Первое кругосветное путешествие на велосипеде. Книга первая. От Сан-Франциско до Тегерана.

Глава 4. От Великих равнин до Атлантики.

Надо отдать должное любезности командира Форта Сидни - мне выпала удача продолжать путешествие на восток под роскошным пологом летнего военного шлема вместо шляпы слоуч, которая была со мной с Сан-Франциско. Разумеется меня терзало такое же чувство угрызения совести, когда предаёшь старого друга, который отважно шёл со мной сквозь огонь и воду на протяжении увлекательного путешествия по горной провинции; однако светлый шлем обдаёт мой несчастный и горемычный облик такой восхитительной спасительной прохладой, что я выехал из Сидни, чувствуя полнейшее самодовольство. Первое, что я сделал – произвёл неизгладимое впечатление на тощую в жёлтых пятнах змею, высунувшую голову из песка, когда переехал её узорчатую тушу. И лишь тот факт, что шина резиновая, а не стальная, позволил ей остаться невредимой.

В тот же вечер, когда я остановился на ночь в Лодж Поул Стэйшн, я имел возможность лицезреть повергающее в трепет представление грозы над равниной. Я отчётливо видел всё происходящее действо от Альфы до Омеги. Силы постепенно собирались близ Скалистых гор к западу. Затем в атаку покатились кудрявые облачка, принося воздушный вихрь, заставивший тяжелый ветряк у железнодорожного резервуара резко развернуться и энергично вращать массивными лопастями. Затем в бой пошла компактная чернильная пелена, которая растянулась над всем голубым небосводом, казалось перечеркнув все надежды о грядущем. Поперёк её непроглядно-мрачного покрывала засверкали зигзаги света под аккомпанемент канонады грома. Он так рокотал и гудел над бескрайними равнинами, будто бы проверял вместительность своего поля боя. Широкие потоки электрического пламени разряжались вдоль земли и наполняли пространство странным неестественным светом. Тяжёлой барабанной дробью упали первые капли дождя, и десять минут спустя, от безжалостного ливня промокла дёрновая хижина одинокого работника ранчо. Плоская равнина на некоторое время превратилась в неглубокое озеро.

Лагерь с фургонами переселенцев закрепился в лощине Саут-Платт, выжидая пока вода не спадет. Пока я катил вниз вдоль русла реки – каждая миля отзывалась эпизодамииз индейских сражений и резни – в тот день я ехал по направлению к Огаллала. Один из «пилигримов», изображая из себя сведущего, как только я приблизился, предложил на обсуждение вопрос: «А родня ваша, небось, дюже замарается, пока будет мостица верхом на вашем верлоцифае, мистер?» «Да - как чистая собака запачкается». Я не спешил давать ответ, хотя понимал то, что он имеет в виду. Мне было недосуг тешить любопытство зевак проведением объяснительных лекций неопределённой продолжительности.

Семинедельное путешествие по безвелосипедной территории без сомнений заставит и ангела преобразиться в чёрствого циника, когда понадобится отвечать на вопросы. В полдень я проехал мимо первого участка поселенцев, напоминающего ранчо, в котором был малый шатёр, растянутый возле нескольких акров свежевспаханных прерий – за частоколом великой сельскохозяйственной империи, которая методично крадётся на запад через равнины, толкаемая деспотичными мясными королями с их стадами всё дальше, даже когда индейцы и их до сих пор более значительные стада бизонов были вытеснены последними из упомянутых.

В Огаллала, которая не далее чем несколько лет назад была, главным образом, пунктом сбора ковбоев, теперь три слагаемых - «участки поселенцев», «участки под вырубку леса» и «самозахват» характеризуют эти места. "Платт 'захирел' с тех пор как верзилы из Индианы начали заселяться сюда" – с виноватым видом констатировал загорелый ковбой возле обеденного стола в отеле. И, со своей точки зрения, он прав.

Проведя следующую ночь в убежище поселенцев, на слиянии Северной и Южной Платт, утром я проезжал близ домашнего ранчо Баффало Билла (место, где хозяин ранчо проживает лично, называется "домашним ранчо", что отлично от того, где хозяйничают управляющие), дом и бытовые удобства которого считаются самыми лучшими в Западной Небраске.

Пообедав в городе Норт-Платт, я пересёк вполне добротный мост для фургонов,перекинутый над набухшим жёлтым потоком чуть ниже слияния северного и южного притоков и просто следовал на восток вдоль Платт. Брэди Айленд я достиг к ночи. Тут я столкнулся с чрезвычайными трудностями добывания ужина. Четыре семейства, представляющие собой трудовые силы Юнион Пасифик в этом районе, живут в отдельных домах и составляют население Брэди Айленд. «Все наши люди только поправляются от скарлатины» - таков был ответ на мою первую просьбу. «Пирисилентсы зафатили сат на остраве, и мы не емеем даж крохи выпичиннаво хлеба» - сказал босой малец у дома номер два. «Не у старухи на другой староне, где соседский и там нету харчевни со жратвой, сварганенной в лачуге» - так отвечал хозяин из номера три, сидевший на пороге, энергично пыхтя в чиллум (глиняное приспособление для курения конопли). «Мы все к Норд Блат припыфшие с физитам и курым трафу пассади тафо тома и ниччифо не хоттофим» - подытожили удручающую ситуацию у четвёртого дома.

Я колебался между тем чтобы где-нибудь остановиться без ужина на ночь, либо мчать дальше сквозь тьму, когда: «Мне плевать, па! это стыд путник прийти сюда, где живут четыре семьи, и быть вынужденным уйти прочь без ужина» - донеслось до моих ушей музыкальным, дрожащим голосом. Это выздоравливающая дочь дома номер один героически боролась за мою просьбу, и была настолько убедительна, что её «па» вышел и вопреки моим протестам настоял на том, чтобы стол был накрыт лучшим, что они приготовили. Поселения теперь стали появляться часто; случайно передо мной вырастали рощи молодых тополей, представляющих лесные ресурсы, и размещение в секционном доме железнодорожников стало делом из прошлого.

