Первые уроки (СИ)

Глава 15. Глория

Суть предстоящей сортировки проста: из увиденных в озарении эпизодов чужой жизни отобрать те, что наиболее полно раскрывают проблему. Ёмко. Сжато. Желательно без переизбытка эмоций, дабы не мешать объективной оценке. Но и сами эмоции в определённой мере не помешают: показать, к примеру, степень страданий, шоковое состояние жертвы (цитирую донну Фелицию)… поскольку при разбирательстве подобных дел судом учитывается психологическое состояние пострадавшей. Ибо, видите ли, встречаются среди семейных пар и такие, что не представляют себе любовных утех без болевых ощущений. (Услышав этакое, Элли широко открывает глаза и смотрит на невозмутимую донну с недоверием. Я лишь судорожно вздыхаю. И здесь, значит, БДСМ-щики встречаются. Нет, если всё происходит по согласию — их дело, конечно…)

Если всё происходит по согласию сторон, словно угадав мои мысли, добавляет Фелиция, то, собственно, и до разбирательств не доходит. А вот когда один вбивает — в буквальном смысле — свои установки насильно, да ещё пытается внушить другой стороне, что происходящее нормально, либо даже не внушить, а приручить, подогнать под свои пристрастия… Тут-то и пригождается считка эмоций. Их подделать невозможно. И сразу становится понятно, кто есть кто.

— Вы ведь не пережили абсолютно всю жизнь Глории Иглесиас, минуту за минутой? — уточняет суровая донна. — Так я и думала. Отдельные фрагменты легче сортировать. Итак, донна Иоанна, ваша задача — воскресить теперь уже в своей памяти всё, что вы успели узнать о донне Иглесиас, фрагмент за фрагментом. Оцените каждый объективно: насколько полно он раскрывает суть случившегося. То, что сочтёте нежелательным к огласке, помещаете в коралловый шарик. Его красный окрас в данном случае символизирует ваш запрет на разглашение данных. Помните: от вашего чувства меры и деликатности зависит, что именно узнают о нашей гостье посторонние. А вот готова ли она сама поделиться тайнами… скажем так, интимного характера — решать за неё придётся вам. Далее… Сведения, которые сочтёте нужным отослать дону Теймуру, помещаете в жемчуг. Белый цвет — разрешение к считыванию. Всё предельно просто. Почему вы не спрашиваете, как, собственно говоря, загружать в материальный предмет нематериальные воспоминания?

Она требовательно и сердито глядит на меня.

От волнения облизываю пересохшие губы.

— Наверное, потому, что знаю.

Откинувшись на спинку дивана и сложив руки на животе, донна Фелиция смеряет меня придирчивым взглядом и скептически хмыкает.

— Ну, что ж, тогда… прошу!

Жестом отсылает меня к ларчику.

Слышу тревожный шёпот Элизабет:

— Ива-а… Ты правда справишься?

Молча киваю.

Справлюсь, дорогая сестрёнка. Это, конечно, странное совпадение, но всю жизнь я любила заниматься именно этим: сохранять, закукливать дорогие сердцу воспоминания о любимых людях, о хороших местах, о значимых событиях… Я размещала их в придуманных хранилищах своей памяти, привязывая к чему-нибудь цепляющему: этакому своеобразному якорю, тронув который, непременно вытянешь всю ассоциативную цепочку. Здесь же и сейчас в качестве виртуальных якорей предлагаются материальные носители, бусины. И пусть они похожи друг на друга, как горошины из стручка, пусть неотличимы, но что-то подсказывает: я их не перепутаю. Справлюсь.

Потому что очень хорошо помню состояние вроде того, что меня сейчас охватывает. На таком же подъёме я мастерила куклу Долю для Гели, потерявшей память; ваяла с Рориком портал для русичей, ни на секунду не сомневаясь в результате. Подхваченная злым азартом, стиснув зубы, шагала в туман загробного Межмирья, таща с собой испуганную Элли.

