Печаль на двоих

ГЛАВА 5

Марджори взяла в руки моток узкой сиреневой ленты и, тщательно отмерив, отрезала от него нужный кусок, наслаждаясь при этом тишиной и уединением, царившими в мастерской в предвечерние часы. Остальные работники ушли домой еще час назад — у большинства из них были семьи, о которых надо заботиться, — но она охотно согласилась остаться и поработать подольше. После нескольких послеполуденных примерок нужно многое доделать и переделать, и она вовсе не спешила вернуться домой на Кэмпбелл-роуд, где ее ждала очередная неизбежная перепалка с отцом. Была еще одна причина, по которой ей хотелось остаться одной.

Марджори пододвинула стул к свету, вынула из стоявшей на середине стола коробки стальную шпильку и согнула ее в дугу в форме подковы, кончики которой отстояли друг от друга примерно на дюйм. Это дополнительное украшение нарядов часто занимало намного больше времени, чем шитье самих платьев, но оно было несложно, и, усевшись шить матерчатые фиалки для наряда Мэри Сайз, Марджори почувствовала, что спокойная, методичная работа помогает ей сбросить напряжение прожитого дня.

«Почему меня так расстроила ссора с отцом?» — раздумывала она, положив ленту рядом с одним из кончиков шпильки, а затем завела ее другой конец за второй кончик, сделав пол-оборота и убедившись, что блестящая шелковая сторона ленты осталась снаружи. В их ссоре не имелось ничего необычного — не проходило и дня, чтобы они из-за чего-нибудь не повздорили, — и любви между ними никогда не было и в помине.

Крепко придерживая ленту, Марджори продолжала наматывать ее, пока не сделала достаточно оборотов, и вставила в середину проволочку для стебелька. Убедившись, что все сделано как надо, она выдернула шпильку и стянула петли по центру, чтобы расправить лепестки цветка, а потом обмотала остаток ленты вокруг проволочки и затянула его узлом.

Может, расстроилась она потому, что теперь ей было что терять, а отец посмел вторгнуться в ее новую жизнь, которую Марджори предназначала только для себя самой?

Марджори принялась терпеливо отрезать кусочки ленты и продолжала мастерить фиалки, пока их не набралось достаточно для небольшого корсажа. Она связала цветочки вместе и ловко расправила материю, чтобы та выглядела как можно естественней, и, случайно взглянув на свои руки, Марджори вдруг с удивлением заметила, что едва узнает их: ни обгрызенных ногтей, ни привычной с детства грязи под ними, — вполне приличные, ухоженные руки. Они теперь ее главное богатство, и она должна о них заботиться — это было первое, что ей сказала миссис Ридер, когда в мае Марджори явилась к сестрам Мотли. И она поразилась тому, что прислушалась не только к этому совету, но и ко всем остальным, услышанным ею от главной закройщицы. Марджори все схватывала на лету, и как только Хильда Ридер заметила ее энтузиазм и необыкновенные способности, то стала делать все возможное, чтобы дать этим способностям развиться. Миссис Ридер заставляла ее работать в поте лица, обучая правильным стежкам и другим всевозможным приемам, необходимым для шитья модной, дорогой одежды: как вручную подшить платье, сделать плиссировку, смастерить бахрому и нашить стеклярус; учила изящной вышивке вручную и на швейной машинке; помогала понять различия между тяжелыми и легкими тканями и тканями разного качества и объясняла, как их вид меняется в зависимости от освещения сцены. Под терпеливым, но требовательным надзором миссис Ридер Марджори научилась работать быстро и ловко, без чего в мастерской сестер Мотли было просто не обойтись. И впервые за свои двадцать три года она узнала, что такое подлинное чувство благодарности. Для Марджори теперь не имело значения, шьет ли она театральные костюмы или одежду для модных магазинов Мотли — и в том и в другом случае ей доставляло неописуемое удовольствие наблюдать превращение тканей в наряды, — и еще Марджори радовала окружавшая ее красота.

Почему же она позволила отцу втравить ее в это позорное, ужасное дело и одним поспешным решением поставить все на карту? Может, ее отец и прав: как бы человек ни сражался со своей наследственностью, рано или поздно та из него вылезет, — и значит, жизнь ребенка предопределена еще до его рождения.

Марджори оглядела мастерскую, сплошь наводненную красками, — место, где во всем сквозила индивидуальность. На стенах висели наброски исторических костюмов и эффектные фотографии театральных постановок, книжные полки стонали под тяжестью художественных альбомов и галерейных каталогов, из которых сестры Мотли нередко черпали свое вдохновение, а рядом со швейными машинками лежали мелкие личные вещи работниц, свидетельствуя о том, что хозяйки этих вещей обязательно к ним вернутся. Марджори невольно сравнила все это со своим прошлым: длинные ряды ручных швейных машин, за ними сидят женщины-заключенные, а рядом две бессменные надзирательницы. И единственной вышивкой, которую ей когда-либо поручали, был трафаретный номер на почтальонской сумке. Ни хорошей компании, ни добродушных шуток, лишь несколько пьяниц-старух со скрюченными от артрита пальцами, вяло вытягивающих из полотна волокна, чтобы набить ими свои матрасы. И конечно, ни творчества, ни красоты там не было и в помине — монотонная, автоматическая работа, а вокруг лишь синяя тюремная форма.

Тяжело вздохнув, Марджори сложила готовые фиалки и подошла к высокому окну, выходившему на Мартинс-лейн. На землю, уже обещанные морозным днем, летели первые снежинки, и прохожие, стряхивая снег с одежды и смеясь, торопливо забегали в театры и кабачки, а в это время главный символ Рождества нежной вуалью обволакивал город.

