Песня жаворонка

Уехать навсегда и всю жизнь возвращаться

Если кто захочет найти городок Ред Клауд на карте США, пусть ищет почти ровно посередине, чуть к северу от прямой линии, отделяющей штат Небраска от штата Канзас; учтите, что слова написаны самыми мелкими буквами. Крохотный населенный пункт был назван именем индейского вождя (Алое Облако), который в конце 1860-х годов бросил воевать с белыми и подписал с ними мир. Он вывел свое племя в резервацию, долго еще торговался с властями, а под конец жизни высказался так: «Нам много обещали, больше, чем я могу припомнить. Но сдержали они только одно обещание — забрать нашу землю. Они ее забрали».

На землю, которую забрали, устремилось множество новых хозяев в надежде на новую и лучшую жизнь. Среди них был неудачливый овцевод из штата Виргиния Чарльз Кэсер, он приехал в 1883 году с женой и девятилетней дочкой Уилеллой — Уиллой. С фермерством тоже не повезло, и растущее семейство вскоре переместилось в Ред Клауд. Городок стал к этому времени железнодорожным узлом на линии Чикаго — Денвер, насчитывал более двух тысяч душ (сегодняшнее его население вполовину меньше) и смотрел в будущее с оптимизмом. По Главной улице — от депо до городского центра — курсировала конка. Имелись почта и банк, суд и аптека, церковь и оперный театр, расположившийся во втором этаже над магазином скобяных товаров. Этот городок под разными псевдонимами (в «Песне жаворонка» он называется Мунстоун) будет фигурировать во множестве рассказов Уиллы Кэсер и в шести из двенадцати ее романов. Городок — и обнимающая его прерия. В этих местах Уилла Кэсер прожила около десятка лет, но получила впечатления яркие и глубокие, которыми питалось потом ее творчество. Но чем же было питаться в этакой глухомани?

В молодой и по преимуществу аграрной стране, распространившейся от океана до океана, как раз в это время назревали перемены. Критическая их точка придется на пока далекий 1920 год, когда очередная перепись населения США покажет: впервые в истории число проживающих в больших городах превысило число проживающих в городках (до 5 тысяч человек) и на фермах — совсем чуть-чуть, на два с небольшим процента, но Рубикон перейден, и прежней страна уже не станет. В 1921 году журналист Карл ван Дорен публикует громкую статью про «анти-аграрный бунт» («The Revolt from the Village») в литератуpe и культуре США, приводя в пример «Антологию Спун Ривер» (1915) Эдгара Ли Мастерса, «Уайнсбург, Огайо» (1919) Шервуда Андерсона, «Главную улицу» (1920) Синклера Льюиса, в которых выстраивалась яркая оппозиция городка и города[1]. В неторопливой рутинности жизни маленького городка были, разумеется, свои радости, но человек талантливый рвался вон, бежал прочь при первой возможности, в этом смысле герои названных книг повторяли путь, уже ранее пройденный их авторами. Испытывали ли Льюис, Андерсон, Мастерс, Драйзер отвращение (второе значение слова revolt) к малой родине или некое более сложное чувство? Вопрос спорный. В отношении Уиллы Кэсер, которая, несомненно, принадлежит к этой поросли среднезападных «почвенных» талантов, это тем более верно. К «гению» мест, которые не были для нее родными по рождению, но таковыми стали, она очень чувствительна.

Первое впечатление встречи с прерией — ощущение громадности и мощи: «Кругом была только земля — не сады, не пашни, а то, на чем их создают… Мне чудилось, что весь мир остался далеко позади, что мы покинули его пределы и очутились в местах, человеку неподвластных…» Человек как будто бы исчезал, превращался в ничто между небом и землей, в море травы, шумящей, подвижной, словно куда-то бегущей. Пустота прерий оставляла вас равнодушной или рождала пожизненную преданность и «зеркальное» чувство пронзительного одиночества. Оно, в свою очередь, могло стать источником слабости или силы, разъедающей, темной тоски или упрямого доверия к себе.

Прерия для Кэсер — не только место, но и люди. Девочка-подросток, разъезжавшая на пони по соседским фермам, не подозревала, конечно, что в ней живет невидимо будущая романистка, но память собирала впечатления про запас. Соседями были вчерашние шведы, норвежцы, немцы, чехи (англосаксы на новой территории оказались в меньшинстве), и в своих воспоминаниях Кэсер особенно выделяла разговоры, которые вели с ней старые женщины, плохо говорившие по-английски, но тем охотнее толковавшие про далекую, навсегда исчезнувшую жизнь.