У Уиллоу Айленд я решил поразвлечься, наступая на разъярённую гремучую змею, и в мгновенье её смертельные ядовитые зубы вцепились в одну из толстых холщовых гамаш, что были на моих ногах. А будь мои грациозные икры упакованы лишь в велосипедные чулки, ближайшие три недели я бы развлекал себя видом распухшей ноги, хотя в наши дни и есть определённая опасность быть «смертельно укушенным» по благосклонности гремучей змеи. Панацеей от этого недуга является щедрая доза виски, принятая как можно скорее после того как ужален; и виски – одно из самых доступных средств, что можно раздобыть повсеместно на Диком Западе. Давая «Его Змейшеству» понять, что я скорее готов избавиться от него, чем потакать его «добрым намерениям», я разрядил в него свой «баркер» (марка револьвера) и быстро превратил его в «змея-паиньку». Ведь если говорят: «единственный хороший Индеец – мёртвый Индеец» - точно такая же лаконичная ремарка применима и более чем уместна к неистовой и смертельно опасной гремучей змее.

Поскольку я продвигался на восток, обложенные дёрном дома и лачуги стали встречаться реже. Но теперь изредка стали появляться здания сельских школ, чтобы напомнить мне, что я проезжаю по цивилизованной местности. Гравийные участки сменились проезжими дорогами на всём протяжении вдоль Платт. Часто мне приходилось аккуратно вилять вдоль узкого промежутка между двумя зияющими колеями над поверхностью -какой угодно, но отнюдь не ровной. Я полагаю этот день можно считать успешным, не добавившим одной или более глав к моему долгому и полному событий списку приключений. Разве что я был красиво опрокинут шквалом ветра, который застал меня и велосипед врасплох и попросту сдул нас.

Восточнее Плум Крик мне выпала большая доля путных дорог, но это по-прежнему были не более чем видавшие виды временные колеи повозок в прериях. Когда упряжки встречаются по пути на запад, одним приходится уступать, а другим объезжать, чтобы разойтись. Без сомнений, скорее ошибочное представление о возможностях велосипедиста а не грубость, заставило эти западных погонщиков предать забвению заповедь: «блаженнее давать, нежели принимать». Если невежество - есть счастье, то группа, что я встретил этим днём, должно быть, заключает в себе счастливейшее свойство безжалостности из существующих. Рядом с Элм Крик я повстречал караван повозок с переселенцами, чьи вожатые отказались признать моё право на одну из двух колей, и в ответ на мои усилия катить по грубому дёрну я был награждён позорным падением и ударом головой. Дюжина веснушчатых арканзаских лиц глядели за моими движениями с нескрываемым удивлением. Когда же мой шлем-иноземец свалился с головы и покатился по прерии, эти лица – все как одно – преобразились в обширный оскал зубов, а скрипучий женский голос из ближайшего вагона пропищал: «Ла мэ! то точно хитрый способ движущейся машины, но, если они таким способом останавливаются, удивительно как они не переломают все чёртовы кости в ихнем теле.»

В этих местах все сорта людей смешиваются без разбора.Вскоре после данного инцидента мне наперерез бежали через прерии двое молодых людей из полу-землянки. Они оказались выпускники колледжа из «центра цивилизации» - Бостона, которые укоренились тут на просторах Небраски, предпочтя свободную независимую жизнь фермеров Запада заключению за рабочим столом Востока. В велосипедном отношении, они были более просвещены, чем я сам, и, узнав о моём путешествии, находились тут на страже, предполагая что я поеду этим путём.

У Карни Джанкшн дороги превосходны, и всё остальное вполне приемлимо. Однако спустя час езды от этого места я был потрясён возмутительным поведением непоседливого и крикливого телёнка мула, брошенного в одиночестве на пастбище, и ,предположительно, недавно отнятого от вымени. Он явно спутал живописную комбинацию человека и машины со своей мамкой, так что, видя наше приближение, он изобразил страждуще-озабоченное выражение, поднял немузыкальный отвратительный вопль и принялся перепрыгивать через забор. Он гнался вдоль всей изгороди и когда доскакал конца и осознал, что я удаляюсь от него, возможно навсегда, выругался полный горя и страха, и, опрометью ломанулся через ограду и понёсся по дороге, наполняя воздух немелодичными звуками своей душераздирающей песни. Дорога была превосходной на этом участке, и он живо мчался за мной. Когда я выдохся, он в конце концов догнал меня и потрусил сзади, совершенно довольный.

К востоку от Карни домишки из дёрна больше не появлялись, да и в целом, улучшения качества жизни ощущались во всём. У Вуд Ривер я «отвесил поклон» первому участку полноценного леса, встреченного мной с тех пор, как покинул горы. Это означало, что я постепенно двигаюсь вперед, оставляя позади обширные безлесные равнины.

Проезжая через Гранд Айленд, Сентрал Сити и другие города, я кинул якорь субботним вечером 14 Июня в Дункане – поселении Полакеров – порядочном кругу народа, представители которого всесторонне понимали особенности пищеварения велосипедиста, однако не понимали ничего, что касается использования данного механизма.

Следующим утром, отправившись в путь, я отметил для себя, что дороги стали лучше. После пересечения Лоуп Ривер и проезда через Колумбус, около 11 утра я остановился во дворе деревенской школы рядом со сборищем фермеров, праздно шатающихся в ожидании прибытия священника, который должен начать встречу. Будучи в их распоряжении, я ответил на сорок вопросов или около того, до тех пор пока не прибыл благочестивый пастырь и, спустившись со своей клячи, он пошёл вперёд и присоединился к беседе. Святой отец порекомендовал мне остаться и послушать проповедь. Когда я стал умолять простить и отпустить меня, потому что я намереваюсь продвигаться далее, пока погода благоприятна, Владыко торжественно предостерег меня от нарушения священного отдохновения, следуя дальше, чем предписано «расстоянием субботнего пути».