Почему с приближением Рождества в их дом всегда приходило отчаяние? Разочарование и бесплодные желания с каждым днем нарастали, но и редкостные минуты радости ощущались сильнее, чем когда-либо прежде. В их семье в декабре почему-то ссорились намного чаще, чем в любой другой месяц года, а необходимость угождать и делать другим приятное только нагнетала величайшую из тревог — тревогу о деньгах. Самое тяжкое время в их семье пришлось на год, когда Марджори исполнилось двенадцать и они еще жили за городом; ее мать тогда состояла в кредитном клубе и всегда брала в нем деньги за пару недель до Рождества. Марджори помнила, как мать любила выкладывать деньги на кухонный стол; их было всего несколько фунтов, но она разделяла их на две кучки: одна — для подарков детям, другая — заплатить накопившиеся за год долги. Две стопки монет выкладывались на клочок бумаги — то на расписке об одолженных деньгах, то на списке покупок.

В тот день Марджори мыла в раковине посуду, слушая, как мать, ведя подсчеты, тихонько напевает рождественский гимн, в то время как отец, сидя у камина, читает газету. И тут один из ее младших братьев крикнул что-то из другой комнаты, мать поспешила туда узнать, что случилось, а отец, очевидно, тоже вышел за ней, так как несколькими минутами позже Марджори обернулась и увидела, что оба они стоят в дверях и осуждающе смотрят на нее поверх стола, с которого исчезла стопка монет. Поднялся шум и гам, и она в ярости выбежала из дома. Марджори знала, что скорее всего деньги стащил отец, и позднее мать призналась, что думала то же самое, но ей казалось проще обвинить во всем дочь. У ее матери имелся особый дар: винить кого угодно, но только не того, кто действительно виноват. Эта черта была неотъемлемой частью ее надломанной семьи, где все вращалось вокруг матери и отца — вечно потерянных, обиженных и раздраженных, точно они никак не могли вспомнить, кто из них кого поймал в ловушку.

Расстроенная, она отвернулась от своего отражения в окне и пошла в маленькую частную примерочную взять следующую в списке миссис Ридер работу и прибрать помещение — после клиентки. Несмотря на плохое настроение, она улыбнулась, заметив бутылку водки и два стаканчика, которые Джеральдин Эшби тайно пронесла сюда сегодня вечером. Марджори не питала никаких иллюзий насчет интереса Джерри к своей персоне и ничуть из-за этого не смущалась; необъяснимым для нее было лишь то, что чувство это оказалось взаимным. Марджори определенно питает симпатию к Джеральдин, и нравится ей эта женщина вовсе не за ее титул или богатство, а за непредсказуемый характер. Марджори всегда неохотно делала то, чего от нее ожидали, и потому для девушки, чьи жалкие попытки бунтарства с пятнадцати лет не приносили ей ничего, кроме неприятностей, эта независимость духа таила в себе опасную привлекательность.

Марджори подняла бутылку, чтобы выбросить ее до того, как она будет обнаружена, но вдруг передумала и налила себе в стаканчик немного водки. На стене прямо перед ней висела вырезка из журнала — статья из последнего номера «Татлер» с заголовком «Театральный успех помогает медсестрам». На фотографии швеи из мастерской Мотли и несколько членов «Клуба Каудрей» готовят наряды к предстоящему гала-представлению, а под ней фотография поменьше: Ноэл Коуард на сцене рядом с Гертрудой Лоуренс. Ронни и Леттис купили по копии журнала каждой из работниц, чтобы они могли показать их своим родным, и Марджори снова вспомнила, что сказал о фотографии ее отец: «Твои новые друзья совсем не те люди, за которых себя выдают». Она знала, что он имел в виду, и все же этот эффектный придуманный мир казался куда реальнее любого другого, известного ей прежде. Этот мир вселял в нее безрассудство и вдохновлял на обещания Люси, при том что она понятия не имела, сможет их выполнить или нет. Правда, Люси это, похоже, ничуть не волновало. То и дело Марджори казалось, что подружка не воспринимает ее слова всерьез, и, возможно, она эмоционально взрослее Марджори хотя бы потому, что родила ребенка. «И все-таки, — подумала Марджори, держа в руках платье и глядя на себя в зеркало, — этот последний план надежнее всех предыдущих, и глупо предаваться сомнениям, когда все равно уже ничего не изменишь».

Осторожно перенося платье в мастерскую, она случайно бросила взгляд на манекен, стоявший в углу, рядом с рулоном ярко-синего шелка. Марджори знала, что его собираются облачить в накидку с капюшоном в тон к одному из вечерних платьев для гала-представления и что именное этой работы Хильда Ридер начнет завтрашнее утро. Ей никогда не надоедало смотреть, как закройщица, используя рисунки сестер Мотли, без всяких усилий кроила материю, закалывала булавками и драпировала, превращая их эскизы в полнокровные одеяния. Во всем этом таилось истинное мастерство, и она пришла в настоящий восторг, когда миссис Ридер сказала Марджори, что та почти готова приступить к подобной работе. Ей нравились Леттис и Ронни — она восхищалась их талантом и, конечно, хотела, чтобы они были о ней хорошего мнения, — но больше всего ей хотелось произвести впечатление на Хильду Ридер, женщину, которая первой в нее поверила. Вот бы ей такую мать. И Марджори вдруг подумала, что, если сейчас в тиши мастерской сама смастерит эту накидку, лучшего способа поразить миссис Ридер просто не существует. Это, конечно, рискованно, но, представив себе выражение лица главной закройщицы, когда она явится сюда завтра утром, Марджори решила, что все же стоит рискнуть, не говоря уж о том, что эта работа отвлечет ее от всяких ненужных мыслей.

