Пертская красавица

– Я жив, милорд, – сказал Бонтрон, – а чтоб вы тоже могли жить и радоваться жизни, соизвольте сесть и ешьте ваш обед.

– Сними с меня кандалы, – сказал принц, – выпусти меня из темницы, и хоть ты и презренный пес, ты станешь самым богатым человеком в Шотландии.

– Дайте мне золота на вес ваших оков, – сказал Бонтрон,

– и я все же предпочту видеть на вас кандалы, чем овладеть

сокровищем… Смотрите!. Вы любили вкусно поесть –

гляньте же, как я для вас постарался.

С дьявольской усмешкой негодяй развернул кусок невыделанной шкуры, прикрывавший предмет, который он нес под мышкой, и, поводя фонарем, показал несчастному принцу только что отрубленную бычью голову – знак непреложного смертного приговора, понятный в Шотландии каждому. Он поставил голову в изножье ложа, или, правильней сказать, подстилки, на которую бросили принца.

– Будьте умеренны в еде, – сказал он, – вряд ли скоро вы снова получите обед.

– Скажи мне только одно, негодяй, – сказал принц, –

Рэморни знает, как со мной обращаются?

– А как бы иначе ты угодил сюда? Бедный кулик, попался ты в силки! – ответил убийца.

После этих слов дверь затворилась, загремели засовы, и несчастный принц вновь остался во мраке, одиночестве и горе.

– О, мой отец!. Отец. Ты был провидцем!. Посох, на который я опирался, и впрямь обернулся копьем…

Мы не будем останавливаться на потянувшихся долгой чередой часах и днях телесной муки и безнадежного отчаяния.

Но неугодно было небу, чтобы такое великое преступление свершилось безнаказанно.

О Кэтрин Гловер и певице никто не думал – было не до них: казалось, всех только и занимала болезнь принца, однако им обеим не дозволили выходить за стены замка, пока не выяснится, чем разрешится опасный недуг и впрямь ли он заразителен. Лишенные другого общества, две женщины если не сдружились, то все же сблизились, и союз их стал еще теснее, когда Кэтрин узнала, что перед нею та самая девушка-менестрель, из-за которой Генри

Уинд навлек на себя ее немилость. Теперь она окончательно уверилась в его невиновности и с радостью слушала похвалы, которые Луиза щедро воздавала своему рыцарственному заступнику. С другой стороны, музыкантша, сознавая, насколько превосходит ее Кэтрин и по общественному положению и нравственной силой, охотно останавливалась на предмете, который был ей, видимо, приятен, и, исполненная благодарности к храброму кузнецу, пела песенку «О верном и храбром», издавна любимую шотландцами:

О, верный мой,

О, храбрый мой!

Он ходит в шапке голубой,

И как душа его горда,

И как рука его тверда!

Хоть обыщите целый свет –

Нигде такого парня нет!

Есть рыцари из многих стран

– Француз и гордый алеман,

Что не страшатся тяжких ран,

Есть вольной Англии бойцы,

Стрелки из лука, молодцы,

Но нет нигде таких, как мой,

Что ходит в шапке голубой*.

Словом, хотя при других условиях дочь пертского ремесленника не могла бы добровольно разделять общество какой-то странствующей певицы, теперь, когда обстоятельства связали их, Кэтрин нашла в Луизе смиренную и услужливую подругу.

Так прожили они дней пять, и, стараясь как можно меньше попадаться людям на глаза, а может быть, избегая неучтивого внимания челяди, они сами готовили себе пищу в предоставленном им помещении. Луиза, как более опытная в разных уловках и смелая в обхождении, да и желая угодить Кэтрин, добровольно взяла на себя общение с домочадцами, поскольку оно было необходимо, и получала от ключника припасы для их довольно скудного обеда, который она стряпала со всем искусством истинной француженки. На шестой день, незадолго до полудня, певица, как всегда, пошла за провизией и, желая подышать свежим воздухом, а может быть, и в надежде найти немного салату или петрушки или хоть нарвать букетик ранних цветов, чтоб украсить ими стол, забрела в маленький сад, прилегавший к замку. Она вернулась в башню бледная как пепел и дрожа как осиновый лист. Ужас ее мгновенно передался Кэтрин, и та с трудом нашла слова, чтобы спросить, какое новое несчастье свалилось на них:

– Герцог Ротсей умер?

– Хуже – его морят голодом.

– Ты сошла с ума!

– Нет, нет, нет! – возразила Луиза чуть слышно, и слова посыпались так быстро одно за другим, что Кэтрин едва улавливала их смысл.

– Я искала цветов на ваш стол, потому что вчера вы сказали, что любите цветы… А моя собачка кинулась в чащу тиса и остролиста – там ими поросли какие-то старинные руины рядом с крепостной стеной, – а потом она прибежала назад, визжа и скуля. Я подкралась ближе –

узнать, в чем дело, и… ох!.. я услышала стон, точно кого-то страшно мучают, но такой слабый, что, казалось, звук идет из самой глубины земли. Наконец я открыла, что стон доносится сквозь небольшую пробоину в стене, увитой плющом, и, когда я приложила ухо к щели, я услышала голос принца, который сказал отчетливо: «Теперь мне недолго осталось тянуть», а потом он начал как будто молиться.

– Силы небесные!. Ты с ним говорила?

– Я сказала: «Это вы, милорд?» И он ответил: «Кто это в издевку называет меня так?» Я спросила, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, и он ответил таким голосом, что я в жизни не забуду: «Еды! Еды!. Я умираю с голоду!» И вот я прибежала рассказать вам. Что делать?.. Поднять тревогу в доме?

– Увы! Этим мы не спасем его, а лишь вернее погубим,

– сказала Кэтрин.

– Так что же нам делать? – спросила Луиза.

– Еще не знаю, – отозвалась Кэтрин, быстрая и смелая в решительный час, хотя в обыденных случаях жизни она уступала своей товарке в находчивости. – Сейчас еще не знаю… Но что-то мы сделать должны: нельзя, чтобы потомок Брюса умер, не получив ниоткуда помощи.

С этими словами она схватила небольшую миску с их обедом – бульоном и вареным мясом, завернула в складки своего плаща несколько коржиков, которые сама испекла, и, кивнув подруге, чтобы та прихватила кувшин с молоком

– существенную часть их припасов, – поспешно направилась в сад.

– Что, нашей прекрасной весталке захотелось погулять?

– сказал единственный повстречавшийся им человек –

кто-то из челяди.

Но Кэтрин прошла, не глянув на него, и вступила без помехи в сад.

Луиза указала ей на груду заросших кустами развалин у самой крепостной стены. Вероятно, раньше это был выступ здания. Здесь заканчивалась узкая, глубокая пробоина, которая была нарочно сделана в стене, чтобы дать доступ воздуху в подземелье. Но отверстие потом несколько расширилось и пропускало тусклый луч света в темницу, хотя те, кто спускался в подземелье, светя зажженным факелом, не могли этого заметить.

– Мертвая тишина, – сказала Кэтрин, прислушавшись с минуту. – Небо и земля! Он умер!

– Надо на что-то решиться, – сказала ее товарка и провела пальцами по струнам своей лютни.

Из глубины подземелья донесся в ответ только вздох.

Кэтрин отважилась заговорить:

– Это я, милорд… Я принесла вам еду и питье.

– Ха! Рэморни?.. Ты опоздал со своей шуткой – я умираю, – был ответ.

«Он повредился в уме – и неудивительно, – подумала

Кэтрин. – Но пока есть жизнь, есть и надежда».

– Это я, милорд, Кэтрин Гловер… Я принесла еду, только нужно как-нибудь передать ее вам.

– Бог с тобой, девушка! Я думал, страдание кончилось, но оно вновь разгорелось во мне при слове «еда».

– Вот она, еда. Но как – ах, как мне передать ее вам?

Щель такая узкая, стена такая толстая!. Есть способ!.

Нашла!. Луиза, скорей: срежь мне ивовый прут, да подлиннее.

Музыкантша повиновалась, и Кэтрин, сделав надрез на конце тростинки, передала узнику несколько кусочков печенья, смоченного в мясном бульоне, что должно было служить сразу едой и питьем.

Несчастный юноша съел совсем немного, глотая через силу, но от души благословлял свою утешительницу.

– Я хотел сделать тебя рабой моих пороков, – сказал он,

– а ты пытаешься спасти мне жизнь!. Но беги, спасайся сама!

– Я вернусь и принесу еще еды, как только будет возможность, – сказала Кэтрин и отпрянула, потому что подруга уже дергала ее за рукав, сделав ей знак молчать.

Обе спрятались среди развалин и услышали голоса

Рэморни и аптекаря, разговаривавших с глазу на глаз.

– Он крепче, чем я думал, – сказал первый хриплым шепотом. – Как долго тянул Дэлвулзи, когда рыцарь Лиддсдейл держал его узником в замке Эрмитаж82?

– Две недели, – ответил Двайнинг. – Но он был крепкий мужчина и получал кое-какую поддержку: к нему сыпались понемногу зерна из житницы над его тюрьмой.

– А не лучше ли разделаться сразу? Черный Дуглас завернет сюда дорогой. Едва ли Олбени поделился с ним своею тайной. Он захочет увидеть принца – к его приезду все должно быть кончено.

Они прошли дальше, продолжая свой страшный разговор.

– Скорее в башню! – сказала Кэтрин подруге, когда те вышли из сада. – У меня был придуман план бегства для себя самой – я применю его для спасения принца. Под вечер в замок является молочница, и, когда проходит с молоком в кладовую к ключнику, она обычно оставляет свой плащ в сенях. Возьми этот плащ, хорошенько в него уку-

82 Уильям Дуглас, владетель Галлоуэя, злобствуя на сэра Александра Рэмзи из

Далхоузи* за то, что тот получил должность шерифа в Тевиотдейле, на которую высокомерный барон метил сам, захватил его в Хоуике при исполнении им своих обязанностей и держал в заточении в замке Эрмитаж, пока он не умер с голоду в июне 1342 года. О

зернах, сыпавшихся к нему из закромов, упоминает в своей хронике Годскрофт. (Прим.

автора.)

тайся и смело иди мимо стражника. К этому часу он всегда пьян. Держись уверенно, и ты свободно пройдешь под видом молочницы, тебя не окликнут ни в воротах, ни на мосту. А там – прямо навстречу Черному Дугласу! Ближе нет никого, он единственная наша надежда.

– Как! Тот жестокий лорд, – испугалась Луиза, – что угрожал мне плетьми и позорным столбом?

– Поверь, – сказала Кэтрин, – такие, как мы с тобой, не живут и часу в памяти Дугласа, посулил ли он зло или добро. Скажи ему, что его зять, принц Шотландский, умирает в замке Фолкленд, что предатели морят его голодом, и ты не только будешь прощена, но и получишь награду.

– О награде я не думаю, – сказала Луиза. – Самое дело будет мне наградой. Но, боюсь я, оставаться опасней, чем бежать… Позвольте же мне остаться и кормить несчастного принца, а вы идите и пришлите ему помощь. Если меня убьют раньше, чем вы возвратитесь, возьмите себе мою бедную лютню… и прошу вас, приютите у себя моего маленького Шарло.

– Нет, Луиза, – возразила Кэтрин, – в странствии ты опытней меня, и твоя лютня тебе защитой… Иди, и если, воротившись, найдешь меня мертвой, что вполне возможно, отдай моему отцу это кольцо и прядь моих волос и скажи, что Кэтрин умерла, спасая Брюсову кровь. А эту вторую прядь отдашь Генри. Скажи ему, что Кэтрин думала о нем в свой последний час, и еще скажи: он считал ее слишком строгой, когда дело шло о том, чтобы лить чужую кровь, но теперь он видит – она судила так не потому, что слишком дорожила своей собственной.

Девушки обнялись, рыдая, и оставшиеся до вечера часы провели, придумывая более удобный способ снабжать узника едой. Они соорудили трубку из полых тростинок, вставив их одна в другую, чтобы по этой трубке передавать ему жидкую пищу. Церковный колокол в Фолкленде зазвонил к вечерне. Доильщица с сыроварни пришла со своими кувшинами – снабдить молоком жителей замка да посудачить о новостях. Едва вошла она в кухню, как девушка-менестрель, на прощание кинувшись Кэтрин на грудь и поклявшись в неизменной верности, тихонько спустилась по лестнице со своей собачонкой под мышкой.

Минутой позже Кэтрин, затаив дыхание, увидела, как музыкантша, укутанная в плащ молочницы, спокойно прошла подъемным мостом.

– Нынче ты рановато возвращаешься, Мэй Бриджет, –

сказал стражник. – Скучно в замке, а, девочка?.. О болезнях-то говорить не весело…

– Расчетные палочки свои забыла, – сказала находчивая француженка, – я еще вернусь, вот только сливок соберу горшочек.

Она пошла дальше, обойдя стороной деревню Фолкленд, по тропинке, что вела охотничьим парком. Кэтрин вздохнула свободней и благословила небо, когда ее фигурка растаяла вдали. Еще один тревожный час пришлось пережить Кэтрин до того, как открылся побег. Произошло это, когда молочница, потратив час на дело, которое можно бы сладить за десять минут, собралась уходить и обнаружила, что кто-то унес ее серый суконный плащ. В поисках подняли на ноги весь дом. Наконец женщины на поварне вспомнили о музыкантше и высказали догадку, что она,

пожалуй, не побрезговала бы обменять свой старый плащ на новенький. Стражник по строгому допросу объявил, что молочница ушла из замка сразу, как прозвонили к вечерне,

– он видел ее своими глазами. А так как сама молочница стала это отрицать, то он нашел только одно объяснение: не иначе, как сам черт принял ее обличье.

Однако, когда обнаружилось, что и потешницу не найти, загадка была легко разгадана, и дворецкий отправился известить сэра Джона Рэморни и Двайнинга, которые были теперь неразлучны, что одна из их пленниц скрылась.

У виновного каждая мелочь возбуждает подозрение. Они переглянулись в унынии и пошли вдвоем в убогую комнату

Кэтрин, чтобы захватить ее по возможности врасплох и выведать все обстоятельства, связанные с побегом Луизы.