В Фримонт я сказал «прощай» Платт – она поворачивает на юг и образует слияние с рекой Миссури у Платтсмута – и следую старой военной дорогой через долину Элкхорн по направлению в Омаху. Словосочетание «Военная дорога» звучит как музыка для велосипедиста, вызывая ассоциации с поддерживаемой в превосходном порядке высокосортной магистралью; но эта особая армейская дорога между Фремонтом и Омахой не способна пробудить каких бы то ни было блаженных чувств в наше время, так как её можно сравнить с достаточно протяжённой грязной канавой. Её назвали военной дорогой просто оттого, что в свою бытность служила путём следования вооружённых сил и товарных обозов для западных фортов.

За день, проведённый в Омахе, я добился разрешения катить своё колёсо по мосту Юнион Пасифик между Омахой и Каунсил-Блафс, что соединяет берега реки Миссури – «Большой мутной реки», по направлению к которой я так долго шёл. Я отвесил поклон Небраске и перебрался в Айову. Прежде я пренебрегал упоминаниями о чрезвычайно жаркой погоде (с которой вынужден был теперь считаться) из-за моей неспособности констатировать объективные реальные факты. Но в этот день пока я обедал в фермерском доме, а велосипед дожидался меня у забора, солнце безжалостно отклеило покрышку. Покрышка упорно не хотела надеваться, заставляя меня заниматься лишней гимнастикой.

Мой опыт первого дня в великом «штате Соколиного Глаза» (прозвище штата Айова) говорит красноречивее всяких слов о гостеприимстве людей, так как имело место соперничество между двумя соседями – фермерами за право угостить меня обедом. Компромисс был найден, и я должен был отобедать у одного и «отдохнуть» в вишнёвом саду затем у другого, к коему счастливому консенсусу я, разумеется, не выразил возражений. В разительном контрасте к этому дружелюбному жесту стоит моё собственное беспардонное поведение тем же вечером в беседе с почтенным старым фермером.

- Я вижу – вы делаете заметки. Я предполагаю – раз вы путешествуете – наверное ведёте каталог зерновых культур?– сказал старик.

- Конечно же я больше делаю заметок касательно зерновых культур, чем обо всём остальном, я сам прирождённый земледелец.

- Хорошо – продолжал фермер – Вот здесь, где мы находимся, округ Карсон.

- Ах! В самом деле, это выходит, что я, наконец, добрался до поселения Карсон!

- Если вы уже слышали ранее об округе, тогда это он!

- Слышал о нём! Боже правый, об округе Карсон все разговоры в Скалистых горах. Факт – он известен во всём мире как знаменитейшая житница Айовы!

Такое поведение, я признаю, в высшей степени непростителено. Однако, за это следует винить мой образ жизни. Ведь долгая езда и есть причина избыточной весёлости, и, надо сказать, когда оживлённое настроение бьёт ключом –ответственен за это велосипед. Так убедительно этот последний аргумент внедрился в меня, что, обменявшись рукопожатием с фермером и поздравив его с его редким везеньем в принадлежности к округу Карсон, я сел на велосипед и, едва ли не сияя, покатил по длинному крутому подъёму, ведущему к мосту через реку Нишнаботна стремительным темпом. Однако машина «лягалась» в ответ на такое обращение, и на полпути велосипед угодил в брешь и отвесил мне такой пинок, что я полетел кувырком. И когда я наконец столкнулся с грунтом, он безжалостно навалился на мои рёбра до того как разрешил мне встать.

«Изменчивость» - это слово лучше всего подходит как эпитет дорог Айовы. За семьдесят пять миль следования строго на восток от Омахи поверхность прерий была словно тяжёлая Атлантическая зыбь, и каждый свой день я проезжал через дюжину чередующихся отрезков грязной и пыльной дороги. Подобно гигантской лейке, тучи ходили вдоль и поперёк над этим огромным благодатным регионом Запада, который представляет собой плодородную ферму протяжённостью от Миссури до Миссисипи.

Я проезжал Де-Мойн. В этот день грязь и жаркая грозовая погода сопровождали меня по дорогам центральной Айовы. Ещё больше меня разозлил вопрос «Почему бы тебе не ехать?» Это поинтересовался один соломоноподобный тип "Что, железнодорожная компания не разрешила тебе ехать по рельсу?" В сознании этого умника нет сомнения в том, что велосипедист способен ехать по двухдюймовому рельсу. Но его отзывчивое сердце относится с живейшим участием к тому, что лишённая благородства «компания» может наложить запрет на такое передвижение по своей собственности. Я с опаской проезжал через Гринэлл – город который был сильно разорён и разрушен ураганом в 1882 году. Остановился я в Виктор, где встретил жителей, с большим энтузиазмом относившихся к плану строительства нового учреждения, которое, по их мнению, станет еженощно взимать штрафы с сортировщиков, работающих на близлежащей железной дороге, и приходящих в городишко «куражиться» до утра.

«Что это за место?» - я поинтересовался по прибытии в причудливо выглядевший городишко в двадцати пяти милях западнее Айова-Сити.

"Это Южная Амана, один из городов общества Амана" – так ответил человек. Общество Амана возникло из необходимости стать этнической коммуной немцев, насчитывающей 15000 душ и владеющей 50000 акров отборных земель в полном составе, с шерстяными мануфактурами, четырьмя небольшими городишками, и с наилучшей репутацией во всей округе. Всё в общей собственности и даже покидая общину, индивид берёт с собой лишь тот набор, с которым он был принят туда. Бытовые отношения обычны как везде и, пока не нашлось тщеславных персон, которые не удовлетворялись бы жизнью здесь.

