Первые уроки (СИ)

Глава 11

Я в шоке. В шоке. Чёрт, у меня слишком богатое воображение, которое немедленно рисует страшную картину, каково это — остаться на всю жизнь с расчерченным в клеточку лицом. Девчонка молодая, красивая, привыкла к восхищению; наверняка от воздыхателей отбоя нет, и тут… Мысли от волнения путаются. Жестоко? Да. Справедливо? М-м-м… наверное. Но не слишком ли круто? Впрочем, тотчас зловредный внутренний голос, давно уже не слышимый, выходит из спячки и бурчит: а если бы не тебя, а твою подругу вот так, с лестницы спихнули? Да ещё и с результатом? Это ты личную обиду готова простить из жалости; а ведь на Эллиных врагах ещё и потопталась бы, и ножкой попинала…

Отец семейства Иглесиасов подавлен. Молча привлекает к себе плачущих жён, обнимает, но при этом ни словом, ни взглядом не удостаивает дочь, скорчившуюся на скамье, уткнувшуюся обезображенным лицом в ладони и что-то подвывающую. У-у, да тут всё сложно во взаимоотношениях; семейка, похоже, та ещё! Вдруг дон Хуан вздрагивает, и едва ли не с испугом подаётся в сторону младших детей, за спинами которых вырастают фигуры Тёмных рыцарей. Гувернантка, невнятно пискнув, тем не менее, отважно растопыривает руки, пытаясь, как наседка, подгрести всех троих перепуганных мальчишек, прикрыть собой, не отдать…

— Дон Теймур, вы ведь не отнимете у меня детей? — Голос Иглесиаса дрожит от напряжения. Женщины испуганно вскрикивают, забывая о своём горе, и умоляюще протягивают руки к Главе. — Они ведь ещё малы и не должны расплачиваться за грехи сестры!

Дон Теймур великодушно отмахивается.

— Разумеется, не должны. Вы же сами видите: «Карма» их не затронула; а я не собираюсь оспаривать её решения. Однако ваши сыновья напуганы, не понимая происходящего, а это может плохо отразиться на душевном здоровье; поэтому им чуть смягчат картину воспринятого. Мальчики поймут, что взрослых, как и детей, могут наказать за плохие поступки; но при этом у наказанных остаётся возможность раскаяться и заслужить прощение. Надеюсь, дон Иглесиас, к их воспитанию вы подойдёте ответственнее, чем к воспитанию приёмной дочери. О нарушении вами своих клановых обязательств мы поговорим позже. Завтра. Маркос, у тебя есть что сказать?

Мой некромант встаёт.

— Я удовлетворён.

Дон Теймур тоже поднимается с кресла.

— Мы удовлетворены. Разбирательство закончено. Напоминаю присутствующим, что так называемая «Карма» по определению несёт в себе возможность отработки путём подвижничества, благих дел и чистосердечного раскаянья. — С некоторым сомнением бросает взгляд на так и не поднявшую головы донью Даниэлу. — Хм… Раскаянья… Во всяком случае, прецеденты случались. Прощайте доны и донны.

Все трое Глав величественно склоняют головы и уходят.

Но, прежде чем повернуться к наказанным спиной, матриарх… внезапно смотрит мне в глаза. Я даже вздрагиваю от неожиданности, невзирая на бестелесность. И слышу отчётливый мысленный посыл:

«А ну, марш за мной, егоза! Нечего тебе тут больше делать!»

Вот это фокус!

Несмотря на то, что кажусь себе крохотной звёздочкой, парящей на высоте человеческого роста, я вдруг словно подхватываю пышные юбки, мешающие бежать, и несусь вприпрыжку вслед за бабушкой Софьей, как девчонка. Собственно, я всё время чувствую себя в её присутствии этакой юницей, непоседой, из снисходительности допущенной поговорить со старшими. Даже привычно волнуюсь: как бы не выставили раньше времени, прежде, чем услышу самое интересное… Пристраиваюсь по левую сторону от бабушки, на ходу… или на лету? оборачиваюсь, отыскивая взглядом мужчин. И слышу беззлобное одёргивание:

«Не верти головой и даже не думай за ними увязываться! Ты своё получила, нагляделась, как главную дуру и зачинщицу наказали; и хватит с тебя. С другой такой… не слишком умной, хоть уже и голова седая, пусть её мужчины разбираются. Ты там лишняя, даже в таком виде».