– Где твоя приятельница, женщина? – сказал Рэморни с непреклонной суровостью в голосе.

– У меня здесь нет никаких приятельниц, – ответила

Кэтрин.

– Не дури! – отрезал рыцарь. – Я говорю о потешнице, которая последние дни жила с тобою здесь, в этой комнате.

– Она, мне сказали, ушла, – возразила Кэтрин. – Говорят, час назад.

– А куда? – спросил Двайнинг.

– Как могу я знать, – отвечала Кэтрин, – куда вздумается пойти бродяжке? Наскучила, верно, одинокой жизнью, так не похожей на пиры и танцы, которые она привыкла посещать, раз уж таков ее промысел… Девчонка сбежала, и удивляться можно только одному – что она тут пробыла так долго.

– И это все, – озлился Рэморни, – что ты можешь нам сказать?..

– Это все, что я могу вам сказать, сэр Рэморни, – ответила твердо Кэтрин. – И если сам принц придет с допросом, я ничего не смогу добавить.

– Едва ли грозит опасность, что он снова окажет вам честь личной беседой, – сказал Рэморни, – даже если

Шотландия не будет повергнута в скорбь печальным исходом его болезни.

– Разве герцог Ротсей так опасно болен? – спросила

Кэтрин.

– Врачи бессильны. Только небо может его спасти, –

ответил Рэморни и возвел глаза к потолку.

– Значит, будем уповать на небо, – сказала Кэтрин, –

если люди бессильны помочь!

– Аминь! – сказал Рэморни самым набожным тоном, а

Двайнинг постарался состроить скорбное лицо, хотя ему, видно, стоило мучительной борьбы подавить глухой, но торжествующий смешок, который неизменно вызывала у него религиозность других.

– И это люди! Люди, живущие на земле, а не демоны во плоти, вот так взывающие к небу, в то время как сами пьют по капле кровь своего несчастного господина! – шептала

Кэтрин, когда допросчики ушли от нее ни с чем. – И гром их не сразит!. Но нет, он скоро грянет и… и принесет, надеюсь, не только кару, но и спасение!

Только в обеденные часы, когда вся челядь занята едой, можно будет, полагала Кэтрин, без большой опасности пробраться к бреши в стене. Наутро, выжидая этого часа, она наблюдала необычное оживление в замке, где со времени заключения герцога Ротсея царила могильная тишина. Решетки ворот поднимались и опускались и скрип подъемного механизма сменялся стуком копыт, когда выезжали или возвращались закованные в латы всадники на загнанных и взмыленных конях. Она заметила также, что те немногие слуги, которых она время от времени видела из своего окна, были все при оружии. Сердце девушки радостно билось, так как все это предвещало близкое спасение, к тому же благодаря переполоху маленький садик стал и вовсе безлюден. Наконец наступил полуденный час. Сославшись просто на свою прихоть (которой ключник был, как видно, склонен потакать), она заранее позаботилась, чтобы ей прислали такую еду, какую было бы удобнее всего передать несчастному узнику. Она попробовала шепотом известить о своем приходе… Ответа нет… Она заговорила громче. Все то же молчание.

– Уснул… – проговорила она вполголоса и вздрогнула, а затем и громко вскрикнула, когда голос за ее спиной отозвался:

– Да, уснул… навеки.

Она оглянулась. Сэр Джон Рэморни стоял за нею в полном вооружении, но с поднятым забралом, и его лицо говорило о том, что этот человек приготовился скорее умереть, чем сражаться. Голос его звучал спокойно и ровно

– так мог бы говорить сторонний наблюдатель захватывающих событий, а не участник их и устроитель.

– Кэтрин, – сказал он, – я говорю тебе правду: он мертв… Ты сделала для него все, что могла… Больше ты ничего сделать не можешь.

– Не верю… не могу поверить! – вскричала Кэтрин. –

Небо милосердное! Усомнишься в провидении, как подумаешь, что свершилось такое великое преступление!

– Не сомневайся в провидении, Кэтрин: оно лишь допустило, что распутник пал жертвой своего же умысла.

Ступай за мной – я объявлю тебе нечто касающееся лично тебя. Сказано, следуй за мной (девушка колебалась), если не предпочтешь, чтобы я отдал тебя на милость скота

Бонтрона и лекаря Хенбейна Двайнинга.

– Иду за вами, – сказала Кэтрин. – Вы не причините мне больше зла, чем дозволит небо.

Он повел ее в башню, и они долго поднимались, одолевая ступеньку за ступенькой, лестницу за лестницей.

Девушке изменила ее решимость.

– Дальше не пойду, – сказала она. – Куда вы меня ведете?.. Если на смерть, я могу умереть и здесь.

– Всего лишь к бойницам замка, глупая, – сказал Рэморни и, скинув засов, распахнул дверь.

Они вышли на сводчатую крышу замка, где люди сгибали луки так называемых мангонел (военных машин для метания стрел и камней), заряжая их, и складывали в кучу камни. Защитников было не больше двадцати человек, и

Кэтрин показалось, что она замечает в них признаки сомнения и нерешительности.

– Кэтрин, – сказал Рэморни, – я не могу уйти с поста –

оборона требует моего присутствия, но я могу поговорить с тобой и здесь, как и во всяком другом месте.

– Говорите, – отвечала Кэтрин, – я слушаю.

– Ты проникла, Кэтрин, в кровавую тайну. Достанет у тебя твердости хранить ее?

– Я вас не понимаю, сэр Джон, – сказала девушка.

– Слушай. Я умертвил… предательски убил, если хочешь… моего бывшего господина, герцога Ротсея*. Искра жизни, которую ты, по своей доброте, пыталась поддержать, была легко угашена. Его последние слова были обращены к отцу – он звал его… Тебе дурно? Крепись и слушай дальше. Ты знаешь, каково преступление, но не знаешь, чем оно вызвано. Взгляни! Эта перчатка пуста – я потерял правую руку, услужая ему, а когда стал непригоден для службы, меня отшвырнули, как старого пса, над моей утратой посмеялись и дали мне совет сменить на монастырь дворцы и залы, для которых я был рожден!

Пойми, что это значит… пожалей меня и помоги мне.

– Какой помощи вы ждете от меня? – сказала девушка, вся дрожа. – Я не могу ни вернуть вам потерю, ни оживить убитого.

– Ты можешь молчать, Кэтрин, о том, что видела и слышала в тех кустах. Я прошу тебя лишь на короткое время забыть об этом, потому что, я знаю, тебе поверят, скажешь ли ты «это было» или «этого не было». Показаниям твоей подруги – какой-то скоморошки, да к тому же иностранки, – никто не придаст цены. Если ты дашь мне слово, я положусь на него и, спокойный за свою жизнь, раскрою ворота перед теми, кто подходит к замку. Если ты не обещаешь мне молчать, я буду отстаивать замок, пока не полягут здесь все до последнего, а тебя я сброшу с этой бойницы. Погляди только вниз – на такой прыжок не сразу решишься! Ты еле дышала, когда поднялась сюда, на эти семь лестниц, но вниз ты сойдешь так быстро, что и вздохнуть не успеешь! Говори свое слово, красавица, ты скажешь его тому, кто не хочет причинить тебе вреда, но в своем намерении тверд.

Кэтрин стояла, объятая ужасом, и не в силах была ответить человеку, с отчаяния готовому на все. Ее избавил от ответа подоспевший Двайнинг. Он заговорил все с тою же приниженной угодливостью, какая всегда отличала его повадку, и с неизменным своим сдавленным смешком, который превращал эту угодливость в притворство:

– Я вас обижу, благородный господин, подступив к вашей милости, когда вы заняты беседой с прелестной девицей. Но мне нужно задать вам один пустяковый вопрос.

– Говори, мучитель! – сказал Рэморни. – Злая новость, даже когда она грозит бедой тебе самому, для тебя удовольствие – лишь бы несла она горе и другим.

– Гм! Хе-хе!. Я только хотел спросить, намерен ли храбрый рыцарь доблестно защищать замок одной рукой…

покорнейше прошу извинить меня… я хотел сказать – в одиночку. Вопрос вполне уместен, потому что я – плохая подмога, разве что вы уговорите осаждающих принять лекарство – хе-хе-хе! – а Бонтрон так пьян, как только можно опьянеть от эля с водкой. Во всем гарнизоне только мы трое – вы, он да я – согласны оказать сопротивление.

– А остальные? Не желают драться, собаки?! – вскричал

Рэморни.

– Я в жизни не видел, чтобы люди были так мало расположены к драке, – ответил Двайнинг, – никогда в жизни.

Но вот идет сюда удалая парочка. Venit extrema dies83, хе-хе-хе!

Подошел Ивиот со своим приятелем Банклом, и взгляд

83 Настал последний день (лат.)

их был решителен и мрачен. Так смотрит человек, когда он приготовился восстать против власти, пред которой долго склонялся.

– Что такое? – сказал Рэморни, шагнув им навстречу. –

Почему вы бросили посты?.. Почему ты ушел из барбакана, Ивиот?.. А вы, прочие, разве вам не поручено присматривать за мангонелами?

– Мы пришли сказать вам кое-что, сэр Джон Рэморни, –

ответил Ивиот. – В этом споре мы биться не будем.

– Как! Мои оруженосцы командуют мной? – вскричал

Рэморни.

– Мы были вашими оруженосцами и пажами, милорд, покуда вы были конюшим герцога Ротсея. Идет молва, что герцога нет в живых. Мы хотим знать правду.

– Какой изменник посмел распространить эту ложь? –

закричал Рэморни.

– Все, кого посылали на разведку в лес, милорд, в том числе и я, вернулись с этим известием. Девушка-менестрель, сбежавшая вчера из замка, разнесла повсюду слух, что герцог Ротсей убит или стоит на пороге смерти. Дуглас движется на нас с большими силами…

– И вы, трусы, воспользовались пустыми слухами, чтобы бросить своего господина? – возмутился Рэморни.

– Милорд, – сказал Ивиот, – пропустите Банкла и меня к герцогу Ротсею, и пусть герцог лично даст нам приказ защищать замок: если тогда мы не будем сражаться до последней капли крови, велите меня повесить здесь на самой высокой башне. Если принц умер своею смертью, мы сдадим замок графу Дугласу, которого, говорят, назначили полномочным наместником короля. Если же – не приведи господь! – благородный принц злодейски убит, кто бы ни были убийцы, мы не возьмем на себя греха поднять оружие в их защиту.

– Ивиот, – сказал Рэморни и поднял свою изувеченную руку, – не будь эта перчатка пуста, ты заплатил бы жизнью за свои дерзкие слова.

– Будь что будет, – ответил Ивиот, – мы только исполняем свой долг. Я долго очертя голову скакал за вами, милорд, но здесь я осажу коня.

– Прощай же, и будьте вы все прокляты! – вскричал разъяренный барон. – Седлать мне коня!

– Наш доблестный рыцарь собирается бежать, – сказал лекарь, незаметно подобравшись к Кэтрин и став бок о бок с ней. – Кэтрин, ты суеверная дурочка, как большинство женщин, но в тебе есть искра духа, и я обращаюсь к тебе как к единственному разумному существу среди этого стада быков. Кто они, надменные бароны, которые шагают широким шагом по земле, все попирая? Что они такое в день бедствия? Мякина на ветру! Подсеки им их руки-кувалды или столпообразные ноги, и глядь – воина нет!

Не ищи в них отваги, мужества – кусок мяса, и только! Дай им животную силу – и чем они лучше разъяренного быка?

А отбери ее – и твой рыцарь-герой барахтается на земле, как скотина, когда ей подрезали поджилки. Не таков мудрец! Раздавите его, отрубите руки и ноги – покуда хоть искра сознания жива в его теле, разум его все так же силен… Кэтрин, сегодня утром я готовил тебе смерть, сейчас я, кажется, рад, что ты останешься жива, чтобы поведать людям, как бедный аптекарь, золотитель пилюль, растиратель порошков, продавец яда, встретил свою судьбу бок о бок с доблестным рыцарем Рэморни, владетельным бароном и будущим графом Линдорским… храни господь его светлость!

– Старик, – сказала Кэтрин, – если в самом деле так близок день твоей заслуженной гибели, другие бы мысли должны занимать твой ум, а не тщеславные бредни тщеславной твоей философии… Проси призвать к тебе духовника…

– Да, – сказал с презрением Двайнинг, – обратиться к жирному монаху, не понимающему – хе-хе-хе! – даже той варварской латыни, которую он кое-как зазубрил! Вот уж подходящий был бы душеприказчик для того, кто изучал науку в Испании и Аравии! Нет, Кэтрин, я изберу себе исповедника, на которого приятно смотреть, и эту почетную обязанность возложу на тебя. Взгляни на доблестного нашего барона – пот проступил у него на лбу, его губы дрожат в смертельной муке, потому что его милость торгуется за свою жизнь со своими же бывшими слугами и ему не хватает красноречия уговорить их, чтоб они дали ему улизнуть… Смотри, как у него кривится лицо, когда он умоляет неблагодарных скотов, кругом обязанных ему, чтобы они дали ему хоть такую фору, какую имеет заяц перед сворой гончих, когда охотники напали на его след.

Погляди и на их мрачные, унылые и упрямые лица: они колеблются между страхом и стыдом, слуги-предатели, отказывающие своему лорду даже в этой крохотной возможности спасти свою жизнь. И они-то, они возомнили себя выше такого человека, как я! А ты, глупая девчонка, как же невысоко ставишь ты своего бога, если можешь думать, что такие жалкие твари созданы им, всемогущим!

– Нет, злой человек, нет! – с жаром сказала Кэтрин. –

Господь, которого я чту, создал их способными постигать и любить его, охранять и защищать своих ближних, способными на добродетельную и святую жизнь. Их собственные пороки и обольщение лукавого сделали их тем, что они есть. О, дай же и ты своему каменному сердцу воспринять урок! Небо сделало тебя мудрей твоих собратий, дало тебе глаза, умеющие проникнуть в тайны природы, проницательный ум, искусную руку, но твоя гордость отравила эти прекрасные дары и превратила в нечестивого безбожника того, кто создан быть христианским мудрецом!