Медлительные, простоватые, не изменяющие своему привычному укладу люди,составляющие общество, кажутся вполне довольными своим жребием. Взможно, они даже счастливее в целом, нежели среднестатистический человек извне. Я остался тут на ужин и осмотрелся.

Люди, постройки, язык, еда, всё, в точности как если бы это было собрано и перенесено без изменений из какого-то деревенского округа Германии сюда в Айову.

«Wie gehts»(как дела), проезжая мимо, дерзнул я обратиться к паре пышных, розовощёких девиц в привлекающем своей оригинальностью старомодном наряде немецких крестьянок.

«Wie gehts», тотчас же застенчиво ответили мне обе. Но ни намёка на ямочки на щеках не последовало на мою несчастную попытку добиться их улыбки. Милые, но не кокетливые эти девушки из коммуны Амана.

В Тиффин спокойное дыхание ночи принесло радость со сладкозвучными голосами жалобных козодоев – я услышал их впервые за своё путешествие – их благозвучный концерт отложился в моей памяти радостным контрастом к другим подобнымисполнениям, как вокальным, так и инструментальным, из встреченных мной в пути.

Проехав Айова Сити и пересекши Сидар Ривер возле Москоу через девять дней после Миссури, я услышал отдалённый гудок парохода на Миссисипи. Этот хриплый гудок – благословенная симфония для меня, так как провозглашает факт того, что я преодолел две-трети долгого тура через континент. Переехав «Отца всех вод» (Миссисипи) по роскошному государственному мосту между Давенпорт и Рок-Айленд, я оказался в Иллинойсе.

Песчаными дорогами следовал я несколько миль вдоль русла реки Миссисипи, а по мере приближения к Рок-Ривер песок на некоторое время уступил превосходной дороге.Она вела меня мимо дубовых рощ, окаймляющих эту красивую реку. Зелёные рощи здесь не имеют подлеска, и свежее низовое течение воздуха ходит в тени под листвой, которая, если не божественна, то определённо доставляет блаженство, поскольку под солнцем все 100° по фаренгейту (~38° С). И можно видеть сквозь промежутки в деревьях как искрится серебристая вода. Умиротворяющий звон церковных колоколов приплывает с бризом откуда-то с того берега, и, кажется, возвещает всей округе о мире и доброте своим мелодичным многоголосием.

Трёхсотъярдовая в ширину Рок Ривер не имеет ни одного моста, что затруднило моё продвижение. И переправиться на тот берег я мог только посредством речного парома.

«Огого-оо!» - прокричал я паромщику, который находился в это время в будке напротив, однако никто не ответил.

«Ого-о-г-о-о-оо!!» - воскликнул я менее деликатным благородным воплем, которому научился, к слову сказать, два года тому назад в резервации индейцев Кроу в Монтане, и который наполнил окружающую тишину вихрем и заглушил музыку колоколов. И это всё равно не произвело эффекта на паромщика в будке. Как и прежде тот не обращал внимания до тех пор, пока мой убедительный голос не подкрепился криками двух новоприбывших в лёгком экипаже. Только тогда он внезапно и невозмутимо вышел наружу и неспешно переправил нас через реку.

Катил я по довольно посредственным дорогам меж ферм стоимостью в сотню долларов за акр, через красивый городок Джинезио. В Аткинсон у меня была остановка на ночь. Следующим утром по обеим сторонам дороги я видел местность, изобилующую всем тем, что делает человека если не счастливым, то преуспевающим. Красивыми именами названы места в округе. По левую сторону дороги я заприметил «Розовые прерии», граничащие с «Зелёной речкой». Округ Бюро встречал меня роскошными гравийными дорогами, и мне довелось провести очень душевный час с весёлым обществом велосипедного клуба Принстона – красивого главного города округа Бюро. Пришлось поднажать на педали, чтобы успеть к ночи в Ламоил. Меня заманил в свой уютный салон предприимчивый деревенский парикмахер. Он помыл мне голову, побрил, подстриг меня коротко и полил духами – вобщем манипулировал мной, чтобы довести до совершенства мой внешний вид. Всё это безвозмездно, и, по его словам, в награду за то, что ему выпала честь мылить подбородок «единственного и неповторимого».

Известный факт – Иллинойсцы справедливо считаются превосходным народом. После трёх дней пути через штат больших прерий я в некоторой степени проникся тамошними любезностью и лестью; но на третью ночь, виной тому моё тщеславие, я резко отверг приюты в трёх фермерских домах. И, будучи внезапно застигнут темнотой, решил, за неимением выбора, смириться с неизбежным – заночевать в стогу сена. Однако москиты с реки Фокс тотчас же прогнали меня и вынудили «брести» тёмной ночью до Йорквилла.

В Йорквилле дородный немец, получив информацию, что я собираюсь катить до Чикаго, декламировал: «Что! Чигаго Шорт подери. Затшем, мой дорогхой Желтокожий, до Ги-Гаго боллее шем схоррок мхилль; ты не смошешь, шорт возьми, ехать до Гхигаго», и глаза этого старины так выразительно выпучились в удивлении от глупой идеи ехать сорок миль «шорт возьми». Я решил воздержался и не рассказывать ему о преодолённых двух с половиной тысяч миль утомительного путешествия «шорт возьми», чтобы не нагнать апоплексический приступ на его Тевтонское сердце – в королевство благословенного зауэр-краут (квашенная капуста)и вечного Лимбургерского счастья.

Утром 4 июля я прикатил в Чикаго, где, убедив себя в том, что мне полагается несколько дней отдыха, остался до тех пор, пока не завершился демократический съезд 13 числа.

Пятнадцать миль, которые дались легко и три мили езды на выносливость по глубоким пескам отделяли меня от Индианы. По сути, первые тридцать пять миль южного берега озера Мичиган это «обыкновенный и сплошной песок». Убедившись, что траверсировать фургонные колеи невозможно, я покатил вдоль среза воды, где плотный влажный песок удобен для езды. После двенадцати миль такого катания мне пришлось толкать велосипед плечом и взбираться на громадные песчаные дюны, окаймлявшие озеро, и, спустя час шатаний по приводящей в замешательство зыбучей пустыне, барханов и орешниковых зарослей, я пробрался к ночи в Миллер Стэйшн.