А сейчас помимо нужного состояния у меня ещё и страховка под рукой имеется: донна Фелиция, которая непроста, ох, непроста… И если вновь, забывшись, я потянусь к неприкосновенному магическому резерву, она успеет встряхнуть меня за шиворот и остановить.

Единственное, что меня сейчас то и дело сбивает с настроя — непривычная среда. Высокие потолки гостиной в готичном стиле похожи на храмовые своды, пляшущие на полу цветные пятна от стрельчатого витражного окна так и провоцируют отвлечься на них. Всё здесь красиво, завораживающе, но… не даёт сосредоточиться.

И тогда, как бы разминаясь перед основной работой, выуживаю из закоулков собственной памяти картину залитого солнцем луга, того самого, где однажды проходило наше с сэром Майклом первое занятие. Где мы потом сидели с Васютой в тени рощицы, прислонившись к тёплой спине лежащего в траве Чёрта. Тишина, покой. Наполненность Силой. Ощущение всемогущества, вроде бы и обретённого, но не особо нужного, потому что для души, для сердца всё уже имеется. Просто знаешь: стоит пожелать — и сию же секунду сотворится по моему велению.

Мысленно я переношусь не только на луг, но и в правильное состояние. Перед тем, как потянуться к первой бусине, успеваю уловить аромат разогретой на солнце земли и подсыхающего сена.

…А потом попадаю в иной летний день, в запущенный сад — южный, судя по лопушистым глянцевым цветам магнолий и шапкам рододендронов. Посреди этой красоты — я-Глория, совсем ещё девчоночка, судя по тонким, почти цыплячьим ручкам, плотно облепленным влажными рукавами. Маленькая Глория, мокрая, как мышь, лежит на берегу небольшого пруда, кашляет, отплёвывая противную воду. Платье испачкано пахучей жирной тиной, одна нога босая, атласная туфелька на другой еле держится… Черноглазый вихрастый мальчишка лет двенадцати, судя по виду — тоже невольно искупавшийся прямо в одежде — сердито ей выговаривает: он же предупреждал, что мостки прогнили, зачем надо было туда соваться? А если бы он не искал её в саду и не успел вовремя? С плачем девочка кидается ему на шею. «Прости, Хорхе, прости! Теперь я всегда буду тебя слушаться, всегда-всегда!» Он обнимает её с силой, до боли в рёбрах. Отстраняется. Как-то странно заглядывает в глаза. «Всегда? Поклянись!»

«Клянусь силой рода!» — не задумываясь, выпаливает девочка. «Принимаю», — важно отвечает он. И глаза его сияют торжеством.

… Клятва родовой силой… хм, это, наверняка, серьёзно. Возможно, дону Теймуру окажется важно узнать о самой первой привязке девочки к будущему садисту. Значит, нам для размещения этого кусочка жизни нужен жемчуг.

Бусина белая…

Зажимаю в ладони мерцающий перламутром шарик, сосредотачиваюсь — и чужое воспоминание просачивается сквозь пальцы в новое вместилище. В сердцевине жемчужины загорается искорка. Получилось!

Осторожно помещаю её в пустую раковину.

…«Хорхе, ты стал таким… красивым! Нет, правда! Ты в самом деле теперь ученик архимага? И снова покинешь нас на пять лет?»

Глаза юноши, изрядно подросшего и возмужавшего, вспыхивают:

«А ты будешь скучать?»

Залившись румянцем, Глория опускает голову. Коснувшись её подбородка, молодой человек заставляет девушку посмотреть на него.

«Я и до этого… ужасно скучала, — шепчет она. — Тебе обязательно учиться дальше? Ведь ты и без того лучший выпускник Высшей Школы!»

«Глупышка! А стану ещё лучшим да ещё архимагом. Жена архимага — это же звучит гораздо солиднее, чем жена простого некроманта, а? Дождёшься меня?»

«Хорхе…»

Девичьи пальцы теребят батистовый платочек. В полумраке садовой беседки словно сгущается воздух от гнева того, кто сидит напротив. Он до боли сжимает её запястье.