Она для храбрости сделала еще один глоток водки и, отмерив кусок материи, приложила его к спине манекена, оставив запас шелка наверху, чтобы позднее сшить из него ворот. Держась за кромку, Марджори осторожно подтянула материю к передней части манекена и скрепила заднюю и переднюю части булавками на плечах, стараясь, чтобы материя не слишком сильно стягивала грудь. Еще раз проверив по эскизу, какой длины предполагалась накидка, она взяла в руки ножницы — мгновение, и пути назад уже не будет. Нерешительности тут не место. Марджори, оставив два дюйма на подшивку, бесстрашно провела ножницами по нижнему краю и с облегчением увидела, что линия отреза оказалась ровной, а шелк лег так, как ему было положено. Окрыленная успехом, она принялась за кропотливый труд и, забыв обо всем на свете, целиком ушла в работу.

Отступив назад, чтобы взглянуть на общий вид накидки перед тем, как сделать окончательные разрезы, Марджори вдруг услышала шаги на чугунной лестнице снаружи дома. В восторге от того, что скроенное ею одеяние поразительно похоже на то, что на эскизе, она ринулась в коридор в полной уверенности, что теперь ей все по плечу.

Тут Марджори увидела человеческую фигуру, но не успела произнести ни слова, поскольку ее со всего размаху швырнули в заднюю стену вестибюля. Потрясенная случившимся, девушка еще не успела прийти в себя, как ей чем-то прыснули в лицо. Ослепленная, она пыталась отвернуться, но в нее прыскали снова и снова, и теперь Марджори уже совершенно не понимала, что с ней происходит. Проковыляв назад в мастерскую, она попыталась закрыть за собой дверь, но не успела. А когда Марджори почувствовала, что на шее затягивается мерная лента, у нее уже не было никаких сил сопротивляться.

Новость о приезде Джозефины в Лондон разлетелась мгновенно. Вернувшись в «Клуб Каудрей», она нашла записку от Леттис и Ронни с инструкциями — приглашением это нельзя было назвать даже при самом буйном воображении — прийти в «Руле» и поужинать с ними после вечернего спектакля «Ромео и Джульетта». Разумеется, «им есть о чем поговорить», и в случае если она хочет посмотреть спектакль, для нее в конверт вложен билет. Время ее вольных приходов и уходов явно подошло к концу, но ее это теперь не особенно огорчало.

«Девочки» предусмотрительно оставили ей место в последнем ряду партера, чтобы она могла прийти на спектакль когда заблагорассудится, и перед уходом в театр у нее нашлось еще немного времени поработать.

Она решила поехать в Новый на такси и, чтобы найти его, собиралась отправиться на Оксфорд-стрит, однако, выйдя из клуба, увидела, как такси остановилось совсем неподалеку, высадив пассажира возле церкви на Генриетта-плейс. Водитель заметил, что она ему помахала, помахал ей в ответ, и Джозефина — все еще погруженная в мысли о том, что она увидела в Финчли и Ислингтоне, — стала ждать, пока с водителем расплатится его пассажир.

— Джозефина? — раздался нерешительный голос с противоположной стороны улицы.

Она повернулась и, увидев стоявшую возле железной ограды женщину, не поверила своим глазам. Уставившись на нее, Джозефина замерла, от изумления не в силах даже поздороваться, а та вышла из тени и направилась к ней, явно не уверенная в том, какого ждать приема.

— Извините за неожиданное появление, — сказала она, — но мне очень нужно было с вами повидаться, и какие бы уловки я ни придумывала, чтобы нечаянно вас встретить, все они выглядели настолько нелепыми, что я решила не хитрить и просто прийти и повидаться с вами.

— Вы, Марта, могли мне позвонить, не придумывая никаких уловок. — Джозефина протянула руки возлюбленной своей подруги; она давным-давно не видела Марту и ее появлению была искренне рада. — Лидия даже не сказала мне, что вы вернулись.

— Она не знает.

Марта увернулась от объятий, и только тут Джозефина заметила, как сильно она переменилась за эти полтора года. Марта по-прежнему оставалась изумительно красивой, но той теплоты в глазах, благодаря которой ее красота не казалась чисто внешним атрибутом, не было и в помине, и прежняя дерзость, казавшаяся Джозефине в свое время столь привлекательной, тоже исчезла без следа. «И это неудивительно, — подумала она. — Марта так близко соприкоснулась со смертью, да и принудительное расставание с Лидией тоже не могло на ней не отразиться. Да и кто знает, что сотворили с Мартой за это время ее собственные демоны».

— Я понимаю, что должна была позвонить Лидии, — снова заговорила Марта, — но пока не смогла на это решиться. — Она умолкла, явно подыскивая нужные слова для объяснения. — Видите ли, я не хотела, чтобы Лидия думала…

— Знаю, знаю, — перебила ее Джозефина, стараясь облегчить ей задачу. — После всего того, что случилось, ваши отношения, конечно, не будут сразу гладкими, но Лидия ничего плохого о вас не подумает. — Она ободряюще улыбнулась. — Лидия вас любит, Марта. Поверьте моему слову — она любит вас по-прежнему. Вы хотите, чтобы я проторила для вас дорожку? Именно для этого вы и пришли? — Джозефина бросила взгляд на улицу, где такси, чтобы подобрать ее, уже медленно разворачивалось. — Я собиралась ехать на встречу с Ронни и Леттис, но если вы хотите, чтобы я поговорила с ней прямо сейчас, это может подождать. Помочь вам наладить отношения намного важнее, чем…

— Джозефина, пожалуйста, выслушайте меня, — нетерпеливо прервала ее Марта. — Я вовсе не об этом хотела поговорить. Я не хотела, чтобы Лидия подумала, будто мы можем возобновить наши отношения так, словно ничего не случилось. Жизнь переменилась, я переменилась, и я хотела увидеть вас, потому что хотела увидеть именно вас. К Лидии это не имеет никакого отношения.

