Первое кругосветное путешествие на велосипеде. Книга первая. От Сан-Франциско до Тегерана.

Глава 8. Болгария, Румелия, в Турцию.

Дорога, ведущая в Болгарию от таможни Зариброд, довольно хороша кроме нескольких километров, когда встречаются подъемы и неровное покрытие. Это страна коз и стада коз повсюду. Непосредственно впереди горы угрожающе надвигается шторм, но он не достигает той местности, по которой я еду: он проходит южнее и делает дороги на несколько миль почти непроходимыми. В горах я постоянно встречаю «болгарский национальный экспресс» - вьючные обозы, перевозящие товары туда-сюда между Софией и Нишем.

Большинство этих животных слишком загружены, чтобы думать о том, чтобы возражать против появления чего-либо на дороге, но некоторые наряды возвращаются из Софии только в «балласте». Один из них, несомненно, безмерно обрадован их непривычной легкостью, преодолевает всю сдержанность при моем приближении и несется в панике по холмистой гряде, доводя своих погонщиков чуть не до слез. Чтобы не происходило в этой самобытной части мира, люди здесь, видимо, склонны к похвальному благодушию: вместо того, чтобы тратить время на попытки ругаться со мной из-за этого, они спокойно собирают разбросанный обоз, как будто бегство лошадей было самой естественной вещью. Болгария - по крайней мере, по маршруту, которым я её пересекаю, - это страна гор и возвышенных плато, и жителей, которых я должен назвать «скотоводами Востока», по своему внешнему виду и манере поведения, они сродни и крестьянам моравской долины и ковбоям переселенцам из Небраски. В горах встречаются стада коз, которые пасут люди мало интересующиеся цивилизованным миром, а нагорные равнины усеяны стадами пони, которые требуют постоянного наблюдения в интересах разбросанных полей, засеянных зерном. На обед я останавливаюсь в малообещающей по виду механе, возле скопления мазаных лачуг, которые, как я полагаю, болгары считают деревней, и я был награжден самым черным из черного хлеба, в составе которого песок не играл существенной роли, и остатками курицы, убитой и тушеной в какой-то неопределенный период прошлого. Из всех мест, отвратительных мест предназначенных для голодного путника, болгарская механа является самой отвратительной. Черный хлеб и мастика (состав из резины и бостонского рома, как я понял)(на самом деле, крепкий алкоголь на основе анисовой вытяжки), похоже, являются единственными вещами, которые обычно хранятся на складе, и все в этом месте ясно указывает, что владелец не знает имеет самого элементарного представления о чистоте. Но горы, которые я недавно преодолел, надвигается шторм, и, проглотив мой неприятный обед, я спешу сесть в седло и отправиться в сторону Софии, на расстоянии тридцати километров. Дорога, по меньшей мере, ничего хорошего, но воющий ветер, дующий из района надвигающейся бури, быстро разгоняет меня, несмотря на неровности, колеи и нежелательные дорожные качества в целом. Регион представляет собой возвышенное плато, из которого лишь небольшая часть возделывается. Соседние пики покрыты всё еще не растаявшими снежными пятнами и прохладные горные бризы напоминают воспоминания о нагорье Ларами (Вайоминг). По дороге часто встречаются мужчины и женщины возвращающиеся на лошадях домой из Софии. Женщины украшены бусами и безделушками, и похожи на любимых скво «Сидящих на корточках бобров» или «Сидящих быков» (автор намекает на индейцев и на их прозвища), и, кроме того, подражают своим краснокожим сестрам с Дальнего Запада, сидя на лошадях, как мужчины. Но в вопросах художественного и обильного убранства, скво далеко отстают от крестьянок Болгарии. Мужские одежды представляют собой комбинацию из овчины и толстого, грубого, шерстяного материала, свалянного женщинами и украшенного по образцу узоров, которые их предки привезли с собой несколько веков назад, когда они впервые вторглись в Европу. Болгарское седло, как и все остальное здесь, сделано грубо и отвечает двойному назначению седла для перевозки вьюков или для езды - самодельная, громоздкая вещь, которая представляет собой нагрузку для лошади.

В 4:30 вечера Я въезжаю в Софию, столицу Болгарии, преодолев сегодня сто десять километров, несмотря на грязь, горы и дороги, которые были не самыми лучшими. Здесь я снова должен посетить менялу, потому что несколько моих сербских франков не действуют в Болгарии. И еврей, который просил себе прибыль в два франка за фунт в Нише, теперь, похоже, сам дух справедливости, по сравнению с его соплеменником с крючковатым носом здесь, в Софии, который хочет получить два сербских франка в обмен на каждую болгарскую монету той же внутренней стоимости; и лучшее, что я могу получить, обращаясь к нескольким менялам, - это пять франков в обмен на семь. В гостинице «Конкордия» в Софии вместо тарелок, мясо подают на круглых плоских деревянных блоках по окружности блюдца - поднос времен Генриха VIII. Два уважаемых гражданина, сидящих напротив меня, ужинают черным хлебом и нарезанным огурцом, оба пальцами вылавливают ломтики огурца из деревянной миски.

Жизнь в болгарской столице, очевидно, имеет свое законное сходство с жизнью страны, которую она представляет. Один из телохранителей принца Александра, на которого мне указывают на базаре, выглядит полуварваром, одетым в национальный костюм сильно разукрашенный орнаментом, с огромными восточными пистолетами в поясе и золотым плетением в тюрбане, опоясывающим голову и свирепыми усами. Солдаты здесь, даже сравнительно удачливые, стоящие на страже у входа в княжеский дворец, выглядят так, словно у них не было новой формы в течение многих лет, и они давно уже отчаялись получить ее. Война и сдача в плен какой-нибудь более богатой нации, которая бы одела их в приличную форму, вероятно, не будет нежелательным событием для многих из них. Бродя по базару, после ужина я вижу, что улицы, дворцовые площадки и фактически все места, которые вообще освещены, освещаются растительным маслом, за исключением минаретов мечети, которые освещаются американской нефтью. Газ и уголь неизвестны в болгарской столице. Во всем, что делают эти люди, явно не хватает системы. Исходя из моих собственных наблюдений, я склонен думать, что они не обращают внимания на общепринятые разделения времени, но управляют своими действиями исключительно согласуясь с дневным светом и наступающей тьмой. Здесь нет ни восьмичасовой, ни десятичасовой системы труда; и я искренне верю, что индустриальные классы работают все время, за исключением тех случаев, когда они делают паузу, чтобы перекусить черным хлебом и поспать три или четыре часа ночью. Ибо, когда я иду по улицам в пять часов утра следующего дня там были те же люди, которых я наблюдал на разных занятиях на базарах, занятых своим делом, как будто они не спали всю ночь. Также рабочие, которые строят дом, в девять часов вечера вчера, под мерцающим светом маленьких нефтяных ламп, и в пять утра они уже не выглядели как люди, которые только начинают свой день. Востоку, с его примитивными методами и упорным следованием путями своих предков, вероятно, нужно работать эти дополнительные долгие часы, чтобы добиться хоть какого-либо прогресса. Как бы то ни было, на Востоке меня поразило трудолюбие реальных рабочих классов. Но в практичности и изобретательности восток, к сожалению, несовершенен. Перед выездом я делаю паузу на базаре, чтобы выпить горячего молока и съесть булочку белого хлеба, причем первое необходимо, потому что утро довольно сырое и холодное. Ветер все еще штормовой, и рота кавалерии, идущая на тренировку, одета в тяжелые серые верхние одежды, как если бы это была середина зимы вместо двадцать третьего июня. На дороге встречаются грубо одетые крестьяне, несущие большие банки молока в Софию с соседних ранчо. Я останавливаю некоторых из них, чтобы проверить качество их молока, но неизменно нахожу его не процеженным, и сосуды выглядят так, как будто они до сих пор не знакомы с кипячением. Другие несут на плечах мешковатые мешки с творогом, сыворотка от которых нередко стекает по их спинам. Чистота, без сомнения, рядом с благочестием; но болгары, кажется, довольно далеки от обоих. Они нуждаются в цивилизованном влиянии мыла так же сильно, как и во многом остальном, и если миссионеры не могут обучить их христианству или цивилизации, то может быть не плохая идея, попробовать эксперимент по запуску одной или пары мыловаренных фабрик в стране. На укрытых от цивилизации склонах болгарских плато проживает дикость. Но спасение идет в виде соединения Румелианской железной дороги с юга и сербской линии к северу от Балкан. В течение еще многих лет грузовому отделу этой первой железной дороги будут противостоять команды волов и скрипящие, стонущие повозки, потому что акционеры и управляющие железной дороги не могут довольствоваться эксклюзивной диетой из черного хлеба и завядшего огурца, для разнообразия, по воскресеньям, как болгарские возницы, а также потому, что локомотивы не могут бесплатно пастись на холме. С другой стороны, конкуренция не будет настолько односторонней, как можно представить. Длинные караваны этих воловодов встречаются сегодня утром, перевозя грузы и строительный материалы от железнодорожного вокзала в Румелии до Софии.

