть из их отношений театр, у них мало что оставалось общего. В дружбе с Леттис и Ронни она черпала бесхитростную радость, которая ни одну из сторон ни к чему не обязывала. А с Арчи… Она, несомненно, любила Арчи и предпочитала его компанию любой другой, но понятия не имела, что стала бы делать, если бы он, как Марта, начал на нее давить. Однако Джозефина прекрасно знала, что Арчи никогда себе этого не позволит. Отношения со всеми этими людьми не несли в себе никакого риска, не влияли на ее жизнь в Инвернессе, которая в общем-то и была ее реальной жизнью.

Но с Мартой все могло оказаться по-другому: она угрожала разрушить столь тщательно воздвигнутые Джозефиной барьеры, была способна разбудить в ней эмоции, которые разрушат ее счастье или по крайней мере ее спокойствие и удовлетворенность жизнью. Джерри назвала отношение Джозефины к любви пренебрежительным: на самом же деле ею двигал обыкновенный страх.

Она достала из сумки дневник и положила его на стол. Марта не произнесла ни слова — ждала, когда Джозефина заговорит первая.

И гостья тихо произнесла:

— Все это для меня так необычно. Я даже не найду нужных слов для ответа.

— Потому что это написано женщиной?

— Да какая разница? Нет, дело вовсе не в этом. — Джозефина замолчала в нерешительности, сознавая, что любое объяснение сейчас выявит ее собственные слабости, которые скорее всего не вызовут у Марты ничего, кроме презрения. И тем не менее она обязана быть честной. — Все дело, Марта, в накале, силе ваших чувств. Я не бессердечная, и у меня есть воображение, но я сама ни к кому никогда подобных чувств не испытывала. Любовь, которую вы ко мне питаете… приносит вам страдания. А я не припомню, чтобы из-за меня когда-нибудь кто-то страдал.

— Возможно, они от вас это скрывали. Но я вовсе не собиралась истязать вас своими признаниями… И мне совершенно не нужно, чтобы вы меня жалели.

— Я знаю. Я не это имела в виду. — Джозефина встала с кушетки и села возле огня рядом с Мартой. — Я куда более эгоистична. Вы пишете о чувствах, которые меня пугают… меня страшит то, к чему они могут нас обеих привести.

Марта взяла ее за руку:

— Так вы действительно не знали? Выходит, вы понятия не имели о том, что я чувствовала, пока я вам об этом не сказала?

— Понятия не имела. И наверное, со стороны это выглядит весьма глупо. — Джозефина рассмеялась. — Даже Леттис, черт побери, это заметила.

— Вы с ней говорили о нас с вами?

— В общем-то нет, но на днях за ужином она заметила, что я была расстроена, и я рассказала ей о том, что вы объявились. К тому же там оказалась и Лидия, чего я никак не ожидала. Так что вечерок был еще тот.

— Вы, конечно, ничего не сказали Лидии?

— Разумеется, нет, но чувствовала себя отвратительно. И так продолжаться не может. — Джозефина выдернула руку и с решительным видом уставилась в огонь. — Марта, возвращайтесь к Лидии. Она вас любит, и она примет вашу любовь — всю, на которую вы только способны, чего я сделать совершенно не в состоянии.

— Вы что же, пришли сюда как бескорыстный посол — порадеть за другую? — Марта поднялась и встала возле самого очага, глядя прямо в глаза Джозефине. — А что, если я действительно вернусь к Лидии? Что вы тогда почувствуете? Скажите мне, Джозефина, только честно?

Обдумывать ответ на этот вопрос у писательницы не было нужды — она его себе уже задавала, и не один раз.

— Ревность. Обиду. Но главным образом облегчение от того, что жизнь снова войдет в нормальную колею.

— А что значит «в нормальную колею»? Снова засядете в Инвернессе, где никто вас не тронет? Господи помилуй, Джозефина, да что с вами? Для чего жить вполсилы, когда жизнь так коротка? Неужели вам никогда не хочется увидеть восход солнца не из окна своего Краун-коттеджа и не с Кавендиш-сквер? Хоть раз подышать каким-то иным воздухом?

Джозефина уже привыкла к неожиданным вспышкам гнева Марты — не они ее тревожили.

— Вы не понимаете, — устало призналась она, — я вполне довольна своей жизнью.

— Уверена, что так оно и есть. Но помните: умирающие часто говорят: «Оставьте меня в покое. Дайте мне спокойно умереть». Но если они выздоравливают, их трясет при одном воспоминании о своей глупости.

— Выходит, наши отношения — дело жизни и смерти? Боже мой, Марта, и это я считала себя самонадеянной. Почему бы вам не прислушаться к тому, что я говорю? Я не хочу того, чего, по вашему мнению, я должна хотеть, и ваши слова не убедят меня в обратном.

— Не убедят? Тогда, возможно, убедит вот это.