«Будешь ждать?»

Она вскидывает глаза.

«Меня сватают».

И вскрикивает. Спохватившись, молодой человек отпускает её руку. На нежной коже проступают тёмные пятна от захвата.

«Прости. Кто посмел? И ты согласилась?»

«Нет, конечно! Каррерасы сватают, за своего младшего, за Альву. Я не хочу, Хорхе, он такой… Да каким бы он ни был, он — не ты!»

«Это верно, — неожиданно остыв, отвечает тот. — Он никогда не станет таким, как я. Уже никогда».

Сердце девушки ёкает.

«Постой, ты же не… Не сделаешь что-то плохое?»

Её давнишний спаситель зло смеётся.

«Лори, ты принимаешь меня за опереточного злодея. Нет, что ты, я намерен заняться исключительно добрыми делами. Например, сделать так, чтобы все эти пять лет ты отказывала каждому, кто надумает просить твоей руки».

Она непонимающе улыбается.

«Хорхе, да я и так откажу любому, ты же знаешь. Зачем делать что-то ещё?»

Странно, но в этот момент я вижу его и глазами девочки Лори — лет шестнадцати, по смутным ощущениям — и глазами теперешней Глории, которая, не так давно переоценивая прошлое, вдруг увидела эту сцену совсем иначе… И это было больно. Очень больно.

Как и воспоминания о злом шёпоте: «Ты поклялась слушаться меня во всём, помнишь?»

Куда больнее, чем режущее проникновение в местечко, до которого раньше и сама-то девочка не решалась лишний раз дотронуться… Страх, жёсткость садовой скамейки, жгучий стыд, неловкость разведённых ног, судорожные дёргающие движения молодого мужчины, не приносящие никакого удовольствия, о котором страстно шептали страницы любовных романов… Обида. Унижение. А он так ничего и не понял.

Алая. Сюда годится только алая бусина. Такого уж точно не нужно знать никому, во всяком случае — в подробностях, иначе девочка, случайно догадавшись о чей-то ещё осведомленности, сгорит со стыда… Дону Теймуру хватит и того эпизода, что последует далее.

Стыд. Страх. Неутихающая боль. Небрежные ласки возлюбленного.

«Милая, всё хорошо. Это было восхитительно. Теперь, уж согласись, ты сама не захочешь выйти за кого-либо ещё, не так ли?»

Не сдержавшись, она всхлипывает.

Хмурясь, он помогает ей привести в порядок платье.

«Я же тебя люблю и непременно к тебе вернусь. Разве ты не знаешь, что между влюблёнными иногда происходит и это? Рано или поздно я бы всё равно не устоял… Всё, не плачь».

«Я не сберегла себя…»

«Вот уж вздор! — взрывается он. — Ты берегла себя для меня, а до остальных тебе дела быть не может, ясно? Ну, милая… — Его голос меняется, становится вкрадчивым. — В сущности, ты же ни в чём не виновата, ты обязана была мне подчиниться. Клятва силой рода — не шутки, у тебя не было выхода. Я всё беру на себя, слышишь? Ты не виновата».

Бусина белая.

…Небрежно отброшенная фата, разорванное в клочья белое платье. Хорхе, нежно оттирающий смоченным в целебном зелье куском атласа кровь с царапин на груди и животе Глории. Царапины жгутся, но ещё хуже резь в сердце. Как он мог?.. Так… зверем… Это же ненормально.

«Прости, милая, не удержался. Ты так свежа, так невинна!»

Обида придаёт ей силы, чтобы попрекнуть:

«Обязательно было перекидываться? Это же… извращение, Хорхе!»

Короткий замах. Она зажмуривается. Но в этот раз он сдерживается. Пока сдерживается.

«Не зли меня, милая. В волчьей личине ощущения, когда овладеваешь женщиной, куда ярче. Твой долг — приносить мужу радость и удовольствие, разве не так?»