Двустворчатые двери распахиваются, пропуская в крыло, обжитое матриархом.

«Ну почему, бабушка?» — почти канючу я. Нет, честное слово, я при ней точно в дитя превращаюсь!

— Потому. Они тебя почти просчитали. Заподозрили, что ты в зале, — поясняет она вслух. Галерея пуста, чужих ушей нет, можно откровенничать. — Маркосу ты жена, он спокойно отнёсся к твоему присутствию, поскольку ничего от тебя не скрывает. А для Тимура ты, уж извини, хоть и уважаемая, и ценная, но всё-таки чужая женщина, и если случайно окажешься свидетелем его слабости или безобразной сцены — не простит.

— Ой. Спасибо… — бормочу я.

— Учись, пока я жива. И как это у тебя получается, кстати? Я до сих пор не могу тебя увидеть, а почувствовала только случайно.

— Вообще-то я сейчас сплю, — признаюсь, вздыхая. — А точно мне туда нельзя? Мне бы только узнать: Мирабель соображала, что делала, когда булавку-маячок мне подкидывала, или её втёмную подставили?

— Богат и могуч твой язык, однако…

Бабушка Софья заходит в свои покои, в гостиную для малых приёмов. Прищёлкнув пальцами, материализует из воздуха крошечный хрустальный стаканчик с коньяком, блюдце с ломтиками персика. С наслаждением вдыхает коньячный аромат. Отставляет стаканчик нетронутым.

— «Подставили втёмную»… Скорее всего, так оно и есть. Во всяком случае, в её сторону улетел лишь крошечный луч «Кармы». Губить тебя Мири не думала, всё же не настолько жестока или зла; а вот напакостить лишний раз была не прочь, да ещё чужими руками. Тимур ей уже не одну выволочку за тебя устроил, вот она и обрадовалась возможности, чтобы и самой не… подставиться, да? и тебе досадить. Что уж наплела ей эта вертихвостка… А-а, ты же не знаешь! Даниэла — большая поклонница Мирабели, вечно глаз с неё не сводила, всё пела дифирамбы её неувядающей красоте. Собственно, Мири под её напевы и уговорила однажды Тимура заключить с Иглесиасами брачный договор. Дескать, давай попытаемся, всё же, оженить младшего сыночка; вдруг на третий раз ему повезёт. До сих пор не понимает, что, в сущности, угадала с третьим разом, даже удивительно.

— Похоже, она не поняла и того, что никакого третьего раза не было, — холодно отвечаю я. Мысленно расправляю воображаемые юбки, представляя, как сажусь в огромное гостевое кресло. — Здешние браки Маги недействительны, поскольку он давно женат на мне. Вы вообще зачем это сейчас сказали? Проверяете меня на сообразительность или на выдержку?

Она салютует мне хрустальным напёрстком.

— На дипломатические способности. Не уклоняешься от неприятной темы, не скандалишь, но прямо даёшь понять свою точку зрения. И не закатываешь истерику. Ну, извини. Приятно лишний раз убедиться в разнице…

Она не договаривает, но и без того всё понятно. Не повезло матриарху с невесткой. И ведь ничего не поделаешь, приходится терпеть!

То-то донна Софья раз в год уезжает на месяц-другой в далёкую горную деревушку, откуда она сама родом… В отпуск, значит. Чтобы не рехнуться от вечного раздражения.

— Вы мне расскажете об этой истории с договорным браком, бабушка? Я ведь ничего не знаю. Не могу даже определиться, как мне вообще отнестись к этому наказанию: сочувствовать или соглашаться: мол, всё правильно, так и надо…И почему Мага никогда не рассказывал мне об этой помолвке?