Марта наклонилась к гостье и поцеловала ее. Ощутив на губах вкус джина и нежность ее кожи, Джозефина вдруг осознала, что ей безумно хочется понять: что же таится в этой самозабвенной любви? И поскольку Марта, явно расстроенная ее сдержанной реакцией, остановилась в нерешительности, Джозефина нежно дотронулась до щеки этой женщины и притянула ее к себе. Джозефине показалось: то, что сейчас происходит, никому другому не может причинить боль, а ее саму ничуть не изменит. Но наваждение быстро рассеялось: Марта обязательно ее изменит, и Арчи безучастным к этому не останется. И Джозефина вывернулась из взаимных объятий.

Смущенная и растерянная, она повернулась, чтобы уйти, но Марта ринулась к двери и захлопнула ее.

— Простите меня. Пожалуйста, не уходите. Побудьте еще немного, давайте поговорим — мы ведь еще не договорили. Джозефина, прошу вас, не уходите.

— Так, давайте разберемся. Вы хотите без всяких вещественных доказательств арестовать секретаря престижного частного клуба — женщину с выдающимися достижениями в медицинском деле и народном благосостоянии, женщину, которой все восхищаются и которую все уважают, женщину, которая была правой рукой леди Каудрей? Хотите арестовать ее по обвинению в убийстве и по обвинению в попытке убийства? Вы что, Пенроуз, спятили?

Главный констебль бросил на Арчи гневный взгляд, и инспектор глубоко вздохнул:

— Я бы не сказал, что у нас нет никаких доказательств, сэр. Сержант Фоллоуфилд обнаружил следы трех женщин, которые погибли перед самым отъездом Селии Бэннерман в Лидс и чьи тела не были в свое время опознаны. Двух из них нашли в Темзе, а третья погибла под колесами поезда — в метро. — Пенроуз был уверен, что одна из этих женщин — Элеонор Вейл. В Лидсе ее следов не обнаружилось, и хотя из этого нельзя сделать определенных выводов — как Арчи сам объяснял Джозефине, люди нередко пропадают без следа, — он пока не смог найти никаких доказательств, опровергающих его версию. — На самом деле речь идет о трех убийствах и одной попытке убийства. Я считаю, что Селия Бэннерман убила Элеонор Вейл, и недавние преступления…

— Смерть бывшей заключенной тридцать лет назад меня не интересует, и вас она тоже не должна интересовать. Из того, что вы мне рассказали, ее так и так должны были повесить, а министерство внутренних дел, как вам следует понимать, требует от нас успешных расследований сегодняшних преступлений.

— Но в этом, сэр, и вся суть — тут есть прямая связь с тем, что мы сейчас расследуем. Я думаю, что причина убийства Бейкеров и будто бы несчастного случая с Люси кроется в том, что Марджори и ее отец, узнав о смерти Вейл, имели глупость шантажировать этим мисс Бэннерман.

— Да-да, Пенроуз, я понимаю то, что вы думаете. Вы это четко объяснили. Но я вас снова спрашиваю: где доказательства? Я не могу счесть неоспоримым доказательством трех неопознанных покойников, отправившихся в лучший мир в то время, когда Селия Бэннерман садилась на поезд в Лидс. В Лондоне полно без вести пропавших женщин, и никому нет до этого дела, и бог его знает, насколько чаще такое случалось в прежние времена. Не говоря уже обо всем остальном, обрисованный вами портрет женщины, которая с самыми добрыми намерениями вмешивалась в жизнь заключенных, никак не похож на убийцу, способную прикончить человека из одной только карьерной выгоды.

И в этом он был прав. Пенроуз и сам поначалу сомневался в своей гипотезе, но в беседах с Селией Бэннерман подметил и свойственные ей фанатичность, и безапелляционную уверенность в собственной правоте, которые порой стирают границы между добром и злом. Очевидно, по ее представлению, борьба за добро оправдывала творимое ею при этом зло. Однако главный констебль был вовсе не расположен вникать в тонкости человеческой натуры, так что Пенроузу пришлось вернуться к реальным фактам.

— В комнате Люси я нашел открытки. Они с Марджори явно ездили повидать Этель Стьюк, и хозяйка местной чайной это подтвердила.

И хорошо, что подтвердила, поскольку чудесных доказательств, которые он надеялся найти в фотокамере Люси, там не оказалось: на пленку было заснято лишь загородное путешествие двух девушек — болезненно грустное в свете последующих событий, но не более того.

— Денек, проведенный за городом, и кое-какие сплетни вряд ли повод для ареста.

Даже Пенроуз понимал неубедительность своих доводов и тем не менее продолжал настаивать.

— Сами по себе они, наверное, недостаточны, но вкупе с ложью Селии Бэннерман и тем фактом, что во время якобы несчастного случая с Люси она оказалась поблизости, я считаю, что у нас хватает обвинительного материала.

— А у Бэннерман была какая-то связь с Марджори Бейкер помимо того, что девушка шила ей платье?

— Нет, но у ее отца…

— И у Бэннерман есть алиби?

— Частичное алиби.

— Но у вас нет никаких доказательств того, что Бэннерман была в день убийства на месте преступления после половины третьего пополудни? И она охотно признается в том, что была там до этого?