«Я никогда не испытывала интеллектуального возбуждения более острого, чем то, что я чувствовала, проведя утро с какой-нибудь из этих старух, пока та пекла хлеб или сбивала масло. Я ехала потом домой в странном волнении… Мне все казалось, будто бы я на время превращалась в другого человека».

Жизнь в Ред Клауде и вокруг была скудна, однообразна, но были в ней и неожиданно «космополитическая» пестрота, деревенская простоватость и трофеи привозной культуры. У продавца в местной лавке Уилла брала уроки греческого и латыни, другой заезжий чудак-неудачник учил ее музыке, семья соседей-иммигрантов делилась знанием французского и немецкого языков, а местный доктор позволял сопровождать его, когда ездил с визитами… Большинство из них под измененными именами встречаются в «Песне жаворонка».

Шестнадцати лет, окончив местную школу (в выпускном классе было всего три человека), Уилла принимает странное для девочки решение поступать в университет Небраски в Линкольне и учиться там на врача. Но вопреки первоначальному плану увлекается журналистикой, начинает писать и вскоре уже ведет свою колонку в университетской газете, снабжает городские издания отзывами и рецензиями, на гонорары поддерживая семейство в Ред Клауде. В двадцать два года она получает место редактора в женском журнале в Питсбурге, спустя десяток лет приглашена редактировать популярнейший журнал МакКлюра в Нью-Йорке. Карьера складывается на зависть, но Кэсер с ней расстается без особой жалости. Она уже публикует в это время стихи, рассказы, берется за роман — не очень, правда, уверенно. Действие романа «Мост Александра» (1912) развертывается в Лондоне, и понятно почему: там настоящая жизнь, в кукурузной глубинке жизни нет. Роман, увы, никого не впечатлил, а автора скорее обескуражил, и следующую книгу она решает писать «сугубо для себя», особо не рассчитывая на интерес аудитории. Но интерес как раз просыпается, и роман «О, пионеры!» (1913) Кэсер всегда считала полноценным первенцем. Если сравнивать письмо с верховой ездой, поясняла она, то «Мост» был похож на прогулку по парку в компании с кем-то не очень близким, с кем вынужденно поддерживаешь разговор, а «Пионеры» — это езда с охотой и удовольствием, ясным утром, по знакомой местности, на лошади, которая сама знает дорогу. Два года спустя выходит «Песнь жаворонка» (1915), потом «Моя Антония» (1918). Так складывается трилогия о прерии — бесспорно лучшее из всего написанного Уиллой Кэсер.

Второй роман трилогии — «Песня жаворонка», он же и самый личный. Уилла Кэсер и Тея Кронборг — одно лицо почти буквально: сравните описания героини романа (широкое, решительное, «словно вырубленное топором», говорящее об энергии и воле) с фотографиями автора! Портрет художника в юности развертывается в историю поисков себя и самоутверждения. Другой прототип Теи Кронборг — Оливия Фремстад (1871–1951). Девочка из иммигрантской семьи начала с пения в церковном хоре в глуши Миннесоты и стала оперной дивой, прославилась как исполнительница многих партий в операх Вагнера (Кэсер брала у нее интервью для журнала МакКлюра и несколько раз слушала в Метрополитен-опера в Нью-Йорке).

У будущей певицы в романе и будущей писательницы в реальности была одна на двоих каморка на чердаке многодетного семейного дома — драгоценное личное пространство, о назначении которого сказано так: «В течение дня, забитого делами, она была одним из детей Кронборгов, зато ночью становилась другим человеком… Словно у нее была назначена встреча с остальной частью себя — когда-нибудь, где-нибудь. Она двигалась вперед, чтобы встретиться со своей другой половиной, а та шла навстречу, чтобы соединиться с ней».