– В безбожника, ты сказала? – возразил Двайнинг. –

Возможно, и есть у меня кое-какие сомнения… Но скоро они разрешатся. Вот идет тот, кто отправит меня, как тысячи других, в такое место, где разрешатся наконец все тайны, все загадки.

Кэтрин проследила за взглядом лекаря до одной из лесных прогалин и увидела там отряд всадников, скачущих во весь опор. Посреди отряда развевалось знамя, знаки на котором Кэтрин еще не могла различить, но по ропоту, поднявшемуся вокруг, она поняла, что это знамя Черного

Дугласа. Отряд остановился на расстоянии полета стрелы, и герольд с двумя трубами подъехал к главному порталу, где, громко протрубив, потребовал, чтобы раскрыли ворота перед высокородным и грозным Арчибалдом, графом Дугласом, лордом-наместником короля, который именем его величества приказывает обитателям замка сложить оружие: кто ослушается, будет обвинен в государственной измене.

– Вы слышали? – обратился Ивиот к Рэморни, который стоял с угрюмым видом, не зная, на что решиться. – Готовы вы отдать приказ о сдаче замка или предоставите это мне?

– Нет, негодяй! – перебил рыцарь. – Я до последнего вздоха буду повелевать тобою. Отвори ворота, опусти мост и сдай замок Дугласу!

– Вот это называется и по-рыцарски и по доброй воле! –

сказал Двайнинг. – Совсем как если бы медная труба, что провизжала тут минуту назад, назвала своею собственной музыкой те звуки, которые вдохнул в нее грязный трубач.

– Злосчастный! – сказала Кэтрин. – Или молчи, или обрати свои мысли к вечности: ты стоишь на ее пороге.

– А что тебе до того? – ответил Двайнинг. – Ты, девушка, волей-неволей услышишь то, что я тебе скажу, и ты станешь это повторять повсюду, потому что так тебе прикажет твоя женская природа. Перт и вся Шотландия узнают, какого человека они потеряли в Хенбейне Двайнинге!

Звон оружия между тем возвестил, что вновь прибывшие спешились, вошли в замок и приступили к разоружению его малочисленного гарнизона. Сам Дуглас взошел на бойницы с небольшим отрядом своих воинов и подал им знак взять под стражу Рэморни и Двайнинга. Другие выволокли откуда-то из угла онемевшего от ужаса Бонтрона.

– Эти трое опекали принца во время его мнимой болезни? – сказал Дуглас, ведя допрос, начатый им в зале замка.

– Больше к нему никого не допускали, – сказал Ивиот, –

хоть я и предлагал свои услуги.

– Ведите нас в опочивальню герцога и волоките следом узников… Тут еще должна быть в замке одна женщина, если ее не умертвили или не увезли тайком, – подруга той потешницы, что первая подняла тревогу.

– Вот она, милорд, – сказал Ивиот и вывел вперед

Кэтрин.

Ее красота и волнение произвели впечатление даже на бесстрастного графа.

– Ничего не бойся, девушка, – сказал он, – ты заслужила и похвалу и награду. Расскажи мне как на исповеди, чему ты была свидетельницей в этом замке.

Кэтрин в нескольких словах поведала свою страшную повесть.

– Твои слова, – сказал Дуглас, – в точности согласуются с рассказом потешницы… Теперь идем в опочивальню принца.

Графа повели к покою, где якобы обитал эти дни несчастный герцог Ротсей. Но ключа не нашли, и графу, чтобы войти, пришлось ждать, пока взломают дверь. Глазам вошедших представились печальные останки принца –

изможденное тело, наспех брошенное на кровать, – убийцы, как видно, намеревались обрядить его так, чтобы оно походило на труп человека, отошедшего в свой час, но им помешал переполох, поднявшийся в связи с побегом

Луизы. Дуглас стоял и глядел на тело заблудшего юноши, которого прихоти и бурные страсти привели к безвременной гибели.

– У меня были счеты с ним, – сказал граф, – но такое зрелище изгоняет из памяти всякую обиду.

– Хе-хе!. Мы тут хотели так устроить, – сказал Двайнинг, – чтобы вид был приятнее для вашего превосходительства. Но вы явились слишком неожиданно, а когда торопишься, то и работаешь кое-как.

Дуглас точно и не слышал сказанного узником, так пристально смотрел он на мертвого, на его увядшее, изможденное лицо, окоченелые члены. Кэтрин, едва стоявшей на ногах от слабости, разрешили наконец удалиться, и она сквозь сутолоку и смятение пробралась в свою прежнюю комнату, где ее заключила в объятия уже вернувшаяся

Луиза.

Дуглас между тем продолжал расследование. В мертвой руке принца нашли зажатый клок волос, цветом и жесткостью походивших на угольно-черную щетину Бонтрона.

Таким образом, хотя голод сделал половину дела, смерть

Ротсея, по-видимому, явилась следствием прямого насилия. Потайной ход в темницу, ключи от которой нашли привязанными к поясу наемного убийцы, расположение ее свода, пробоина в стене, дававшая приток воздуха снаружи, жалкое соломенное ложе и брошенные на нем кандалы

– все полностью подтверждало рассказ Кэтрин и девушки-менестреля.

– Что тут колебаться? – сказал Дуглас своему близкому родственнику, лорду Бэлвини, когда они вышли из подземелья. – Покончить с убийцами! Повесить их на бойницах.

– Но следовало бы, милорд, провести какой-то суд, –

заметил Бэлвини.

– Чего ради? – возразил Дуглас. – Их захватили с кровью на руках. Я вправе своею властью казнить их на месте.

Впрочем, погоди… Нет ли в нашем отряде каких-нибудь джедвудцев?

– Сколько угодно: и Тэрнбулы, и Резерфорды, и Эйнсли, и многие другие, – сказал Бэлвини.

– Созовите мне присяжных из них – это все люди добрые и верные, только любят управляться по-свойски. Ты проследи, чтобы мерзавцев казнили, а я тем временем проведу в большом зале суд, и посмотрим, кто быстрей управится, судьи или палач. Сладим по джедвудскому обычаю*: наспех повесить, а потом судить на досуге.

– Стойте, милорд, – сказал Рэморни, – вы раскаетесь в своей опрометчивости… Не позволите ли вы мне сказать вам одно слово на ухо?

– Ни за что на свете! – сказал Дуглас. – Если есть тебе что сказать, говори во всеуслышание.

– Так знайте же все, – сказал громко Рэморни, – что при благородном графе имеются письма от герцога Олбени и от меня самого, которые переправлялись ему через этого труса и отступника Банкла – пусть посмеет отрицать!.

Письма, в которых графу дается совет на некоторое время удалить герцога Ротсея от двора и запереть его здесь, в замке Фолкленд.

– Да, но ни слова не говорится о том, – возразил со злобной улыбкой Дуглас, – чтобы бросить принца в подземелье, заморить голодом… удушить!. Уведите негодяев, Бэлвини, довольно им грязнить своим дыханием воздух в божьем мире!

Узников поволокли к бойницам. Но когда пошли приготовления к казни, аптекарь выразил вдруг горячее желание еще раз увидеть Кэтрин – как он уверял, «ради блага своей души». В надежде, что закоренелый грешник в последний час раскаялся, девушка согласилась вновь подняться к бойницам, не отступив перед зрелищем, столь претившим ей. Она сразу увидела Бонтрона, пьяного до бесчувствия, обезоруженного, без панциря, Рэморни, который тщетно старался скрыть страх, пока вел разговор со священником, вызванным к нему для напутствия по его особой просьбе, и увидела Двайнинга таким, каким знала его всегда: смиренным, подобострастным, сгорбленным. В

руке он держал серебряное перо, которым что-то строчил на клочке пергамента.

– Кэтрин, – сказал он, – я хочу – хе-хе-хе! – сказать тебе кое-что о сути моих религиозных верований.

– Если таково твое намерение, зачем терять время со мною? Обратись к этому доброму монаху.

– Этот добрый монах, – сказал Двайнинг, – хе-хе!.

давно уже поклоняется тому божеству, которому я служил.

Поэтому я предпочитаю привести к своему алтарю нового почитателя – в твоем лице, Кэтрин. Этот клочок пергамента расскажет тебе, как проникнуть в мою часовню, где я так часто, укрытый ото всех, отправлял богослужение на свой лад. Те иконы, что ты там найдешь, я оставляю тебе в наследство – просто лишь потому, что тебя я ненавижу и презираю меньше, чем всех других безмозглых людишек, которых я был принужден доныне называть своими ближними. А теперь уходи… или оставайся, и ты увидишь, как умирает знахарь, – так же, как жил, или нет.

– Да не допустит того пречистая! – воскликнула Кэтрин.

– Постой, – сказал аптекарь, – я должен молвить еще словечко, а этот доблестный лорд пусть послушает, если хочет.

Лорд Бэлвини подошел, влекомый любопытством: непоколебимое бесстрашие человека, который никогда не обнажал меча и не носил брони, тщедушного карлика,

представлялось ему чем-то колдовским.

– Видишь ты это орудьице? – сказал преступник, показывая серебряное перо. – При его посредстве я могу уйти даже из-под власти Черного Дугласа.

– Не давайте ему ни чернил, ни бумаги, – поспешно сказал Бэлвини. – Он наведет чары.

– Не бойтесь, ваше благородие и любомудрие, хе-хе-хе!

– возразил Двайнинг с обычным своим смешком и отвинтил верхушку пера, в котором оказалось запрятано нечто вроде крошечной губки, с горошину величиной. – Теперь смотрите, – сказал узник и поднес ее к губам.

Действие было мгновенным. Он упал перед ними мертвый, с застывшей на лице презрительной усмешкой.

Кэтрин вскрикнула и, спасаясь бегством от страшного зрелища, кинулась сломя голову вниз по лестнице. Лорд

Бэлвини окаменел на мгновение, потом закричал:

– Он, может быть, навел чары! Повесить его на бойнице живого или мертвого! Если его гнусная душа только ждет в сторонке и еще воротится, она найдет тело со свернутой шеей.

Приказ был исполнен. Затем повели на казнь Бонтрона и Рэморни. Бонтрон, видно, так и умер, не успев понять, что с ним происходит. Рэморни, бледный как смерть, но полный все той же гордости, которая привела его к гибели, потребовал, чтобы ему, как рыцарю, дали умереть не в петле, а на плахе.

– Дуглас никогда не меняет своего приговора, – сказал

Бэлвини. – Но твои права будут уважены… Пришлите сюда повара с резаком.

Челядинец быстро явился на зов.

– Ты что дрожишь, парень? – сказал ему Бэлвини. – А

ну, сшиби-ка своим резаком этому человеку золоченые шпоры с пят! Теперь, Джон Рэморни, ты уже не рыцарь, а подлый виллан. Кончай с ним, прохвост-маршал! Вздерни его промеж двух его товарищей – и, если можно, выше их обоих.

Четверть часа спустя Бэлвини сошел доложить Дугласу, что преступники казнены.

– Значит, следствие продолжать ни к чему, – сказал граф. – Что вы скажете, господа присяжные, виновны эти люди в государственной измене или нет?

– Виновны, – объявили угодливые присяжные с похвальным единодушием. – Нет нужды в добавочных уликах.

– Протрубите сбор – и на коней! Мы едем одни с нашей личной свитой. Да накажите людям, чтоб молчали обо всем, что здесь произошло, пока не доложим королю, а это можно будет сделать не раньше как в вербное воскресенье, по окончании боя. Отберите, кому нас провожать, и объявите каждому – тем, кто поедет с нами и кто останется здесь, – что болтун умрет.

Через несколько минут Дуглас и латники, отобранные его сопровождать, уже сидели в седлах. Послали гонцов к его дочери, вдовствующей герцогине Ротсей, с приказом, чтобы она направлялась в Перт, держась берегов Лохливена, в обход Фолкленда, и с просьбой принять под свое покровительство Кэтрин Гловер и потешницу – двух девиц, о чьей безопасности печется ее отец.

Проезжая лесом, всадники оглянулись и увидели тела повешенных – три черных пятна на стенах старого замка.

– Рука наказана, – сказал Дуглас, – но кто потянет к ответу голову, которая заправляла сделанным?

– Вы хотите сказать – герцога Олбени? – спросил Бэлвини.

– Именно, родич… И если бы я прислушался к голосу своего сердца, я обвинил бы его в деянии, совершенном, я уверен, по его указке. Но доказательств нет – только сильное подозрение, а между тем у Олбени много сторонников в доме Стюартов, которым, и то сказать, не оставалось другого выбора: не идти же за полоумным королем или за беспутным Ротсеем. Давно ли заключил я свой союз с Олбени, но попробуй я его порвать, и сразу вспыхнет гражданская война, а это будет гибелью для несчастной

Шотландии в такое время, когда ей грозят вторжением

Перси, поднявшие голову после предательства Марча. Нет, Бэлвини, наказать Олбени мы предоставим небу, и оно в добрый час свершит свой суд над ним и его домом.

ГЛАВА ХХХIII

Наш час настал, мечей металл

Остер, но страха нет.

Кто в битве пал, а кто бежал,

Поведает рассвет. Сэр Эпуолд*

Напомним читателю, что Саймон Гловер и его красавица дочь, второпях покидая свой дом, не успели оповестить Генри Смита ни о своем отъезде, ни о грозной опасности, которая гнала их из родного города. Поэтому, когда влюбленный в утро их побега появился на Кэрфью-стрит,

вместо сердечного привета, какого ждал он от честного мастера, и ясной, точно апрельское солнце, улыбки, полурадостной-полуосуждающей, какою могла бы его подарить

Кэтрин, его встретила нежданная, ошеломляющая весть, что отец и дочь уехали чуть свет по зову неизвестного, который старательно прятал лицо в капюшон. К этому

Дороти (а читатель уже знаком с ее обычаем преждевременно разглашать печальные новости, по-своему их толкуя) сочла нужным добавить, что ее хозяин с молодой хозяйкой не иначе как отправились в Горную Страну, удирая от неприятных гостей – приставов, которые и впрямь час спустя явились в дом, именем королевской комиссии обшарили все углы, опечатали лари, где, на их взгляд, могли храниться бумаги, и, уходя, оставили отцу и дочери приказ в назначенный день предстать пред судом комиссии под угрозой объявления вне закона. Эти недобрые подробности

Дороти постаралась передать в самых черных красках, а в утешение встревоженному жениху добавила только то, что хозяин поручил ей сказать ему, чтобы он спокойно оставался в Перте и ждал от них вестей. Смиту пришлось отказаться от первого своего решения тотчас отправиться за ними следом в Горную Страну и, что бы их там ни ждало, разделить их участь.