— Не понимаю.

— Не понимаете? — Марта, не в силах справиться с отчаянием, отвернулась. Когда она снова посмотрела на Джозефину, в глазах ее, к изумлению писательницы, стояли слезы, но выглядела Марта уже гораздо спокойнее. — Когда мы с вами в последний раз виделись, у нас не было возможности хорошо узнать друг друга. — Она криво усмехнулась. — Можно сказать, что нам помешали обстоятельства, но не будем говорить о прошлом. Я начинаю новую жизнь и не знаю, будет ли в ней место для Лидии, но надеюсь, что в ней будете вы.

Таксист тактично остановил машину в нескольких ярдах от женщин.

— Вы действительно имеете в виду то, что сказали? — воскликнула Джозефина едва ли не с ужасом.

— Господи, я знала, что все испорчу, сколько бы раз я это ни репетировала.

— Не беспокойтесь, Марта, где ж найти идеальные слова, чтобы обратиться ко мне с просьбой предать того, кто нам обеим дорог? Ну по крайней мере мне дорог.

— Конечно, Лидия мне тоже дорога, но все не так просто. Вы не понимаете.

Охваченная паникой, Джозефина ответила Марте гораздо резче, чем хотелось бы.

— Не смейте говорить со мной покровительственно! Почти два года на моих глазах Лидия пыталась прийти в себя после того, как вы разрушили ее жизнь. Так что я понимаю все, что мне надо понимать.

— А вы, случайно, все это не романтизируете? Я уверена, что, если бы ее карьера была в последнее время успешнее, она бы перенесла мое отсутствие намного легче. — Марта вздохнула. — Простите, я, конечно, не имею права осуждать Лидию, и то, что я сказала, — безобразно.

— Хотя в некотором роде и справедливо, — улыбнулась Джозефина, и обстановка сразу несколько разрядилась. — Я тоже прошу прощения, Марта. Я просто ничего подобного не ожидала.

— Я понимаю. И я не ожидала.

— Вы меня почти не знаете. Когда мы с вами познакомились, вы переживали страшные потрясения, а я случайно оказалась рядом. Я понимаю, почему это тогда для вас было важно. Но мне кажется, сейчас вы в плену иллюзий, что должны в конце концов осознать.

— А кто теперь говорит покровительственным тоном? Послушайте, я и так сказала больше того, что хотела, — призналась Марта. — Я ведь собиралась просто отдать вам вот это. — Она полезла в сумку и вынула из нее конверт. — В последние месяцы я вела дневник. Думала, это поможет мне примириться с тем, что произошло, а потом вдруг осознала, что часто пишу в нем о вас. Я бы хотела, чтобы вы его прочитали.

Джозефина открыла конверт и заглянула внутрь. При свете уличного фонаря она увидела пачку тонких голубых листков, исписанных характерным почерком Марты.

— Возможно, мой дневник лучше объяснит то, что я сейчас пыталась вам объяснить. Я понимаю, что мое неожиданное появление вас шокирует. Но неужели вы искренне считаете, что дело только во мне одной? Неужели это плод моего воображения, что, сложись обстоятельства по-другому, и между нами тоже все могло быть по-другому?

Джозефина задумалась, пытаясь найти честный ответ на этот вопрос, и ее замешательство явно приободрило Марту.

— Джозефина, пожалуйста, подарите мне неделю — неделю вашего времени. Прочитайте и подумайте — это все, о чем я прошу. В следующую пятницу я буду в «Прюнье», и если вы ответите «нет», я не стану оказывать на вас давление и больше никогда не буду вас беспокоить.

— Если я отвечу «нет», как это скажется на Лидии?

— «Если»? — подняла брови Марта, и Джозефина мгновенно залилась краской, сообразив, что своим вопросом дает ей определенную надежду. — Я не могу думать о Лидии, пока не получу от вас ответа. — Джозефина хотела возразить, но Марта протестующим жестом ее остановила. — Простите, если сказанное мной покажется резким, но мне сорок четыре и я уже не в том возрасте, когда можно растрачивать время на благодеяния — пусть даже при этом к черту летят доброта и сочувствие. Если последние месяцы моей жизни чего-то и стоили, то лишь потому, что они дали мне возможность честно задуматься о самой себе и о том, чего именно я хочу. Огромная часть моей жизни растрачена впустую, и, боюсь, из-за этого я стала эгоисткой. — Она наклонилась к Джозефине и нежно поцеловала ее. — Если вы не придете, я пойму, какое вы приняли решение.

Марта подошла к такси и открыла дверцу Джозефине, но та, прежде чем сесть в такси, задержалась.

— А откуда вы узнали, что я в городе?

— Я увидела вас в магазине, когда вы делали покупки, и пошла за вами следом.

— Значит, это вы прислали мне гардению, — сказала Джозефина, все еще ощущая терпкий запах духов Марты.

— Да. Я подумала: лучше уж так, чем просто явиться ни с того ни с сего.

— Надо было бы приложить к ней записку с вашим именем.

— Я думала, этого не требуется, — тихо промолвила Марта. — Похоже, я уже знаю, каков будет ваш ответ.

Когда такси остановилось перед Новым театром, Джозефина, все еще не оправившись от смущения, щедро расплатилась с водителем и успела занять свое место как раз к началу бала у Капулетти. И декорации, и костюмы были сделаны по эскизам Леттис и Ронни, что придавало спектаклю зримую целостность, которой славились все их работы. С узкой полоски неба на заднике струился солнечный свет и тепло, а свисавший с колосников серпантин придавал сцене праздничный вид. В центре сцены красовался балкон. По ходу спектакля быстрой переменой декораций и освещения сцена превращалась то в сад, то в келью монаха, то в спальню Джульетты, то, позднее, в склеп, а яркие поначалу тона костюмов, отражая смену настроения пьесы, постепенно сменились на тусклые, а потом неизбежно — на черные.

