Пифагор и его школа

Исследователи раннегреческой медицины находятся в гораздо более выгодном положении, чем историки математики этого же времени. В их распоряжении имеется гиппократовский корпус, который включает более шестидесяти трактатов, приписываемых великому косскому врачу Гиппократу (ок. 460–ок. 370 гг. до н. э.). Впрочем, споры по поводу авторства этих трактатов велись еще в древности: слишком уж разнообразен стиль и противоречивы доктрины отдельных сочинений этого собрания, чтобы все они могли принадлежать одному человеку или даже одной школе. Часть из них явно была написана еще до Гиппократа, другая — уже после его смерти, в конце IV и даже в III в. до н. э. Некоторые сочинения, входящие в состав корпуса, принадлежат не косской, а соперничавшей с нею книдской медицинской школе. Детальное филологическое и историко-медицинское изучение этих текстов, начавшееся полтора века назад, дало науке множество важных результатов, но по вопросу о том, какие именно трактаты принадлежат самому Гиппократу, а какие были созданы его учениками и последователями, согласие пока не достигнуто^{174}.

Гиппократа часто называют отцом греческой медицины, так же как Геродота — отцом истории, а Феофраста — отцом ботаники. Однако во всех этих случаях мы имеем дело не с зарождением данной отрасли знания благодаря усилиям одного человека, а с первым дошедшим до нас сочинением. Ни медицинская теория, ни тем более практика не были рождены Гиппократом — об искусных врачах упоминал еще Гомер. Но Гиппократу греческая медицина обязана окончательным оформлением тех важнейших черт, которые определяют ее характер и отличают ее от любой другой медицины древности.

К числу главных особенностей, медицины, представленной в гиппократовском корпусе, относится ее светский, рационалистический характер и тесная связь с философскими течениями своего времени. Во многих трактатах отчетливо видны следы натурфилософских идей Гераклита, Анаксагора, Эмпедокла, Демокрита и других досократиков. Влияние же религии на теории и практическую деятельность гиппократиков едва различимо. В отличие от египтян и вавилонян, в чьих медицинских текстах разумные практические советы переплетаются с магическими предписаниями^{175}, в сочинениях гиппократовского корпуса можно найти лишь несколько изолированных примеров такого рода. (Справедливости ради надо сказать, что и ранняя г египетская медицина была гораздо меньше связана с магией, чем в поздний период^{176}).

В Греции не то чтобы совсем не было медицины религиозно-магической, но она существовала обособленно от обычной деятельности светских врачей. Храмовая медицина практиковалась жрецами Асклепия, бога-врачевателя и покровителя врачей. При этом храмы Асклепия часто основывались в местах бытования известных медицинских школ, например в Книде или на Косе, используя их репутацию^{177}. Больные, приходившие в такой храм, после соответствующих церемоний проводили ночь в его пределах, и Асклепий, явившись к ним во сне, либо сразу, же излечивал их, либо подсказывал необходимый метод лечения^{178}. Судя по многочисленным изображениям _ вылеченных органов, которые оставляли в храме пациенты Асклепия, храмовая медицина пользовалась немалой популярностью, но едва ли она могла составить серьезную конкуренцию светской медицине. Основное бремя медицинской помощи лежало на обычных врачах, которые не имели никакого отношения к практике жрецов-асклепиадов. Врачи эти были профессионалами, жившими за счет своего ремесла. Часть из них имела постоянную практику» другие переходили из города в город в поисках новых клиентов, а наиболее знаменитые врачи специально приглашались городскими властями на определенный срок, им назначалось довольно солидное вознаграждение, нередко их заслуги отмечались почетными декретами^{179}.

Греческую медицину даже в период ее наивысшего расцвета (IV–III вв. до н. э.) в целом нельзя назвать медициной научной. Не относили ее к числу наук и сами греки: медицина считалась практическим искусством (*****). Впрочем, и сейчас понятие «врачебное искусство» отнюдь не утратило своего смысла: знающий врач далеко не всегда врач искусный. Упрекать греков за ненаучный характер их медицины тем более неоправданно, что и в Новое время медицине потребовалось несколько веков, прежде чем в первой половине XIX в. она сумела перешагнуть донаучный порог. Переход этот был связан не только с неустанными поисками почти десяти поколений европейских врачей от Везалия и Гарвея до Вирхова, но и с бурным ростом естествознания (физики, химии, биологии, физиологии), появлением микроскопа, открытием клетки и т. д. В Греции же естественные науки делали еще только первые шаги и в силу огромной сложности своего предмета далеко не продвинулись.

Физиология и анатомия, возникающие в Греции на рубеже VI–V вв. до н. э., могли лишь частично удовлетворить стремление греческих врачей к рациональному объяснению причин болезни, — и не только из-за своей неразвитости. Дело осложнялось еще и тем, что путем к такому объяснению греческая медицина считала познание всей природы человека, а эта задача была для нее совершенно непосильной. Одна из основных ошибок античной науки, отмечал У. Гейдель, это неумение понять. бесконечную сложность явлений^{180}. Искушение упростить проблему было еще слишком сильным, во многих случаях оно приводило к фатальным последствиям.