Погонщики носят большие серые одежды из толстого войлока, с капюшонами, покрывающими голову. Тяжелую, удобную одежду, которая защищает от дождя и холода, находясь в дороге, а ночью служит одеялом и матрацем. Потому что тогда погонщик отпускает своих волов на соседних склонах холма, чтобы пастись, и, после того, как порезал кусок черного хлеба, он помещает небольшой плетеный коврик на наветренную сторону фургона и, свернувшись калачиком в своей одежде крепко спит. Помимо бычьих караванов, большие, беспорядочные караваны вьючных лошадей и ослов иногда заполняют всю дорогу; они несут дрова и уголь с гор или вино и спиртные напитки в длинных тонких бочках из Румелии и загружены тюками и коробками разных товаров, вне зависимости от размера животных.

Дорога к югу от Софии отвратительна, она изначально была земляная с большими непрерывными котловинами, кроме того не ремонтировалась годами, и грузовые караваны и воловьи повозки, вечно ползающие по нему, во время влажной погоды многих сезонов увеличивали грязь и оставляли на поверхности отвратительные колеи, ямы и часто выступающие камни. Это худшая часть дороги, с которой я столкнулся во всей Европе. И хотя сегодня утром я крайне осторожен и могу с этим справиться, но я рискую попасть в неприятность на каждом повороте колеса. «Седой Борей» воет с гор на севере и бодро толкает меня по колеям, ямам и впадинам, однако самым безрассудным образом, предоставляя всю необходимую движущую силу, и оставляя моим усилиям поиск пригодных к проезду мест сразу впереди. В Сербии крестьяне, проезжая по дороге в своих повозках, наблюдая, как я приближаюсь к ним, не зная о характере моего транспортного средства и количестве места на дороге, которое мне требуется, часто полностью уезжали с дороги. Иногда, когда они не могли принять эту меру предосторожности, и их упряжки начинали проявлять признаки беспокойства, когда я приближался, мужчины, казалось, на мгновение теряли остроумие и начинали тревожится, как будто некоторые над ними витала неизвестная опасность. Я видел, как женщины начинали жалобно плакать, как будто они воображали, что я еду, самое малое, на всепожирающей циркульной пиле, которая вот-вот обрушится на них и разорвет упряжку, повозку и всё на части. Но болгар, похоже, не особо волнует, собираюсь ли я распилить их пополам или нет; они гораздо менее склонны к тому, чтобы уступить дорогу, и мужчины и женщины, похоже, сделаны из более крутого теста, чем сербы и славонцы. Судя по их внешнему виду и поведению, они кажутся еще менее цивилизованными, чем их северные соседи. Однако они ведут себя мирно и вежливо по отношению ко мне и к велосипеду, и лично мне, скорее, нравятся их грубые, но безупречные манеры. Хотя в них есть определенный элемент хамства и шумности по сравнению со всем, с кем я сталкивался в других странах Европы, в целом они кажутся добродушными людьми. Мы, жители Запада, редко слышим о болгарах, кроме как во время войны, и тогда это обычно связано с зверствами, которые дают превосходный сенсационный материал для иллюстрированных еженедельников. Следовательно, я скорее ожидал, что будет тяжело ехать в одиночку. Но, вместо того, чтобы быть изрезанным и покрытым шрамами, как гейдельбергский студент (у студентов Гейдельбергского университета была слава самых отпетых фехтовальщиков и быть в шрамах почиталось за честь), я покидаю Болгарию с чувством, что тут нет ничего более опасного, чем плохие дороги, холодный ветер и черный хлеб с песком в нем, который можешь и не есть, но никакой другой еды всё равно не найдешь. Болгария является княжеством под сюзеренитетом султана, которому она должна платить ежегодную дань. Но сюзеренитет легкомысленно относится к людям, так как они делают в значительной степени, что им нравится, и они никогда не беспокоятся о дани, просто забивая на нее, когда наступает срок. Турки могут с таким же успехом уничтожить счет сейчас, как и в любое время, поскольку в конечном итоге им все равно не добиться получения задолженности. Сильный ливень в течение двух часов в полдень загоняет меня в непривлекательную механу возле границы Румелии - механу, где от помещения для еды вывернуло бы даже индейца - а единственные обитатели - болгарка с тупыми глазами в двадцатилетней овечьей шкуре, чья внешность явно указывает на чрезмерную любовь к мастике и несчастного черного котенка. Опасаясь, что может случиться что-то, что заставит меня провести здесь ночь, я надеваю защитный костюм, как только немного ослабевает дождь, и выплываю вперед по грязи в сторону Ихтимана, который, как сообщает моя карта, как раз на этой стороне Коджи Балканы - гор, которые поднимаются в темных лесистых хребтах на небольшом расстоянии вперед, на юг. Грязь и дождь в совокупности делают всё вокруг настолько неприятным, насколько это возможно, но до трех часов я добираюсь до Ихтимана, чтобы обнаружить, что я нахожусь в провинции Румелия, и мне снова необходимо предъявить мой паспорт.

Сейчас я вхожу на территорию, которая совсем недавно полностью находилась под властью «непостижимого турка» - между прочим, непостижимого для автора во многих смыслах - и отчасти так даже сейчас, но пока видел очень мало «таинственных завуалированных леди». Болгары являются христианами, хотя в подавляющем большинстве из них нет ничего религиозного. Здесь, в Ихтимане, я нашел сравнительно удобную механу, и владелец, говорящий по-немецки, с готовностью понимает значение «хуне-хен фабрика». Но я должен обойтись без вишни.

Грязь является основным элементом дороги, ведущей из Ичтимана и через Коджи Балканы этим утром. Любопытная толпа ихтиманцев, которые следуют за мной через грязные ямы и грязь на их родных улицах, чтобы увидеть, что произойдет, когда я заберусь на велосипед, вознаграждены, но недостаточно их хлопот. Лучшее, что я могу сделать, - это сделать скачкообразный пробег в сотню ярдов по грязи, что я делаю исключительно из соображений их любознательности, поскольку кажется довольно неприятным разочаровывать толпу жителей деревни, которые выжидающе следят за каждым моим движением, и удивлены, в своем невежестве, почему я не еду, а иду. Здесь длинный, изнурительный подъем по грязным склонам Коджа Балканы, но после него начинается спуск в долину Марица, встречается небольшая поверхность, по которой можно ехать, хотя вокруг валяется много камней, а бесчисленные ямы делают катание несколько рискованным, учитывая, что дорога часто идет близко к пропасти. На этих горных дорогах встречаются вьючные ослы, которые иногда заполняют дорогу, и упрямо и безразлично двигаются вперед, даже в тех местах, где у меня нет большого выбора между карабканием скалы на одной стороне дороги и спрыгиванием пропасти на другой. Однако мне, как правило, удается обойти их, положив велосипед на одну сторону и, «стоя на страже», отталкивая их одного за другим, когда они проезжают. Некоторые из этих ослов Румелии - самые маленькие существа, которых я когда-либо видел, но они, кажется, способны заполонить эти крутые горные дороги огромными грузами. Этим утром я встретил одного, несущего тюки чего-то намного большего, чем он сам, и крупного румельца, сидящего на крупе, и чьи ноги иногда волочились по земле. Человек выглядел вполне способным нести и осла, и груз.