— А зачем?

Софья Мария Иоанна пожимает плечами, величественно опускаясь в кресло напротив. Низкая скамеечка с обитой бархатом подушкой торопливо подъезжает ей под ноги. От сползающего со спинки кресла пледа бабушка отмахивается:

— Уйди! Надоел.

Но похлопывает его по вздрагивающему бахромчатому углу — чтобы, значит, не обиделся. И продолжает:

— Ты что, из этих чудачек, которые любят лишний раз пострадать или закатить скандал? К чему тебе знать такие подробности? Ты же не рассказывала Маге о своих воздыхателях или возможных романах из прошлой жизни; а наверняка не была обделена мужским вниманием, при твоей-то привлекательности. Кажется, ничего в этом предосудительного нет: была свободной женщиной, что вольна распоряжаться собой, как хочет… Но тебе и в голову не приходило откровенничать на эту тему. Потому что незачем. Вот и с ним так же. Зачем тебе ревновать к тому, чего не случилось? Да и о помолвке с Даниэлой он узнал после её оглашения. Он же сюда, считай, не наведывался, поэтому Теймур заключил договор сам, считая, что сыну деваться будет некуда. Знать, что род прервётся, потому что наследник бездетен, любому Главе тяжело.

— Да это как раз понятно, — признаю, скрепя сердце. — Но ведь Маге, как и мне, уже за сорок, он давно совершеннолетний; и что же, всё ещё в подчинении у родителя?

— Таков негласный закон. Некромант повинуется главе семьи, пока сам не заведёт семью и не докажет таким образом свою самостоятельность, равно как и способность к продолжению рода. Вот когда Тимур узнал о внучках — надо отдать ему должное, в его отношении к Маркосу многое поменялось. Не сразу, конечно: инерция вещь упрямая. Но договор с Иглесиасами он расторг с лёгким сердцем. Не особо-то ему самому нравилась эта партия, однако у невесты прослеживалась со стороны матери хорошая наследственность: сильная ведьминская кровь… Ладно, слушай по порядку. Тебе удобно?

Я даже фыркнула.

— Не знаю. Не чувствую.

— Потом как-нибудь расскажешь о своих ощущениях. А пока не будем отвлекаться. Так вот: со стороны матери…

Бабушка София, задумавшись, греет в ладони стаканчик. На высокие окна тем временем мягко опускаются шторы, лишь одна остаётся поднятой, и в гостиную беспрепятственно льются лучи закатного солнца. В камине пляшут язычки пламени. Уютно. И приходит осознание, что, наконец, наступил тихий хороший вечер.

— …Она была ведьмой-стихийницей в пятом поколении. Однако у обеих дочерей Дар оказался куда слабее, и лучше всего проявлялся в накладывании проклятий. Не слишком уважаемая в нашем мире способность, поэтому девушки её не афишировали. Но от людей ничего не скроешь. А потому, несмотря на богатое приданое, к сёстрам не сватались. Кому охота иметь под боком вечную угрозу? Поссоришься — и ты уже с головы до ног в коросте или язвах, или порежешься собственным крисом, или неудачно прольёшь склянку с полезным ядом… А случится несчастье с соседом — объяснимое или не объяснимое — обвинят жену, а заодно и тебя за недосмотр. Поэтому, когда к Ноа, старшей сестре, посватался влюбившийся без памяти, но не слишком молодой дон Хуан Гарсиа Иглесиас, она не особо раздумывала. Но предложила ему жениться на обеих, на ней и Анне. Дескать, на сестёр, вместе живущих, легче наложить ограничительное заклятье, почти сводящее на нет магический дар. Она согласна была пойти даже на это — ради простого женского счастья и во имя сестринской любви.