Чувствуя себя виноватой перед Лидией, Джозефина была полна решимости осудить исполнение роли Джульетты ее соперницей, но это оказалось совершенно невозможным. Наблюдать легкость и непосредственность игры Пегги, словно сошедшей с полотна Боттичелли, было истинным наслаждением. Дни Ларри в роли Ромео подходили к концу, и хотя поэзия Шекспира, вероятно, приобретет большую благозвучность, когда эта роль перейдет к Джону Терри, Джозефина сомневалась, что самовлюбленный Джонни способен увлечь зрителей так, как сегодня увлек их своей мятежной юношеской страстью Ларри. Непонятно, как ему удавалось, но актер был одновременно нерешительным и пылким, и зрителям не стоило труда вообразить, что он настолько охвачен любовью, что просто не в силах думать о ее последствиях. Джозефине, озабоченной мыслями о Марте, только этого недоставало, и, когда Ромео коснулся рукой балкона с такой нежностью, точно его каменная оболочка была продолжением самой Джульетты, Джозефина почувствовала, что подобное зрелище для нее невыносимо.

Когда актеры в третий раз вышли на поклон, Джозефина встала с места и двинулась к служебному выходу. Ларри уже возвращался из «зеленой комнаты», и она тепло его поздравила.

— Спасибо, Джозефина, — сказал он с той беспутной улыбкой, благодаря которой с таким блеском выступил в роли Ботуэлла в ее пьесе «Королева Шотландии», когда его всего лишь за неделю до премьеры пригласили сыграть в спектакле. — Девочки сказали, что вы, наверное, сегодня придете, и я рад, что вам понравилось. — Ларри скользнул взглядом мимо нее на верхнюю ступеньку лестницы, где, ожидая его, стояла темноволосая женщина, и присущее ему обаяние взмыло до неописуемых высот. — Простите, мне пора идти, но очень рад был снова вас увидеть.

И, перепрыгивая через ступеньку, он ринулся вверх, в то время как Джозефина двинулась вниз по лестнице, чтобы повидаться с Леттис и Ронни.

«Зеленая комната» была, как обычно после спектакля, полна обломков пиршества: пустых винных бокалов, недоеденных блюд, публики, не заботящейся больше о соблюдении приличий. Среди гама и веселой суеты в примерочной Джозефина без труда разыскала Леттис и Ронни.

— Вивьен была абсолютно права, — говорила Ронни в ту самую минуту, когда Джозефина просунула голову в дверь, — сначала на сцену выходит ее косметика, а через три минуты — Хефзибар! — Комната огласилась буйным смехом, а Ронни, заметив Джозефину, тут же вскочила с колен Бенволио, чтобы ее поприветствовать. — Джозефина, черт подери, ну наконец-то! Ты в городе дня два, а то и больше, и от тебя ни звука. Как же ты без нас справлялась?

— Плохо. Почему, вы думаете, я сюда пришла? — Она поочередно обняла сестер, а потом подошла поцеловать жениха Леттис Джорджа, игравшего в спектакле роль Питера. — Изумительный спектакль! Вы все, наверное, страшно довольны.

— Довольны, — подтвердила Леттис. — Но еще больше довольны администрацией. Первый раз в жизни мы получаем свою долю от дохода. С каждого проданного билета по фартингу.

— Так что, Джозефина, пусть они заплатят за ужин, — улыбаясь и кивая на сестер, сказал Джордж.

— А ты разве с нами не пойдешь на ужин?

— Нет, он не пойдет, а вот я пойду, — раздался голос за спиной Джозефины, и кто-то положил ей руки на плечи и поцеловал в затылок.

— Лидия! Вот не ждала… Как я рада тебя видеть! — Джозефина с трудом докончила фразу, надеясь, что она прозвучала достаточно убедительно и не выдала ее истинных чувств.

После того, что случилось перед спектаклем, Джозефине с трудом удалось бы держаться как ни в чем не бывало в присутствии сестер Мотли, ну а при Лидии это было просто невозможно, и, похоже, маска уже постепенно сползала у нее с лица.

— С тобой ничего не случилось? — участливо спросила Леттис. — Ты будто сама не своя.

— Нет-нет, ничего не случилось. Просто я провела день в компании довольно странных субъектов и никак не могу прийти в себя.

— Будешь знать, как останавливаться в женском клубе, — притушив сигарету и потянувшись за пальто, сказала Ронни.

Джозефина рассмеялась.

— Я не имела в виду этих субъектов. Я имела в виду людей, о которых пишу.

— И все равно будь поосторожней. А то и глазом не моргнешь, как превратишься в одну из этих дамочек.

— Мне бы такую компанию, — проговорила Лидия притворно жалобным тоном. — Правда, я теперь уже и не знаю, что с ней делать.

— Нам не пора идти? — как бы невзначай спросила Джозефина.

— Пора, пора. — Леттис посмотрела на часы и на прощание поцеловала Джорджа. — Не хочу, чтобы отдали наш столик кому-нибудь другому. Я умираю с голоду. А поговорить мы можем и по дороге.

Они вышли на Мартинс-лейн, где снег уже ложился на подоконники домов и крыши машин.

— Господи! Марджори еще до сих пор работает! — взглянула Ронни на окна студии. — Может, зайти к ней и сказать, что пора домой? — Она толкнула Джозефину в плечо. — И мы сможем показать тебе твой наряд для гала-представления, поскольку из обитательниц клуба ты, наверное, единственная, кто не переступил сегодня нашего порога.