Теплой и плодородной долины реки Марица я достиг вскоре после полудня, и меня порадовало, что ее пересекает приличная дорога с грунтовым покрытием, даже несмотря на то, что в горах шел довольно сильный дождь, эта долина, очевидно, была подвержена небольшому потопу, и частые участки покрыты глубоким илом и песком, смытыми с прилегающих холмов. В возделываемых районах болгарского нагорья поля еще довольно зеленые, но уборка урожая уже началась в более теплой долине Марица, и группы румельских крестьян находятся на полях, старательно собирая жатки, чтобы спасти свои посевы пшеницы и рожь, которые пострадали от бури. Через много миль этой ровной долинной дороги появляются дюжина заостренных минаретов, и в четыре часа я спешиваюсь на окраинах почти непроходимых улиц татарского Пазарджика, довольно оживленного городка, в том смысле, что жизнь восточных городов означают хорошо укомплектованные базары, переполненные пестрыми толпами. Здесь я некоторое время задержался из-за грозы, и наконец, поехал на юг, перед лицом угрожающих небес. Несколько таборов цыган разбили лагерь на берегу Марицы, недалеко от границ татарского Пазарджика. Толпа бронзовых, полуголых молодых людей бессмысленно приветствует меня, когда я проезжаю мимо камней, и несколько изможденных, выглядящих голодными дворняжек следуют за мной на некоторое расстояние с угрожающим лаем. Собаки на востоке, похоже, в основном все одной породы, настоящие дворняги, не имеют ничего общего с духом и храбростью животных, с которыми мы знакомы. Цыгане более многочисленны к югу от Савы, чем даже в Австро-Венгрии, но после выезда из Славонии я никогда не был раздражен их попрошайничеством. Путешественники из других стран редко встречаются здесь вдоль дорог, и я полагаю, что блуждающие цыгане уже давно поняли что просить у местных жителей милостыню бесполезно. Но, так как они религиозно воздерживаюсь от всего, что связано с работой, как им удается жить, остается загадкой.

Через пять километров от татарского Пазарджика, идет дождь, и нигде впереди не видно ни дома, ни другого укрытия. Все крестьянские деревни находятся на реке, и дорога идет за милей за милею через поля пшеницы и ржи. Я продвигаюсь вперед под проливным дождем, который сводит на нет тонкий влагозащитный плащ, который в этом случае едва мешает мне промокнуть совсем, прежде чем я обнаруживаю гостеприимную механу впереди и останавливаюсь там, готовый принять, с благодарностью, какое угодно жилье, какое это место позволит. Это место несколько превосходит среднестатистическое болгарское заведение с одноименным названием, владелец заставляет мои глаза изрядно выпучиться от удивления, извлекая коробку с французскими сардинами и хлеб на несколько оттенков светлее, чем я, ожидал, ввиду предыдущего опыта. В качестве постели, тут предусмотрена одна из огромных, толстых одежд, о которых говорилось ранее, которая, с достаточным капюшоном, укрывает всю фигуру и которая бросает вызов как сырости, так и холоду. Мне предоставляется эта неприглядная, но тем не менее приемлемая одежда, и я имею счастливую привилегию занимать пол небольшого пристройки в компании с несколькими погонщиками, с аналогичной постелью. Я провожу не самую спокойную ночь, стук дождя по маленькому окошку, эффективно подавляет такие неблагодарные мысли, которые имеют тенденцию становиться незваными, когда храп любого из моих товарищей по ночлежке становится все более резким. Во всей этой компании я думаю, что я единственный человек, который не храпит, и когда я просыпаюсь от своих довольно болезненных снов в четыре часа и обнаруживаю, что дождь больше не стучит по окну, я встаю и продолжаю свое путешествие в направлении Филиппополиса (современный Пловдив), города, который я намеревался достичь вчера. Именно после пересечения Коджи Балкан и спуска в долину Марица среди людей обнаруживается особенность, которая, пока человек не привыкнет к ней, вызывает немало заморочек и множество нелепых ошибок. Встряхивание головы, которое для нас означает отрицательный ответ, означает положительный у жителей долины Марицы. Меня вчера озадачило не больше, чем один раз, когда я спросил, был ли я на правильном пути, и покупал фрукты в лавке в татарском Пазарджике. Совершенно не чувствуешь себя абсолютно уверенным в том, что ты прав, когда, спросив у туземца, является ли это верной дорогой в Мустафа-пашу или в Филиппополис, он отвечает энергичным встряхиванием головы. Хотя скоро привыкаешь к этой особенности в других и принимаешь ее так, как задумано, самому не так-то легко привыкнуть к этой привычке. Этот странный обычай, кажется, преобладает только среди жителей этой конкретной долины, потому что после того, как я оставил ее в Адрианополе, я больше ни разу не встречался с ней. Еще одна особенность всего востока и даже значительной части Центральной Европы заключается в том, что вместо «воу», которую мы используем для лошадей, водитель шипит, как гусь.

Вчерашний ливень немного повредил дорогу между механой и Филиппополисом, столицей Эвмелии, и я подъезжаю к границам этого города примерно через два часа. Филиппополис расположен в самом красивом месте и построен вокруг нескольких скалистых холмов и вокруг них, положение, которое вместе с обилием деревьев дает приятный и живописный эффект. С множеством сужающихся минаретов, указывающих в небо среди зеленой листвы, сцена полностью восточная, но, как и во всех восточных городах, «расстояние придает очарование виду». Вниз по долине Марицы и в меньшем количестве, по волнистым равнинам Адрианополя, простирающегося на юг и восток, находится множество доисторических курганов, высотой около двадцати пяти или тридцати футов, и примерно одинакового диаметра. Иногда в группах, а иногда в одиночку, эти курганы встречаются так часто, что иногда можно сосчитать дюжину за раз. В окрестностях Филиппополиса в ходе нескольких раскопок были обнаружены человеческие останки, лежащими под большими плитами из грубой глиняной посуды, установленной как перевернутая буква V, таким образом: A, очевидно предназначенный в качестве защиты от воды, для сохранения тел. Еще одна особенность пейзажа, которая не может не поразить наблюдательного путешественника меланхоличной чертой, - это мусульманские кладбища. За пределами каждого города и около каждой деревни находятся широкие участки земли, густо усыпанные плитами грубо обтесанных скал. Города мертвых гораздо более густонаселены, чем соседние обители жизни. Человек может встать на одной из высот Филиппополиса и увидеть повсюду холмы и долины, густо усеянные этими грубыми напоминаниями о нашей вселенской судьбе.

Еще не так давно, когда турки оккупировали эти земли, они зорко следили, чтобы ни один «собака христианин», не осмелился осквернить одно из этих мусульманских кладбищ своим нечестивым присутствием. Но сегодня они не окружены защитным ограждением или моральными ограничениями господствующих мусульман, среди них пасутся овцы, коровы и козы «неверных гьяур»; и о тень Мухаммеда! свиньи также почесывают свои спины о надгробья и, по собственному желанию, иногда выкапывают черепа и кости, которые по турецкому обычаю захоронены на не большой глубине. Огромное количество и размеры этих кладбищ, кажется, обращаются к непривычному наблюдателю в красноречивых доказательствах против людей, устанавливающих своё правление и религию мечом.

