Песни пьющих

25. Вечное пробуждение

И мой порок сползал с меня, как сползает со змеи кожа, по стене скользили последние тени осязаемых призраков, она была со мной, она держала меня за руку, я чувствовал весенний прилив сил. Еще полгода назад я готовился к иному финалу, в глубине алчущей покоя души был уверен, что допишу до конца мрачную историю моего падения, поставлю точку на влажной бумаге и с помощью небольших, совсем уже небольших доз горькой желудочной сам отправлю себя на тот свет. Я рассчитал, что до финиша мне не хватает от силы пяти бутылок: два с половиной литра — и можно отдавать концы, в этом у меня не было сомнений. Расчет был точный, хорошо выверенный; кроме того, имелся еще дополнительный шанс, на который я очень рассчитывал: с некоторой и даже изрядной долей вероятности я мог откинуть коньки уже после третьей бутылки. (В таком случае две оставшиеся я бы завещал тем, кто проводит меня в последний путь, кто придет на поминки.)

Но сейчас (сейчас, то есть когда? сейчас! сейчас, когда ты, в черной блузке и зеленых брюках, бежишь мне навстречу), сейчас душа моя не желает покоя, сейчас душа моя бурлит, как величайшие водопады мира.

Мне столько раз хотелось описать историю человека, поднимающегося со дна! Но всякий раз — а было их без счету, — когда я в результате непостижимого стечения обстоятельств сам поднимался со дна, когда меня поднимали со дна, когда-то чья-то видимая или невидимая рука вытаскивала меня со дна бездны, я не поспевал за собственным подъемом. Не могу я убедительно описать процесс собственного освобождения как череду последовательных событий, не получается эволюционная история воскресения — из-под пера выходят лишь эти епифанические строки, но ведь и воскресение мое было подобно епифании, было подобно хокку, было подобно одному, безошибочному, как молния, версету.

Десятилетиями я напивался как грязное животное, десятилетиями мало чем отличался от грязного животного, и вдруг за несколько часов протрезвел — и это отнюдь не моя заслуга. Не моя заслуга? Да-да, я не кокетничаю, у меня и в мыслях такого нет. Моя заслуга — мое отчаяние, моя заслуга — мои молитвы, и моя заслуга — моя любовь.

Всего полгода, а может, всего неделю назад я барахтался глубоко подо льдом в замерзшем пруду, вода густела от снежной пыли, над моей хладеющей головой сомкнулась плотная ледяная корка. Тьма была кромешная. Окоченевающий мешок с костями — вот кто я был; стереотипная фабула собственной агонии меня разочаровала, все происходило так, как я тысячу раз читал; отяжелевшие веки сомкнулись, и мне стала вспоминаться вся моя загубленная жизнь; милосердный рок, однако, пожелал, чтобы первым делом вспомнился футбольный мяч, и я припомнил все забитые в детстве голы, и увидел, как от моего удара желтый венгерский мяч влетает в ворота на стадионе «Старт» в Висле, и увидел, как он влетает во все другие импровизированные ворота на краковских Блонях[20], и вспомнил гол, забитый головой на лугу возле туристской базы на Марковых Щавинах, и вспомнил голы, забитые в спортзале на Повонзках[21]. Мне вспомнились все мои футбольные сны, кошмары, бредовые видения, и в своем предсмертном сне я уже машинально сгибал правую ногу — так, словно собирался в последний раз направить призрачный мяч в призрачные ворота, и стопа моя коснулась обледеневшей боковой линии последнего круга, и я оттолкнулся, да, да, как бы это ни звучало — а звучит это плохо, — я от нее оттолкнулся. Повторяю: меня разочаровала фабула агонии, но и фабула спасения оказалась не лучше, она тоже получилась незатейливой, как сюжет дамского романа.

Я коснулся стопой боковой линии, оттолкнулся и сперва медленно, а затем все быстрее начал подниматься вверх, и тут ко мне пришла уверенность. Я уже знал, что пробью самые темные слои, что мне хватит сил прорваться через замерзшее ледяное крошево. И пробил, и прорвался, и вот я здесь. Я здесь, посреди раздольных августовских полей, и ты со мной.

Вечером на веранде, откуда открывается бескрайний вид, мы будем пить чай. Наши души никогда отсюда не уйдут и никогда не погрузятся в сон.