Когда Тея Кронборг впервые попадает в Чикагский институт искусств (один из старейших художественных музеев в США), она рассматривает собранные там европейские полотна изумленным взглядом юной Кэсер. И видит, например, «Песнь жаворонка» (1884) Жюля Бретона: крестьянская девочка с серпом в руке — на фоне выползающего из-за горизонта солнца — застыла, вслушиваясь в трели, звучащие с высоты. В романе мы читаем: «Плоская равнина, ранний утренний свет, влажные поля, выражение грубоватого лица девушки — пусть ничего особенного, но все это было для Теи родным». Поскольку узнаваем для нее этот момент самозабвения — пробуждения еще не осознаваемой способности к творчеству.

То же и музыка, которую слушали девятнадцатилетняя Уилла в Линкольне в декабре 1897 года, а потом Тея в Чикаго. Девятая симфония Дворжака «Из Нового Света» ошеломляет героиню романа, как ранее автора, тем, насколько точно в ней переданы ощущения «новой души в новом мире»: «Здесь были песчаные холмы, кузнечики и саранча — все, что просыпается и стрекочет ранним утром, бескрайняя протяженность нагорий, неизмеримая тоска всех плоских земель». Когда же после симфонического концерта она выходит в толпу, спешащую по Мичиган-авеню под шквальным ветром с озера, в отсветах заката, похожего на пожар, настоящее музыкально смыкается с прошлым, и «почти впервые» Тея-Уилла осознает, что большой город, жестокий и мощный, требовательный и щедрый, в чем-то родственен городку ее детства, затерянному среди прерий.

Так Уилла Кэсер нашла свою тему. Ироническим образом высшую из многих своих литературных наград — Пулицеровскую премию — она получит за роман далеко не самый сильный («Один из наших», 1922) и трактующий сюжеты, связанные с Первой мировой войной, усвоенные писательницей из вторых рук (батальные сцены, как ревниво и едко заметит Хемингуэй, откровенно заимствованы из кино). Не склонная оправдываться, она пояснит: «Репортер может с одинаковым успехом писать обо всем, что видит, писатель покажет лучшее, на что способен, только работая с тем, что отвечает объему и характеру его глубочайших симпатий».

Помимо темы, Кэсер нашла свой стиль. Дотошная описательность, ассоциируемая часто с литературным реализмом или натурализмом в духе Драйзера, ей претит. «Легкое прикосновение кисти художника ничего общего не имеет со старательностью декоратора витрин в универмаге, — говорила она, — текст должен быть прост, экономен, подобен прозрачному воздуху прерий». Когда в романе много воздуха, в нем возникает самое ценное — «тон, скорее угадываемый ухом, чем слышимый». В «Песне жаворонка», кстати говоря, ей самой не нравились длинноты, рыхлость композиции, избыток подробностей. Она правила и сокращала текст, готовя переиздания, но, похоже, это было сражение с самой собой: требовательному художнику противостоял «вспоминатель» и никак не желал сдаваться.

Воздухом прерий Уилла Кэсер приезжала дышать до тех пор, пока в Ред Клауде жили остатки семьи. Иной раз говорила, что готова осесть на земле, но нет, никогда не оставалась — уезжала, убегала, пугаясь одиночества и изоляции и… унося их в себе. На Рождество 1931 года она приехала в последний раз (к этому времени уже умерли мать и отец), отперла старый дом, провела в нем несколько дней и вернулась в свою роскошную квартиру на Парк-авеню в Нью-Йорке. В отличие от Гертруды Стайн и младших современников-экспатов (того же Хемингуэя) она никогда не уезжала из Америки надолго. Но с противоречивым переживанием ностальгии и отчужденности, принадлежности месту и ничему-не-принадлежности была слишком хорошо знакома и больше всего в жизни ценила независимость, личную автономию, недоступность для публичной лести и критики.

Городок Ред Клауд сегодня стал по сути музеем Уиллы Кэсер: с 2017 года здесь находится Национальный центр ее имени. В доме, где прошло ее детство, сохранились мебель и бытовые мелочи, вроде будильника и кофемолки, их показывают туристам. Сохранилась комнатка на чердаке — непритязательное на вид место силы, откуда взмыл жаворонок немалого литературного таланта (аутентичные обои закрыты плексигласом, так как слишком много охотников отодрать кусочек на память). А похоронена Кэсер далеко от этих мест, в Нью-Гэмпшире. Для надписи на могильном камне выбраны слова из «Моей Антонии», описывающие первую встречу с прерией: «Это и есть счастье: раствориться в чем-то огромном и Вечном».