Когда я покупал себе завтрак, хлебом и молоком в лавке на филиппопольском базаре, туда врывается нищий арабченок и, с тревожно указывает на велосипед, который я по необходимости оставил снаружи, и кричит «Месье, месье», прямо заявляет, что что-то не так с машиной. Быстро выходя, я обнаруживаю, что, хотя я и оставил его стоять на узком тротуаре, ему грозит опасность быть снесенным широкой повозкой нагруженного осла, который, с его грузом, занимает всю узкую улицу, в том числе тротуары, когда он медленно пробирается через грязные ямы и выступающие булыжники. И все же Филиппополис чудесно улучшился, так как он номинально изменился с турецкого на христианский город, как мне сказали. Крест, находящийся в Филиппополе, не только одержал победу над Полумесяцем, но и его влияние быстро меняет состояние и внешний вид улиц. Нет никаких сомнений в отношении улучшений, но в настоящее время они наиболее заметны в пригороде, недалеко от английского консульства. Снова грозит дождь, когда я прокладываю себе путь по извилистым улицам Филиппополиса к дороге в Адрианополь (современный Эдирне). Воистину, я, кажется, в эти дни полностью занят игрой в прятки с привратностями природы. В Румелии в этом сезоне речь идет либо о дожде, либо о невыносимой жаре, и, возможно, в конце концов, у меня есть причина быть благодарным за то, что надо бороться с первым, а не с последним. В течение полудня пришлось пережить две грозы, и на обед я добираюсь до механы, где кроме яиц, жареных в тлеющих углях, и довольно хорошего хлеба, мне предлагают салфетку, которая, хоть и использовалась несколько раз, но явное свидетельство цивилизации. Утренние дожди продолжаются и в послеполуденном путешествии, и, останавливаясь в маленькой деревне, жители принимают меня за скомороха и среди них собирают горсть крошечных медных монет, размером и толщиной с золотой двадцати пять центовик, из которых потребуется не менее двадцати, чтобы получить американский цент, и предлагают их мне за выступление. Когда я покачал головой «нет», то жители, естественно, приняли движение за «да», согласно их собственным обычаям, и у меня было довольно занимательное время, до того, когда они поняли, что я не скоморох, путешествующий из одной румельской деревни в другую, живущий на два цента черного песчаного хлеба в день и дающий представления по три цента за раз.

На ночлег я останавливаюсь в деревне Каухеме, в которой я нахожу механу, где, хотя жилые помещения носят самый грубый характер, владелец - доброжелательный и, вместе с тем, совершенно честный человек, предоставляющий мне с тростниковым ковриком и подушкой, и старается сделать мое пребывание здесь максимально удобным и приятным. Употребление в пищу сырых огурцов, когда мы едим яблоки или груши, кажется, универсальным в Восточной Европе. Часто в поездке через Болгарию и Румелию я замечал людей, как старых, так и молодых, грызущих огурец с величайшим удовольствием, едящих его кожуру и все такое, без каких-либо приправ.

По всей Румелии повсюду очевиден постепенный распад Полумесяца и соответствующее возвышение Креста; в настоящее время преобладает христианский элемент, и турецкие власти играют незначительную роль в управлении внутренними делами. Вполне естественно, что он не подходит для групп мусульман, которых почувствовали принижение их религии и проверенных временем обычаев, в результате чего в последние годы повсеместно складывались палатки и бесшумно уезжали. И сегодня целые деревни мусульман нередко пакует вещи, собирает чемоданы и багаж и переезжает в Малую Азию, где султан дает им участки земли для поселения. Между христианским и мусульманским населением этих стран, естественно, существует определенное количество принципа «шесть из полутора десятков других», и в некоторых регионах, где мусульман стало мало, христиане всегда склонны оказывать им такое же отношение, какое раньше им самим оказывали турки. Похоже, что среди восточных жителей мало придерживаются того, что мы считаем «хорошими манерами», и в то время, когда я выписываю несколько заметок этим вечером, люди, заполняющие механу из-за моего странного непривычного присутствия, стоят, толкаясь и наблюдая за каждым движением моей ручки. Небрежно, прямо против скамейки, комментируя меня и велосипед, с болтовней, которая делает для меня почти невозможным письмо. Женщины этих деревень Румелии волосы носят в виде двух длинных косичек или заплетают в струящийся белый головной убор из какого-то прозрачного материала. Огромные серебряные застежки с художественной гравировкой, которые, вероятно, являются семейными реликвиями, закрепляют пояс вокруг талии; и когда они идут босиком, струны бус, браслетов и ожерелий из серебряных монет непрерывно звенят. Небо проясняется, и луна великолепно сияет, прежде чем я растянулся на своем грубом диване сегодня вечером, и яркое солнце, восходящее на следующее утро, казалось, наконец указывает на хорошую погоду. Признак, который, однако, может оказаться иллюзией, прежде чем день закончится.

В Хасхоре, примерно в пятнадцати километрах от Каухеме, я могу получить свой любимый завтрак из хлеба, молока и фруктов, и пока я ем его за дверью, крепкий турок осторожно садится на велосипед, и решительно сдерживает злобную толпу, пока я не поеду. Дороги этим утром, хотя и холмистые, довольно ровные, и около одиннадцати часов я добираюсь до Эрмули, последнего города в Румелии, где помимо того, что мне необходимо предъявить паспорт, напыщенный лейтенант жандармерии попросил предъявить моё разрешение на ношение револьвера, в первый раз я с таким столкнулся в Европе. Объяснив, насколько я мог, что у меня нет такого разрешения, и что для путешественника разрешение не требуется (что-то, в чем я и сам не был уверен, однако, как мне показалось, никому не нужны были мои слова), я был вежливо разоружен и проведен в караульную комнату в полицейских казармах, и в течение примерно двадцати минут я имею эксклюзивное общество охранника в форме и несчастливые размышления о возможном тяжелом штрафе, если не лишении свободы. Я склонен думать, что, арестовывая и задерживая меня, офицер просто немного демонстрировал свои полномочия своим собратьям эрмулитам, собравшимся вокруг меня и велосипеда, поскольку по истечении получаса мой револьвер и паспорт вернули мне, и без дальнейших запросов или объяснений мне было разрешено спокойно уйти. Как будто умышленно обостряя религиозный аспект, цыгане села разбили палатки прямо у границы и я вижу, что их ослы пасутся на последнем мусульманском кладбище, перед границей Румелии в Турции. В самой первой деревне меняется общее отношение к религиозным вопросам, как будто сама её близость к границе должна привести к жестким различиям. Вместо разрушающихся стен и шатких минаретов, группа женщин с задрапированных полностью в ткани, которые молятся возле хорошо сохранившейся мечети и искренне молятся, так как даже моего присутствия и велосипеда, всегда вызывающего внимания, недостаточно для того, чтобы отвлечь их хотя бы на мгновение от их молитвы. Хотя те, которых я встречаю на дороге как ни странно, выглядывают осторожно из складок их муслиновых паранджей. Сегодня я мучаюсь перед лицом обескураживающего встречного ветра, и дороги, хотя и в большинстве своем можно преодолеть, не самые лучшие. На протяжении большей части пути я движусь по грунтовой дороге, которая в лучшие времена Османской империи была, несомненно, великолепной магистралью, но теперь сорняки и чертополох, свидетельства затухания движения и близости Евмелийской железной дороги, растут прямо по центру, а ямы и непроходимые места делают езду на велосипеде обязательно бодрящим развлечением. Мустафа-паша - первый турецкий город любой важности, к которому я прихожу, и здесь снова должен быть выставлен мой столь востребованный «пассапорт»; но полицейские Мустафы-паши кажутся исключительно умными и вполне приятными людьми. Мой револьвер находится на виду, на своем привычном месте. Но они не обращают на это никакого внимания, и при этом они не задают мне множество вопросов о моих лингвистических достижениях, куда я иду, откуда я приехал и т. д., они просто смотрят на мой паспорт, как будто это его экзамен. Как бы то ни было, мы пожимаем друг другу руки и они с улыбкой просят, чтобы я показал, как я еду. Вскоре после того, как я покину Мустафу-пашу, начинается дождь, заставляя меня искать убежище в удобной водопропускной трубе под дорогой. Я уже спрятался в это убежище, но через несколько минут, оно приглянулось компании из трех смуглых турков, которые ехали в Мустафе-паша верхом на лошадях, и тоже желали спрятаться. Эти люди сразу же выражают свое удивление, обнаружив меня и велосипед под водопропускной трубой, сначала комментируют нас, а затем высыпают батарею турецких вопросов на мою несчастную голову, почти выводя меня из себя, пока я не сбежал. Они, конечно, совершенно непонятны мне. Потому что, если кто-то из них задает вопрос, пожимание плечами заставляет его повторять одно и то же снова и снова, каждый раз немного громче и немного обдуманнее. Иногда они все сразу задают три вопроса и подчеркивают их одновременно, пока я не начинаю думать, что это заговор, чтобы заболтать меня и утащить всё, что у меня есть при себе. У всех троих на поясах длинные ножи, и вместо того, чтобы указывать пальцем на механизм велосипеда друг другу, как цивилизованные люди, они используют эти длинные, злобные на вид ножи для этой цели. Они могут оказаться бандой страшных злодеев из-за всего, что я знаю о них и я могу судить по их общему виду, и ввиду очевидного невыгодного положения одного против трех в таких тесных условиях, я избегаю их непосредственного общества в максимально возможной степени, отодвинувшись к одному концу водопропускной трубы. Вероятно, они достаточно честны, но поскольку их допросы кажутся неисчерпаемыми, в конце получаса я решаю сбежать под дождь и рискнуть найти какое-то другое убежище впереди, а не терпеть их громкие нападки. Они все трое выходят посмотреть, что произойдет, и мне не стыдно признаться, что я стоял перед велосипедом под дождем дольше, чем это необходимо, чтобы удержать их подольше под дождем, чтобы они промокли посильнее, из-за мести за то, что они практически вытеснил меня из водопропускной трубы, и, поскольку у меня есть водостойкая одежда, а у них ничего подобного нет, я частично преуспел в своих планах.