Он вспомнил, однако, о своих неоднократных столкновениях с людьми из клана Кухил, в частности – свою ссору с Конахаром, которому предстояло сделаться верховным вождем клана, и, пораздумав, решил, что оказал бы худую услугу друзьям, появившись в тех местах, где они укрываются, с его вторжением их прибежище стало бы для них небезопасным. Оружейник знал, как дружен Саймон с вождем кухилов, и справедливо рассудил, что тот, несомненно, возьмет Гловера под свое покровительство. Он же, Генри Смит, послужил бы тому лишь помехой: неизбежно возникла бы ссора, а что может сделать один человек, как бы ни был он доблестен, в споре с целым племенем мстительных горцев? В то же время он горел негодованием, когда думал о том, что Кэтрин оказалась в полной власти молодого Конахара, в котором оружейник не мог не видеть своего соперника, располагавшего теперь столькими средствами для успеха в своих домогательствах. Что, если юный вождь поставит безопасность отца в зависимость от благосклонности дочери? Смит отнюдь не сомневался в преданности Кэтрин, но знал он и то, как бескорыстна девушка по всему своему образу мыслей и как нежно привязана к отцу, если любовь к жениху будет положена на одну чашу весов, на другую же – безопасность, а может быть, и жизнь отца, кто знает, которая перетянет? Глубокое и страшное сомнение говорило оружейнику, что едва ли первая. Терзаемый помыслами, которые нам нет нужды перебирать, он все же решил остаться дома, как-нибудь подавить свое беспокойство и ждать от старика обещанных вестей. Весть пришла, но нисколько не облегчила тревогу.

Сэр Патрик Чартерис не забыл, что взял на себя известить Смита о намерениях беглецов. Но в суматохе, вызванной передвижением войск к границе, он не имел возможности сам передать это известие. Поэтому он передоверил дело своему посреднику, Китту Хеншо. Но сей достойный муж, как известно читателю, состоял на откупе у

Рэморни, а тому как раз важно было скрывать от всех, а тем более от такого храброго и дерзкого поклонника, как Генри, истинное местонахождение Кэтрин. Поэтому Хеншо сообщил обеспокоенному Смиту, что его друг перчаточник благополучно прибыл в Горную Страну, где ему ничто не грозит, и хотя он прямо не сказал того же и о Кэтрин, он тем не менее постарался оставить Генри при мысли, что и она вместе с Саймоном находится под покровительством клана Кухил. От имени сэра Патрика он несколько раз заверил оружейника, что отец и дочь оба в безопасности и что если Генри желает добра им и себе, пусть спокойно сидит дома, предоставив событиям идти своим чередом.

Итак, с болью в сердце Генри решил спокойно ждать более верных известий, а пока что занялся доделкой панциря, который, решил он, будет так хорошо закален и так тонко отработан, как ни один еще панцирь, вышедший из его искусных рук. Такое упражнение в своем ремесле было ему приятнее всякого другого занятия, какое мог бы он придумать для себя, и служило приличным предлогом, чтобы запереться в своей кузнице, чуждаясь всякого общества: при встречах с людьми пустые слухи, возникавшие каждый день, смущали бы его и расстраивали. Он решил положиться на сердечную дружбу Саймона, верность его дочери и благосклонность мэра, который, думал он, так высоко оценив его доблесть после боя с Бонтроном, конечно, не оставит его в беде. Но день шел за днем, и лишь незадолго до вербного воскресенья сэр Патрик Чартерис, приехав в город кое-чем распорядиться в связи с предстоящей битвой, собрался наконец заглянуть к оружейнику. Он зашел к нему в кузницу с необычным для него видом сокрушенного сочувствия, и Генри сразу понял, что гость принес недобрую весть. Тревога сдавила сердце кузнеца, и поднятый молот застыл в воздухе над раскаленным железом, а сжимавшая его рука, всегда могучая, как у сказочного исполина, так вдруг ослабела, что у Генри едва достало силы осторожно опустить свое орудие на землю, не выронив его из руки.

– Мой бедный Генри, – сказал сэр Патрик, – я принес тебе невеселую новость… впрочем, еще не совсем достоверную. Если же она окажется верна, такому, как ты, удальцу не следует слишком горячо принимать ее к сердцу.

– Во имя господа бога, милорд, – сказал Генри, – я надеюсь, вы не принесли дурных вестей о Саймоне Гловере и его дочери?

– В отношении их самих – нет, – сказал сэр Патрик. –

Они благополучно здравствуют. Но для тебя, Генри, моя новость будет не очень веселой. Китт Хеншо, верно, уже передал тебе, что я пробовал устроить Кэтрин Гловер в дом к одной почтенной леди, к герцогине Ротсей, думая, что та не откажет ей в покровительстве. Но леди отклонила мое ходатайство, и Кэтрин отослали к отцу в Горную Страну.

Все сложилось как нельзя хуже. Ты слышал, конечно, что

Гилкрист Мак-Иан умер и во главе клана Кухил стал теперь его сын Эхин, тот, кого мы знали в Перте под именем Конахара, бывший подмастерье старого Саймона. И слышал я от одного моего слуги, что среди Мак-Ианов поговаривают, будто молодой вождь хочет жениться на Кэтрин. Моему слуге об этом рассказали (понятно, под большим секретом), когда он ездил в край Бредалбейнов для переговоров о предстоящей битве. Новость пока не проверена, однако, Генри, это очень похоже на правду.

– Слуга вашей милости сам виделся с Саймоном Гловером и его дочерью? – выговорил Генри, еле дыша, и кашлянул, чтобы скрыть от мэра крайнее свое волнение.

– Не довелось ему, – сказал сэр Патрик. – Горцы, видать, ревниво оберегали своих гостей и не дали ему поговорить со стариком, а попросить, чтобы ему позволили свидеться с Кэтрин, он и вовсе не посмел – побоялся их всполошить. К тому же по-гэльски он не говорит, а его собеседник был не силен в английском, так что тут могла получиться и ошибка. Во всяком случае, ходит такой слух, и я почел нужным передать его тебе. Но в одном ты можешь быть уверен: свадьба не состоится, пока не будет покончено с тем делом на вербное воскресенье, и я тебе советую ничего не затевать, покуда мы толком всего не разузнаем, потому что всегда лучше знать наверняка, даже когда это причиняет боль… Ты пойдешь в ратушу? – добавил он, помолчав. – Предстоит разговор о подготовке арены на Северном Лугу. Тебе будут рады.

– Нет, мой добрый лорд.

– Ладно, Смит. Вижу по твоему короткому ответу, что мое известие тебя расстроило, но в конце концов женщины все – что флюгер, уж это так! Соломон и многие другие изведали это раньше нас с тобой.

С этими словами сэр Патрик Чартерис удалился в полной уверенности, что наилучшим образом справился с задачей утешителя.

Но несчастный жених совсем по-другому отнесся к его сообщениям и попытке приукрасить дурную весть.

«Мэр, – сказал он горько самому себе, – ей-богу, превосходный человек. Он так высоко несет свою баронскую голову, что, если скажет бессмыслицу, бедняк должен считать ее разумной, как должен хвалить прескверный эль, если ему поднесут его в серебряном бокале его светлости.

Как бы это все звучало при других обстоятельствах? Допустим, качусь я вниз по крутому склону Коррихи-Ду, и, когда я уже у самого обрыва, является лорд-мэр и кричит:

„Генри, тут пропасть, и я с прискорбием должен тебе сказать, что ты того и гляди скатишься в нее. Но не унывай, ибо небо может послать на твоем пути камень или куст, за который ты уцепишься. Как бы то ни было, я посчитал, что для тебя утешительно будет узнать наихудшее, – вот я тебе это и сообщаю. Я не знаю точно, какова глубина пропасти, сколько в ней сотен футов, но об этом ты сможешь судить, когда достигнешь ее дна, ибо всегда лучше знать наверняка. Кстати, не пойдешь ли ты поиграть в шары?“ И такой болтовней хотят заменить дружескую попытку уберечь несчастного и не дать ему сломать себе шею!. Я как подумаю о том, схожу с ума. Так бы, кажется, и схватил свой молот да пошел бы крушить все кругом. Но я должен сохранять спокойствие. И если этот горный стервятник, назвавшийся соколом, схватит мою горлинку, то он узнает, умеет ли пертский горожанин натянуть тетиву».

Был уже четверг, последний перед роковым вербным воскресеньем, и воины обоих кланов ожидались в город на другой день, чтобы всю субботу они могли отдыхать и готовиться к битве. От каждой стороны было выслано вперед по два-три человека – получить указания, необходимые для правильного разрешения спора: где стать лагерем каждому отряду и тому подобное. Поэтому Генри не удивился, увидав в своем проулке могучего, рослого горца,

который шел и опасливо смотрел вокруг, как уроженцы дикого края глазеют на диковины более цивилизованной страны. Сердце Смита уже потому не лежало к пришельцу, что тот был родом из Горной Страны, а наш оружейник разделял предубеждение пертских горожан против их северных соседей, но его неприязнь удвоилась, когда он разглядел на незнакомце плед расцветки клана Кухил.

Вдобавок вышитая серебром ветка с дубовыми листьями указывала, что он принадлежит к личной охране молодого

Эхина, на которую клан возлагал столько надежд в связи с предстоявшим сражением.

Все приметив, Генри удалился к себе в кузницу, так как вид пришельца пробудил в нем недобрые чувства, а зная, что горец должен скоро сразиться в большом бою и нельзя его втягивать в мелкую ссору, он решил по крайней мере избежать дружеского разговора с ним. Однако через несколько минут дверь кузницы раскрылась, и, запахнувшись в свой тартан, от которого его богатырская фигура показалась еще более мощной, горец переступил порог с надменным видом человека, убежденного, что его достоинство ставит его выше всех и вся. Он стоял, озираясь, и, казалось, ждал, что повергнет всех в изумление. Но Генри был не склонен потакать его тщеславию и продолжал бить молотом по лежащей на его наковальне нагрудной пластинке для панциря, точно и не видел гостя.

– Ты Гоу Хром? – спросил горец.

– Так зовут меня те, кто хочет, чтобы им перебили хребет, – ответил Генри.

– Не обижайся, – сказал горец. – Она сама пришель купить панцирь.

– «Она сама» может повернуть свои голые ляжки и выйти за порог, – ответил Генри. – У меня нет ничего на продажу.

– Через два дня вербное воскресенье, а то она заставиль бы тебя петь другую песню, – возразил гэл.

– А так как сегодня пятница, – сказал Генри с тем же пренебрежительным спокойствием, – я попрошу тебя не застить мне свет.

– Ты неучтивый человек, но она сама тоже fir nan ord84, и она знает, что кузнец горяч, как огонь, когда железо горячо.

– Если «она сама» молотобоец, она должна уметь выковать себе доспехи, – ответил Генри.

– Так бы она и сделала и не стала бы тебя тревожить.

Но, говорят, Гоу Хром, когда ты куешь мечи и броню, ты над ними поешь и свистишь напевы, которые обладают силой делать клинок таким, что он разрезает стальное кольцо, как бумагу, а латы и кольчугу – такими, что стальные копья отскакивают от них, как горох.

– Тебя дурачили, как невежду. Добрый христианин не стал бы верить такому вздору, – сказал Генри. – Я, когда работаю, насвистываю что придется, как всякий честный ремесленник, и чаще всего песенку о роще Висельников.

Мой молот бьет веселей под этот напев.

– Друг, напрасно давать шпоры коню, когда он стреножен, – сказал надменно горец. – Сейчас она сама не может драться. Невысокая доблесть так ее колоть.

– Клянусь гвоздем и молотом, ты прав! – сказал Смит, 84 То есть «человек молота».

меняя тон. – Но говори прямо, друг, чего ты от меня хочешь? Я не расположен к пустой болтовне.

– Броню для моего вождя, Эхина Мак-Иана, – ответил горец.

– Ты кузнец, сказал ты? Как ты посудишь об этой? –

спросил Смит, доставая из сундука кольчугу, над которой работал последние дни.

Гэл ощупал ее как диковину, с восхищением и некоторой завистью. Он долго разглядывал каждое колечко и пластинку и наконец объявил, что это лучшая кольчуга, какую он видел в жизни.

– Предложить за нее сто коров и быков с отарой овец в придачу – и то будет дешево, – произнес горец. – И она сама меньше не предложит, если ты уступишь ей кольчугу.

– Ты даешь честную цену, – возразил Генри, – но этот панцирь не будет продан ни за золото, ни за скот. Я имею обыкновение испытывать свои панцири своим же мечом, и эту кольчугу я не отдам никому на иных условиях, как только если покупающий померится со мною в честном состязании: на три крепких удара и три броска. На таком условии твой вождь может ее получить.

– Куда хватил! Выпей и ляг спать, – сказал с пренебрежительной усмешкой горец. – Ты сошла с ума! Думаешь, глава клана Кухил станет ссориться и драться с пертским ремесленником вроде тебя? Вот что. Я скажу, а ты слушай.

Она сама окажет тебе большую честь для человека твоего рода и племени. Она будет биться с тобой сама за прекрасный панцирь.

– Сперва она должна доказать, что она мне чета, – сказал Генри с угрюмой усмешкой.

– Как, я тебе не чета? Я из лейхтахов Эхина Мак-Иана!

– Попытаем, коли хочешь. Ты говоришь, что ты fir nan ord? А умеешь ли бросать кузнечный молот?

– Умею ли! Спроси орла, может ли он пролететь над

Феррагоном.