Любой, очутившийся в этом месте впадёт в окаймлённую желтизной хандру: ничего кроме песка, грустящих черепах и беспощадных неистовствующих москитов. В Честертоне ситуация с дорогами наладились, но ещё осталось достаточно песка, чтобы ослаблять силу удара от падения вниз головой, что, несмотря на большой дорожный опыт,я по-прежнему выполняю с нежелательной частотой. В этот день я совершил такой полёт и, пока очухивался и благодарил свои счастливые звёзды за то, что в такой пустыне никто не может стать свидетелем конфуза, грубое, саркастическое «ха-ха» подобно похоронному маршу пронзило мой слух. Откуда-то вылез тощий верзила («Верзила» или «Hoosier» - прозвище жителей штата Индиана) на крохотном, цвета тыквы, муле, который выглядел подлинным пигмеем между ивняковых ног («штат ивняка» или «hoop-Pole State» - прозвище штата Индиана (автор метафорично описывает объект)).

Перед Ла-Порт дорога улучшилась, однако я снова был застигнут темнотой и спал под пшеничной скирдою.

Утром следующего дня я несколько миль траверсировал по дороге, выложенной из брёвен через черничные болота, а к завтраку добрался до Крамс-Поинт. Остатки нескольких индейских племён до сих пор влачат жалкое существование вокруг и собирают чернику для рынка. Две скво были в деревне, закупая провизию для своего лагеря на болотах. «Какие племена у здешних Индейцев?» - спросил я… «Одно из них Блинки, а другое Сэвэн-Ап» - ответил голос, который заключал в себе такое глубокое знание субъекта, что я решил – этих сведений мне достаточно.

Роскошные гравийные дороги вели из Крамс-Поинт в Саут-Бенд, через Мишауока, и чередовались с песчаными участками вплоть до Гошен, городка, который – со слов гошенитов – красивейший в Индиане, вот только мне сдаётся - люди в большом верзильском штате гордятся своими городами, и я осмелюсь предположить, «в Индиане десятки красивейших городишек». Как бы там ни было, Гошен, конечно, привлекательное место, с необычайно широкими тенистыми улицами; центр внушительной фермерской провинции, и смотрится он романтично на берегах красивой реки Элкхарт.

В Уока я повстречал дородного трёхсотфунтового велосипедиста, который, критически оценивая совместимость своих гигантских пропорций и обычной машины,вынудил себя приобрести экстра крупный костолом, изготовленный на заказ. Катается он на небольшие дистанции в кортеже велосипедов, наполовину стройнее его, вооружённых стандартными колёсами. Джамбо едет нормально, когда усядется на сиденье. Однако, будучи не способен взобраться без посторонней помощи, он редко осмеливается выезжать сам из-за страха, что обратно придётся возвращаться пешком.

Девяносто пять градусов(около 32С) в тени характеризуют погоду эти дни, и в основном я еду несколько миль во время сумерек – разумеется не потому, что днём жарко, а по той причине, что «сумерки» это так чарующе-романтично.

В десять утра, семнадцатого июля я пересёк границу штата Огайо. Следуя комерсантско-банкирской телеграфной дорогой в Наполеон, проехал округ, где не было дождя два месяца; заднее колесо велосипеда было погружено наполовину в горячую пыль; черника засохла прямо на кустах, а многострадальные зерновые выглядели так, словно заражены желтухой.

Вечером я ужинал с семьёй Немцев, которая живёт сорок лет тут, и едва ли знает хоть слово по-английски. Упитанный невозмутимого вида младенец мирно отдыхал в люльке, представляющей собой просто половину исполинской тыквы, выскобленной и высушенной. Это, пожалуй, самая неотёсанная люлька в мире. На самом деле жизнь этого крохи обязательно будет связана с земледелием, когда он вырастет.

Из Наполеон мой маршрут пролегал вверх вдоль реки Моми и канала. Сначала мне приходилось толкать велосипед, но с появлением фургонные дороги дело наладилось.

Река Моми извилисто течёт по роскошной долине, и кажется, овладевает тобой, благодоря своему особенному обаянию. Однако, мне почему-то хочется сравнить её с нашим старым знакомым, рекой Гумбольдт, чей поток пересекает унылые равнины – там кроме полыни ничего не растёт. Моми же снабжает влагой улыбчивую долину, где сады, поля, пойменные луга чередуются с рощами сахарного клёна, а её водная гладь отражает красивые пейзажи, которые ежечасно меняет и преукрашает солнце своей умелой рукой, и вдвойне красивее это выглядит ночью при свете луны.

Ходит слух, что во время «недавней ссоры» (одно из народных названий Гражданской войны) власть Огайо могла бросить клич Луизианским тиграм, или любым другим воинам Конфедерации, два к одному. Кто не слышал «Зов Огайо»? Многие люди великодушно относят эту молву к простому розыгрышу Огайских парней, но это не так. Огайцы – прирождённые хранители традиций; «Зов Огайо» – это реальный факт. Всю дорогу вдоль Моми он раздаётся в моих ушах. Почти каждый мужчина или мальчик, находящийся на полях, вдали или вблизи, видит меня едущего по дороге, без промедления привлекает к себе внимание криком, и ничего больше.

В Перрисбург я ринулся покорять «автостраду Моми» – сорок миль каменной дороги, почти безукоризненной. Западная половина тогда находилась в сравнительно запущенном состоянии, зато к востоку от Фремонт катилось великолепно.