Не спеша обработав едкой мазью последнюю царапину, он подтягивает жену — теперь уже жену, на которую имеет право! — к себе, скомкивая простыни, щедро окроплённые красным. Предчувствие чего-то нехорошего заставляет её податься прочь. Он предвкушающее усмехается.

«Правильно. Сопротивляйся! Разожги меня!»

Рывком разворачивает её на живот и наваливается сверху.

«Всё будет, как ты хочешь, милая! Надеюсь, в человеческой ипостаси я тебе всё же понравлюсь?»

…Поспешно кидаю в белую бусину лишь начало жуткой сцены. Её финал, не менее шокирующий — в коралловую. И истово желаю не просто спрятать эти воспоминания — но замуровать к чёрту, чтобы бедная девочка никогда больше этого не видела: ни в страшном сне, ни в проблесках памяти. К чёрту родовые клятвы! И не с таким справлялись.

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Ночи, полные унижений. Дни, отравленные ожиданием ночей. Сочувствие и некоторая брезгливость в глазах матери.

«Доченька, Хорхе признался мне в твоей… любовной ненасытности. Но… ты можешь считать себя счастливой, право же! Немногие девушки из нашего клана отличаются чувственностью, большинство из них от природы холодны, как женщины. Ты же, оказывается, можешь не только выдержать, но и разделить страсть мужчины! Не смей обижаться на супруга, он всего лишь старается тебе угодить. А если надоест — вспомни, сколько он тратит на твои наряды и драгоценности. К тому же, год-другой — и ты будешь блистать в столице!»

Недовольная физиономия отца.

«Не выдумывайте, донна. Не наговаривайте на своего мужа. Если он и пытается иногда… воспитывать вас, значит, вы проявили неуважение и непослушание. Ни один некромант не позволит поднять руку на женщину, даже на чужую, не говоря уже о собственной супруге. Любимой и единственной супруге, позволю себе напомнить! Пора бы повзрослеть, донна Глория, и перестать вести себя как избалованное дитя».

Ей никто не верил.

Она надеялась, что рождение первенца утихомирит мужа. Не мог же, в конце концов, этот смелый и благородный мальчик, в которого она когда-то отчаянно влюбилась, перемениться так страшно и навсегда! Но, узнав про её беременность, он пришёл в ярость. И впервые её ударил.

«Кто? — твердил, исступлённо хлеща по щекам. — С кем ты мне изменила, сучка?»

Оказывается, в детстве он переболел красновкой, после которой мальчики часто оставались бесплодны. Но не в его случае, как объяснил потом целитель. В детстве мальчику чрезвычайно повезло с хорошим врачом; болезнь не оставила осложнений. Вот только Глорию это обстоятельство уже не могло утешить. Пощёчины, конечно, вряд ли могли спровоцировать выкидыш, а вот последующий намеренно жёсткий удар в печень…

Ей казалось, Хорхе тогда впервые испугался. Опомнился, стал, наконец, нежным, ласковым, а уж о щедрости и говорить не приходилось. Заваливал её подарками, цветами, оставил временно свои поездки, лабораторию… Хотя ни разу так и не извинился. Глория, вздыхая, повторяла себе, что мужчинам просто трудно признавать собственную неправоту, но за них говорят их поступки.

О, да.

О том, что превращение в хорошего мальчика было временным, она узнала, когда, после приезда мужа с внезапной войны робко заикнулась о своей новой беременности. В этот раз бить её он не стал. Но принудил выпить зелье, изгоняющее плод. Он, видите ли, настолько любил жену, что не мог себе позволить её потерять — а ведь известно, что большинство женщин, рожая от некромантов, умирают, и далеко не всех удаётся спасти! Такая вот любовь, странная и вывернутая наизнанку.

Дважды Глория пыталась наложить на себя руки. Но после второй неудачной попытки, залечивая на ней очередные синяки, Хорхе обвешал её неснимаемыми следящими амулетами. Теперь она была под надзором и днём, и ночью, везде.

