Пифагор и его школа

Введение

Знаменитый философ и ученый, религиозный и этический реформатор, влиятельный политик, полубог в глазах своих учеников и шарлатан по отзывам иных из его современников — таковы отображения Пифагора в античной литературе. Собрать все эти образы воедино и выделить в них исторически достоверные черты — задача, нелегкая даже при наличии обширных и надежных сведений. Для нас же еще на дальних подступах к ее решению возникает одна из самых сложных проблем изучения пифагореизма — проблема источников.

От самого Пифагора не дошло ни одной строчки — по-видимому, он действительно ничего не писал. Это сразу же ставит его в особое положение по сравнению с другими досократиками, работы которых сохранились хотя бы в нескольких фрагментах. Какая-то часть этих фрагментов вместе со свидетельствами тех, кому были еще доступны их сочинения, признается всеми в качестве достоверного материала, на основании которого можно делать дальнейшие выводы. В случае же с Пифагором такой твердой основы, служащей естественным ограничителем для произвольных гипотез, нет.

Фалес, старший современник Пифагора, тоже ничего не писал, но здесь мы имеем дело совсем с другой I проблемой. Философия Фалеса остается лишь его философией, если, конечно, отвлечься от того факта, что он был первым известным нам греческим философом. Вокруг его имени не велись горячие споры в школах Платона и Аристотеля, мы не знаем фалесовцев или неофалесовцев, зато нам хорошо известны пифагорейцы и неопифагорейцы. Влияние Пифагора на мыслителей последующих эпох, вплоть до Коперника и Кеплера, частота, с которой встречается его имя во всей античной литературе, могут соперничать даже с Сократом и Платоном, далеко превосходя их предшественников. Через два века после смерти Пифагора начали фабриковаться сочинения, приписывавшиеся ему самому, его ученикам и даже его жене и дочери. Поздняя античность донесла до нас несколько его биографий, по большей части совершенно фантастических, притом что ранние сочинения этого жанра, как правило, более достоверные, почти полностью утрачены.

В итоге мы можем сетовать не на недостаток, а на избыток материала, причем материал этот чрезвычайно разнороден, отрывочен и с трудом поддается систематизации. Реконструкция взглядов Пифагора основывается на полемических откликах его современников, фрагментах утраченных сочинений по истории философии и науки, случайных и разрозненных упоминаниях поздних авторов либо в лучшем случае опирается на учения его последователей.

Но и последний путь отнюдь не прост. Непосредственные ученики Пифагора не оставили изложения его идей в отличие, скажем, от учеников Сократа. Дошедшие до нас учения ранних пифагорейцев (конец VI— середина V в. до н. э.) — Алкмеона, Гиппаса, Менестора, Гиппона и др. — носят слишком индивидуальный характер, чтобы видеть в них изложение системы самого Учителя. Априори нет уверенности в том, что в этой школе существовал обязательный круг доктрин, которые признавались всеми пифагорейскими учеными и философами.

Сведения о ранних пифагорейцах, хотя они дают не так уж много для реконструкции воззрений самого Пифагора, чрезвычайно важны для выявления общего характера, методов и проблематики научной и философской деятельности школы в этот период. К сожалению, далеко не во всех случаях можно с определенностью сказать, что принадлежит ближайшим последователям Пифагора, а что является плодом более позднего развития. Не случайно ряд исследователей предпочитает говорить о древнем пифагореизме в целом, с VI по IV в. до н. э., оставляя открытым вопрос о вкладе самого основателя и его конкретных последователей в общую систему пифагорейских представлений^{1}. Интересно, что уже Аристотель, столкнувшись с такого рода трудностями, предпочел писать в общем о пифагорейцах, а не восстанавливать историческое развитие их идей.

Сложность пифагорейского вопроса коренится, разумеется, далеко не только в состоянии наших источников. Подчас гораздо более сложным является сбалансированный анализ тех разнообразных сфер деятельности, в которых проявили себя пифагорейцы: политики, религии, философии и науки. В каком соотношении находятся эти стороны пифагореизма, как определить точки их взаимовлияния и насколько глубоким оно было? Что представляло собой пифагорейское сообщество: политический союз, религиозное братство, философскую или научную школу, либо все это, вместе взятое?

Не случайно пифагорейский вопрос остается одним из самых запутанных и уж по крайней мере самым дискуссионным в истории раннегреческой науки и философии. Библиография работ по пифагореизму насчитывает сотни книг и статей, при этом, однако, трудно найти какой-либо факт, включая само историческое существование Пифагора, с которым согласились бы все высказывавшиеся по этому вопросу. Если же обратиться от фактов к их интерпретациям, то количество самых разнообразных и противоречивых точек зрения с трудом поддается учету.