— Доказательств нет, но ее былые отношения с семьей…

— И это практически все, Пенроуз, — былые отношения. А как насчет матери этой девушки? Может, я ошибаюсь, считая, что у нее нет алиби, что Марджори была не в ладах со своей семьей и что мать дралась с дочерью прямо на улице? Или вы упомянули об этом в вашем докладе для красного словца?

— Разумеется, нет, сэр.

— Тогда предлагаю вам сосредоточиться на том, кто уже находится в наших руках, и добиться каких-то результатов, пока всякие доброжелатели благотворительных организаций не начали нас обвинять в том, что мы содержим несчастных неимущих людей под стражей без всякого серьезного повода.

— После моего возвращения из Уолберсуика, сэр, я еще раз допросил Нору Эдвардс.

Пенроуз не стал рассказывать, что его вопросы в основном касались Элеонор Вейл и Селии Бэннерман и что ответы на них ничего не прояснили. Если Джейкоб Сэч и Марджори знали что-то об отношениях между этими женщинами, то ни с кем больше из членов семьи своими сведениями не поделились. Фоллоуфилду так пока и не удалось установить твердое алиби для Норы Эдвардс, но Пенроуза это ничуть не смущало. После их беседы он повел Нору для официального опознания тела Марджори, и у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что горе, проявленное ею, совершенно неподдельно. Эдвардс гладила искалеченные губы Марджори с нежностью, которую вряд ли проявляла к ней при ее жизни, но раскаяния в том, что она убила свою дочь, не было и в помине.

— По правде говоря, у нас нет никаких причин ее арестовывать, — как можно более сдержанным тоном сказал Пенроуз. — Я не думаю, что убийство совершила она.

— Но вы этого не знаете. Вы, Пенроуз, похоже, неправильно меня поняли. Я попросил вас заняться «Клубом Каудрей» из-за анонимных писем и потока мелких краж, но не просил вас заниматься расследованием личной жизни его членов, и в частности секретаря этого клуба.

— Я думаю, что данные события между собой связаны. — Это была полуправда. Он соглашался с Фоллоуфилдом, что злобные письма послала обозленная своей несложившейся карьерой Сильвия Тимпсон, однако Бэннерман могла получить угрожающее письмо из другого источника. — В пятницу утром Марджори доставила в клуб два письма, и только одно из них было от моих кузин — я это точно выяснил. Думаю, что второе письмо Марджори написала сама и в нем бросила вызов Селии Бэннерман…

— Вы можете это доказать?

— Пока нет, сэр, но вполне разумно предположить…

— Когда занимаешься таким щекотливым делом, разумнее ничего не предполагать. Господи, я надеюсь, у вас хватило ума ни с кем не делиться вашими предположениями. Когда я поручил вам это дело, то велел вести себя деликатно и осмотрительно.

— Если говорить по справедливости, сэр, мы тогда еще не расследовали эти два убийства. А когда в расследование оказывается замешанной смерть, порой не до деликатности и даже не до осмотрительности.

Пенроуз знал, что переступает границу — главный констебль на дух не переносил сарказм, особенно в делах с политической подоплекой.

— Может, мне следует напомнить вам, инспектор, что убийства, на которые вы намекаете, случились в полумиле от клуба, совсем в другом помещении? — Слово «инспектор» он произнес тоном, из которого явствовало, что звание это не вечно и его можно лишиться в любую минуту. — Этим помещением, кстати, владеет ваша семья. Так что мне, пожалуй, следует отстранить вас от этого дела. Тот факт, что одна из жертв была работницей ваших кузин, ведет к совершенно очевидному конфликту интересов.

Это замечание не стоило даже того, чтобы на него отвечать, и Пенроуз просто его проигнорировал. Он знал себе цену, отношение к нему в Ярде. И прекрасно сознавал: для того чтобы шеф действительно подверг сомнению его честность, нужна причина гораздо более основательная.

— Но Люси Питерс была не в полумиле от клуба. — Пенроуз постоянно справлялся о ее состоянии у Мириам Шарп, и никакого видимого улучшения пока не наблюдалось. Ей, вероятно, удалось пережить раннюю, самую опасную стадию травмы, но, как ему вчера объяснила Шарп, девушке предстояло еще много что пережить. — Люси была жива и здорова, и случилось с ней все это в «Клубе Каудрей».

— Она упала на лестнице. Я согласен, положение трагичное, однако такое случается.

— Но представьте, сэр, хоть на минуту, что я прав. Тогда Люси Питерс в опасности, потому что убийца наверняка предпримет новую попытку. — Пенроуз старался избегать упоминания Бэннерман: сердить шефа было вовсе не в его интересах. — Неужели нам нужен этот риск? Смерть молодой женщины из-за нашей неосмотрительности вызовет настоящий скандал.

— Вы ведь поставили круглосуточного дежурного возле ее двери?

— Конечно, поставил.

— Тогда я не понимаю, что вас волнует.

«Если бы шеф столкнулся с Селией Бэннерман в комнате Люси и увидел, каким страхом полны были ее глаза, — подумал Пенроуз. — А ведь ее отчаяние будет расти с каждым прожитым девушкой днем».

— Слушайте, я понимаю, о чем вы говорите. И я обычно восхищаюсь вашим рвением, — о чем вы хорошо знаете.