…Вновь проходя вместе с этой девочкой её Голгофу, я чувствую, как зарождается где-то под рёбрами опасная дрожь. Как вибрирует и сгущается вокруг меня воздух, всё ещё пропитанный луговыми ароматами, но уже вязкий, душный… Щёлкают бусины: вправо, влево… Губы подхватывают сложившийся ритм:

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая.

Стонут под пальцами, плачут, страдают,

Воспоминанья хранить не желают.

Слишком уж больно, слишком уж страшно

В душу чужую, раскрытую настежь,

Вторгнуться, вырвать, втянуть, утащить,

Чтобы в себе навсегда сохранить…

Дядя Хуан вызвал Хорхе в Террас. Какие-то дела, важные и неотложные. Для Глории мелькнул в кромешной тьме лучик света. Что, если дядя поможет? Ей удалось как-то застать его наедине. Но дон Иглесиас не стал её слушать, заявив, слово в слово, как и строгий отец, что недостойно благородной донне оговаривать любящего супруга; он же, как глава рода Иглесиасов, считает ненужным вмешиваться в дела молодой пары, которая сама должна учиться взаимопониманию и уважению. Самое страшное, что после неудачной беседы дядя вызвал к себе племянника и пожурил за нескромное поведение жены.

Вот тогда ей досталось…

Если бы не внезапный вызов к Главе Клана — Хорхе, наверное, забил бы жену до смерти.

И тут уж невозможно было скрыть её состояние — во всяком случае, от дяди. Тот был вынужден пригласить семейного врача, чтобы успеть убрать хотя бы внешние повреждения. На племянника он смотрел гневно и многообещающе. Вот только очень скоро дону Хуану Гарсиа Иглесиасу стало не до провинциальных родственников.

Сидя в холодном сумрачном холле Эль Торреса Глория, одурманенная обезболивающими заклинаниями, вяло наблюдала за происходящим. Ей дела не было до разборок в этом семействе. Да пропади он пропадом, все эти Иглесиасы! Затаив дыхание, она робко прислушивалась к первому шевелению жизни в себе и готова была зарыдать в голос. Неужели и это дитя у неё отнимут?

А главное — ребёнок был не от Хорхе…

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Им бы — на нежную девичью шею,

Длинной коралловой ниткой алея,

Им бы грузить жемчугами запястья,

Им бы блистать… и не знать о несчастьях,

Что, говорят, иногда происходят,

Что, говорят, существуют в природе.

Не хочу, не хочу оставлять всё, как было!

Что, если дон Теймур, жёсткий приверженец традиций, тоже не захочет вмешиваться в чужие семейные отношения? Или, к примеру, этого отморозка всё же накажут, заставят развестись, оставить девочку в покое… Так ведь не оставит, мерзавец, это уж такая порода: что моё, то моё, лучше убью, а не отдам. Удивительно, как и в самом деле до сих пор не убил. А потому, наверное, что для таких, как он, чужая боль сладка. Лучшее лакомство. Его берегут, а удовольствие растягивают.

Надо что-то делать.

Делать.

Менять. Изгонять к чёртовой матери эту обречённость.

Горки из цветных шариков растут, слова рождаются по-прежнему, а вот тональность… тональность меняется.

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Только Судьба обережной рукою

Капли цветные лишила покоя

И поменяла их предназначенье,

Судьбы иные в иные теченья

Вдруг развернув: и мужскую и женскую,

Не поглядев на законы вселенские…

К шутам такие законы. Судьба — не догма, не нечто устойчивое и незыблемое. Возьмём — и нарисуем другую.