Вместе с тем историю пифагорейского вопроса не следует представлять себе как «войну всех против всех» — при ближайшем рассмотрении в ней можно выделить несколько достаточно определенных направлений. Одни считают Пифагора основателем европейской научной традиции, другие — «шаманом», предводителем экстатических культов и тайных мистерий, третьи полагают, что он соединял в себе оба эти качества. Однако и внутри этих направлений точки зрения существенно разнятся. Трудно поэтому понять, что представлял собой Пифагор и созданная им школа, не уделив достаточного внимания научной полемике вокруг пифагореизма.

Пожалуй, один из главных пунктов этой полемики — время зарождения научных занятий пифагорейцев и их место в общей системе пифагореизма. В течение всего XIX в., когда наибольший интерес вызывала философия пифагорейцев, а не их наука, мало кто сомневался в том, что Пифагор и его ближайшие ученики занимались научными исследованиями. В этом легко убедиться, ознакомившись с историко-философскими сочинениями этого времени^{2}. Сходной была и позиция исследователей античной математики^{3}. Но на рубеже XIX–XX вв. вместе с ростом интереса к древнегреческой науке возникло критическое направление, приверженцы которого с разной степенью категоричности отрицали научный характер раннепифагорейской мысли^{4}.Эта точка зрения неоднократно высказывалась и в работах последних десятилетий, особенно активно ее развивает один из крупнейших исследователей пифагореизма В. Буркерт^{5}.

Известный историк науки Б. Л. ван дер Варден, автор последнего значительного труда о пифагорейцах^{6}, занимает несколько иную позицию. Он признает большие заслуги раннепифагорейской школы в математике, астрономии и физике, но упорно отказывается сделать это по отношению к самому Пифагору, которого рисует лишь памятливым учеником вавилонян, передавшим, к тому же не очень внятно, суть полученных им знаний своим последователям.

Нельзя сказать, чтобы это критическое направление безраздельно господствовало в истории изучения пифагореизма и раннегреческой науки в целом. Однако именно оно выдвигает в центр внимания исследователей вопросы, связанные с научной стороной пифагореизма. Наша книга также посвящена в основном пифагорейской науке, хотя и не только ей.

Обращение к тому времени, когда зарождались первые научные методы, понятия и теории, к людям, участвовавшим в становлении греческой науки, не нуждается в особом оправдании. Феномен науки раскрывается в ее истории, особенно в периоды быстрого роста или даже взлета научного знания. С этой точки зрения наибольшего внимания заслуживают два периода: VI–IV вв. до н. э., эпоха зарождения науки, и XVI–XVII I вв., время великой научной революции, сформировавшей науку Нового времени. Собственно говоря, сравнение этих периодов и дает пищу для многочисленных споров о месте и времени зарождения науки как таковой. Многие ученые полагают, что наука в современном смысле слова возникла лишь в Новое время^{7}. Тем самым деятельность греческих ученых лишается статуса научной. В рамках этой книги нет возможности, да и необходимости, детально входить в существо этих споров. Тем не менее следует изложить основные принципы, из которых мы исходим, — ведь иначе в вопросах, которым она посвящена, может остаться много неясного.

Относить возникновение науки к Новому времени было бы, на наш взгляд, сильным преувеличением. При самой высокой оценке этого периода нет оснований отказываться от традиционной точки зрения, связывающей появление науки с греческой цивилизацией.

Нельзя назвать ни одной научной отрасли — будь то математика, астрономия, механика, оптика, биология или медицина, — в которой ученые Нового времени не стояли бы на фундаменте, заложенном греками. Их отношение к греческой науке было различным: не было недостатка ни в слепом преклонении, ни в яростной критике. Но и в том и в другом случае укорененность их идей в научном наследии античности несомненна. Признавая эту преемственность, многие подчеркивают, что знания, полученные от греков, были во многом переосмыслены и включены в иную теоретическую систему^{8}. Однако отрицает ли это научный характер унаследованных знаний? Развиваясь, наука не может всегда и во всем оставаться равной самой себе, но и новые качества, приобретаемые ею в процессе развития не могут изменить ее сущность до неузнаваемости.

Сейчас большинство методологов науки соглашается с тем, что ее важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод^{9}. В практике историко-научных исследований этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в. до н. э., ионийские города Древней Греции. Именно в среде греческих астрономов и математиков того времени впервые начинают систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали, что же касается европейской науки, то она не создала никаких принципиально новых методов научного познания.