Анну предложенные перспективы не привели в восторг. Однако она согласилась и на замужество, и на блокировку Дара. А вскоре умным людям стало ясно, почему. В родившейся чуть раньше срока девочке не было ничего от Иглесиасов. Разумеется, это ещё не повод для досужих сплетен: дети часто бывают похожи только на мать. Но на ребёнке не оказалось и некромантовской ауры, а это означало, что до свадьбы донья Анна согрешила с кем-то из чужих.

Но дон Хуан девочку принял. К тому времени он успел привязаться к младшей жене, да и узнал о её прошлом романе — и простил. Бывает же, что молодые девушки по глупости попадают в беду; а Анна особым умом, в отличие от сестры, не блистала и просто не хотела оставаться старой девой, так и не познавшей радостей любви. Вот и повелась на серенады заезжего ловеласа, о котором, кстати, кроме имени, явно не настоящего, ничего так и не узнала. Замужество стало для неё спасением от позора. Супруга она полюбила сперва из благодарности, а потом и по-настоящему. Дочку, копию своей покойной матери, обожала. Сестру боготворила, и близко к сердцу принимала её бездетность. Собственно, это ведь донна Анна в своё время отыскала в столице известного тебе врача, дона Гальяро, и переманила эту знаменитость в наш город… После лечения донна Ноа подарила мужу, наконец, долгожданного наследника. А потом и ещё двоих.

Что, впрочем, не мешало ей обожать и племянницу. Причём, как-то болезненно-страстно… настолько, что однажды, когда девочке было лет двенадцать, а за ней толпами стали бродить по пятам не только малолетние ухажёры, но и юноши постарше, дон Иглесиас встревожился. И тайком показал приёмную дочь специалистам. Оказалось, что Даниэла унаследовала от неизвестного отца редкий дар притягательности. Ей просто никто и ни в чём не мог отказать, лишь бы оставаться рядом подольше, любоваться красотой, служить бескорыстно и вечно. Так вот однажды попалась и дурочка Анна на зов неизвестного обольстителя. А вот их дочь… Умницей Даниэлу назвать нельзя, просчитывать последствий она не умеет и слишком переоценивает свои чары. Но обладает житейской хитростью, и выгоду свою очень хорошо научилась просчитывать.

Дон Хуан нацепил на себя и жён защитные амулеты и счёл эту меру достаточной. Девочек, как он считал, нужно баловать; главное чтобы родители знали меру, а вот слуги и женихи… пусть стараются. Вот тут-то он и ошибся. Слишком поздно понял, к чему приводит привычка всегда получать своё. Увидев однажды сына Главы, повзрослевшая девица отчего-то тотчас решила: «Это моё!» и начала осаду. Я говорила о её житейской сообразительности? Её не напугало ни дважды вдовство Маркоса, ни угрюмый и вспыльчивый характер; она его просто захотела. Будь в ней хотя бы капля любви — я бы почувствовала, да и «Карма» смягчилась бы. Но чего нет, того нет.

А осаду она начала очень грамотно: с матери вожделенной игрушки. Через полгода знакомства Мирабель была лучшей подругой этой вертихвостки, несмотря на разницу в возрасте. Несколько знаковых слов, якобы случайно оброненных — и вот моей невестке уже кажется, будто это её личная идея — женить сына на такой очаровательной девушке. В сущности, она ведь не партию для Маркоса выбирала, а себе невестку-подружку, подходящую именно ей по всем статьям… Она давно изучила, когда и как выпрашивать у мужа подарки, и Теймур, будучи в благодушном настроении, ей не отказывал ни в чём. Родство с Иглесиасами он счёл неплохим, о даре будущей невестки был наслышан, но не счёл его опасным. Теперь понимаешь, как он сейчас бесится? И из-за своей беспечности, и из-за того, что так же разбаловал Белль, как Иглесиасы свою девицу. Хвала всем богам, Мири, хоть и тщеславна, но не зла, ей и в голову не придёт пойти к цели по трупам. Она зациклилась на своей красоте… и, с одной стороны, это к лучшему: не отвлекается на интриги и козни. Теймур, похоже, намеренно допустил этот перекос и всю её энергию направил на самолюбование, не позволяя развиваться ведьминскому Дару. С другой — вот что мы имеем в результате.