…Отцом ребёнка Лори был поэт-странник, однажды забредший в загородный дом, куда Хорхе отселил жену на время своего очередного отъезда к Наставнику. Поэт был молод, тих и немного помешан; но безобиден и очарователен, как ребёнок. Ни одно охранное заклинание почему-то его не задержало, значит — сделала выводы прислуга — этот юноша не несёт в себе ни злых помыслов, ни угроз. Пусть себе переночует в пустующей хибарке садовника да и отправляется с утра на все четыре стороны. Глория, как благовоспитанная донна, к бродяжке даже не приближалась, лишь издалека, из окна, рассмотрела высокую угловатую фигуру, довольно статную, но по подростковому неуклюжую, его белую льняную шевелюру… А когда незваный гость, которого молодая кухарка со смехом тащила через весь двор на кухню, вдруг поднял глаза и встретился взглядом с хозяйкой дома, её словно молнией поразило. Будто он увидел её, прячущуюся за плотными портьерами окон второго этажа, и улыбнулся, беспомощно, ласково… только ей.

И глаза у него были удивительные. Фиалково-розовые. Как она смогла разглядеть их цвет на расстоянии?

Ночью она прокралась в садовую хижину. Ненадолго, всего на полчаса. Ей хватило, чтобы понять: даже юный безумец может любить нежно, бережно, не причиняя женщине боли.

Вот и ложатся, то влево, то вправо.

Бусина белая, бусина алая,

В них, как в пучине морской, упокоится

Зло, сотворённое нелюдем с горлицей,

Крепче замков и магических пут

Свяжут коралл и морской перламутр.

Мы сотрём тебе прошлое, девочка. Нет, не вычеркнем полностью, но приглушим, ибо оно — часть тебя, которую, как ни жаль, но лучше не терять. Некоторые вещи надо помнить, чтобы не наступать дважды на одни и те же грабли. Поставим этакий фильтр: чтобы ты вроде и знала, что было когда-то в жизни нечто нехорошее, но чувствовала, что больше такого не повторится.

…И тогда, ещё в резиденции Торресов, она решила: довольно.

Бежать.

Именно сейчас, когда перед поездкой в Эль Торрес Хорхе снял с неё все сдерживающие и следящие амулеты, дабы не вызвать лишних расспросов у всевидящих да Гама. Потом она ничего не сумеет. Бежать, броситься в ноги, просить о защите…

Кого просить, Главу? Дона Теймура?

Нет. Ворон ворону клюв не обломает. Даже его сын, этот мрачный красавец, на которого положило глаз всё здешнее семейство Иглесиасов… хоть, по слухам, и обожает немолодую и некрасивую жену, а доверия не вызывает. Он тоже мужчина, а им нельзя верить.

Вот если… сама донна Иоанна поможет? Говорят, к ней прислушивается даже грозный Теймур дель Торрес да Гама. И вовсе она не старая и не уродливая…

(Тут я негодующе фыркаю. Ну, спасибо! Не иначе, как дамы-Иглесиасы выставляли меня в своих злословиях в таком вот неприглядном свете…)

… она видела её недавно, совершенно случайно. Глаза у обережницы добрые и смелые. Ещё бы, ведь она из другого мира, где у женщин куда больше свободы. Она поймёт. Она заступится.

К её великому облегчению, вечером, после возвращения из Эль Торреса, всем стало не до Глории. Рыдала обезображенная Даниэла, на неё хором напустились мать и тётка, упрекая, что из-за её блажи досталось всем; дон Хуан вызвал к себе племянника, обсудить завтрашнюю поездку к Главе, и уединился с ним надолго. Лори уже решила, что о ней не вспомнят, и принялась, наконец, обдумывать побег, когда в спальню ввалился Хорхе, злой, как чёрт. Оказалось, ему нужно было всего лишь убедиться, что жена на месте.

С силой, оцарапав кожу на голове, он воткнул в её причёску две серебряных шпильки.

— Прости, дорогая, больше под рукой ничего нет; да и эти одолжил у кузины. Я ведь чувствую…

Он втянул воздух, затрепетав ноздрями, нежно погладил её по голове. Глория едва сдержалась, чтобы не отшатнуться.

— Я чувствую, ты что-то задумала.

Бросил на неё испытующий взгляд. Добавил мягко:

— Не выходи из комнаты, Лори. Не совершай ошибку.

И исчез. Надолго.