В Белвью атмосфера была унылой из-за политики; меня и одного наивного ничего не подозревающего индивидуума, родом с Нью-Йорка, лукавые политиканы завлекли на свой митинг и ловко поставили в позу перед созывной группой, как двух джентльменов, которые прибыли – один с Атлантики, а другой с Тихого Океана – засвидетельствовать ошеломляющий успех Партии честнейших, мозолисторуких, двубортных патриотов.

Дороги стали песчаными к востоку автострады, и выстроилась вереница из фургонов, едущих в Норуолк на выступление цирка, это вызывало у меня сильное раздражение.

Округ Эри, через который я проезжал, это одна из знаменитейших фруктовых провинций в мире, и сады многих фермеров гостеприимно открыты для всех.

Переночевав в Эиджвилль, следующим утром в десять часов я покатил в Кливленд и угодил в распростёртые объятья полисмена. «Он нарушил городской порядок, катаясь по тротуару» – доложил задержавший меня полицейский капитану. «Ах вот он! Эй!» - громогласно изрек капитан хриплым басистым голосом, от которого мои колени с трепетом сомкнулись, но взор его был настолько прозрачен, что не замечал мою дрожь.

«П-о-ж-а-л-у-й-с-т-а--с-э-р--я--н-е--н-а-р-о-ч-н-о--с-д-е-л-а-л--э-т-о» – мямлил я слабым задыхающимся голосом, из-за которого слёзы проступили на глазах собравшихся полицейских, и растаяло сердце капитана, так что он уже колебался между правосудием и жалостью, когда местный великодушный велосипедист подоспел на выручку и разъяснил блюстителям порядка моё природное игнорирование Кливлендских законов. Я задышал радостным воздухом свободы в очередной раз. Три члена Кливлендского велосипедного клуба и спасший меня велосипедист были моими сопровождающими десять миль по дороге из города по знаменитой Юклид Эвеню до кладбища Лэйк Вью, чтобы нанести визит могиле Гарфилда (Гарфилд, Джеймс Абрам (1831-1881) – двадцатый президент США). Я попрощался с ними у деревни Юклид.

Дорога вдоль берега озера Эри в Баффало была горная. Это самая красивая аграрнаяпровинция, из всех, где я побывал. Проехал и Уиллоби, и Ментор – старый дом Гарфилда. Поддерживаемые в прекрасном состоянии дороги тянутся между аллей величавых клёнов, которые отбрасывают изумительную тень поперёк шоссе. Обе его стороны обрамлены роскошными фермами; их поля и луга, без преувеличения выражаясь, стонут под избытком продукции, а плодоносящие сады являют собой чудеса урожайности; амбары и хлева выглядят настоящими дворцами в сравнении с дёрновыми лачугами поселенцев на новых землях среди прерий Небраски. Особняком среди них стоит старая усадьба Гарфилда – превосходная ферма размером в сто шестьдесят пять акров, управляемая в настоящее время братом Миссис Гарфилд. Милые деревеньки разместились среди величавых рощ; белые шпили церквей вздымаются из-под зелени; слева границы фермы представляют низменную широкую полосу плодородной прибрежной земли. Поверхность озера Эри, проглядывая через промежутки между возвышенностями, играет светом словно полированная сталь. Гигантским зеркалом оно тянется прочь на север, чтобы прикоснуться к голубым канадским небесам.

Близ Коннеаут я смахнул пыль Штата Огайо с колес моего велосипеда и переехал в Пенсильванию, где, начиная от деревни Спринфилд, дороги стали хорошими, затем ещё лучше и, наконец, превосходными возле Джирард – где живёт заслуженный артист Дэн Райс, и впечатляющие работы его великородной руки представлены к обозрению в его родном городке. Роскошная дорога и очаровательная провинция – вот что находится восточнее Джирард. Даже здания школ из красного кирпича стоят окруженные пышной листвой рощ. И так это продолжается с постоянно-меняющейся, бесконечно-притягательной красотой вплоть до Эри. После этого, даже хайвей трудно считать лучшим.

За двадцатьчетыре часа я проехал через Пенсильванию и выехал в Имперский Штат (штата Нью-Йорк). Дороги были по-прежнему хороши. После обеда я добрался до Уэстфилд, в шести милях от широко известного озера Чаутауква, чьи красивые холм и лес, окружённые полоской воды, заслужили благодаря многочисленным местным обожателям всенародное признание, как самое высокое судоходное озеро в мире. Раз уж так, то озеро Тахо в горах Сьерра-Невада, идёт следующим, поскольку оно около шести тысяч футов над уровнем моря (озеро Тахо находится на высоте 1897м над уровнем моря), и бороздят его воды три парохода. Во Фредония меня провели по знаменитой часовой фабрике с капитаном велосипедного общества Фредония Клаб, и вместе мы прокатили до ручья Сильвер Крик, где навестили ещё одного велосипедиста- энтузиаста – врача, который предпочтёт вместо лошади брать велосипед, объезжая вверенную ему территорию. После ужина у гениального «доктора», они оба проводили меня до вершины крутого холма, взяв начало от русла ручья. Ещё ни один велосипедист не заезжал на этот холм, кроме мускулистого и выносливого капитана Фредония Клаб, хотя некоторые пытались совершить этот подвиг. Находясь здесь, я видел отчётливо как моя дорога шла мимо широкой и приветливой долины Каттараугус, которая развернулась как просторный сад, и речки с одноимённым названием, неторопливо вьющей свой извилистый путь.