Дорога - та же самая древняя и заброшенная грунтовка, но между Мустафой-паша и Адрианополем они либо делают вид, что ремонтируют ее, либо движение достаточно, чтобы подавить сорняки, и я могу ехать и ехать, несмотря на ливень. Проехав около двух миль, я прихожу к другой водопропускной трубе, в которой я считаю целесообразным укрыться. Здесь я также нахожу себе компанию, но на этот раз это одинокий скотовод, который либо слишком туп и глуп, чтобы что-то делать, он поочередно смотрит на меня и велосипед, либо еще глух и туп, но, мой недавний опыт заставляет меня быть осторожнее с соблазном использовать язык. Дождь заставляет меня оставаться в тесноте в этом последнем узком водопропускном канале до почти темноты, а затем катиться по камням и водостокам к Адрианополю, какой город лежит, я не знаю, как далеко на юго-востоке. Бродя по темноте, в надежде достичь деревни или механы, я наблюдаю за ракетой, стреляющей в небо на расстоянии вперед, и полагаю, что это указывает на местонахождение Адрианополя. Но это явно больше мили впереди. Невозможно ехать по дороге освещенной неопределенным светом спрятавшийся в облаках луны, но я настойчиво продвигался вперед через неровности и рельеф, и большую часть дня против сильного встречного ветра с раннего рассвета. К десяти часам я счастливо прибываю в часть страны, которая не была полита послеобеденным дождем, и, не найдя никакой механы, я решаю, чтобы подавить холод и безрадостные воспоминания о черном хлебе и полуспелых грушах, съеденных на ужин в маленькой деревне, заползти под куст дикой сливы на ночь. Следующее утро, несколько миль очень хорошей дороги приводит меня в Адрианополь, где в отеле «Константинополь» я получил превосходный завтрак из жареного ягненка, который был единственным хорошо приготовленным куском мяса, которое я ел после отъезда из Ниша.

Дождь шел каждый день без исключения, начиная с воскресенья, когда он задерживал меня в Бела Паланке, и до сегодняшнего утра, когда он вновь начался, во время завтрака. Продолжается проливной дождь в течение часа. В ожидании, чтобы увидеть, какая погода наступает, я брожу по извилистым и загадочным улицам, смотрю оживленные сцены на базаре и стараюсь изо всех сил узнать ценность некоторых разных монет, потому что мне пришлось в последнее время иметь дело с изумительной смесью, и снова происходит полное изменение. Меджидисы, черики, пиастры и параси теперь занимают место сербских франков, булгарских франков и изумительного списка никеля и меди, вплоть до того, на который, я думаю, вряд ли можно купить деревянную зубочистку. Первая названа - большая серебряная монета достоинством четыре с половиной франка; черик можно назвать четверть доллара; в то время как пиастры и пары являются токенами, первые около пяти центов, а вторые требуют около девяти, чтобы получить один цент. В самой Турции нет медных монет, более мелкие монеты представляют собой то, что называют «металлическими деньгами», состав из меди и серебра, стоимость которых варьируется от пяти пара до пяти пиастров.

Адрианополиты, привлеченные в отель магнетизмом велосипеда, стремятся обязательно увидеть, как я катаюсь, или нет, и, учитывая их вполне естественное незнание характера действа, они просят меня выступить в небольшом, грубо вымощенном дворе отеля или других всевозможных и невозможных местах. Я покачал головой в неодобрении и объяснении невыполнимости удовлетворения их просьбы, но, к сожалению, Адрианополь находится в кругу где качание головы означает «да, конечно», и счастливая толпа колеблется вокруг смехотворно маленького пространства и одобрительно улыбается тому, что они считают моей готовностью сделать движение вперед. После этого, объяснение, по-видимому, не подлежит обсуждению, и я делаю вывод, что самый быстрый и простой способ удовлетворить всех - это продемонстрировать мою готовность, поднимаясь и катясь, хотя бы на несколько шагов, что я, соответственно, делаю под навесом, при неизбежном риске выбить себе мозги об окружающие балки и стропила. В одиннадцать часов я решаю начать, я и велосипед - центр притяжения для самой громкой толпы, когда я еду по грязным улицам к окраинам. Прибыв на улицу, где можно сесть и покататься на небольшом расстоянии, я делаю это в надежде удовлетворить любопытство толпы и получить разрешение покинуть город в сравнительном мире и уединении.

Но надежда оказывается тщетной, потому что только респектабельная часть толпы рассеивается, оставляя меня, одинокого, среди воющей толпы шантрапы и всякого сброда Адрианополя, которые шумно следуют за мной, громко крича мне "бин! Бин! (залезай, залезай) и "чу! чу! "(ездить, ездить) по поистине запутанным улицам. Это худшая толпа, с которой я столкнулся за все путешествие по двум континентам, и, выйдя на улицу, где перспектива выглядит сравнительно многообещающе, я поднимаюсь и еду вперед с целью уехать от них, если это возможно, но поездка более чем на сто ярдов без спешивания была бы исключительным мастерством в Адрианополе после дождя, и я скоро обнаружил, что совершил ошибку, пытаясь сделать это, поскольку, когда я начинаю ехать, толпа становится настолько дикой и буйной от волнения, что бросая свои красные фески под колеса, подбегает сзади и толкает велосипед вперед, в своем стремлении увидеть, как он движется быстрее, и вот уже камни беспорядочно летят по улице, бессмысленно брошенные каким-то молодым дикарем, неспособным сдержать себя. Я быстро решаю смягчить волнение, спешиваясь и толкая велосипед руками, пока безумцы не устают за мной следовать.