– Но прежде чем помериться со мной, ты должен потягаться с одним из моих лейхтахов. Эй, Дантер, сюда!

Постой за честь города Перта! Ну, горец, вот стоят перед тобою в ряд молоты, выбирай любой, и пойдем в сад.

Горец, носивший имя Норман-нан-Орд, то есть Норман

Молотобоец, доказал свое право на такое прозвание, выбрав самый тяжелый молот. Генри улыбнулся. Дантер, дюжий подмастерье Смита, сделал поистине богатырский бросок, но горец собрал все свои силы и, бросив на два-три фута дальше, посмотрел с торжеством на Генри, который опять лишь улыбнулся в ответ.

– Побьешь? – сказал гэл, протягивая молот Генри

Смиту.

– Только не этой игрушкой, – сказал Генри. – Она так легка, что против ветра и не полетит… Дженникен, притащи мне «Самсона», и пусть кто-нибудь из вас поможет ему, мальчики, потому что «Самсон» изрядно увесист.

Молот, поданный Смиту, был раза в полтора тяжелее того, который горец избрал для себя как необыкновенно тяжелый. Норман стоял ошеломленный, но он изумился еще больше, когда Генри, став в позицию, размахнулся огромным молотом и запустил его так, что он полетел, точно снаряд из стенобитной машины. Воздух застонал и наполнился свистом, когда такая тяжесть пронеслась по нему. Молот упал наконец, и его железная голова на целый фут вошла в землю добрым ярдом дальше, чем молот

Нормана.

Горец, убитый и подавленный, подошел к месту, где лег

«Самсон», поднял его, взвесил в руке с превеликим удивлением и внимательно осмотрел, точно ждал, что разглядит в нем что-то другое, а не обычное орудие кузнеца. Наконец, когда Смит спросил, не попробует ли он бросить еще раз, он с грустной улыбкой, поводя плечами и покачивая головой, вернул молот владельцу.

– Норман и так слишком много потеряль ради забавы, –

сказал он. – Она потеряль свое доброе имя молотобойца. А

Гоу Хром работает сама на наковальне этим молотищем?

– Сейчас, брат, увидишь, – сказал оружейник и повел гостя обратно в кузню. – Дантер, достань мне из горна вон тот брусок. – И, подняв «Самсона», как прозвал он свой огромный молот, он стал сыпать удары на раскаленное железо справа и слева – то правой рукой, то левой, то обеими сразу – с такою силой и ловкостью, что выковал маленькую, но удивительно пропорциональную подкову в половинный срок против того, какой потратил бы на ту же работу рядовой кузнец, орудуя более удобным молотом.

– Ого! – сказал горец. – А почему ты хочешь подраться с нашим молодым вождем, когда он куда как выше тебя, хоть ты и лучший кузнец, какой когда-либо работал с огнем и ветром?

– Слушай! – сказал Генри. – Ты, по-моему, славный малый, и я скажу тебе правду. Твой хозяин нанес мне обиду, и я бы отдал ему кольчугу бесплатно лишь за то, чтобы мне с ним сразиться.

– О, если он нанес тебе обиду, он должен с тобою встретиться, – сказал телохранитель вождя – Нанести обиду человеку – после этого вождь не вправе носить орлиное перо на шапке. И будь он первый человек в Горной

Стране – а Эхин у нас, конечно, первый человек, – он должен сразиться с обиженным, или упадет венец с его головы.

– Ты убедишь его, – спросил Генри, – после воскресной битвы сразиться со мной?

– О, она сама постарается сделать все, если не слетятся ястребы клевать ей самой мертвые глаза, ты должен знать, мой брат, что хаттаны умеют глубоко запускать когти.

– Итак, договорились: твой вождь получает кольчугу, –

сказал Генри, – но я опозорю его перед королем и всем двором, если он не заплатит мою цену.

– Черт меня уволоки, когда я сам не приведу Эхина на поле, – сказал Норман, – можешь мне поверить.

– Ты этим повеселишь мою душу, – ответил Генри. – А

чтобы ты не забыл обещание, я даю тебе вот этот кинжал.

Смотри: держи вот так, и если всадишь врагу между капюшоном и воротом кольчуги, лекаря звать не придется.

Горец горячо поблагодарил и распростился.

«Я отдал ему лучший доспех, какой выковал за всю мою жизнь, – рассуждал сам с собою Смит, почти жалея о своей щедрости, – за слабую надежду, что он приведет своего вождя сразиться со мной в поединке, и тогда Кэтрин достанется тому, кто честно ее завоюет. Но я сильно боюсь, что мальчишка увернется под каким-нибудь предлогом –

разве что вербное воскресенье принесет ему большую удачу, и тогда он разохотится еще раз показать себя в бою.

Это не так уж невозможно: я видывал не раз, как неумелый боец, безусый мальчишка, после своей первой драки из карлика вырастал в исполина».

Так со слабой надеждой, но твердой решимостью Генри

Смит стал ждать часа, который должен был решить его судьбу. По-прежнему ни от Гловера, ни от его дочери не было вестей, и это внушало кузнецу самые мрачные опасения. «Они совестятся, – говорил он себе, – сказать мне правду и потому молчат».

В пятницу, в полдень, два отряда по тридцать человек в каждом – бойцы двух поспоривших кланов – прибыли в указанные им места, где они могли отдохнуть.

Перед кланом Кухил гостеприимно открыло свои двери богатое Сконское аббатство, тогда как их соперников радушно угощал мэр в своем замке Кинфонс. Устроители приложили большую заботу, чтобы обе стороны встретили равное внимание и ни одна не нашла повода пожаловаться на пристрастие. Все мелочи этикета были заранее обсуждены и установлены лордом верховным констеблем Эрролом и юным графом Крофордом, причем первый представлял интересы клана Хаттан, второй же покровительствовал клану Кухил. Непрестанно засылались гонцы от одного графа к другому, и за тридцать часов они сходились на переговоры раз шесть, не меньше, прежде чем точно установили чин и порядок сражения.

Между тем, дабы не пробудилась какая-нибудь старая ссора (а семена вражды между горожанами и их соседями-горцами никогда не могли заглохнуть), огласили воззвание к гражданам города Перта, запрещающее им приближаться на полмили к тем местам, где разместили горцев, с другой стороны, будущим участникам битвы запрещалось приближаться к городу Перту без особого разрешения. В подкрепление этого приказа была расставлена вооруженная стража, и она так добросовестно исполняла свои обязанности, что не подпустила к городу даже Саймона Гловера, гражданина Перта: старик неосторожно признался, что прибыл вместе с воинами Эхина Мак-Иана, и к тому же был одет в тартан расцветки клана Кухил. Это и помешало Саймону навестить Генри Уинда и порассказать ему обо всем, что случилось со времени их разлуки. А

между тем, произойди такая встреча, она существенно изменила бы кровавую развязку нашей повести.

В субботу днем в город прибыло другое лицо, чей приезд возбудил среди горожан не меньший интерес, чем приготовления к ожидаемой битве. Это был граф Дуглас, который появился в городе с отрядом всего только в тридцать всадников, но все они были самые именитые рыцари и дворяне. Горожане провожали взглядом грозного пэра, как следили бы за орлом в облаках: не ведая, куда Юпитерова птица правит свой полет, они все же наблюдали за нею так внимательно и важно, как будто могли угадать, что она преследует, носясь в поднебесье. Дуглас медленно проехал по городу, вступив в него через Северные ворота.

Он спешился у доминиканского монастыря и заявил, что хочет видеть герцога Олбени. Графа тотчас же пропустили, и герцог принял его как будто любезно и дружественно, но в этой любезности чувствовались и неискренность и беспокойство. Когда обменялись первыми приветствиями, граф сокрушенно сказал:

– Ты принес вам печальную весть. Царственный племянник вашей светлости герцог Ротсей скончался, и погиб он, боюсь, из-за чьих-то гнусных происков.

– Происков? – повторил в смущении герцог. – Но чьих же? Кто посмел бы умышлять на наследника шотландского престола?

– Не мне разбираться, чем порождены подобные слухи,

– сказал Дуглас, – но люди говорят, орел убит стрелой, оснащенной пером из его же крыла, ствол дуба рассечен дубовым клином.

– Граф Дуглас, – сказал герцог Олбени, – я не мастер разгадывать загадки.

– А я не мастер задавать их, – сказал высокомерный

Дуглас. – Ваша светлость узнает подробности из этих бумаг, их стоит прочесть. Я на полчаса пойду в монастырский сад, а потом вернусь к вам.

– Вы не пойдете к королю, милорд? – спросил Олбени.

– Нет, – ответил Дуглас. – Полагаю, ваша светлость согласится со мной, что нам следует скрыть это семейное несчастье от нашего государя хотя бы до того часа, пока не разрешится завтрашнее дело.

– Охотно с вами соглашусь, – сказал Олбени. – Если король услышит о своей утрате, он не сможет присутствовать при битве, а если он не явится, эти люди, пожалуй, откажутся сразиться, и тогда пропали наши труды. Но прошу вас, милорд, посидите, пока я прочту эти печальные грамоты, касающиеся бедного Ротсея.

Он перебирал в руках бумаги, одни лишь быстро пробегая взглядом, на других задерживаясь подолгу, как если бы их содержание было особенно важным. Потратив с четверть часа на просмотр, он поднял глаза и сказал очень внушительно:

– Милорд, эти печальные документы содержат в себе одно утешение: я не усматриваю в них ничего такого, что могло бы снова оживить разногласия в королевском совете, которые недавно удалось уладить торжественным соглашением между вашей милостью и мною. Моего несчастного племянника по этому соглашению предполагалось удалить от двора до той поры, когда время научит его более разумному суждению. Ныне судьба устранила его совсем, таким образом, наши старания предвосхищены, и в них миновала нужда.

– Если ваша светлость, – ответил граф, – не усматривает ничего, что могло бы вновь нарушить между нами доброе согласие, которого требуют спокойствие и безопасность

Шотландии, то я не враг своей стране и не стану сам выискивать повод к ссоре.

– Я вас понял, милорд Дуглас, – горячо подхватил Олбени. – Вы слишком поспешно пришли к заключению, что я, наверно, в обиде на вашу милость за то, что вы поторопились применить свои полномочия королевского наместника и расправились на месте с гнусными убийцами в принадлежащем мне Фолкленде. Поверьте, я, напротив, премного обязан вашей милости, что вы взяли на себя казнь негодяев, избавив меня от столь неприятного дела – ведь один их вид сокрушил бы мое сердце. Шотландский парламент, несомненно, захочет провести следствие по этому кощунственному деянию, и я счастлив, что меч отмщения взял в свои руки человек столь влиятельный, как вы, милорд. Переговоры наши, как, несомненно, припомнит ваша милость, шли только о том, чтобы временно наложить на моего несчастного племянника известные ограничения,

ибо мы надеялись, что через год-другой он образумится и станет вести себя скромнее.

– Таковы, конечно, были намерения вашей светлости, как вы мне их излагали, – сказал граф Дуглас. – Это я честно могу подтвердить под присягой.

– Значит, благородный граф, нас никто не может осудить за то, что негодяи, как видно мстя за личную обиду, исказили наш честный замысел и придали делу кровавый исход.

– Парламент это рассудит по своему разумению, –

сказал Дуглас. – Что до меня, то совесть моя чиста.

– Моя тоже снимает с меня всякую вину, – сказал торжественно герцог. – Но вот что, милорд: надо подумать, куда мы поместим для вящей безопасности малолетнего

Джеймса85, который становится теперь наследником престола.

– Это пусть решает король, – сказал Дуглас, спеша закончить разговор. – Я согласен, чтобы его содержали где угодно, кроме Стерлинга, Дауна и Фолкленда…

На этом он резко оборвал разговор и вышел вон.

– Удалился… – пробормотал лукавый Олбени. – Но он вынужден стать моим союзником… хотя в душе он мой смертельный враг! Все равно Ротсей отправился к праотцам… со временем может последовать за ним и Джеймс, и тогда наградою моих тревог будет корона.

85 Второй сын Роберта III, брат несчастного герцога Ротсея и впоследствии король

Шотландии Иаков I (Прим. автора).

ГЛАВА XXXIV

У стен обители вышли сразиться

Храбрые рыцари – тридцать на тридцать.

Уинтоун*

Наступил рассвет вербного воскресенья. В свою раннюю пору христианская церковь полагала святотатством, если на страстной неделе велись бои, и карала за это отлучением. Римская церковь, к своей великой чести, постановила, чтобы на пасху, когда человек очищается от первородного греха, меч войны влагался в ножны и государи смиряли бы свой гнев на это время, именуемое «божьим миром». Однако лютость последних войн между

Шотландией и Англией опрокинула эти благочестивые установления. Зачастую та или иная сторона в надежде захватить противника врасплох нарочно выбирала для нападения самые торжественные дни. Таким образом, однажды нарушенный, «божий мир» перестал соблюдаться, и даже вошло в обычай приурочивать к большим церковным праздникам поединки «божьего суда», каковым намеченная битва между кланами была как будто сродни.

Все же церковная служба и все праздничные обряды проводились в этот день со всею торжественностью, и даже сами участники сражения не уклонились от них. С ветвями тисового дерева в руках (наилучшая замена пальмовых ветвей) они направились: одни – в доминиканский монастырь, другие – в картезианский, послушать литургию, чтобы таким проявлением набожности, хотя бы показной, подготовить себя в это воскресенье к кровопролитной борьбе. Разумеется, приняты были все меры, чтобы по дороге в церковь клан не услышал волынок противного клана, ибо никто не сомневался, что, подобно боевым петухам, пропевшим друг другу свой военный клич, горцы по звуку волынок разыскали бы друг друга и сцепились бы, не дойдя до назначенного места боя.

В жажде подивиться на необычайное шествие горожане толпились на улицах и заполняли церкви, куда оба клана пришли на молебствие: всем любопытно было посмотреть, как они будут себя вести, и по внешнему их виду решить, которая сторона должна победить в близком уже бою.