Пенроуз, сжав зубы, выслушал это снисходительное замечание, сознавая, что на данную минуту сражаться дальше бесполезно.

— Однако на сей раз я считаю, что вы не правы. Не забывайте о завтрашнем гала-представлении — там будет наш министр. Я просто не могу вам позволить поднимать шум, если у вас нет на то веских оснований. Идите и еще раз поговорите с этой Бейкер, или Эдвардс, или как там ее зовут.

Пенроуз знал, что с Норой Эдвардс он может говорить до посинения, но ответ ее от этого не изменится: она не убивала ни дочь, ни мужа. Теперь он понимал, что чувствовала Мириам Шарп, когда в ее работу вмешивались высокопоставленные особы, и Пенроуз решил рискнуть и сделать еще одну попытку.

— А если я добуду прямые доказательства, что Бэннерман замешана в убийстве?

Главный констебль смерил его взглядом, как смерил бы оружие, попавшее в неумелые руки.

— Тогда, разумеется, я разрешу привести ее сюда, — осторожно проговорил он. — Слава Богу, мы работаем не для того, чтобы покрывать преступления. Но не теряйте попусту время — займитесь Бейкер, и если к завтрашнему вечеру вы добьетесь от нее признания, это всем нам пойдет на пользу.

«Даже если она невиновна», — добавил про себя Пенроуз, но вскоре сказал предельно вежливым тоном:

— Я сделаю все возможное, сэр.

— Вы будете завтра вечером на представлении?

— Да, сэр. Разве можно такое пропустить? — с улыбкой произнес Арчи и, увидев мелькнувшую на лице начальника тревогу, про себя усмехнулся.

— Тогда, я надеюсь, вы проявите себя с самой лучшей стороны. Там будет много важных персон; произведите на них хорошее впечатление — вашей карьере это не повредит. И пожалуйста, Пенроуз, без глупостей.

— Разумеется, сэр.

Арчи закрыл за собой дверь и отправился на поиски Фоллоуфилда.

«Наверное, главный констебль в чем-то все же прав, — подумал он, вспомнив про накидку, которую Марджори не успела дошить для Селии Бэннерман. — Я действительно должен проявить себя с самой лучшей стороны».

— Знаете, а я, может быть, его опубликую. Я имею в виду дневник.

— Конечно, опубликуйте. Он прекрасно написан. Я уверена, что те, кто сможет прочесть его, не испытывая чувства вины, будут им очарованы — на чужие страдания всегда есть спрос.

Марта рассмеялась:

— Так вы не возражаете?

— Нет. А вы что-нибудь еще пишете?

В комнате теперь воцарилось некое хрупкое умиротворение, и они, по молчаливому согласию, чтобы не спугнуть его, обменивались любезностями. Даже Марта, заявив, что им необходимо подкрепиться, надолго исчезла в кухне, однако когда в конце концов вернулась с тарелкой, полной сыров и фруктов, никто к еде и не притронулся. Хотя Джозефина радовалась этой передышке, она понимала, что рано или поздно им придется разобраться в своих чувствах: поверхностные беседы на вечеринках вовсе не то, что ей нужно было от Марты. И Джозефина ощущала, что отношения с этой женщиной становятся для нее все более важными.

— Как насчет нового романа? Я не могу представить вас без дела.

— Я начала кое-что писать, но пока далеко не продвинулась. А что у вас? Я по газетам следила, не появится ли ваша новая пьеса, но ничего не обнаружила.

— Я вернулась к криминальному жанру. Книга выйдет в начале следующего года.

— Надеюсь, вы ее написали не из-за меня?

— Нет, к преступлению вы не имеете никакого отношения, но в ней есть персонаж, который вы скорее всего узнаете, — актриса. Я дала ей ваше имя, а характером она напоминает Лидию.

— Похоже, вы решительно намерены так или иначе нас сблизить, — сказала Марта, поворачивая бутылку вина в каминной решетке, чтобы согреть ее с другого бока. — Так как поживает Лидия?

— По-всякому. С работой у нее не ладится, а в коттедже — божественно. Я полагаю, она там проводит все свободное время.

— Полагаете? Вы что, редко с ней видитесь?

— После того, что случилось в конце постановки «Ричарда», мы с ней несколько отдалились, и то, что «Королева Шотландии» не принесла ей ожидаемого успеха, тоже не способствовало нашему сближению. Мы по-прежнему дружим, но наша дружба стала поверхностной. Она так мне никогда и не простила, что именно я оказалась рядом с вами, когда вы попали в беду и нуждались в помощи. У меня такое ощущение, что Лидия мне больше не доверяет. — Джозефина печально усмехнулась и налила себе вина. — И как выяснилось, не без основания.

— Вы, Джозефина, спасли мне жизнь — в буквальном смысле слова. Лидия вряд ли убедила бы меня поверить в свое будущее: она просто не нашла бы правильных слов. А я вас за это даже не поблагодарила. Страница за страницей признаний, а об этом ни единого слова. Я, наверное, кажусь вам неблагодарной, но у меня было такое чувство, что я должна сказать вам об этом, когда мы встретимся, если, конечно, подобная встреча состоялась бы. Спасибо.