К рассвету он так и не появился. Тогда, поглядывая через зарешеченное окно на розовеющее небо, она решилась. Шпильками открыла замок, сами же «подарочки» мужа воткнула в дверь: вроде бы как она всё ещё в комнате. Выскользнула в тёмный коридор. Пробралась в каретный сарай. Моля всех богов, чтобы дон Хуан выбрал для утренней поездки к Главе парадную карету, отыскала её и втиснулась в багажный ящик.

…В котором потом едва не задохнулась от духоты и набивающейся во все щели пыли. К тому же, она недоглядела: две давнишних отслеживающих булавки с незапямятных пор остались у неё в платье и теперь жгли, как раскалённые иглы.

Ничего. Она прошла хорошую школу терпения. Она дождётся. Лишь бы её не обнаружили раньше времени дядины слуги. Лишь бы выслушали те, к кому она сбежала. Не отказали бы в защите. Не прогнали, как побродяжку.

Несколько раз она была на грани того, чтобы выскочить, выбив собой крышку ящика, лишь бы надышаться. Неприятная тянущая боль, отдающая в копчик, отрезвляла. Она может потерять и это дитя. Но пока что у них обоих есть шанс: говорят, Торресы сами неплохие целители, да и невесток Главы курирует один из лучших врачей Гайи… А вот если она снова окажется во власти Хорхе — всё, ей не жить. Им с её ребёнком не жить. Муж не простит. Он не спал с ней уже полгода…

«Не выходи из комнаты. Не совершай ошибку».

Беспамятство.

…Всё? Просмотр окончен?

Оказывается, не всё.

Я уже говорила, что мой обережный Дар ведёт себя порой, как самостоятельная и своенравная сущность? Вот и в этот раз он появляется спонтанно, огорошив меня новой картинкой.

Я вижу, как по горной дороге, огибая очередную петлю серпантина, мчится кавалькада вооружённых до зубов всадников. Во главе с незабвенным Хорхе Иглесиасом, я сразу его узнаю. Злость, да что там — тяжёлая душная ненависть поднимается откуда-то из самых глубин моей души, до последнего времени вроде бы такой незамутнённой, познающей беспрерывный дзен. Ах ты… хорёк! Нет, вот так: хор-рёк несчастный! Рука сама тянется к ларцу. А губы, всё ещё бормочущие слаженные строки, вдруг сами выдают, да ещё с угрожающей интонацией:

Алые капли. Белые кости.

Поберегитесь, незваные гости!

Умудрившись зачерпнуть одновременно из обоих отделений шкатулки, я швыряю прямо туда, под ноги бешено скачущим коням, полную горсть перламутровых и коралловых бомбочек.

Хор-рёк!

***

Такое вот спонтанно длинное заклинание получилось у Ванечки…Привожу целиком, а по тексту оно рассыпано фрагментами

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Стонут под пальцами, плачут, страдают,

Воспоминанья хранить не желают.

Слишком уж больно, слишком уж страшно

В душу чужую, раскрытую настежь,

Вторгнуться, вырвать, втянуть, утащить,

Чтобы в себе навсегда сохранить…

Бусина вправо, бусина влево,

Бусина алая, бусина белая…

Им бы — на нежную девичью шею,

Длинной коралловой ниткой алея,

Им бы грузить жемчугами запястья,

Им бы блистать… и не знать о несчастьях,

Что, говорят, иногда происходят,

Что, говорят, существуют в природе.

Только Судьба обережной рукою

Капли цветные лишила покоя

И поменяла их предназначенье,

Судьбы иные в иные теченья

Вдруг развернув: и мужскую и женскую,

Не поглядев на законы вселенские…

Вот и ложатся, то влево, то вправо.

Бусина белая, бусина алая,

В них, как в пучине морской, упокоится

Зло, сотворённое нелюдем с горлицей,

Крепче замков и магических пут

Свяжут коралл и морской перламутр.

Алые капли. Белые кости.

Поберегитесь, незваные гости!