Это движение вряд ли встречает одобрение толпы, однако, некоторые выходят вперед и демонстрируют монеты из десяти пара, чтобы побудить меня снова катиться, пока вокруг меня роятся уличные мальчишки, и подают знаки средним и указательным пальцами их правой рукой над левой, чтобы проиллюстрировать и подчеркнуть их значение, они с криком кричат: «Бин! Бин! Чу! Чу! Месье! Чу! Чу!» а также много других убедительных высказываний, которые, если бы можно было понять, вероятно, обозначают, что это проверенный временем обычай и привилегия адрианопольских хулиганов бросать камни и подобные комплименты неверным из внешнего мира, которые окажутся среди них, и отказаться от этого они могу только, если я буду "бин! бин!" и "чу! чу!" Сравнение с безобидной шалостью, которую позволила бы толпа западных юношей по подобному случаю, здесь совершенно не уместна. Здесь их лица носят решительное выражение людей, всерьез относящихся к тому, чтобы воспользоваться единственной возможностью за всю жизнь. Респектабельные турки стоят на тротуаре и с любопытством следят за велосипедом, но они оценивают мое явное раздражение, от того, что меня сопровождает такая толпа с явным безразличием, как и случайный жандарм, которого я останавливаю, и призываю оградить меня от происходящего. Как и гражданские лица, он не обращает никакого внимания, но пристально смотрит на велосипед с любопытством и спрашивает что-то, что для меня навсегда останется загадкой.

Уже далеко за городом, когда дорога стала довольно хорошая на несколько километров, я поддержал единодушную вспышку одобрения бурной толпы в пригородной механе из-за того, что них вышел всадник, который ехал за мной, чтобы обогнать меня. В Адрианополе моя дорога покидает долину Марицы и пересекает холмистые возвышенности Адрианопольской равнины. Дорога холмистая большую часть на пути к низине. Добравшись до деревни Хафса вскоре после полудня, мной снова завладела толпа в тюрбанах и фесках пьяных жителей и солдат в грубой синей униформе турецкой армии, и мне ни на минуту не удалось сбежать от «Бин! Бин!» пока я не согласился продемонстрировать свои скромные способности вождения велосипеда, двигаясь взад-вперед по пригодному участку главной улицы. Население в восторге. Солидные старые турки одобрительно похлопывают меня по спине, и владелец механы справедливо ведет меня и велосипед в свое заведение. Этот человек совершенно сбит с толку мастикой, что делает его склонным к тирании и назойливости. Несколько раз в течение часа, пока я жду, когда непрекращающаяся гроза и дождь утихнут, он безоговорочно выгоняет как гражданских, так и военных из двора механы, но толпа всегда возвращается обратно менее чем за две минуты. Немного спустя, обедая, я выглянул в окно и обнаружил, что велосипед исчез. Спеша вниз, я встречаю пьяного хозяина и еще одного человека, который с тревожной неустойчивостью поднимается по крутой лестнице, неся машину между ними в комнату наверху, где у людей не будет возможности ее увидеть. Через две минуты та же причуда и склонность к капризам побуждает его вежливо убрать мясное блюдо передо мной, и с манерами шоумена он мягко ведет меня подальше от стола и просит меня снова ехать на благо той самой толпы, которая у него была, но с тех пор две минуты как он отказал им в привилегии даже смотреть на велосипед. Нет ничего более естественного, чем отказаться ездить в таких условиях. Но толпа выглядит настолько удовлетворенной внезапным и необъяснимым изменением в поведении владельца, что я считаю целесообразным сделать еще один короткий круг, чтобы мне позволили наконец спокойно доесть мой обед. Кроме того, благорозумнее проглотить такие маленькие неприятности, в безопасной фазе.

Мой маршрут на сегодня - продолжение заброшенной дороги, покрытой сорняками, камнями, которую я, однако, нахожу приемлемой, тем более, что обычная дорога, которая идёт рядом, представляет из себя сплошную грязь. Несмотря на его долгое заброшенное состояние, иногда встречаются отрезки, которые можно преодолеть, но все мосты и водопропускные трубы разрушены, и добродетельный пастух, недалеко от Хафсы, с соседнего холма наблюдающий, как я еду по длинному склону к одному из открытых водотоков, хрипло кричит и активно жестикулирует, пытаясь привлечь мое внимание к предстоящей опасности. Вскоре после этого я стал невольной причиной того, ка два маленьких вьючных мулов, сильно обремененных товарами, пытались вырваться от погонщика, который идет сзади. Одному из них действительно удается сбежать, и, хотя его поклажа слишком тяжелая, чтобы допустить бег на любой скорости, он неуклюже скачет по волнистым равнинам, словно не понимая в своем ли он уме, действует ли он благоразумно или нет. Но его компаньону по вьючному делу повезло меньше, так как он упал в овраг, пытаясь подняться под своей тяжелой поклажей, он лихорадочно машет копытами в воздухе. Я остановился, чтобы помочь погонщику снова поставить рухнувшего мула на ноги, этот человек потребовал возмещения ущерба за аварию. По крайней мере, я так могу судить по частоте слова "меджед", как он сердито, и с сожалением указывает на грязную поклажу и несчастное, но вместе с тем вызывающее смех, состояние мула. Однако, я совершенно не вижу какой-либо разумной связи между ни чем не вызванной неуклюжестью его мулов и содержимым моего бумажника, тем более что я ехал по старой, пустынной и разрушенной дороге Султана, в то время как он и его мулы шли по отличная грунтовой дороге рядом. Поскольку его, кажется, гораздо больше беспокоит получение от меня денежного удовлетворения, а не спасение мула из его перевернутого положения, я чувствую себя совершенно оправданным. Несколько раз указав на свою готовность помочь ему, я оставляю его и продолжаю путь.

Адрианопольские равнины - это тоскливые просторы волнистой пастбищной земли, пересекаемой небольшими отвалами и прилегающими к ним обрабатываемыми участками. Вдоль этого маршрута совершенно нет деревьев, и деревни, которые появляются с интервалами в восемь или десять миль, представляют собой бесформенные скопления грязи и соломенных хижин, из середины которых поднимается сужающийся минарет маленькой мечети. Этот минарет, конечно, является первым признаком деревни на расстоянии. Между Адрианополем и Эски Баба (на самом деле, Бабаэски), городом, в который я попадаю на ночь, три деревни. В одной из который я подхожу к турецкому частному дому, чтобы выпить воды, и удивляюсь женщинам с открытыми лицами. Увидев моё лицо, выглядывающее в дверной проем, они все не произнося не слова начинают кричать и метнулись, как испуганные олени, в соседнюю комнату. Когда мужчины появляются, чтобы увидеть, что случилось, они не проявляют никаких признаков негодования по поводу моего внезапного вторжения, но один из них следует за женщинами в комнату, и громкие, злые слова, кажется, указывают на то, что их жестоко ругают за то, что они были застигнуты таким образом. Это не мешает женщинам появиться уже в следующую минуту, однако, с лицами, скрытыми традиционной паранджой, и через единственное допустимое отверстие, удовлетворить своё женское любопытство, критически обозревая меня и мою странную машину. Четверо мужчин следуют за мной на лошадях из этой деревни, по-видимому, чтобы посмотреть, как я использую машину. По крайней мере, я не могу по другому объяснить их неприятно пристальное внимание. Слишком близко, поскольку они держат носы своих лошадей почти у меня за спиной, несмотря на то, что те непрерывно отфыркиваются. Когда я останавливаюсь, они делают то же самое, и когда я начинаю движение снова, они сознательно следуют за мной, слишком близко, чтобы я мог чувствовать себя комфортно. Все они, четверо, грубоватые крестьяне, и их цель совершенно не оправдана, если только они не делают это ради «чисто упрямства» или, возможно, с какой-то смутной идеей спровоцировать меня сделать что-то, что может оправдать их нападение и ограбление меня. Дорога достаточно пустынная, чтобы привлечь чье-то внимание. Если они следуют за мной только для того, чтобы увидеть, что я делаю с велосипедом, они бы уже вернулись, они уже всё увидели, что могли, так как я не делаю ничего, кроме как качусь на велосипеде и время от времени соскребаю грязь. Примерно через две мили, без моего в том участия, они оставили свой предмет преследования. Во второй половине дня проходят несколько ливней, и пройденное расстояние было коротким и неудовлетворительным, когда незадолго до темноты я прибыл в Эски Баба, где я был приятно удивлен, обнаружив механу, владельцем которой оказался вполне разумный человек. С тех пор, как я въехал в Турцию, разумных спокойных людей я встречал невероятно мало, большинство из них выглядели самыми неистовыми и упрямыми. После велосипеда, турков этих деревень, кажется, больше всего заботит есть ли у меня паспорт. Когда я въезжаю в Эски Бабу, жандарм, стоящий у ворот полицейского барака, кричит мне вслед, чтобы я остановился и предъявил «пассапорт». Показывание моего паспорта почти в каждой деревне становится утомительным, и, поскольку я собираюсь остаться здесь хотя бы на ночь, я игнорирую вызов жандарма и поворачиваю к механе. Вскоре два жандарма еще раз спрашивают, есть ли у меня «passaporte», но, узнав, что сегодня я не поеду дальше, они не потрудились посмотреть документ, средний турецкий чиновник, неукоснительно верит в то, что никогда ничего не надо делать сегодня, что можно отложить до завтра.