Они сидели молча у огня, прислушиваясь к легкому потрескиванию в очаге.

— Иногда я думаю, что было бы великодушнее не мешать вашим намерениям, — наконец произнесла Джозефина. — То, что вам потом пришлось перенести, настолько тяжко. Вчера я была в «Холлоуэе».

— Боже мой, зачем?

— Началось это с поиска материала для моей книги, но на самом деле я пошла туда из-за вас.

Марта зажгла сигарету.

— Для чего вы это сделали?

— Я хотела понять. Я так мало о вас знаю, Марта. Мы познакомились, когда вы были любовницей Лидии, и потом мы едва виделись, а теперь сидим тут, говорим о любви и решаем: ложиться нам в постель или нет.

— Что же вы хотите узнать обо мне, прежде чем уложить в койку?

Джозефина вынула у Марты изо рта сигарету, и той пришлось зажечь новую.

— Не валяйте дурака, — с раздражением сказала она. — Вы знаете, что я имею в виду.

— Нет, не знаю. Я поражена и тронута, что вы решились посетить тюрьму исключительно для того, чтобы понять, через что я прошла. Но какое значение для наших отношений имеет все остальное?

— Значит, если бы вы могли задать мне любой вопрос, то даже не стали бы этого делать?

Марта покачала головой:

— Нет, если бы речь шла о прошлом, не стала бы. У меня в этом нет нужды. Мое отношение к вам не изменится оттого, что я узнаю, в какую школу вы ходили.

Джозефина залилась краской, вдруг почувствовав себя наивным ребенком, не понимающим самых простых истин. Того контроля над положением вещей, который еще недавно ее так радовал, уже как не бывало, и главенствовала здесь сейчас вовсе не она. В начале вечера собеседница обнажила ей душу и высказала все, что хотела, теперь же, когда Джозефина попыталась сделать то же самое, Марта ее попросту осадила.

— Что и говорить, вы умеете вести разговор в нужном вам русле, — в сердцах произнесла Джозефина.

— Простите меня. — Марта в раскаянии воздела руки. — Но неужели вас действительно удивляет, что я не хочу застревать в прошлом, с которым уже покончено? Джозефина, мое прошлое мертво. В живых не осталось никого из тех, что были свидетелями большей части моей жизни, — ни родителей, ни любовников, ни детей. Дольше всех меня знает Лидия, да и то всего лишь два года.

— Что ж, это означает, вы совершенно свободны и можете вести себя, как вам заблагорассудится.

— Я не чувствую свободы. Я ощущаю ужас. Мне кажется, будто я вообще не существовала. Мне кажется, что жизнь моя закончилась вместе со смертью тех, кого я любила. Раньше я думала, что через этот ад проходят только очень старые люди — те, что намного переживают всех своих сверстников, — но теперь я знаю, как это происходит. И сейчас я хочу, чтобы у меня в жизни появился свидетель моего будущего, а не прошлого. Неужели мое желание бессмысленно?

— Конечно, нет, но если ваши отношения с Лидией самые продолжительные, почему не попробовать их продлить?

— Потому что, Джозефина, все, за что бы я ни взялась, рассыпается в прах. Как я могу подвергнуть Лидию такому испытанию?

Джозефина изумленно подняла брови:

— А меня вы ему готовы подвергнуть, и даже с удовольствием?

— Вы — совсем другое дело. Лидия не такой сильный человек, как мы с вами, и на все смотрит сквозь розовые очки. Весьма полезное свойство, и я ее даже за это люблю, но в конечном счете оно ни черта не стоит. Когда я истекаю кровью, она протягивает мне пластырь и напевает песенки, в то время как вы ампутируете мне руку и дарите жизнь.

Это было продуманное замечание, напомнившее Джозефине, почему ей нравилось то, что писала Марта.

— Значит, вы все еще любите Лидию?

— Да. Но не так, как вас. Я лишь беспокоюсь о ней: меня волнует ее жизнь.

Джозефина вспомнила слова Мэри Сайз о том, что Марте необходима опора, и в глубине души она понимала, что этой женщине не нужны взрывчатые эмоции Лидии.

— Тогда попробуйте вернуть свою жизнь в прежнее русло, — тихо промолвила Джозефина. — Ваши чувства ко мне тут не помогут. Нельзя всю жизнь проходить через ампутации.

Марта вздохнула.

— В ваших устах это звучит так легко и просто. Не говоря уже обо всем остальном, с чего вы решили, что Лидия после всего неожиданно захочет ко мне вернуться?

В этих словах впервые промелькнул намек на то, что Марта на возвращение к Лидии согласна, и Джозефина почувствовала что угодно, но только не облегчение.

— Жеманность вам вовсе не лицу, — мрачно произнесла она. — Конечно, Лидия вас примет. Вы ведь наверняка читали ее письма? — Джозефина, никак не ожидавшая от себя такого взрыва ревности, вдруг осознала, что немалую роль в том, что она пыталась снова свести бывших любовниц, играл ее эгоизм: пока эти двое вместе, у нее остается надежда, что она не потеряет Марту навсегда. — Так или иначе, не мне, а вам решать — возобновить с ней отношения или нет. Я только хочу, чтобы вы не считали, будто я в этом деле — препятствие.