Не успела Ронни договорить, как свет в окне мастерской погас.

— Похоже, она наконец угомонилась, — сказала Леттис. — Она работала сегодня не покладая рук. Мы покажем Джозефине ее платье завтра, иначе Марджори увидит нас и сочтет, что должна еще задержаться. И не надо, чтобы она думала, будто мы ее проверяем.

Они направились к ресторану; Лидия шла рядом с Джозефиной, оставив сестер наедине — обсуждать работу.

— В трико они оба выглядят просто ужасно, — заявила Лидия. — Ларри в трико худой как щепка, а у Джонни коленки шиворот-навыворот.

Она явно старалась показать, что все происходящее не принимает близко к сердцу, но Джозефина прекрасно знала, как тяжело ей видеть более молодую актрису в роли, которую Лидия так жаждала заполучить, да к тому же в глубине души сознавать, что Джульетту скорее всего ей уже никогда больше не сыграть.

— Джонни пообещал мне, что мы с ним сыграем в этой пьесе еще один раз, а сам, ублюдок, у меня за спиной отдал эту роль Пегги, даже для приличия не объяснив почему. Скажи мне честно, ты ведь не подозревала, что у нас с ней разница в семнадцать лет, правда?

— Конечно же, нет. — Джозефина с болезненной ясностью осознала, что триумф Пегги основывался на том, что в ней, как и положено Джульетте, сочетались молодость и страстность. Писательница вспомнила, сколько раз она видела Лидию на сцене еще задолго до знакомства с ней и как всегда ею восхищалась. По мнению Джозефины, Лидия была утонченней и талантливей своих современниц, но разве это утешение, когда роли уплывают в руки молодых. — Ну ты же знаешь, как это бывает. Всегда и всюду вклинивается политика. Если бы у Джонни не были связаны руки, он бы, конечно, в первую очередь выбрал тебя, но ему стольким людям приходится угождать… Да и у тебя работы по горло.

— Подбирать крохи за Флорой во второсортной пьесе в «Савое»? Разве это сравнимо? Уж скорее бы кончился этот год. У меня такое чувство, что, куда ни кинь, всюду одно разочарование. Господи, хоть бы тридцать шестой был лучше!

— По крайней мере у тебя теперь есть коттедж, — заметила Джозефина, зная, что купленный Лидией после успеха «Ричарда из Бордо» загородный домик был для нее в отсутствие Марты большим утешением.

— Тэгли? О, это божественное место! Ты обязательно должна меня там навестить. Прости, что я веду себя как побитая собака, но от Марты до сих пор никаких вестей. Я втемяшила себе в голову нелепую мысль, что мы вместе с ней проведем в коттедже Рождество, начнем там все сначала. Если уж говорить честно и откровенно, именно для этого я и купила Тэгли, но она не ответила ни на одно мое письмо.

— Появилась кто-то новая? — спросила Джозефина и поспешно добавила: — Я имею в виду у тебя.

— Ничего стоящего. Я теперь просто не в состоянии завести никаких серьезных отношений. Ни за что бы не поверила, что когда-нибудь скажу нечто подобное. — Лидия вздохнула. — Боже мой, полтора года назад у меня было все, чего я хотела. Но ведь все, что тебе дорого, можно потерять в одну минуту, верно?

Джозефина кивнула.

— А если Марта объявится, ты будешь вести себя с ней по-другому?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, после того как она ушла, ты сказала, что, если бы ты обращала на нее больше внимания и придавала большее значение ее чувствам, все могло сложиться по-иному. Так вот, станут теперь ее интересы для тебя важнее твоих собственных? Важнее твоей следующей роли?

— Конечно. — Лидия поймала недоверчивый взгляд Джозефины. — Я постараюсь. Я уговорю себя, что способна на это. Давай смотреть правде в глаза: с годами свободного времени у меня будет больше, а не меньше.

— Похоже, особого выбора у тебя и нет.

— Пожалуй, что так. — Лидия на минуту примолкла. — Но ведь когда-то у нас все получалось, правда? Ты ведь считала, что мы были счастливы?

Джозефина вспомнила то недолгое время, что провела с Лидией и Мартой. Как она завидовала близости и удивившей ее тогда силе их чувств и как в последующие месяцы признавалась себе, что с пугающим постоянством испытывает чувство неприкаянности, которое упорно отказывалась назвать одиночеством. Возможно, именно поэтому Джозефина так рассердилась на Марту: предавая Лидию, она предавала и хрупкую надежду Джозефины на то, что и для нее возможны отношения, основанные на любви, уважении и компромиссах.

— Да, считала, — честно ответила она. — Вы были счастливы так, как это только возможно.

Джозефина вдруг подумала о том, как редко они теперь общаются и как ей не хватает этой дружбы.

Лидия снова вздохнула.

— Возможно, ей лучше найти другую, а мой удел — непритязательные простушки из кордебалета.

— Я ничего такого не имела в виду.

— Я знаю. И не волнуйся, я еще не собираюсь сдаваться.

Они подошли к ресторану, и Джозефина с облегчением открыла дверь и вошла внутрь — ей скорее хотелось занять место за столиком и сменить тему беседы. Она не знала, кого винить больше: Марту, которая поставила ее в такое сложное положение, или себя саму — за то, что Марте это позволила. Но по крайней мере сейчас, пока Джозефина была сердита на Марту, ей не надо всерьез задумываться о своих истинных чувствах к этой женщине.