Уроженцы турецкой внутренней деревни не слишком близки к газетам и, как следствие, глубоко невежественны, не имея ни малейшего представления о чем-либо, за исключением того, с чем они знакомятся и окружены в повседневной жизни, и появление велосипеда действительно странное событие, нечто, находящееся совершенно за пределами их понимания. Механа весь вечер полна дико жестикулирующих, громко комментирующих и спорящих толп турок и христиан.

Хотя в Эски Баба, по-видимому, довольно много коренных не мусульман, сегодня вечером на улицах не видно ни одной женщины. И по наблюдениям на следующий день я сужу, что это консервативная деревня мусульман, где турецкие женщины, помимо того, что они сдержанны и укрыты согласно религиозным традициям, редко выходят за пределы двора, а женщины, которые не являются мусульманками, впитывают что-то из духа доминирующего народа и тоже лучше себя чувствуют на заднем дворе. На главной улице Эски Баба в вечернее время собирается множество собак, больших и маленьких, и при всех возможных несчастьях, ожидают с голодными глазами какой-нибудь кусочек пищи или субпродуктов, которым можно поживиться. Надо сказать, что турки никогда не издеваются над собаками, но каждый мужчина-христианин в Эски Баба, кажется, считает себя обязанным пнуть или бросить камень в какую-нибудь шавку, и едва ли проходит минута в течение всего вечера без визга какого-либо несчастного животного. Эти люди, кажется, наслаждаются страданиями собаки. Один бездушный крестьянин, который в течение вечера так жестоко пинает полуголодную собачку, что бедное животное приходит в бешенство, а после того, как пошатываясь и катаясь по всей улице, падает замертво, герой восхищается комментариями толпы, которая с восторгом наблюдает за страданиями существа. Смотреть, как собаки получают самые выразительные удары, кажется, являются обычным вечерним времяпрепровождением среди мужского населения не мусульман Эски Бабы, и все кажутся заинтересованными и восхищенными, когда какое-то несчастное животное получает суровую трепку. Коврик из камыша на полу конюшни - моя кровать сегодня вечером, с дюжиной неприятного вида туземцев. Чтобы избежать с ними тесного общения, я занимаю свою позицию в опасной близости от задних ног осла, в шести футах от того места, где потомство того же животного растягивается со всей детской непринужденностью. Поспать удается не долго. Потому что блохи слишком много уделяют внимания моей персоне, потому что цветущая колония ласточек под крышей непрерывно щебечет, и к рассвету двое муэдзинов, на минаретах каждой из двух близлежащих мечетей, начинают призывать верующих к молитве и голосить «Аллах, Аллах!» голосами людей, склонных к добросовестному выполнению своего долга, чтобы каждый мусульманин, по крайней мере, за милю слышал призыв, отнимая у меня даже тот короткий час покоя, который обычно следует за бессонной ночью.

В воскресенье утром снова идет сильный дождь - фактически, последняя неделя была самой дождливой, какую я когда-либо видел за пределами Англии, - и учитывая состояние дорог к югу от Эски Баба, перспективы выглядят благоприятными для воскресного изучения турецкой деревни.

Мужчины торжественно сидят на корточках у террасы механы, курят кальян и пьют крошечные чашки густого черного кофе, и они с удивлением смотрят на меня, пока я поглощаю плотный завтрак. Не могу сказать что их удивляет, в том ли новизна, чтобы увидеть «едящего велосипедиста», или новизна в том, чтобы видеть, как кто-то ест, так рано утром, как это делаю я, ибо никто, кажется, не принимает много твердой пищи до полудня. Все утро люди, роящиеся вокруг, раздражают меня словами: «Бин, бин, бин, месье». Велосипед заперт в задней камере, и трижды я его любезно достаю и стараюсь удовлетворить их любопытство, проезжая по ровной дороге длиной в сто ярдов в задней части механы, но их назойливость ни на минуту не прекращается. Наконец, раздражение становится настолько невыносимым, что владелец пожалел мою измученную голову, и, после довольно сердитого разговора с толпой, запирает меня в одной комнате с велосипедом. Железные решетки охраняют задние окна домов в Эски Баба, и прежде чем я довольно растянулся на своем коврике, на решетке появляется несколько смуглых лиц, и несколько голосов одновременно включаются в ужасный хор: «Бин, бин, бин, месье, бин, бин.» и принуждают меня закрыть, в середине жаркого дня - дождь прекратился около десяти часов - единственный маленький канал вентиляции в душной маленькой комнате. Уединение, даже на мгновение совершенно исключено, поскольку даже при закрытом окне лица постоянно всматриваются, стремясь кинуть даже мельчайший взгляд на меня и на велосипед. То, что судьба сегодня против меня, становится достаточно ясно, потому что прежде, чем закончился час моего заключения в комнате, дверь отперлась, чтобы впустить мулазима (лейтенанта жандармов) и двух его подчиненных, с длинными кавалерийскими саблями, болтающимися у их ног, по манере турецкой полиции.

Вдобавок к мыслям о моем паспорте, моем средстве передвижения и вообще моих дел, посещающих их вялые мозги, они теперь использовали свой мозг до такой степени, что дошли до мысли о моем револьвере. Но, прежде всего, они хотят увидеть моё замечательное выступление на велосипеде, который не может стоять один. После того, как я снова любезно уважил жандармов и собравшуюся толпу, они возвращают мне комплимент, нежно проводя меня до полицейского управления, где, потратив около часа на изучение моего паспорта, они кладут этот документ и мой револьвер в свою надежную коробку и без лишних слов машут мне в знак признательности. Вернувшись в механу, я обнаружил тучного пашу и несколько особо влиятельных турок, ожидающих моего появления, с той же дьявольской просьбой: «Бин! Бин!» Вскоре после этого приходят два мусульманских священника с той же просьбой... И, конечно же, не менее полудюжины раз в полдень я выношу велосипед и катаюсь, из уважения к ненасытному любопытству очередного «очень важного» турка; и каждый отдельный раз моя аудитория состоит не только из людей, лично делающих запрос, но из всего жестикулирующего мужского населения. Владелец механы любезно берет на себя обязанность информировать меня, до какой степени мои посетители являются важными людьми. Пантомима набухания его черт и формирования до размера, пропорционально соответствующего их важности, сам процесс этого и случай, когда он сообщает, что тот важный человек - паша - замечательное представление для человека, который не является профессиональным акробатом.

Во второй половине дня я пытаюсь писать, но с тем же успехом я могу летать, потому что механа переполнена людьми, которые явно не имеют ни малейшего представления о приличиях. В конце концов, весьма изобретательный юноша бросает феску в мою чернильницу, опрокидывая ее. Чем удобна моя чернильница, так тем что она не проливается, иначе, это испортило бы мои заметки.