После ночёвки в Ангола я покатил к Баффало следующим утром, ловя первое знакомство с этим важным «морским портом Великих Озёр», где, пятнадцать миль через бухту, фургонная дорога почти слизана прибойными волнами. И въезжая в город по неудобной дощатой дороге, съехавши с которой я едва не был опрокинутсамой хамоватой и равнодушной женщиной в мире. Рыночная торговка направлялась домой со своим пустым возом. Она сочла, что я имею столько же прав находиться на дороге, сколько имело бы пустое место, и меня следует выжать между возом и канавой. Она держала свой длинный тугой кнут так, что тот злостно «лупил» меня по лицу, сбила мой шлем прочь в грязную канаву и чуть было не опрокинула меня следом за ним. Женщина – блондинка с малиновым лицом – невозмутимо медленно двигалась вперёд, даже не соблаговолив повернуть голову. Оставив велосипед у «Ишама» - который безвозмездно делает легкий ремонт – я предпринял мимолётную поездку по железной дороге, чтобы увидеть Ниагарский водопад, а воротился в тот же вечер, чтобы вкусить удовольствие от гостеприимства общительного члена велосипедного клуба Баффало. Сидя на веранде в его резиденции, на Делавэр Авеню, тем вечером симфония клубного свистка текла всякий раз, как раскалённый шар велосипедного фонарика появлялся в темноте, таким образом в одном месте собралось несколько членов клуба, наши сердца были пленены обаянием улыбки – «улыбки» Баффало. Я спешу пояснить, тут и в помине нет «улыбки» Скалистых Гор – они даже рядом не стоят. Этот клубный свисток велосипедного клуба Баффало сравним по тональности с тем, как свистит полиция в Вашингтон Округ Колумбия. И велосипедисты Баффало, которые были удостоены чести национальной лигой, взяли "клубную музыку" с собой, и случайно встретились в столице с блюстителями порядка. Маленькая, но шаловливая группа из их числа на верхушке монумента Вашингтону дудели своими свистками на товарища, проходящего улицу внизу, когда тучный полисмен, ошибочно принявший гудок за сигнал коллеги «копа» поспешил взобраться на монумент высотой пятьсот футов или около того. Когда он поднялся, сопя и задыхаясь, на верхушку и понял свою ошибку – со слов велосипедистов – так отвратительно применил правильный английский язык, что атмосфера стала подавленной, а горький осадок от этого остался некоторое время после.

Покинув город Баффало на следующее утро я пересёк городок Батавия, где у велосипедистов есть прекраснейший выставочный зал. Кроме этого, будучи весёлыми радостными и искренними парнями, они чрезвычайно тонко разбираются в искусстве. Милейшие маленькие японские антикварные вещички и безделушки украшают стены и столы.

Я остановился на ночь в ЛеБой, а следующим утром в компании с президентом и капитаном одноимённого с городом клуба я посетил государственный рыбопитомник в Мамфорд, затем покатил через долину Дженеси, найдя неплохие, хотя несколько кряжистые и,близ Канандаигуа, каменистые дороги по долине. Наводя справки пролучшую дорогу до Женевы, я послушал совета воспользоваться единственной превосходной дорогой, ведущей мимо исправительной тюрьмы. Я заблудился и вполне заслужил этого. Пока я брёл наугад на восток по темноте, по счастливой случайности мне встретился ездок в повозке, кем я был направлен в фермерский дом своей матери поблизости, с указанием к этой потрясающей леди предоставить место для меня.

В девять утра я быстро достиг Женевы, замечательно расположенного на серебристом озере Сенека городка, проехав государственную агропромышленную ферму, продолжил вверх до реки Сенека, пересёк Уотерлу и водопад Сенека до Кайуга, и катил оттуда до Оберн и Сканителс, где я тяжело вздохнул от мысли, что покину последнее – я не могу сказать красивейшее, так как все одинаково красивые – из этой восхитительной цепи озёр, которые превращают данную часть штата Нью-Йорк в обширный и великолепный летний курорт.

«Внизу романтическая узкая горная долина в швейцарском стиле, где множество лесных закоулков и журчащих ручейков приглашают любого погрузиться в царство фей и эльфов» - такое вступление вполне описывает мой путь от Марселлус следующим утром.

И снова, приближаясь истоку Камиллус из узкой долины, я слышу звук церковных колоколов. После безколокольной целины Запада мне кажется, что их голоса теперь, среди красивых уголков, приветствуют меня необычно часто за последнее время. Прибыв в Камиллус, я спросил название искрящегося маленького ручья, что пляшет вдоль этой сказочной долины, подобно играющему ребёнку, впитывая лучи солнца и кокетливо отражая их в ликах почтенных дубов, которые склонились над ним, будто любящие опекуны, дабы уберечь от зла. Мои уши ожидали услышать мелодичные индейские названия – «веселящиеся воды» - как минимум, но подобно тому как постоянная еженедельная стирка беспощадно накладывается поверх юношеской мечты о любви, так и непоэтичное нелогичное название свалилось на мои жаждущие поэзии уши - «Найн-Майл Крик» - Девятимильный ручей...

По хорошим дорогам катил я до Сиракьюс, и оттуда путь мой шёл вниз по каналу Эри, иными словами предстояла езда вдоль бечёвочной дороги канала, фургонным дорогам и просто между путями Нью-Йоркской центральной железной дороги. По сути –самый большой недостаток мирному катанию – это вьючный мул и его возмутительная непростительная враждебность к велосипеду и жуткие вопли, провоцирующие тем самым брань лодочника. Иногда полное ведро этих адских ругательств выливалось на меня, иногда доставалось безобидному велосипеду или нам обоим сразу, однако львиная доля доставалась строптивому мулу, который и являлся единственным виновником этого скандала. Мул впадает в панику, но на самом деле не оттого что испытывает страх, а потому что норовит повернуть назад или поссорить своих врагов – лодочников, погонщика и велосипедиста, самозванца на своей эксклюзивной территории – бечёвочной дороге Эри. Упряжка мулов станет притворяться испуганными, идти вразброд, рваться из поводьев погонщика и давать дёру вниз по бечёвочной дороге в таком порыве, что кажется – только каменная стена способна остановить их. На самом деле они вовремя останавливаются, когда чувствуют, что канат сдёрнет их в канал. Считается, что мул не будет бежать в смятении, как это допускает его темпераментный родственник – лошадь, так как ни разу не позволял окружающим обстоятельствам затуманить себе разум до опасных пределов благодаря инстинкту самосохранения. У мулов на канале Эри первая миссия жизни – разжигать вражду и сеять раздор между лодочником и велосипедистами; а вторая – работать и жевать сено,поддерживающее его в хорошей форме.