Помимо того преимущества, что «Руле» находился напротив нового жилища сестер Мотли, он был самым старым рестораном в Лондоне, а для театрального люда нередко и вторым домом. С давних времен его непрестанно посещали самые разные знаменитости — от Диккенса до Эдуарда VII, — и свидетельством тому были красовавшиеся рядами на стенах шаржи и фотографии. Владевшая этим заведением семья создала свою репутацию на традиционной лондонской еде, и ресторан по-прежнему специализировался на дичи, доставляемой из поместья его владельцев. Такого сорта меню в любой другой день обрадовало бы Джозефину, но сегодня она небрежно, только из приличия, взглянула на него и выбрала первое попавшееся блюдо.

— Расскажи нам об этих странных людях, с которыми ты сейчас водишься, — попросила Леттис жизнерадостным тоном, при этом озабоченно глядя на Джозефину и явно подозревая что-то неладное. — Арчи сказал, что речь идет о настоящем преступлении.

— Так оно и есть.

Джозефина рассказала им вкратце историю Сэч и Уолтерс и то, каким образом впоследствии из-за происшествия в Энсти она сама оказалась к ней причастна.

— Я не понимаю, что так расстроило эту девицу. — Ронни запила свой сарказм глотком шампанского. — Мне кажется, ее мамаше пришла в голову потрясающая идея. Однажды подруга попросила меня полчаса присмотреть за ее младенцем, и я теперь считаю, что тридцать фунтов за такое дело — вполне разумная цена.

— Но как эти женщины могли даже подумать, что им все сойдет с рук? — изумленно сказала Леттис. — И почему они хотя бы не действовали осторожнее?

— И к тому же, я думаю, защита должна была подготовить аргументы разумнее, чем «мы не убивали никаких таких младенцев». — Последнюю фразу Ронни произнесла, поразительно точно имитируя акцент кокни, и Лидия не смогла сдержать улыбки. — Однако если говорить серьезно, — продолжала Ронни, отодвигаясь от стола, чтобы официант мог поставить перед ней огромную тарелку с устрицами, — разве предстоящее гала-представление не связано каким-то образом с благотворительностью для детей, помимо того что оно для вашего клуба?

— Да, деньги собираются еще и для актерского детского приюта. Это детище Ноэла, а его тетя в комитете клуба.

— Наводит на мысли, а?

— На какие такие мысли? — раздраженно спросила Леттис, которая терпеть не могла, когда ее сестра говорила намеками.

— Ну, на дворе уже тридцать пятый год, а мы все еще должны собирать деньги для нежеланных детей, чтобы они скорее всего росли в заведениях довольно-таки малоприятных, несмотря даже на то что их патронирует король лондонской сцены. Возможно, все это и законно, но вряд ли можно назвать прогрессом.

— Забавно, но когда я впервые увидела Гертруду на сцене, она была настолько беременная, что едва влезала в свой костюм, — сказала Лидия, протягивая руку захлебом. — Это происходило сразу после войны, и, кажется, накануне родов она выступила и в дневном и вечернем представлениях. Разумеется, Гертруда провалилась. И если бы у нее не было матери, которой она и подкинула своего ребенка, девочка оказалась бы в сиротском приюте.

— Ты уверена, что сборы пойдут на благотворительность? — с бесовским огоньком в глазах спросила Джозефину Ронни. — Я бы на твоем месте это тщательно проверила. Не начнется ли эта благотворительность с мисс Лоуренс? Неприятностей у нее хоть отбавляй.

— Слушай, прекрати! — неодобрительно произнесла Леттис. — Все это уже позади. Гертруда сейчас выплачивает свои долги — по пятьдесят фунтов в неделю. И она уже больше не банкрот.

— Банкрот?! — воскликнула Джозефина.

— Боже мой, где ты была, дорогуша? — усмехнулась Ронни. — Разве в Инвернесс не приходят газеты? Пресса месяцами муссировала финансовый крах мисс Лоуренс. Судя по всему, она настолько увлеклась покупкой цветов и новых автомобилей, что совершенно забыла о счетах от прачек. Что ж, наверное, такое случается.

— Все это было для нее просто ужасно, — промолвила Леттис, раскладывая жареный картофель вдоль кромки пирога с мясом и почками. — И она, и ее служанка, и даже ее собака все оказались на улице. Но ее импресарио в конце концов приютил их.

— Хорошо, что импресарио хоть на что-то годятся, — с горечью произнесла Лидия. — Правда, я не заметила, чтобы сейчас, когда Герти едва сводит концы с концами, она умерила свои аппетиты.

— Нет, Герти заявила, что не собирается себя ни в чем ограничивать. — Леттис славилась своими легендарными познаниями о подробностях жизни знаменитостей, так что Джозефину ничуть не удивила ее осведомленность в финансовых делах Гертруды Лоуренс. — Она сказала, что заплатит все до последнего пенни, снимаясь в кинофильмах и выступая в кабаре.

— И в благотворительных гала-представлениях.

Сестры Мотли продолжали беззлобно пикироваться, а Джозефина, наблюдая за Лидией и замечая, что лицо ее то и дело грустнеет, чувствовала себя все хуже и хуже. Если она здесь хоть ненадолго задержится, то скорее всего не выдержит и, потихоньку уведя Лидию из зала, расскажет о своем разговоре с Мартой, что, пожалуй, только усугубит ситуацию.

— Боюсь, что мне пора, — дождавшись паузы в перебранке, сказала Джозефина. — Завтра с утра снова приниматься за губительниц младенцев, так что надо идти домой.

— Но ты не уйдешь так рано? — всполошилась Леттис. — Ты ведь дождешься десерта?

— Нет, не дождусь, но обещаю, что завтра загляну в студию посмотреть на свой наряд. Арчи уверял меня, что его стоит примерить. Так что до завтра. Около трех, хорошо?

Женщины кивнули в знак согласия и отпустили ее без всяких дальнейших возражений. Выйдя на улицу, Джозефина облегченно вздохнула и бросила взгляд на окно Арчи, но свет в нем не горел. Огорчившись, что его нет дома, она пошла по Мэйден-лейн в надежде, что ей повезет и удастся поймать такси на Бедфорд-стрит, но не успела пройти и нескольких шагов, как ее кто-то окликнул.