Впрочем, хотя не часто приходилось горцам посещать места молитвы, они держались в храме вполне благопристойно, и, несмотря на их дикий и необузданный нрав, казалось, лишь немногими из них владело удивление и любопытство. Они, как видно, почитали ниже своего достоинства любопытствовать и удивляться – пусть даже было вокруг немало такого, что, возможно, впервые в жизни явилось их взору.

Но и самые искушенные судьи не решались предсказывать исход борьбы, хотя огромный рост Торквила и его восьми богатырей склонял иных знатоков кулачного боя высказаться в том смысле, что преимущество будет, пожалуй, на стороне клана Кухил. Мнение прекрасного пола сложилось больше под влиянием стройного стана, гордого лица и рыцарской осанки Эхина Мак-Иана. Многим казалось, что где-то как будто бы видели они это лицо, но великолепный воинский наряд так неузнаваемо изменил ничтожного Гловерова подмастерья, что только один человек признал его в юном вожде из Горной Страны.

Человек этот был не кто другой, как Смит из Уинда, который легко пробился в первый ряд в толпе, собравшейся полюбоваться отважными воинами клана Кухил. Со смешанным чувством неприязни, ревности и чего-то близкого к восхищению глядел он на Конахара, сбросившего с себя жалкую кожу городского подмастерья и представшего блистательным вождем, чей смелый взор, благородная осанка, гордая бровь и высокая шея, стройные ноги, красивые руки и все его удивительно соразмерное тело, а не только блеск доспехов, казалось, делали его достойным стать в первом ряду избранников, которым выпало на долю отдать жизнь за честь своего племени. Смиту не верилось, что перед ним тот самый задиристый мальчишка, которого он совсем недавно стряхнул с себя, как злобную осу, и только из жалости не раздавил.

«Он выглядит прямо рыцарем в моей благородной кольчуге, лучшей, какую я выковал, – бормотал Генри про себя. – Но, если бы нам с ним сойтись так, чтобы никто не видел, не помог, клянусь всем, что есть святого в этом божьем храме, прекрасный доспех воротился бы вновь к своему исконному владельцу! Я бы отдал все свое имение, чтобы нанести три честных удара по его плечам и сокрушить свою же лучшую работу. Да только не дождаться мне такого счастья! Он, если выйдет живым из битвы, упрочит за собой такую славу храбреца, что незачем будет ему подвергать свое молодое счастье новому испытанию во встрече с жалким горожанином вроде меня. Он сразится через бойца-заместителя и выставит против меня моего же сотоварища, Нормана-молотобойца, – и все, чего я достигну, будет удовольствие проломить голову гэльскому быку. Кабы только увидеться мне с Саймоном Гловером!.

Схожу-ка я в другую церковь, поищу его – он, конечно, уже воротился из Горной Страны».

Народ валом валил из церкви доминиканцев, когда

Смит пришел наконец к своему решению, которое тут же и постарался поскорей осуществить, проталкиваясь через толпу так быстро, как только позволяла торжественность места и случая. Было мгновение, когда он, прокладывая дорогу, оказался так близко от Эхина, что глаза их встретились. Смелое, покрытое густым загаром лицо Смита раскраснелось под цвет железу, которое он ковал, и сохраняло эту багровую окраску несколько минут. Лицо

Эхина вспыхнуло более ярким румянцем негодования, глаза его метали огонь жгучей ненависти. Но внезапный румянец угас, сменившись пепельной бледностью, а взгляд тотчас отвратился под встретившим его недружелюбным, но твердым взором.

Торквил, не сводивший глаз со своего приемного сына, подметил его волнение и тревожно поглядел вокруг, ища причину. Но Генри был уже далеко по пути к монастырю картезианцев. Здесь праздничная служба тоже кончилась, и те, кто еще недавно нес пальмовые ветви – символ мира и прощения грехов, теперь устремились к полю битвы, одни

– готовясь поднять меч на ближнего или пасть от меча, другие – смотреть на смертельную битву с тем же диким наслаждением, какое находили язычники в борьбе гладиаторов.

Толпа была так велика, что всякий другой отчаялся бы пробиться сквозь нее. Но все так уважали в Генри из Уинда защитника города и так были уверены, что он сумеет силой

проложить себе дорогу, что толпа, как по сговору, расступилась перед ним, и он очень быстро оказался подле воинов клана Хаттан. Во главе их колонны шли волынщики. Следом несли пресловутое знамя, изображавшее горного кота на задних лапах и соответственное предостережение: «Не тронь кота без перчатки!» За знаменем шел их вождь с двуручным мечом, обнаженным как бы в защиту эмблемы племени. Это был человек среднего роста, лет пятидесяти с лишним, однако ничто ни в стане, его, ни в лице не выдавало упадка сил или признаков недалекой старости. В его темно-рыжих, лежавших крутыми завитками волосах кое-где проступала седина, но поступь и движения были так легки и в пляске, и на охоте, и в бою, как если бы он едва перешагнул за тридцать. В серых глазах его ярким светом горели доблесть и лютость, лоб его, брови и губы отмечены были умом и опытом. Дальше шли по двое избранные воины. У многих из них лежала на лице складка тревоги, так как утром они обнаружили, что в их рядах недостает одного человека, а в отчаянной борьбе, какая их ждала, недохват даже одного бойца казался всем немаловажным делом – всем, кроме их бесстрашного вождя Мак-Гилли Хаттанаха.

– Не проговоритесь о его отсутствии саксам, – сказал он, когда ему доложили, что отряд неполон. – Подлые языки в Низине станут говорить, что в рядах клана Хаттан один оказался трусом, а остальные, может быть, и сами помогли его побегу, чтобы был предлог уклониться от битвы. Феркухард Дэй, я уверен, вернется в наши ряды, прежде чем мы приготовимся к бою, а если нет, разве я не стою двух любых воинов клана Кухил? Или разве мы не предпочли бы сразиться с противником в числе пятнадцати против тридцати, чем потерять ту славу, какую принесет нам этот день?

Воины с восторгом слушали смелую речь предводителя, но по-прежнему бросали украдкой беспокойные взгляды, высматривая, не возвращается ли беглец, и, может быть, во всем этом стойком отряде храбрецов один лишь вождь отнесся с полным безразличием к беде.

Они шли дальше по улицам, но так и не увидели Феркухарда Дэя, который в это время далеко в горах искал тех радостей, какими счастливая любовь могла его вознаградить за утрату чести. Мак-Гилли Хаттанах шел вперед, как будто и не замечая отсутствия беглеца, и вступил на Северный Луг – примыкавшее к городу отличное, ровное поле, где граждане Перта обычно обучались военному строю.

Поле с одной стороны омывалось Тэем, глубоким и взбухшим по весне. Посреди поля была сооружена крепкая ограда, замыкавшая с трех сторон площадь в полтораста ярдов длины и пятьдесят ширины. С четвертой стороны арена была, как полагали, достаточно ограждена рекой. Для удобства зрителей соорудили вокруг ограды амфитеатр, оставив свободным широкий промежуток – для стражи, пешей и конной, и для зрителей из простонародья. У ближайшего к городу конца арены выстроились в ряд высокие крытые галереи для короля и его придворных, так щедро изукрашенные гирляндами и росписью, что за этим местом сохранилось по сей день название Золотого – или Золоченого – Шатра.

Менестрели горцев, трубившие пиброхи, то есть боевые напевы, каждой из двух соперничавших конфедерации, смолкли, как только бойцы вступили на Северный Луг, ибо таков был установленный заранее порядок. Два статных престарелых воина, каждый со знаменем своего клана, прошли в противоположные концы арены и, воткнув хоругви в землю, приготовились, не участвуя в битве, стать ее свидетелями. Волынщики, которым также положено было сохранять нейтралитет в борьбе, заняли свои места у соответственного браттаха.

Толпа приняла оба отряда равно восторженным кличем, каким она всегда в подобных случаях приветствует тех, чьи труды должны доставить ей потеху – или то, что именуется словом «спорт».

Бойцы не отвечали на приветствия, но оба отряда прошли по лугу и стали у ограды с двух концов, где имелись входы, через которые их должны были пропустить на арену. Оба входа охранялись сильной стражей из латников.

Граф-маршал – у одного, лорд верховный констебль – у другого тщательно проверяли каждого бойца, в положенном ли он вооружении, которое должны были составлять стальной шлем, кольчуга, двуручный меч и кинжал. Они проверили также и численность каждого отряда, велико же было волнение в толпе, когда граф Эррол поднял руку и провозгласил:

– Стойте! Сражение не может состояться, так как со стороны клана Хаттан не хватает одного бойца.

– Ну и что из того? – возразил юный граф Крофорд. –

Нужно было сосчитать получше, когда покидали свой дом.

Однако граф-маршал согласился с верховным констеблем, что к сражению приступить нельзя, пока не будет устранено неравенство, а толпа уже всполошилась, опасаясь, как бы после стольких приготовлений битву не отменили.

Среди всех присутствующих, быть может, только двое радовались тому, что сражение не состоится. Это были вождь клана Кухил и мягкосердечный король Роберт.

Между тем оба вождя, каждый в сопровождении особого друга и советчика, встретились на середине арены, а чтоб им скорей договориться, в помощь им вышли граф-маршал и граф Крофорд с одной стороны, лорд верховный констебль и сэр Патрик Чартерис – с другой. Вождь клана

Хаттан изъявил готовность сразиться безотлагательно, невзирая на численное неравенство.

– Нет, – сказал Торквил из Дубровы, – клан Кухил не даст на то согласия. Вы не можете отнять у нас славу мечом, вот и прибегаете к подвоху, чтобы оправдать свое поражение, в котором вы заранее уверены: вы его потом отнесете за счет недостачи у вас одного бойца. Предлагаю так: Феркухард Дэй был самым молодым в вашем отряде, в нашем самый молодой – Эхин Мак-Иан. Мы его отстраним, как устранился ваш боец, бежавший с поля.

– Предложение несправедливое и недостойное! –

вскричал Тошах Бег, секундант, как сказали бы в наши дни, Мак-Гилли Хаттанаха. – Для клана жизнь вождя – дыхание наших уст. Мы никогда не согласимся, чтоб наш вождь подвергался опасности, когда глава клана Кухил не разделяет ее с ним.

Торквил с затаенной тревогой видел, что это возражение против вывода Гектора из отряда грозит разрушить весь его замысел. И он уже обдумывал, чем бы ему поддержать свое предложение, когда в спор вмешался сам

Эхин. Он, заметим, был робок не той постыдной, эгоистической робостью, которая толкает человека, зараженного ею, спокойно идти на бесчестье, лишь бы избежать опасности. Напротив, духом он был смел, а робок был по своему физическому складу. Устраниться от битвы было стыдно, выйти в бой – страшно, и стыд взял верх над страхом.

– Я не желаю слышать, – сказал он, – о таком решении, по которому в день славного боя мой меч останется лежать в ножнах. Пусть я молод и непривычен к оружию, но вокруг меня довольно будет храбрецов, которым я могу подражать, если мне и не сравняться с ними. – Он сказал эти слова так пламенно, что они произвели впечатление на

Торквила, а возможно, воодушевили и самого говорившего. «Бог да благословит его благородное сердце! – сказал самому себе приемный отец. – Я знал, что злые чары распадутся и малодушие, владевшее им, отлетит от него, как только прозвучит боевая песнь и взовьется браттах».

– Послушай меня, лорд-маршал, – сказал констебль. –

Уже близок полдень, и нам нельзя долго оттягивать час битвы. Пусть вождь клана Хаттан использует оставшиеся полчаса, чтобы найти, если сможет, замену своему беглецу.

Если не сможет, пусть дерутся как есть.

– Согласен, – сказал маршал, – хоть я и не вижу, как

Мак-Гилли Хаттанах найдет поборника – на пятьдесят миль вокруг здесь нет никого из их клана.

– Это его дело, – сказал верховный констебль. – Впрочем, если он предложит высокую награду, то среди храбрых йоменов, толкущихся вокруг арены, сыщется немало таких, что будут рады размять плечи в этой потехе. Я и сам, когда бы не мой сан и возложенная на меня обязанность, охотно бы заступил место любого из этих дикарей и почел бы это для себя за честь.

Горцам сообщили решение, и вождь клана Хаттан ответил:

– Вы рассудили нелицеприятно и благородно, милорды, и я почитаю себя обязанным исполнить ваше постановление. Итак, огласите, герольды, что, если есть охотник разделить с кланом Хаттан честь и счастье дня, ему будет дарована золотая крона и свобода сразиться насмерть в моих рядах.

– Не слишком ли вы поскупились, вождь? – сказал граф-маршал. – Золотая крона – ничтожная плата за участие в такой драке, какая вам предстоит.

– Если найдется человек, готовый сразиться ради чести,

– возразил Мак-Гилли Хаттанах, – оплата его не смутит, а мне не нужны услуги человека, который обнажает меч лишь ради золота.

Итак, герольды двинулись по полукругу, краем арены, время от времени останавливаясь, чтобы сделать оглашение. Но, как видно, никого не соблазняла предложенная честь быть зачисленным в отряд. Одни посмеивались над бедностью горцев, предложивших такую жалкую плату за столь опасную службу, другие притворно негодовали, что так дешево ценится кровь горожан. Никто не выказал ни малейшего желания взять на себя нелегкий этот труд, пока слова глашатая не достигли ушей Генри Уинда, который стоял по ту сторону барьера, разговаривая с Крейгдэлли,

или, правильней сказать, рассеянно слушая, что говорил ему бэйли.

– Эй, что он там объявил? – вскричал кузнец.

– Щедрое предложение Мак-Гилли Хаттанаха, – сказал хозяин гостиницы Грифона. – Уплатить золотую крону тому, кто захочет превратиться на денек в дикую кошку и быть убитым на его службе! Только и всего.

– Как! – вскричал с горячностью Смит. – Они вызывают охотника сразиться в их рядах против кухилов?

– Вот именно, – сказал Грифон. – Вряд ли сыщется в

Перте такой дурак…

Только молвил он это слово, как увидел, что Смит перемахнул одним прыжком через ограду и вышел на арену, говоря:

– Вот, сэр герольд, я, Генри из Уинда, согласен сразиться на стороне клана Хаттан.