— Н-да, — глубокомысленно замечаю. — Что выросло, то выросло.

— Мне нравится, что ты на неё не злишься, — неожиданно замечает бабушка. — Ты отходчива. Это хорошо. При твоих скрытых способностях флегматичный характер и умение держать себя в руках — это как естественная защита, данная от природы. Замечу, защита не тебя, собственно, а окружающих от тебя. Не вздумай обижаться, просто вспомни, что осталось от Омара ибн Рахима[1].

Ну да. Статуя в кабинете свёкра. Мраморная, без двух отломанных доном пальцев… Этакая дружеская мстя за обиженную невестку. У меня, между прочим, в дождливую погоду всё ещё ноют приращенные мизинец и безымянный палец на правой руке… Но Рахимыча я, конечно, не слабо приложила. В одном из боевых ногтей дона Теймура до сих пор спрятано заклятье Горгоны, которое я сплела так крепко, что превращала в камень всё, что шевелится, пока не догадалась завязать себе глаза. Только Глава и сумел меня остановить…

— Это я к чему, — неспешно продолжает матриарх. — К тому, что вам с Мирабель ещё вместе жить, пусть не постоянно, пусть какое-то время. Мага ей сын, Софи и Мари — внучки; нехорошо им ссориться. Придётся хоть иногда встречаться, обедать, ходить на приёмы, если того требует протокол… И всё это время помнить её художества. Если чувствуешь, что больше не можешь — уходи сразу, пока не взорвалась. А возьмёшься терпеть — терпи. Думаю, сегодняшний случай многое изменит в Мири. Я с ней поговорю, покажу воспоминания Даниэлы, те, что успела считать. Что? А как ты думаешь, откуда мне столько известно? Пока мой сын разражался обличительной речью, а внук изучал, от кого тянутся следы отбитого проклятья, я многое считала со старших Иглесиасов. Жаль, не нашла времени сделать это раньше. Почила на лаврах, засиделась в Эль Торресе… Ну да ладно. Не будешь пакостить Мирабель?

— Нет, просто в суп тараканов запущу, — огрызаюсь я. — Вы уж меня-то с ней не сравнивайте. Боже ж ты мой, хоть бы она немного повзрослела!

— Может, и проймёт её как следует. — Бабушка задумчиво смотрит в пламя камина. — Она ведь, по молодости лет, пыталась и мне вредить, пришлось дать укорот. Поняла, до сих пор науку помнит. Значит, небезнадёжна. Смирится, в конце концов, и с тобой. Когда поймёт, что не всё в этом мире рождено вокруг неё, неотразимой вертеться.

— Далась ей эта красота, — с досадой говорю. — Знаете, бабушка Софья… Я ведь помню, какая вы другая. Но облик для нас с девочками ничего не значит. Мы — и Мага, и Николас, и Элли — мы вас любим такой, какая вы есть. И знаете, что я вам скажу? В вашей возрастной категории вы просто ослепительны, честное слово. Почему Мири этого не поймёт — не знаю.

Губы матриарха подрагивают от сдерживаемого смеха.

— Ах ты… лиса! И ведь не врёшь, я же чувствую!

В этот момент кто-то ласково проводит по моей щеке. Несуществующей пока щеке. Вернее сказать, той самой, что вместе со всем остальным телом наличествует сейчас далеко отсюда, в Магиной спальне.

— Зовут? — понимающе кивает бабушка Софи. — Ну, лети, егоза. И впрямь, пора, а то заработаешь истощение. Ходить по снам тоже Сила нужна.

***

«И-ива…»

Знакомый родной голос. Знакомые интонации. Тёплая уютная пещерка одеяла… Вот только по контрасту с ней тело вдруг обдаёт холодом, словно перед тем, как вернуться в постель, я старательно покаталась-повалялась в ледяной крошке, и та до сих пор впивается в кожу сотнями морозящих крупинок.