Видя бесполезность попыток писать, я решил зайти внутрь главной мечети и, снимая свои ботинки, ступаю по священному полу несколько минут и стою, слушая нескольких набожных мусульман, вслух произносящих Коран, ибо, как известно, начался Великий месяц Рамадана, и пост, и молитвы теперь являются ежедневным уделом верного мусульманина в течение тридцати дней, и его религия запрещает ему есть или пить с раннего утра до позднего дня. Осмотрев интерьер, я поднимаюсь по крутой спиральной лестнице на балкон минарета, откуда муэдзин призывает верующих молиться пять раз в день. Когда я высовываю голову через небольшое отверстие, ведущее на балкон, я слегка ошеломлен, обнаружив, что небольшой балкон уже занят муэдзином, и возникает справедливый вопрос о том, кто больше удивлен, муэдзин, увидев мой белый шлем сквозь отверстие, или мое при нахождении его уже в его владениях. Однако я поднимаюсь, присоединяясь к нему, и он, как здравомыслящий человек, занимается своими делами точно так же, как если бы никого не было. Люди на улицах с любопытством поднимают глаза и обращают внимание друг друга на непривычный вид велосипедиста в белом шлеме и муэдзина на минарете вместе; но тот факт, что мне никоим образом не мешают, доказывает, что мусульманский фанатизм, о котором мы все так часто слышали и читали, в европейской Турции почти полностью исчез. Более того, я думаю, что горожане позволили бы мне сделать что-нибудь недозволенное, хотя бы для того, чтобы наложить на меня обязательства "бин! бин!" всякий раз, когда они просят меня. В девять часов я начинаю немного беспокоиться о судьбе моего паспорта и револьвера и, проследовав в полицейские казармы, требую их возвращения.

Очевидно, ничего не было сделано ни в отношении того, ни другого, с тех пор, как они были взяты у меня, потому что мулазим, который бездельничает и курит сигарету на диване, извлекает их из того же места, в который он отправил их сегодня днем, и кладет их перед собой, и, понятно, как всегда задумался озадаченный тем, что же он должен сделать. Я объясняю ему, что я хочу уехать утром. Он посылает жандармов, чтобы вызвать нескольких важных горожан для консультации, в надежде, что некоторые из них или все они вместе, возможно, придут к удовлетворительному выводу обо мне.

Похоже, большая проблема заключается в том, что, хотя я отметил паспорт в Софии и Филиппополисе, но упустил из виду Адрианополь, и чиновники Эски Баба, находящиеся в вилайете последнего города, естественно озадачены, тем, чтобы исправить это упущение. Насколько я могу судить по их разговору, некоторые выступают за то, чтобы отослать меня обратно в Адрианополь, и я немедленно заявляю о своем неодобрении, вновь и вновь обращая их внимание на оттиск генерального консула Турции в Лондоне, давая понять и ставя акцент на том, что этот оттиск действителен для каждой часть Турции, включая вилайет Адрианополя.

Тогда возникает вопрос о том, имеет ли это какое-либо отношение к моему ношению револьвера. На что я откровенно отвечаю, что это не так, в то же время отмечая, что я только что проехал через Сербию и Болгарию (страны, в которых турки считают необходимым иметь оружие, хотя на самом деле в Турции столько же, если не больше, необходимости в оружии), и что я прошел через Мустафу-пашу и Адрианополь, и не подвергаясь репрессиям из-за револьвера. Все это, кажется, только добавляет непонятности и делает их озадаченными, более, чем когда либо. Наконец, одному из них приходит в голову блестящая идея, заключающаяся в том, чтобы переложить тяжесть ответственности на авторитетные плечи паши, важного персонажа, прибывшего в Эски Баба на карете около двух часов назад, и чей приезд я помню, вызвало довольно серьезное волнение среди местных жителей. Паша находится в окружении бородатых турок, сидящих со скрещенными ногами на ковре на открытом воздухе, курящих кальян и сигареты, и потягивающих кофе. Этот паша жирнее и громоздче, если это возможно, чем тот, для чьего развлечения я ездил на велосипеде сегодня днем. Замечу, что все надежды на успешное решение паши, относительно моего прибытии в Константинополь, естественно, исчезают, поскольку, очевидно, одной из главных добродетелей пашалыка является ожирение, качество которому непрерывная езда на велосипеде в жаркую погоду вряд ли способствует. Паша, кажется, добродушный человек, в общем, по манере полных людей, и тут же велит мне сесть на ковер и заказывает кофе и сигареты, чтобы они были в моем распоряжении, пока он рассматривает мое дело. Подражая окружающим, я стараюсь сесть, скрестив ноги, на коврик, но эта позиция настолько неудобна, что я быстро вынужден ее изменить, и мне кажется, что в глазах более одного молчаливого наблюдателя обнаружилось веселое мерцание из-за моей неспособности приспособить свою позу к обычаям страны. Я едва ли думаю, что паша знает что-то большее о том, как должен быть оформлен английский паспорт, чем мулазим или уважаемые граждане Эски Баба. Но он с важным видом критически исследует оттиск генерального консула Турции в Лондоне, в то время как другой турок держит свою зажженную сигарету рядом с ней и выпускает из нее слабый проблеск света. Ясно, что паша не может сделать ничего больше, чем другие, так как многие турецкие паши не могут даже написать свое имя, и используют вместо этого печать. Но, вероятно, с целью произвести благоприятное впечатление на окружающих, он сначала спрашивает меня, англичанин ли я, а затем, «барон» ли я. Без сомнения, думая, что английский барон - это человек, занимающий несколько похожую позицию в английском обществе. Паша в Турции имеет, по истине, деспотическое влияние на людей своего района. Хотя сегодня в Турции есть законы и юристы, но паша, особенно в сельских районах, по-прежнему всесильный человек, который делает практически все, что ему угодно.

На первый вопрос я возвращаю утвердительный ответ. На последний я притворяюсь, что не понимаю. Но я не могу удержаться от улыбки на вопрос и то, как он задан. Видя, что паша и его друзья улыбаются в ответ и осознанно смотрят друг на друга, как будто думая: «Ах! Он барон, но не считает нужным сообщать нам об этом ". Влияет ли это на решение, принятое само собой, в мою пользу, я почти не знаю, но в любом случае он отдает мне мой паспорт и приказывает мулазиму вернуть мой револьвер. Я мысленно отмечая довольно веселое выражение лица паши, я склонен думать, что вместо того, чтобы рассматривать этот вопрос со смехотворной важностью, придаваемой ему мулазимом и другими людьми, он огласил своё решение в свете допустимого отклонения в несколько минут. Паша приехал слишком поздно этим вечером в Эски Баба, чтобы увидеть велосипед: «Разрешите ли я прикажу жандарму пойти в механу и принести его для проверки?» «Я пойду и принесу его сам», - объяснил я. Через десять минут толстый паша и его друзья исследуют идеальный механизм американского велосипеда при свете американской керосиновой лампы, которая была принесена тем временем. Некоторые из зрители, которые видели, как я сегодня ехал, предложили паше, чтобы я «бин! бин!» и паша одобрительно улыбается на предложение. Пантомимой я объясняю ему невозможность езды из-за природы земли и темноты, и я действительно весьма удивлен готовностью, с которой он понимает и принимает ситуацию.

Паша, скорее всего, обладает бОльшим интеллектом, чем я считал ранее. Во всяком случае, он за десять минут показал себя равным ситуации, в которой мулазим и несколько выдающихся жителей Эски Баба в течение часа напрасно ломали голову над своим коллективным решением, и после того, как он осмотрел велосипед и вернулся в свое положение со скрещенными ногами на ковре, я снимаю свой шлем перед ним и теми, кто при нем, и возвращаюсь в механу, вполне удовлетворившись поворотом дела.