— Но ведь, черт подери, Джозефина, так оно и есть! Разум велит мне вернуться к Лидии, а я все равно хватаюсь за нелепую мечту, что когда-нибудь буду с вами. Я начала писать этот чертов дневник в феврале, никак не ожидая, что наступит ноябрь, а я из-за вас ни на кого больше и смотреть не захочу. — Марта осушила стакан вина и провела рукой по лицу. — Вы помогли мне пережить тюрьму, но если бы я тогда знала то, что знаю сейчас — то, что выявил для меня сегодняшний ваш приход, — я бы, наверное, повернулась лицом к стене и сдалась.

— Что же он выявил?

— Он выявил, что у меня не осталось ни капли гордости. Я раньше думала, что если у меня хватит духу вам открыться, то хватит сил и уйти. Я поклялась: если вы мне ответите «нет», я никогда больше вас не потревожу.

— А сейчас?

— Сейчас? — Марта взяла Джозефину за руки. — Сейчас я думаю, что находиться в одной комнате с вами подобно необыкновенному приключению и что ваша дружба принесет мне больше радости и волнения, чем любовь кого бы то ни было. Стоило мне увидеть вас сегодня, как все мои благие намерения рассыпались в прах, и я знаю, что даже если я сейчас отпущу вас, рано или поздно я приползу к вам как собачка, вымаливая любые крохи. Я знаю, что из-за своей любви пойду на любую ложь, чтобы добиться вашей дружбы. Я знаю, что буду изо всех сил отрицать эту любовь, только бы заполучить радость видеться с вами. — Она вдруг смутилась. — Ну не смешно ли? Я не хочу, чтобы вы менялись, а сама готова превратиться в кого угодно, лишь бы быть рядом с вами, — готова даже стать вашим другом.

— А вы не думаете, что в этом больше постоянства? Стань мы любовницами, я бы вам вскоре наскучила.

Марта презрительно рассмеялась:

— Вы считаете, что я хочу вас только потому, что не могу получить? Это, Джозефина, на вас не похоже. Мне сейчас сорок четыре, но даже когда мне было шестнадцать, я разбиралась в таких вопросах. За всю свою жизнь я лишь троим сказала, что люблю их, и каждый раз знала: что бы ни случилось, это навсегда. Я искренне говорила это Лидии, и я искренне говорю это вам.

— Марта, вы что, собираетесь коллекционировать любовниц? Это вас недостойно, — невольно отпрянула от нее Джозефина. — Если вы всю жизнь будете любить Лидию, откуда у вас найдется место для меня?

— Я вовсе не то хотела сказать. Я просто пыталась вас убедить, что речь идет не о дешевом завоевании. И если уж вы упомянули про место, у меня нет никаких иллюзий насчет того, что места придется добиваться не вам, а мне. Я знаю, что вы живете насыщенной жизнью. Я знаю, что у вас есть обязанности. Я смотрю на вас и думаю: произойдет что-то между нами или нет, — но рано или поздно вы уйдете. Если вы останетесь на ночь, утром вас призовет Кавендиш-сквер; если вы задержитесь на неделю, все равно потом вам придется уйти. А я останусь здесь одна и буду мучительно ждать вашего возвращения.

— И вам действительно хочется такой жизни?

— Я хочу вас. И ради этого согласна на любые жертвы. — Марта села рядом с ней, но не касаясь ее, и у Джозефины не было никаких сомнений, что она сознает всю силу этой сдержанности. — Если вы отстраняетесь от меня, потому что я вам не нужна, уходите — я вас больше не буду удерживать. Но не делайте этого ради меня. То, что сейчас происходит, Джозефина, случается очень редко и с очень немногими. Если мы это отвергнем, то потеряем нечто поразительное, а мне кажется, что вы хотите этого не меньше меня.

— Как вы можете знать, чего я хочу, когда я и сама этого не знаю?

— Я знаю это потому, что мы с вами похожи. Мы обе хотим уединения и свободы. Разница между нами лишь в одном: я верю, что их можно обрести рядом с другим человеком — я могу их обрести рядом с вами, а вы рядом со мной, — но вас, Джозефина, в этом еще нужно убедить.

— И очевидно, вы считаете, что сможете меня в этом убедить. — Джозефина поднялась и поставила пустой стакан на стол. Впервые за вечер Марта, казалось, исчерпала все свои доводы и, сраженная неуступчивостью гостьи, молча уставилась на огонь. — Ну? — нетерпеливо произнесла Джозефина.

— Что «ну»? — растерянно переспросила Марта.

— Вы считаете, что можете убедить меня? Я вовсе не хочу оказаться правой, и если вы способны доказать то, что утверждаете, чего вы ждете?

— Я вас не понимаю, — нерешительно проговорила Марта, боясь поверить тому, что услышала. — Вы в этом уверены?