Невольно морщась, пытаюсь отбиться от Маги, который, злодей этакий, упорно тащит с меня одеяло. Я же ж мёрзну! Не обращая внимания на моё барахтанье, супруг прорывается в полуразрушенное лежбище и обнимает меня со спины. О-о вот это то, что надо! Обожаю об него греться!

— Что, замёрзла?

Голос, как всегда, суров. Но меня больше не обманешь этой внешней напускной гневливостью. Поэтому просто мычу что-то невразумительное с утвердительной интонацией — спросонья неохота говорить. Он плотнее загребает меня в объятья.

— А нечего было во сне шляться, где попало. Кто тебя просил? Я и без того рассказал бы обо всём, или дал бы считать с памяти. Опять занимаешься партизанщиной?

— Чем?

От удивления я даже глаза открываю.

— Ты откуда таких слов набрался? Не то, чтобы я против, просто интересно!

Мага снисходительно хмыкает.

— А кто бросил меня наедине и надолго с двумя разговорчивыми девицами? Волей-неволей приходится проводить с ними вечера, помогая с учёбой. А у наших дочерей, оказывается, немалый словарный запас. Весьма специфичный. Иномирный. Я почерпнул оттуда много нового.

— Ага. Вот откуда «двойные стандарты» у бабушки Софьи… — невольно прокалываюсь я. И сконфуженно замолкаю.

— Не уклоняйся от темы, — возвращается супруг к прежнему менторскому тону. — Ива, направленные, как в твоём случае, сны — очень специфичный вид магии и требует большого расхода сил. Ты хоть догадываешься, отчего у тебя такой озноб? Слишком увлеклась, потратилась. Это вредно и для тебя, и для малышей. Будь добра, сдерживай подобные порывы. Не маленькая уже.

Так, ворча, он поглаживает мне живот, вторую ладонь кладёт выше, и в солнечном сплетении вдруг вспыхивает крошечное, но очень жаркое солнышко, такое же показательно сердитое, как мой некромант. Поворочавшись внутри, оно расправляет протуберанцы — и разом, вспышкой, выжигает из меня холод. Ух… даже в пот шибануло, как в парилке!

— Так хорошо? — требовательно спрашивает муж.

Мне вновь не хочется говорить — разнежилась. Просто киваю.

И вдруг перед глазами встаёт лицо Даниэлы, перечёркнутое безобразной паутиной. Нет, молчать о таком трудно. Может, и самому Маге нужно выговориться?

— Мага, — окликаю я его после паузы. — А тебе раньше приходилось выносить приговоры?

Он тоже медлит. Затем отвечает не слишком охотно, но без особого волнения:

— Считаешь меня чудовищем? Приходилось. И приговаривать, и даже убивать. Ива, я же боевой некромант, я почти в сотне квестов побывал, а заодно и на войне. Как ты думаешь, чем я там занимался? Я, мужчина-маг, мужчина-воин? Наравне, кстати, с женщинами-воинами, если вспомнить Лору и иже с ней… Предвижу твой вопрос: да, и женщин убивал. Приходилось. Демоницы, ламии, эмпусы, гарпии — весьма кровожадные особы, скажу тебе. Хотя, говорят, в мирное время — любящие и нежные матери, готовые глотку порвать за своих детёнышей; верные подруги, иногда прекрасные хозяйки. Кто-то на досуге не оружием на полигоне бряцает, а картины пишет или даже стихи; вышивает, вон, как ты… В мирное время — идеальные женщины. А в бою как их увидишь — сразу об идеалах забываешь. Обрушивается на тебя этакое чудовище с голой грудью, с ощеренными клыками, в чужой крови перемазанное, летит с копьём наперевес или когти выставив — а они у неё как бритвы, десять бритв, длиннее пальцев, и все на тебя нацелены. И тут уже не до моральных принципов. Просто рубишь в ответ. Или… Ладно, не буду грузить подробностями, это не для беременной женщины. Но в бою всё просто, Ива. Женщина, перешедшая в статус воительницы, уже не имеет пола, Морана тут всех равняет.