Ропот восхищения пробежал по толпе, между тем как степенные горожане, не видя никакого разумного оправдания такому поступку Генри, решили, что кузнец совсем свихнулся от любви к драке. Особенно был поражен сэр

Патрик Чартерис.

– С ума ты сошел, Генри! – сказал он. – Да у тебя нет ни меча двуручного, ни кольчуги!

– И впрямь нет, – согласился Генри. – С той кольчугой, что я недавно сделал для себя, я расстался ради вон того удальца, вождя кухилов, и скоро он изведает на собственных плечах, каким ударом я разбиваю свою клепку. Ну, а меч… на первых порах мне послужит вот эта детская тросточка, пока я не раздобуду в бою меч потяжелее.

– Так не годится, – сказал Эррол. – Слушай, оружейник,

во имя девы Марии, бери мой миланский панцирь и добрый испанский меч!

– Премного благодарен вам, мой благородный граф, сэр

Гилберт Гэй! Но то снаряжение, с помощью которого ваш храбрый предок повернул счастье в битве при Лонкарти, сослужит службу и мне. Не больно я люблю драться чужим мечом и в доспехах чужой работы – я тогда не знаю толком, какой удар могу нанести, не сломав клинка, и что выдержит, не расколовшись, надетый на меня панцирь.

Между тем пронесся в толпе и пошел гулять по городу слух, что бесстрашный Смит выходит в бой без доспехов, и уже приблизился назначенный час, когда все услышали вдруг пронзительный голос женщины, кричавшей, чтоб ее пропустили к арене. Толпа расступилась перед ее дерзостью, и женщина подошла, еле дыша под тяжестью кольчуги и огромного двуручного меча. В ней сразу распознали вдову Оливера Праудфьюта, а доспехи несла она те, что принадлежали самому Смиту: муж ее взял их у кузнеца в ту роковую ночь, когда был убит, и естественно, что вместе с телом мертвеца в дом жены внесли и надетые на нем доспехи, и вот благодарная вдова, собрав все свои силы, приволокла их на арену боя в час, когда оружие было как нельзя более нужно его владельцу. С глубокой признательностью принял Генри привычные доспехи, а вдова дрожащей рукой торопливо помогла ему облачиться в них и, прощаясь, сказала:

– Да поможет бог заступнику вдов и сирот! И да не будет удачи никому, кто выйдет на него!

Почувствовав на себе испытанные доспехи, Генри бодро встряхнулся, точно затем, чтобы кольчуга лучше облекла его тело, потом вырвал из ножен двуручный меч и завертел над головой, выписывая им в воздухе свистящие восьмерки такой легкой и быстрой рукой, что было видно, с каким искусством и силой владеет он своим увесистым оружием. Воинам дали приказ поочередно обойти арену –

но так, чтобы не скрестились их пути, и, проходя, почтительно склониться перед золотым шатром, где восседал король.

Пока шел этот смотр, зрители снова с жаром сравнивали руки, ноги, рост и мускулатуру воинов обоих отрядов, гадая, каков будет исход сражения. Ярость столетней вражды, разжигаемой нескончаемым насилием и кровной местью, клокотала в груди каждого бойца. Их лица были, казалось, дико искажены выражением гордости, ненависти и отчаянной решимости биться до конца.

В напряженном ожидании кровавой игры зрители весело и шумно выражали свое одобрение. Спорили и бились об заклад касательно исхода битвы и ожидаемых подвигов отдельных ее участников. Ясное, открытое и вдохновенное лицо Генри Смита привлекло к нему сочувствие большинства зрителей, и предлагались, как сказали бы сегодня, неравные пари, что он сразит троих противников, прежде чем будет сам убит. Смит едва успел облачиться в доспехи, как вожди отдали приказ стать по местам, и в тот же миг

Генри услышал голос Гловера, громко прозвучавший над замолкшей теперь толпой и взывавший к нему:

– Гарри Смит, Гарри Смит! Какое безумие нашло на тебя!

«Эге, ты хочешь спасти от Гарри Смита знатного зятя…

настоящего или будущего!» – такова была первая мысль оружейника, второй его мыслью было, что нужно обернуться и поговорить с перчаточником, а третьей – что, вступив в ряды, он уже ни под каким предлогом не может без позора выйти из них или выказать хоть минутное колебание.

Итак, он приступил к тому, что требовал час. Оба вождя расположили свои отряды в три ряда по десять человек.

Бойцов поставили на таком расстоянии друг от друга, чтобы каждый мог свободно орудовать мечом, клинок которого имел пять футов в длину.

Второй и третий ряды составляли резерв и должны были вступать в бой по мере того, как первый будет редеть.

На правом крыле кухилов стоял их вождь Эхин Мак-Иан, избравший для себя место во втором ряду между двумя своими назваными братьями. Еще четверо лейхтахов заняли правую половину первого ряда, отец же и два других брата защищали своего любимого вождя с тыла. Сам Торквил стоял непосредственно за вождем, чтобы его прикрывать. Таким образом, Эхин оказался в центре девяти сильнейших бойцов своего отряда, поставив четырех защитников впереди себя, по одному слева и справа, и трех в своем тылу.

Хаттаны расположились в таком же порядке, с той лишь разницей, что вождь их стал в центре среднего ряда, а не на правом его конце. Это побудило Генри Смита, видевшего в отряде противника только одного врага – несчастного Эхина, попроситься на левое крыло отряда

Хаттанов, в первый его ряд. Но предводитель не одобрил такого расположения и, напомнив Генри, что он обязан ему повиновением как наемник, принявший плату из его руки,

приказал ему стать в третьем ряду, непосредственно за ним самим. Это был, конечно, почетный пост, и Генри не мог его отклонить, хоть и принял с неохотой.

Когда оба клана выстроились в таком порядке друг против друга, они стали ярым кличем выражать свое рвение королевских вассалов и жажду показать его на деле.

Клич, раздавшийся сперва в строю кухилов, был подхвачен хаттанами, в то же время те и другие потрясали мечами и гневно грозились, точно хотели сломить дух противника, перед тем как действительно вступить в борьбу.

В тот час испытания Торквил, сам не знавший страха, был охвачен тревогой за Гектора, но быстро успокоился, видя, как уверенно держится его любимец. И те немногие слова, с какими юный вождь обратился к своему клану, прозвучали смело и должны были воодушевить бойцов: он выразил решимость разделить их жребий, ждет ли их смерть или победа. Но не осталось уже времени для наблюдений. Королевские трубачи протрубили вступление на арену, пронзительно и одуряюще загудели волынки, и воины двинулись правильным строем, все ускоряя шаг, пока не перешли на легкий бег и не встретились на середине поля, как бурная река встречается с набегающим морским прибоем.

Первые два ряда стали рубиться длинными мечами, и бой, казалось, развивался поначалу как цепь независимых поединков. Но вскоре с той и другой стороны, распаленные ненавистью и жаждой славы, стали пробиваться в промежутки воины вторых и третьих рядов, и теперь битва уже являла картину общей сечи: над хаосом свалки то поднимались, то опускались громадные мечи, одни – еще свер-

кая, другие – залитые кровью, и так быстро они двигались, что казалось, будто ими управляют не человеческие руки, а какой-то сложный механизм. Многие бойцы, так как в тесноте стало невозможно пользоваться длинным мечом, уже пускали в ход кинжалы и пытались подойти к противнику совсем близко, чтобы тот, размахнувшись мечом, не мог их задеть. Хлестала кровь, и стоны раненых сливались с воем кидавшихся в сечу – потому что во все времена шотландские горцы, верные своему исконному обычаю, не кричали в бою, а скорей завывали. Однако зрители, даже те из них, чей взор был привычен к зрелищу крови и смятения, не могли разобрать, какая сторона берет верх. Бой, правда, шел, то придвигаясь ближе, то отступая, но это говорило всякий раз лишь о кратковременном превосходстве, которое тут же утрачивалось под натиском противной стороны. Дикая музыка волынок еще звучала над сечей и побуждала бойцов с новым рвением кидаться в битву.

Но вдруг, словно по обоюдному сговору, волынки пропели сигнал к отступлению, он был дан заунывными звуками, означавшими, казалось, погребальную песнь над павшими. Стороны прекратили схватку и разошлись для передышки на несколько минут. Зрители жадно оглядывали поредевшие ряды бойцов, когда те выходили из сражения, но все еще невозможно было решить, кто понес больший урон. Хаттаны потеряли меньше людей, чем их противники, но зато их окровавленные плащи и рубашки

(многие бойцы на той и другой стороне сбросили с себя плащи) показывали, что раненых среди них больше, чем у кухилов. В общей сложности человек двадцать с обеих сторон лежали на поле мертвыми или умирающими, и разбросанные всюду отрубленные руки и ноги, раскроенные до подбородка головы, торсы, рассеченные вкось от плеча до сердца, показывали, как была яростна битва, каким грозным оружием велась, и с какою губительной силой владели им бойцы. Вождь клана Хаттан дрался с неустрашимой отвагой и был легко ранен. Эхин тоже сражался мужественно в кольце своих телохранителей. Меч его был окровавлен, осанка – смела и воинственна, и он радостно улыбался, когда старый Торквил, заключив в объятия, осыпал его похвалами и благословениями.

Оба вождя, дав бойцам передохнуть минут десять, снова построили свои отряды, численность которых сократилась на добрую треть. Бой передвинулся теперь ближе к реке: на прежнем месте схватки, заваленном телами убитых и раненых, стало тесно. Можно было видеть, как раненые – то один, то другой – приподнимались взглянуть на поле битвы и снова откидывались на спину –

большей частью затем, чтобы тут же умереть от потери крови, так и хлеставшей из зияющих ран.

Гарри Смита было легко различить среди прочих – но не только по его городской одежде, а и по тому, что он одиноко стоял, опершись на меч, на прежнем месте боя, подле тела человека, чья голова в шапочке горца, на десять ярдов отскочившая от тела под мощным ударом меча, была украшена дубовым листом – знаком принадлежности к личной охране Эхина Мак-Иана. Генри с той минуты, как убил этого человека, больше не нанес ни одного удара, довольствуясь обороной: отражал удары, предназначенные ему самому, и несколько раз отвел удар, нацеленный на вождя. Когда Мак-Гилли Хаттанах дал своим людям сигнал снова сомкнуться в ряды, его не на шутку встревожило, что могучий наемник остается в стороне и не выказывает ни малейшего расположения вернуться в строй.

– Что с тобой? – сказал вождь. – Неужели в таком сильном теле такой слабый и робкий дух? Ступай, сражайся!

– Ты сам только что назвал меня вроде как поденщиком, – возразил Генри. – Если я – поденщик, видишь, – он указал на обезглавленное тело, – я сделал достаточно за дневную плату.

– Кто мне служит, не считая часов работы, – возразил вождь, – тех я, не считая, награждаю золотом.

– Если так, – сказал Смит, – я сражаюсь как воин-доброволец – и на том посту, какой мне полюбился.

– Хорошо, на твое усмотрение! – ответил Мак-Гнлли

Хаттанах, почтя разумным ублажить столь могучего помощника.

– Договорились! – сказал Генри.

Взяв к плечу свой тяжелый меч, он поспешно вступил в ряды и занял место напротив вождя клана Кухил.

Тогда-то – в первый раз – в Эхине проявилась неуверенность. Он издавна привык видеть в Генри лучшего бойца, какого могли выставить на поле боя Перт и вся его округа. К ненависти, с какой юный горец смотрел на соперника, примешивалось воспоминание, как еще недавно кузнец, невооруженный, с легкостью отразил его отчаянное и внезапное нападение, и теперь, увидев, что Генри

Уинд с окровавленным мечом в руке неотрывно глядит в его сторону, как будто замыслил устремиться прямо на него, юноша пал духом и выказал первые признаки страха,

не ускользнувшие от его приемного отца.

Счастьем было для Эхина, что Торквил, разделяя воззрения тех, среди кого он жил, да и по самому складу своему, был не способен представить себе, чтобы человеку его племени, а тем более вождю и его, Торквила, питомцу, могло недоставать прирожденной храбрости. Будь он способен вообразить что-либо подобное, горе и гнев толкнули бы его на отчаянный шаг: он своей рукой лишил бы Эхина жизни, чтобы не дать ему запятнать свою честь.

Но простую мысль, что его долт по природе своей трус, ум его отвергал как нечто чудовищное и противоестественное.

Суеверие подсказывало другую разгадку: на вождя навели порчу злым колдовством! В тревоге, шепотом Торквил спросил Гектора:

– Чары снова омрачают твой дух, Эхин?

– Да! Я жалкий человек! – ответил несчастный юноша.

– И вот он стоит предо мной, лютый колдун!

– Как! – вскричал Торквил. – Вот этот? И на тебе доспех его работы?! Норман, несчастный мальчик, зачем ты принес эту проклятую кольчугу?

– Если моя стрела не попала в цель, я могу только пустить вслед за стрелой свою жизнь, – ответил Норман-нан-Орд. – Держитесь стойко. Вы увидите, я разобью заклятие.

– Да, держись, – сказал Торквил. – Пусть он колдун, но я слышал своими ушами – и своим языком повторяю: Эхин выйдет из битвы живой, свободный и невредимый… Где он, саксонский колдун, который может опровергнуть это предсказание? Как он ни силен, он и пальцем не дотронется до моего питомца, пока не свалит весь дубовый лес со всей порослью. Сомкнитесь кольцом вокруг долта, мои сыны!

Bas air son Eachin!

Сыновья Торквила подхватили эти слова, означавшие:

«На смерть за Гектора!»

Их преданность вновь придала Эхину отвагу, и он смело крикнул менестрелям своего клана:

– Seid suas! – Что означало: «Гряньте!» Волынки пропели боевой призыв, но два отряда сходились медленней, чем в первый раз: противники узнали и оценили друг друга.

Генри Уинд в нетерпении начать борьбу вырвался из рядов клана Хаттан и сделал знак Эхину выйти на поединок.

Однако Норман бросился вперед, заслоняя названого брата, и на мгновение все замерли, как будто оба отряда согласились принять исход поединка как знамение судьбы.