— Я просто не могла отпустить тебя, не поговорив, — догоняя ее, сказала Леттис. — Ты весь вечер сидела расстроенная. Джозефина, что случилось? Ты поссорилась с Арчи?

— Вовсе даже нет. Просто я не ожидала увидеть сегодня Лидию, и получилось как-то неловко.

— Боже мой! Ты знаешь что-то о Марте, верно? Она связалась с тобой?

Джозефина кивнула.

— И судя по твоему виду, она не готова к счастливому воссоединению?

— Нет, еще не готова. А может, и вовсе его не захочет.

— А ты не думаешь, что стоит сказать об этом Лидии?

— Стоит, но сначала я должна тщательно продумать, что именно ей сказать.

— Ты всегда нравилась Марте, правда же? — Леттис пристально посмотрела на Джозефину, и та поняла, какие мысли промелькнули в голове у ее подруги, однако у Леттис хватило такта ни о чем ее больше не расспрашивать. — Я уверена, ты сама во всем разберешься. Но если тебе понадобится помощь, ты знаешь, где меня найти. И никому больше знать об этом не нужно.

Джозефина благодарно улыбнулась.

— А что ты скажешь остальным? Они ведь захотят узнать, с какой стати ты пустилась за мной вдогонку.

— Не захотят. Они думают, что я нашла под столом твою перчатку. — Леттис нежно сжала руку Джозефины. — Все уладится. Увидимся завтра.

Когда Марджори пришла в себя, то поняла, что лежит на полу в мастерской. Главное освещение в студии оказалось выключено, и свет исходил только от лампы на столе Хильды Ридер. Марджори было ужасно холодно, и она попыталась сесть, но тело ее отяжелело и к тому же головокружение и тошнота настолько мучили ее, что удалось присесть лишь на несколько секунд. Голова Марджори упала на дощатый пол. Она молча лежала на спине, ожидая, что неприятные ощущения вот-вот пройдут, и пыталась понять, что с ней случилось. В комнате было так тихо, что Марджори решила, будто уже никого нет, но ее заблуждение длилось недолго — где-то послышался шорох, словно из бутылочки высыпали таблетки, и, прислушавшись повнимательней, она поняла, что кто-то вкрадчивыми шагами бродит по комнате. От этих неспешных шагов сердце ее сжалось. И Марджори снова потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, то смутно почувствовала, что над ней кто-то склонился, и тут же этот кто-то схватил ее под мышки и, как инвалида, потащил к столу главной закройщицы. Ее резко водрузили на стул и куском материи завязали за спиной руки. Марджори попыталась было сопротивляться, но язык ее едва ворочался и из гортани вырывались лишь странные, незнакомые ей самой звуки. Лицо и ладони покрылись холодным потом, и хотя она поначалу сообразила, что этот пот выступил из-за того, что ее чем-то одурманили, девушке тут же стало казаться, будто дело вовсе не в дурмане, а в страхе, который медленно, но неотвратимо расползался по всему телу. Марджори отчаянно пыталась осмыслить происходящее, но между ней и лампой пролегла тень, и лишь когда эта тень отодвинулась в сторону, девушка поняла: то, что ей сейчас пришлось пережить, ничто по сравнению с тем, что ее ожидало. Свет от лампы падал на иглу, но не на тонкую, какие обычно лежали на столе Хильды Ридер, а толстую, рогожную, знакомую Марджори по тюремным временам. Рядом с иглой — по-прежнему в коробке — лежал купленный ею утром стеклярус. Коробку неторопливо подняли, открыли, и снова послышался тот самый звук, который она приняла за пересыпание таблеток, и Марджори в ужасе увидела, как перед ней на стол выплеснулась россыпь острых черных стекляшек.

Ожидание казалось невыносимым и облегчалось лишь тем, что она была безумно измождена. Больше всего ей теперь хотелось лечь и впасть в забытье, но Марджори привязали к стулу, а еще теплившееся в ней стремление выжить подсказывало, что она не должна терять сознание. Дышала Марджори теперь глубокими прерывистыми вздохами, и все же решила попытаться взглянуть этому кошмару прямо в лицо. То был ее последний вызов судьбе.

Руки, коснувшись ее лица, вдруг раздвинул и ей рот и стали запихивать в него горсть за горстью стеклярус. Острие бус резало ей язык, стекло скрежетало на зубах, и рот начал наполняться кровью. Марджори пыталась выплюнуть стекло, пока оно не успело пройти в горло, но крепкие пальцы сжали ей нос, и теперь, когда она могла дышать только ртом, девушка волей-неволей проглатывала стеклярус, чувствуя, как смерть расползается по всему ее нутру. На секунду руки отодвинулись, и она смогла вдохнуть воздух, но с этим вдохом вторжение стекла только усилилось; Марджори беспомощно закашлялась, и тут же пытка началась сначала. Ее голову отдернули назад, и, яростно разрывая ткань, в кожу ей воткнулась игла, поразив такой болью, перед которой все остальное вмиг померкло. Она почувствовала, как губы прошиваются ниткой, и ее стало тошнить, но рвоте некуда было вытечь, кроме как в нос и горло. Марджори ощущала, что постепенно теряет дыхание, и ноги ее стали бессмысленно биться об пол, отсчитывая последние минуты жизни. Но не успела она еще закрыть глаза, как у нее перед лицом снова появились руки, но уже не для физических мучений. Не в силах сопротивляться, Марджори, поддаваясь движению этих рук, повернула голову вправо и в подставленное ей зеркало узрела страшное, унизительное уродство собственной смерти.