Распространенный взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты, мало соответствует действительности: были и наблюдения, и эксперименты. Именно они легли в основу таких отраслей знания, как акустика, оптика, механика, ботаника, анатомия, физиология, география, астрономия. Можно согласиться с тем, что фундаментальная роль эксперимента в естествознании была отчетливо осознана лишь в Новое время, но это не означает, что его вообще не было в античности. Хотя греки преуспели более всего в астрономии и математике, которые лишены эксперимента, а в других областях он едва ли признавался всеми главным аргументом в научном споре, его роль в развитии научных знаний очевидна^{10}.

Противопоставляя греческую и современную науку, многие склонны выдвигать в качестве главных свидетелей античности Платона, Аристотеля и других философов и принимать их отношение к научному познанию за установку всей античной науки. Справедливо ли это? Читая Платона; можно скорее узнать, что думал о науке он сам, а не то, что думали о ней современные ему ученые и тем более — какой была реальная практика изысканий того времени^{11}. О науке времени Аристотеля гораздо больше говорят его естественно-научные сочинения, обобщающие огромный эмпирический материал, добытый им в ходе наблюдений, а нередко и экспериментов, чем «Метафизика» или «Органон».

«Едва ли кто-нибудь сочтет штудирование Гегеля или даже Конта и Спенсера лучшим способом изучать науку XIX в. Разумеется, их мнение можно и нужно учитывать, но главным предметом исследования были и остаются реальные научные изыскания, методы, теории. Странно, что по отношению к античной науке необходимость такого подхода пока еще не стала очевидной: ведь сохранившихся научных текстов для этого вполне достаточно, пусть даже большинство из них относится к поздней эпохе.

Зачастую, говоря об античной науке, переходят от обсуждения ее методов и результатов к оценке той роли, которую она играла в обществе и мировоззрении античности. Между тем это совершенно разные проблемы. Хотя в Греции мы знаем различные типы научных сообществ, в том числе и поощрявшиеся государством (Александрийский Мусей), в целом они не идут ни в какое сравнение с научными организациями Нового времени: академиями, университетами и т. п. Греческая наука не занимала и не могла занимать в обществе того места, которое, начиная с XVII–XVIII вв., заняла наука европейская, превратившись в мощный и быстро развивающийся социальный институт. Греческая наука развивалась, как правило, в стороне от практических потребностей общества^{12}, и хотя из этого правила есть важные исключения, они лишь подтверждают его справедливость. Все это — бесспорные факты, но они говорят не о том, что в Греции не было науки, а о том, что ее отношения с обществом складывались иначе, нежели в Новое время.

Едва ли можно отрицать, что наука не являлась основой мировоззрения античной эпохи. Математика Евклида, механика Архимеда, астрономия Гиппарха и Птолемея, если и играли какую-то роль в их общем взгляде на мир, явно не были его конституирующим элементом. Даже в период расцвета греческой науки (V–III вв. до н. э.) не существовало того, что можно было бы назвать системой научных взглядов на природу и общество. И тем не менее — будем ли мы говорить об изолированности островков научной мысли в общей картине греческого мировоззрения или об их включенности в контекст культуры, построенной на совсем других основаниях, — все это не может доказать, что механика, математика или астрономия греков базировались на принципиально иных методах, чем в Новое время.

Даже беглый взгляд на историю науки показывает, что она может с успехом существовать в весьма различных типах культур, таких, например, как Греция VI–IV вв. до н. э., арабские страны X в., Италия XVI в., Россия XVIII в., Япония конца XIX в. Можно вспомнить и о том, что научность отнюдь не была основой мировоззрения тех, кто заложил фундамент новоевропейского естествознания. Как раз сейчас оживленно обсуждаются вопросы о влиянии астрологии, алхимии, герметизма, магии, различных мистических учений на формирование взглядов ведущих ученых этого времени, причем не только Дж. Кардано или Парацельса, но и Кеплера, и Ньютона^{13}.

При всем внимании к социальному и культурному контексту, в котором развивалась греческая наука, и осознании его глубокого своеобразия не следует упускать из виду то важное обстоятельство, что наука как вполне определенный способ познания мира обладает значительной автономией. В сущности это и позволяет нам видеть гораздо большее внутреннее родство научных теорий и методов, возникших в разные периоды и в разных цивилизациях, по сравнению с другими культурными феноменами.

Нам представляется, что рассмотрение с этой позиции раннепифагорейской науки позволит избежать как модернизации, т. е. придания научного статуса тому, что наукой еще не являлось, так и архаизации (кстати, более распространенной в современной литературе), т. е. растворения зарождающейся науки в мифе, религии, спекулятивной философии, политическом красноречии — во всем том, с чем она соприкасалась, но чем никогда не была.