Горец выступил, подняв над головой двуручный меч, словно собираясь им ударить, но, едва подошел на длину клинка, он отбросил громоздкое это оружие, легко перепрыгнул через меч Смита, когда тот попробовал подсечь его на бегу, обнажил кинжал и, подобравшись таким образом вплотную к противнику, ударил кинжалом – подарком Смита! – сбоку в шею, причем направил удар книзу, в грудь, и громко провозгласил:

– Ты сам научил меня так колоть!

Но на Генри Уинде была добрая кольчуга его собственной работы, с двойной прокладкой закаленной стали по вороту. Будь на нем кольчуга поплоше, никогда бы ему больше не сражаться. Он и сейчас был ранен, но легко.

– Глупец! – сказал он и хватил Нормана в грудь эфесом своего длинного меча так, что великан пошатнулся. – Колоть я научил, да не показал, как отражают!

И, ударив противника по голове с такой силой, что рассек и шлем и череп, он перешагнул через безжизненное тело, чтоб заняться молодым вождем, который теперь стоял перед ним, никем не прикрытый.

Но зычный голос Торквила прогремел:

– Far eil air son Eachin! (Еще один за Гектора!) И два брата, заслонившие вождя с флангов, ринулись на

Генри и, нанося удары оба сразу, принудили его перейти к обороне.

– Вперед, племя Тигрового Кота! – вскричал

Мак-Гилли Хаттанах. – Выручайте храброго сакса! Дайте коршунам почувствовать ваши когти!

Сам весь израненный, вождь подоспел на помощь

Смиту и свалил одного из лейхтахов, нападавших на кузнеца. Меч Генри сразил второго.

– Reist air son Eachin86! – провозгласил непоколебимо приемный отец.

– Bas air son Eachin87! – ответили еще двое из верных его сыновей. Они ринулись вперед, приняв на себя ярость

Смита и всех, кто двинулся ему на помощь, тогда как Эхин, перейдя на левое крыло, стал искать в бою менее грозных противников и, выказав снова достаточную отвагу, оживил угасавшую надежду своих бойцов. Два сына Дубровы, прикрывшие этот переход, разделили судьбу своих братьев: по окрику вождя хаттанов к этому участку битвы прорубились его самые храбрые воины. Сыновья Торквила не пали неотмщенными: они оставили своими мечами

86 Вновь за Гектора!

87 На смерть за Гектора!

страшные меты на теле бойцов, мертвых и живых. Но то, что лучшие силы пришлось оттянуть на защиту вождя, в общем ходе сражения было не к выгоде клана, так малочисленны стали теперь оба отряда, что легко было видеть: в рядах хаттанов осталось пятнадцать бойцов – правда, по большей части раненых, – в рядах же клана Кухил только десять, в том числе четверо из телохранителей вождя, включая самого Торквила.

Бой, однако, продолжался, и по мере того как убывала сила воинов, их ярость словно росла. Генри Уинд, получивший немало ран, казалось, решил пробиться сквозь охрану вождя или целиком ее уничтожить – всех этих бесстрашных бойцов, заслонявших в битве того, чей вид разжигал в нем воинственный пыл. Но по-прежнему на клич отца: «Еще один за Гектора!» – сыновья отзывались, ликуя, ответным: «На смерть за Гектора!», и хотя ряды кухилов совсем поредели, исход сражения был все еще сомнительным. Только физическая усталость принудила сражавшихся сделать новый перерыв в борьбе.

Теперь нетрудно было увидеть, что в отряде хаттанов осталось двенадцать человек, но из них двое или трое могли стоять, лишь опершись на мечи. В отряде же кухилов осталось пятеро, в том числе Торквил и его младший сын, оба легко раненные. Один Эхин благодаря неизменной бдительности своих лейхтахов, отводивших все направленные на него удары, вышел из боя, не получив еще ни единой раны. Ярость противников угасла и перешла в угрюмое отчаяние. Они шли, шатаясь как во сне, между телами убитых и смотрели на них словно затем, чтобы вид утраченных друзей вновь разжег в них злобу на недобитых врагов.

Вскоре зрители увидели, как те, что вышли живыми из отчаянной борьбы, снова стали строиться, готовясь возобновить смертельную схватку на самом берегу реки –

единственном участке арены, еще не скользком от крови и не слишком загроможденном телами убитых.

– Ради господа… ради того милосердия, которого мы ежедневно молим у него, – сказал добрый старый король герцогу Олбени, – вели это прекратить. Во имя чего должны мы допустить, чтоб искалеченные, полуживые создания довели свою бойню до конца? Теперь они, конечно, станут податливей и заключат мир на умеренных условиях.

– Успокойтесь, государь мой, – сказал его брат. – Для

Нижней Шотландии эти люди – сущая чума. Оба вождя пока еще живы, если они невредимыми выйдут из боя, вся пролитая сегодня кровь будет напрасной жертвой.

Вспомните, вы обещали совету не прерывать состязание.

– Ты склоняешь меня на великое преступление, Олбени: как король, я бы должен защищать своих подданных, как христианин – печься о своих братьях по вере.

– Вы неверно судите, мой господин, – сказал герцог. –

Перед нами не верноподданные ваши, а непокорные мятежники, как может засвидетельствовать наш уважаемый лорд Крофорд, и еще того меньше их можно назвать христианами, ибо приор доминиканцев может клятвенно подтвердить, что они наполовину язычники.

Король глубоко вздохнул:

– Ты всегда настоишь на своем – ты слишком умен, мне тебя не переспорить. Я могу только отвратить лицо и закрыть глаза, чтобы не видеть этого побоища, которое мне так претит, не слышать его шума. Но я твердо знаю: бог накажет меня уже и за то, что я был свидетелем этой резни.

– Трубы, трубите! – сказал Олбени. – Если дать им промедлить дольше, их раны начнут заживать.

Пока шел этот разговор, Торквил, обняв молодого вождя, пытался его приободрить.

– Не поддавайся колдовству еще последние несколько минут! Гляди веселей – ты выйдешь из битвы без раны, без царапины, без рубца или изъяна. Гляди веселей!

– Как могу я быть весел, – сказал Эхин, – когда мои храбрые родичи один за другим умерли у моих ног?.

Умерли все ради меня, который никак не заслуживал их преданности!

– А для чего они были рождены на свет, если не затем, чтоб умереть за своего вождя? – сказал спокойно Торквил.

– Стрела попала в цель – так жалеть ли, что она не вернется на тетиву? Воспрянь же духом… Смотри! Мы оба, я и

Тормот, слегка лишь ранены, тогда как Дикие Коты еще тащатся по равнине, точно крысы, полузадушенные терьерами. Еще немного отваги и стойкости – и ты выиграл битву, хотя вполне возможно, что ты один выйдешь из нее живым… Музыканты, трубите сбор!

Волынщики на обоих концах арены заиграли на своих волынках, и бойцы снова вступили в бой, пусть не с прежней силой, зато с неослабной яростью. Присоединились к ним и те, кому полагалось соблюдать нейтралитет, –

но безучастно стоять в стороне стало им невмоготу: два старых воина, несших знамена, передвигались постепенно от края арены к ее середине и наконец подобрались непосредственно к месту сражения. Наблюдая теперь спор вблизи, они оба загорелись желанием отомстить за своих братьев или же умереть вместе с ними. Рьяно устремились они друг на друга с пиками, заменявшими древко их знаменам, нанесли один другому несколько сильных ударов, потом, не выпуская из рук знамен, схватились и боролись до тех пор, пока в пылу борьбы не свалились оба в Тэй, где их нашли после сражения захлебнувшимися, но крепко сжимавшими друг друга в объятиях… Ярость битвы, неистовство злобы и отчаяния захватили затем и музыкантов.

Волынщики во время битвы делали все, что могли, чтобы поддержать дух в своих сородичах, но, увидав теперь, что спор почти закончен за недостатком бойцов, которые могли бы его продолжать, они отбросили оба свои волынки, яростно ринулись друг на друга с обнаженными кинжалами в руках, и, так как каждый больше стремился сразить противника, чем защититься самому, менестрель клана Кухил был убит почти мгновенно, а клана Хаттан –

смертельно ранен. Но, раненный, он все-таки снова схватил свою волынку, и над кланом Хаттан замирающими звуками в последний раз пронеслась вместе с отлетающим дыханием менестреля боевая песнь клана.

Волынка, что ему служила, или, по меньшей мере, ее трубка, так называемый чантер, хранится по сей день в семье одного верхнешотландского вождя и высоко почитается родом под наименованием Federan Dhu, то есть

Черный Чантер88.

88 Нынешний вождь клана, Клуни Мак-Ферсон, и сейчас владеет этим древним трофеем, говорящим об участии Мак-Ферсонов в битве на Северном Лугу. Другую версию дает нам предание, утверждающее, будто над головами хаттанов явился воздушный

Схватка между тем шла к концу. Вот уже юный Тормот, как и его братья принесенный отцом своим в жертву ради защиты вождя, смертельно ранен нещадным мечом Генри

Смита. Еще два брата, остававшихся в рядах кухилов, также пали, и Торквил со своим приемным сыном и раненым Тормотом, принужденные отступить перед семью-восемью хаттанами, остановились на берегу реки, в то время как их противники, все до одного раненые, из последних сил тянулись за ними. Торквил едва успел достичь того места, где наметил остановиться, как юный Тормот упал мертвый. Смерть его исторгла у отца первый и единственный стон, какой он позволил себе за весь этот горестный день.

– Сын мой Тормот, – сказал он, – самый юный, самый любимый! Но если спасу я Гектора, я все спасу… Теперь, дорогой мой приемыш, мой долг, я сделал для тебя все, что может сделать человек, осталось последнее: дай мне снять с тебя этот колдовской доспех – надень вместо него кольчугу Тормота, она легкая и придется тебе впору. Пока ты будешь ее надевать, я брошусь на этих калек и сделаю что смогу. Я с ними, верно, без труда расправлюсь – видишь, они еле плетутся гуськом друг за другом, как недорезанные быки. Во всяком случае, мой дорогой, если не смогу я тебя спасти, я покажу тебе, как должно умирать мужчине.

Так говоря, Торквил расстегнул на Гекторе замки

менестрель и, протрубив дикую мелодию, выронил из рук волынку. Так как она была из стекла, при падении она разбилась вдребезги, и уцелел только чантер, который сделан был, как обычно, из бакаута (или железного дерева) Волынщик Мак-Ферсонов сохранил эту волшебную трубку, и в роду у них и поныне считается, что она обеспечивает клану процветание.

кольчуги в простодушной вере, что этим он разорвет те сети, которыми страх и волшебство оплели сердце юного вождя.

– Мой отец, мой отец! Нет, ты мне больше чем отец! –

говорил несчастный Эхин. – Не отходи от меня!.. Когда ты рядом, я знаю, что буду биться до конца.

– Нельзя, – сказал Торквил. – Я задержу их и не дам к тебе приблизиться, пока ты надеваешь кольчугу. Благослови тебя бог во веки веков, любовь моей души!

Потрясая мечом, Торквил из Дубровы ринулся вперед все с тем же роковым военным кличем, столько раз в этот день огласившим поле. Bas air son Ea-chin! – снова трижды громом прокатилось над ним. И каждый раз, как повторял он свой военный клич, его меч сражал одного, другого, третьего из воинов клана Хаттан, по мере того как они поодиночке приближались к нему. «Славно бьешься, ястреб!», «Хорошо налетел, соколок!» – восклицал в толпе то тот, то другой, следя за трудами бойца, которые, казалось, даже теперь, в последний этот час, грозили изменить исход сражения. Вдруг все крики смолкли, и среди мертвой тишины был слышен только звон мечей, такой страшный, точно весь спор пошел сначала, вылившись в единоборство

Генри Уинда и Торквила из Дубровы. Они так кидались друг на друга, кололи, рубили, секли, как будто впервые обнажили мечи в этот день, и ярость их была обоюдна, потому что Торквил узнал в противнике того колдуна, который, по его наивной вере, навел порчу на его дитя, а

Генри видел пред собой исполина, который с начала и до конца сражения мешал тому, единственно ради чего вступил он в строй, – не давал ему сразиться в поединке с

Гектором. Борьба казалась равной, что, возможно, было бы не так, когда бы Генри, раненный сильнее, чем его противник, не утратил частично свою обычную ловкость.

Эхин между тем, оставшись один, силился впопыхах, натянуть на себя доспехи павшего брата, но, охваченный стыдом и отчаянием, бросил бестолковые свои попытки и ринулся вперед помочь отцу в опасном единоборстве, пока не подоспели другие из клана Хаттан. Он был уже в пяти ярдах от сражавшихся, твердо решив вступить в эту грозную схватку на жизнь и смерть, когда его приемный отец упал, рассеченный от ключицы чуть ли не до сердца, последним дыханием своим прошептав все те же слова: Bas air son Eachin! Несчастный юноша увидел, что пал его последний защитник, увидел, что его смертельный враг, гонявшийся за ним по всему полю, стоит от него на длину клинка и потрясает грозным своим мечом, которым прорубился через все препятствия, чтобы убить его, Гектора

Мак-Иана! Может быть, и этого было довольно, чтобы довести до предела его природную робость, или, может быть, в этот миг он спохватился, что стоит перед врагом без панциря, между тем как и остальные противники, хоть и еле ступая, но жадные до крови и мести, подтягиваются один за другим. Скажем только, что сердце у него упало, в глазах потемнело, зазвенело в ушах, голову заволокло туманом, и все другие помыслы исчезли в страхе перед неминучей смертью. Нанеся Смиту лишь одни беспомощный удар, он увернулся от ответного, отскочил назад, и не успел противник снова занести свой меч, как Эхин бросился в стремнину Тэя. Рев насмешек несся за ним вдогонку, пока переплывал он реку, – хотя, может быть, среди глумившихся не нашлось бы и десяти человек, которые в сходных обстоятельствах поступили бы иначе. Генри глядел в молчаливом удивлении вслед беглецу, но и подумать не мог о преследовании: его самого одолела слабость, как только угасло воодушевление борьбы. Он сел в траве над рекой и принялся как умел перевязывать те свои раны, из каких всего сильнее бежала кровь.