— Конечно, нет. Я ни в чем не уверена, и чем больше мы об этом говорим, тем меньше я уверена. — Она взяла Марту за руку. — Все эти разговоры меня просто убивают. Нет, разговоры в общем-то доставляют мне удовольствие, но есть минуты, когда они вовсе ни к чему, и, наверное, сейчас именно такая минута. — Похоже, Марта наконец вняла ее речам, но Джозефина не хотела ставить на пути к дальнейшему сближению никаких новых препятствий и тем не менее все же сказала: — Но мне надо быть уверенной, что ваши утверждения искренни: я имею в виду слова о понимании моей жизни и о том, что вы не собираетесь ее менять. Если же это были пустые обещания и через неделю, или месяц, или год вы придете ко мне и станете требовать большего, мне лучше сейчас уйти.

— Через год? — с плутовской улыбкой спросила Марта. — Раз вы рассчитываете на целый год, дело тут, похоже, серьезное.

— Нечего смеяться. Это касается только нас двоих, и никого больше.

Усмешка слетела с губ Марты, и она уставилась на Джозефину бесконечно долгим взглядом.

— Я была права, — наконец сказала Марта. — Они действительно серые. — Она нежно провела рукой по щеке Джозефины. — Уязвимы не только вы. Мы обе должны знать, на что идем.

Джозефина тут впервые поняла, что и для Марты это решение совсем не из легких. И то, что основой их отношений становилась взаимная незащищенность, придавало им силу.

— Простите меня. С моей стороны это было эгоистично. Просто…

— Я знаю, что вы хотели сказать, — прервала ее Марта. — Вам необходимо чувствовать себя в безопасности, и мне это понятно. Но здесь, Джозефина, не Инвернесс. И не Уэст-Энд. То, что происходит с нами, в этом доме, никого не касается. — Она улыбнулась и встала с места. — Подождите — я скоро приду. Мне не надо запирать двери? — Джозефина покачала головой и стала прислушиваться к удалявшимся шагам Марты. Когда через несколько минут хозяйка дома вернулась, она встала в проеме двери и протянула Джозефине руку. — Пошли.

Спальня, находившаяся в задней части дома, оказалась весьма привлекательной, со сводчатыми потолками, комнатой. Марта зажгла огонь, и пламя, бросая слабые отблески на кровать, придавало дереву густо-красный оттенок. Единственным ярким пятном в комнате была висевшая на дальней стене, написанная маслом картина, изображавшая деревенскую улицу и напомнившая Джозефине уголок Франции, куда ее возили еще ребенком. Все остальное в комнате было белое, и кругом царило безмолвие, казавшееся залогом обещанного Мартой покоя. Джозефину вдруг охватила неуверенность, и она, подойдя к окну, стала всматриваться в темноту: в отражении стекла увидела лицо Марты — в свете настольной лампы размыто-иллюзорное — и подняла руку, чтобы до него дотронуться, но ощутила под пальцами лишь холодное стекло.

— Что-то не так?

Джозефина покачала головой:

— Все это как-то нереально. Звучит, наверное, глупо, но мне даже страшно обернуться: а вдруг вас уже нет?

— После всех моих стараний куда же я денусь? — Марта поцеловала ее в шею.

Она взяла Джозефину за руку и повела к кровати. Они медленно раздели друг друга, и когда Марта наклонилась вперед, Джозефина, зачарованно застыв при виде изгиба ее спины и рассыпавшихся по плечам волос, вдруг поняла, что она слишком много лет подавляла свои желания. Они легли рядом, Марта притянула Джозефину к себе и, разжигая ее страсть, стала целовать все горячее и горячее, направляя ее губы к своей груди. Джозефине, почувствовавшей языком набухшие соски, едва удалось сдержать нахлынувшее желание. Ей сейчас не хотелось никуда спешить. Сознавая неповторимость их первой ночи, она принялась нежно поглаживать тело Марты дюйм за дюймом, постепенно продвигаясь к лобку. Ее прикосновения, поначалу робкие, становились все решительнее, и она услышала, как Марта прошептала ее имя с такой страстью, которая одновременно и тронула, и испугала Джозефину. А когда Марта прижалась к ней всем телом, она вдруг поняла, что их связывает не только физическое влечение.

Нахлынувшие на Джозефину чувства изумили и ошеломили ее. Она медленно повела рукой вдоль живота Марты и вокруг грудей, ощущая под пальцами кожу, горящую желанием. Марта стала один за другим целовать кончики ее пальцев, а потом повернулась лицом к Джозефине, обняла и любовно провела рукой по ее телу. Джозефина ощутила одновременно восторг, возбуждение и умиротворенность. Интуиция подсказывала ей, что надо закрыть глаза и полностью отдаться всем этим чувствам, но взгляд Марты удерживал ее взгляд так же прочно, как и нежно обнявшая ее за плечо рука. Джозефина, даже если бы хотела, не в силах была отвести от нее глаз. Она дотронулась рукой до щеки Марты — как бы прося у нее прощение за то, что в ней сомневалась, и Марта прижала ее к себе еще ближе и принялась нежными поцелуями осушать скатившиеся налицо и шею счастливые слезы Джозефины. И в последовавшем безмолвии она изумленно подумала: как это ей могло прийти в голову, что Марта опасна?