— В бою — это как раз очень понятно, — бормочу, переворачиваясь на спину. — А вот в обыденности — да… Мне казалось, да и кажется, что никто с б о льшим трепетом не относится к своим женщинам, как некроманты. Вы так за ними ухаживаете, так бережёте, балуете, что эта любовь мешает вам… как бы это сказать?

Он закладывает руки за голову, понимающе усмехается:

— Быть объективными? Принять верное решение?

— Да, как-то так.

— Ну, Ива, не смешивай всё в кучу. Одно дело — любить и беречь, и совсем другое — оперировать всё тем же здравым смыслом. Трепетное и беззащитное создание, привыкшее во всём полагаться на своего мужчину — это одно; такому тепличному цветочку и в голову не придёт причинить зло предполагаемой сопернице. Даже если случись невероятное, и ей придётся при самообороне отнять чужую жизнь — её полностью оправдают. Тем более что мы умеем считывать память даже с трупов, и восстановить картину и истинные мотивы участников несложно. Другое — когда, привыкнув к вечному потаканию своим капризам, женщина уже не задумывается ни над моральной стороной своих желаний, ни над законной. Границы стёрты, потому что всё можно! А главное, она твёрдо усвоила: ей за это ничего не будет, она же девочка… Вот поэтому по ним больнее всего бьёт не наказание даже, а эта самая правда жизни: что девочкам, оказывается, тоже приходится отвечать за свои дела. И мир рушится. Для них.

Какое-то время мы молчим.

— А ведь она не сдастся, Мага — сообщаю я наболевшее.

— Разумеется.

И вдруг умолкает. Спрашивает осторожно:

— Это ты сейчас про кого?

«Наверное, про обеих. А ты о ком думаешь?», — так и хочется поддеть мне его. Но, вздохнув, отвечаю:

— Про Даниэлу, конечно. Совсем она не похожа на смирившуюся с наказанием… Стоп, — перебиваю сама себя. — Погоди. Как-то неправильно всё это.

Он красиво приподнимает бровь, поворачивается на бок, опершись о локоть. Одеяло сползает, обнажив идеальный торс. Да чтоб мне пропасть, это не мир — это просто питомник по выращиванию красивых мужиков! На кого ни глянь — или картину пиши, или ваяй в мраморе. За что мне такое счастье? И эстетического удовольствия сколько угодно, и неотразимый суженый, считай, в пожизненной собственности…

Мага не даёт мне развить мысль о его редком статусе Единственного и Неповторимого при существующей полигамии. Уточняет:

— Что неправильно?

— Да вся эта тема. Моя вина, не нужно было вообще её затрагивать. Всё-таки в супружеской постели место только для двоих. Зачем сюда посторонних тянуть, хоть и в разговорах? Нечего отвлекаться!

— Отвлекаться? Ах, да, — словно спохватывается он. — Совсем забыл. Долг, долг, как же без него… Но я всегда готов к исполнению, ничего не поделать. А который час? Не слишком для тебя поздно?

— Самое время для взаимозачётов, — сурово, подражая ему, отвечаю я. — Имей в виду, всё отдачи, что были до этого — только проценты, а к основному долгу мы ещё не подступились!

И вроде бы только что нависала над ним угрожающе, но почему-то оказываюсь вжатой спиной в перину.

— А если я попрошу о рассрочке, звезда моя? Лет этак на сто пятьдесят-двести?

От его вкрадчивого шёпота сладкая истома зарождается там, где ещё недавно согревало меня искусственное солнышко, растекается ниже, лишая сил… Я ещё успеваю фыркнуть:

— Договоримся.

А потом уже делаю вид, что сдаюсь.

[1] Омар ибн Рахим — бывший Глава Клана Огня, похитивший Иву. За что и поплатился, попавшись ей под горячую руку… Сороковник, книга 3