От городка Ром начиналась знаменитая и живописная долина Мохок – край, куда я с большим неиерпением желал попасть, будучи наслышан о его естественной красоте и интересных фактах из его истории. «Это цветущий сад мирового размаха. Туристы, объехавшие всю Европу и побывавшие везде, рассказывают, что на Земле нет ничего похожего на умиротворяюще красивый пейзаж долины Мохок» - с энтузиазмом отмечал пожилой джентльмен в очках, с которым я случайно встретился на вершинах к востоку от Херкимер. На первое утверждение я не стал возражать, проехав через дюжину «цветущих садов мирового размаха» за эту поездку через Америку. Но, также не отрицаю то, что с этого обзорного пункта долина Мохок, сказочно красива. Я думаю, в данном месте как раз и произошёл случай, когда поэту пришло вдохновение сочинить красивую песню, которая одинаково звучала среди спокойных домов в долине, а также и у траппера, и охотника в палатке в далёком Йеллоустоун. «Прекрасна та долина, где плавно бежит Мохок по своёму ясному лучистому руслу к морю». Долина – одна из естественных магистралей торговли. В Литтл Фоллс, она сжимается до теснины между холмов так, что практически любой может перебросить камень через шесть путей железной дороги, канал Эри и реку Мохок.

Потратив один час на разглядывание привлекательного здания Капитолия в Олбани, я пересёк реку Гудзон и продолжил катить на восток промеж двух путей железной дороги Бостона и Олбани, находя такое катание очень даже приятным. С насыпи я с жадностью, пытливо всматривался в долину Гудзона, что уходит к югу как заветная мечта, и пенял на невозможность следования двумя путями сразу.

«За езду на велосипеде вдоль железной дороги Б. и О. налагается штраф пятьдесят долларов» - узнал я в Олбани, но всё же рискнул доехать до Шходак. Там я всё же решил уточнить у секционного бригадира. «Нэ; тут нэту штрэву; но эжэли ты поедеж и убъёжса, то бэзполэсно вэсти пагрэбальнуйу тэжбу протэв кампании за возмэжженьэ ушэрба» - таким обнадёживающим оказался ответ; и нелицеприятные видения разорительных штрафов растворились в улыбке от такого характерного ирландского толкования.

Пересекая границу штата Массачусетс у деревни Стэйт-Лайн, я отметил превосходное качество дорог и, рассчитывая на то, что большие дороги старого "штата на заливе" (Bay State – неформальное название штата Массачусетс) обречены быть хорошими, я перестал уделять внимание некоторым рекомендациям, которыми меня снабдил велосипедист в Олбани. И вскоре покладисто тащился по тяжелым дорогам и крутым уклонам холмов Беркшир, силясь получить хоть какое-то утешение, взамен на невыносимые дороги, из прелестного пейзажа и множества любопытных особенностей провинции Беркшир Хиллс. В Отис, посреди этих холмов, случилось так, что я впервые имел возможность познакомиться со специфическим диалектом Новой Англии на его родине. Широко известное интеллектуальное превосходство Массачусетса выдаёт себя даже в самых глухих закоулках этих диких холмов. К примеру,я полагал, что на малых фермах, как и в большинстве штатов, встречу босоногих загорелых домохозяек.Однако, я встречал женщин в очках, чьи вежливые вдумчивые лица отражали энциклопедические знания богатого ума, а их манеры заставили меня относиться к ним с пиететом.

В Уэстфилд я узнал, что Карл Крон, автор и издатель атласа Американских дорог, «Десять тысяч миль на велосипеде» - не превзошёл моего подвига переноскеи велосипеда через Гумбольдт – он предпринял рискованную попытку переплыть Потомак со своим велосипедом, подвешенным к талии, и его пришлось вылавливать со дна багром. Однако, когда я познакомился с самим этим джентльменом, он уверял меня в том, что вся эта история – вымысел. По хорошим дорогам катил я до Спрингфилд и далее до Палмер, а оттуда – аж до Вустер, между железнодорожными путями, предпочитая их переменчивым просёлочным дорогам.

Следующее утро я был на пути в Бостон, и оставалось только сорок миль. Я проехал почтенные потрёпанные непогодой дорожные столбы, установленные в колониальное время, когда Великий Запад, теперь проторённый следами резиновых копыт «современного железного коня», был непролазной целиной и белым пятном на картах.

Атакуя знаменитые «наждачные дороги» возле Фрэмингхам, которые между прочим, следовало бы чуточку отшлифовать, чтобы сделать их такими же удобными для катания, как и отрезки гравийной дороги возле Спрингфилд, Сэндвич и Пиэно в Иллинойсе; Ла Порт и Саут Бенд в Индиане; Ментор и Уиллоби в Огайо; Джирард в Пенсильвании; некоторые места на горной дороге между Эри и Баффало и солончаки на территории Скалистых Гор.

Вскоре синяя ментальная дымка, зависшая над «Хабом» (The Hub – шутливое название города Бостон) становится всё более и более отчётливой, и в два часа пополудни четвёртого августа я вкатил свои колёса в Бостон и прошептал бурным волнам громкой Атлантики, то, что печальные морские волны Тихого океана молвили, когда я покидал те края, всего сто три с половиной дня назад. И преодолев три тысячи семьсот миль, я доставил это послание. Зиму 1884-85 я провёл в Нью-Йорке, где и завязал знакомство с редакцией Аутинг Мэгазин, делясь с нейнабросками моего путешествия через всю Америку.

Весной 1885 я продолжил кругосветное путешествие в качестве их специального корреспондента и отплыл девятого апреля из Нью-Йорка в направлении Ливерпуля на борту парохода «Сити оф Чикаго».