Они долго лежали рядом, не говоря ни слова.

— О чем ты думаешь? — наконец спросила Марта.

Джозефина отвела взгляд, сомневаясь, стоит ли ей ответить.

— Ты ведь не хочешь разговаривать о прошлом.

— Почему бы не сделать исключение? У тебя такой грустный вид. — Марта старалась говорить беззаботным тоном, но слова ее прозвучали довольно вымученно и неубедительно. — Ты думаешь о человеке, которого любила и потеряла?

— Нет. Разумеется, нет. — Джозефина поцеловала ее. — Чего еще мне желать? Нет, я думала не о своем прошлом, а о твоем — о том, через что тебе пришлось пройти, когда ты была замужем. Мне невыносима мысль о том, как он обращался с твоим телом, какую причинял тебе боль.

— Он истязал мое сознание, не тело. Именно там и остались шрамы. — Марта грустно улыбнулась и провела рукой по волосам Джозефины. — Но и они затягиваются. Каждый раз, когда ты на меня так вот смотришь, он от меня отступает еще на один шаг.

Джозефина не стала спорить: раз Марта хочет убедить себя в том, что ее прошлое способно так легко отступить, не стоит ее разубеждать. Однако Джозефине с трудом верилось, что Марте удастся избавиться от воспоминаний о муже — особенно о том, к чему он ее вынудил, удалив от нее детей, — и полностью изгнать эту тень из своей жизни.

— В любом случае «Холлоуэй» не лучшее место, чтобы избавиться от призраков.

— Кто знает. По крайней мере у меня было время подумать о том, что произошло. Помню, я размышляла: не потому ли я тебя люблю, что ты оказалась единственной связующей нитью между мной и моей дочерью, которую я не знала. — Марта улыбнулась. — Но скоро я поняла, что дело не только в этом. И еще, помимо всего прочего, ты мне стала дорога потому, что познакомилась с Элспет перед самой ее смертью. Я пыталась связаться с приемной матерью моей дочери, — нерешительно добавила она. — Я послала ей из тюрьмы несколько писем, но они вернулись нераспечатанными. А потом, когда вышла на волю, я отправилась в Беруик увидеться с ней.

— И что же? — тихо спросила Джозефина.

— Да ничего. Я не решилась. В конце улицы, где она жила, находился небольшой парк. Я просидела в нем часы, пытаясь набраться отваги, но у меня не хватило духа даже подойти к двери дома. В конце концов я села на поезд и уехала. — Марта сердито вытерла рукой слезы. — Если бы я так же легко отказалась от кое-чего другого, жизнь моя сложилась бы совсем иначе.

Джозефина поймала ее руку и нежно смахнула слезы с ее лица.

— Чего же ты от нее хотела?

— Я говорила себе, что хочу узнать о жизни Элспет. Вбила себе в голову нелепую идею, что если мы разделим с ней скорбь по утраченному ребенку, то сможем помочь друг другу. Нет, это все глупости. Я хотела, Джозефина, чтобы она меня простила. На самом деле, даже большего: я хотела, чтобы человек, близкий Элспет, обнял меня и сказал мне, что я не виновата в том, что случилось с моей дочерью. Спятила, наверное. С какой стати эта бедная женщина даже пальцем шевельнет, чтобы утешить убийцу ее дочери?

— Марта, ты не убивала Элспет. — Марта ничего не сказала в ответ, но Джозефина почувствовала, как она вся напряглась, чтобы не заплакать. — И Элспет была твоей дочерью, и только твоей.

При этих словах Марту, столько времени сдерживавшую скорбь, вдруг точно прорвало. Ее рыдания, неуемные и дикие, сотрясли их обеих. Джозефина прижалась к Марте, будто пытаясь всей своей кожей впитать ее боль. Она отчаянно хотела помочь, но как это сделать, не имела понятия. Теперь, почти сразу после их физической близости, Джозефина вдруг с ужасом осознала, что, как бы они друг друга ни любили, полной духовной близости им никогда не достичь. Как бы хорошо она ни узнала Марту, Джозефине никогда не понять, что значит потерять ребенка. «Похоже, подобный урок преподносится всем влюбленным, — подумала она, — и хотя в каждом случае он иной, сожаление в нем неизбежно играет не последнюю роль. Но наверное, далеко не всем такое испытание выпадает в самом начале любовных отношений».

— Прости меня. — Марта будто прочитала ее мысли. — Ты, видимо, думаешь: и во что это я, черт подери, влипла!

— Я, Марта, знаю, что делаю. И тебе вовсе не за что передо мной извиняться. Ты и так уже столько раз передо мной извинялась — более чем достаточно.

Позднее они снова предались любовным наслаждениям, но на этот раз не таким страстным, зато полным нежности, в чем Джозефина нашла особую прелесть хотя бы уже потому, что в них таился намек на будущее. А потом она никак не могла заснуть, ощущая в теле приятную усталость и мучаясь чувством вины за то, что разворошила в Марте былую скорбь, которая не оставит ее в покое еще долго-долго после того, как сама Джозефина уедет в Инвернесс.