Не находя ответа на интересующие их вопросы в науках, тесно связанных с медициной, многие врачи обращались к тому, что, на наш взгляд, лежит довольно далеко от чисто врачебных проблем. Автор гиппократовского трактата «О воздухах, водах и местностях» прибегает, например, к географии и наряду со множеством верных и тонких наблюдений о влиянии климата и характера местности на различные болезни, приходит к своеобразному географическому детерминизму: «Что касается вялости духа и трусости, то наибольшей причиной, почему азиаты менее воинственны, чем европейцы, и отличаются более тихим нравом, суть времена года, которые… здесь всегда приблизительно одинаковы, ибо тогда ни ум не испытывает потрясения, ни тело не подвергается сильным переменам, от которых нравы естественно грубеют…» (ВВМ, 16; пер. В. И. Руднева).

Чаще же всего врачи обращались к философии, спекулятивные теории которой компенсировали им недостаток твердых знаний и служили своеобразным теоретическим обоснованием их медицинской практики. Разумеется, философией интересовался отнюдь не всякий врач — он мог быть и просто искусным ремесленником, знатоком своего дела, умевшим наложить повязку, вправить вывих, дать целебную настройку или удалить наконечник стрелы. Но если говорить о медицинских теориях, представленных в гиппократовском корпусе, то в подавляющем большинстве из них спекулятивный момент очень силен.

Впрочем, далеко не все гиппократики были склонны соглашаться с тем, что «врач-философ подобен богу», как утверждал один из них. Некоторые авторы трактатов предстают как осторожные эмпирики, без всяких мудрствований писавшие о том, что они хорошо знали и могли непосредственно наблюдать за время своей врачебной практики. Встречаются здесь и прямые нападки на философов: «Говорят некоторые врачи и софисты, что не может·знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего он составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей. Но речь их клонится к философии, как, например, у Эмпедокла и других, писавших о природе. Я же со своей стороны думаю, что все то, что сказали как софисты, так и врачи о природе, относится не столько к медицинскому искусству, сколько к живописи», — рассуждал автор трактата «О древней медицине» (ДМ, 20; пер. В. И. Руднева). Казалось бы, перед нами трезвый эмпирик, протестующий против вторжения философии в медицину. Но это впечатление быстро рассеивается при знакомстве с его собственной теорией — она не менее спекулятивна, чем то, что он отвергал!^{181}

Споры гиппократиков о том, что является преобладающим в природе человека — огонь, воздух или вода, кажутся нам странными и наивными. Не следует, однако, забывать, что это — оборотная сторона широты подхода тогдашних врачей, неизбежная плата за смелость их мысли, далеко опережавшей уровень позитивных знаний о человеческом организме. При общей установке гиппократовской медицины на опыт, основанный на наблюдениях, а нередко и на экспериментах, опыт этот был еще слишком незначительным, чтобы дать ответ на большинство вопросов, интересовавших тогдашних врачей.

Кротонская медицина и пифагореизм

Во времена Платона и Аристотеля косская и книдская школы стали самыми знаменитыми в Греции. Но на рубеже VI–V вв. до н. э., согласно Геродоту, наиболее известными были две другие школы: киренская и особенно кротонская. О медиках Кирены, греческой колонии в Африке, к сожалению, почти ничего не известно. Свидетельства же, касающиеся кротонской школы, хотя и несопоставимы по объему с гиппократовским корпусом, позволяют достаточно определенно судить о ее характере вкладе в развитие древнегреческой медицины.

Нельзя сказать, чтобы историки медицины совсем обходили вниманием кротонскую школу, однако специально посвященных ей работ сравнительно мало. Обычно ее. рассматривают либо в общих трудах по истории греческой медицины, либо в связи с тем или иным гиппократовским сочинением. Тем не менее для историков медицины был и остается совершенно очевидным тот факт, что кротонская школа, возникшая почти одновременно с пифагорейской, была связана с ней теснейшим образом^{182}. Исследователи же пифагорейской науки и философии обращают на это внимание в чрезвычайно редких случаях^{183}. Как правило, развитие досократической философии рассматривается в рамках противопоставления ионийцев и пифагорейцев. Ионийская философия от Фалеса до Демокрита была непосредственно связана с исследованием природы, тогда как пифагорейская школа занималась религиозно-этическими вопросами и числовыми спекуляциями — такова точка зрения тех, кто вообще отказывает пифагорейцам в научных занятиях. Те же, кто не заходит та-к далеко, выдвигают другой тезис: если ионийцы занимались преимущественно естественнонаучными, эмпирическими изысканиями, то пифагорейцы развивали математические дисциплины.

Непредвзятое рассмотрение античной традиции приводит нас совсем к другим выводам. Обратившись к пифагорейской философии V в. до н. э., нельзя не заметить, что ее развитие постоянно оплодотворялось живым интересом именно к естественнонаучным вопросам — в этом плане существенных различий между ионийцами и пифагорейцами нет. Ничуть не в меньших, а скорее даже в больших масштабах, чем ионийцы, пифагорейцы занимались физиологией, анатомией, ботаникой, эмбриологией. Все эти дисциплины были тесно связаны с медицинской практикой и обязаны своим развитием тому обстоятельству, что в первой половине V в. до н. э. большинство известных нам пифагорейских ученых и философов были врачами или по крайней мере писали на медицинские темы.

Насколько глубоко были укоренены занятия медициной в пифагорейской школе, может показать перечень врачей, прямо принадлежащих к этой школе или близких к ней.

1. Демокед из Кротона. Геродот говорит о нем, как об известнейшем враче своего времени (III, 125). Пифагореец (18 А 5; 19 А 2 с). Написал врачебную книгу, о которой упоминает Плиний.

2. Каллифонт, отец Демокеда. Врач-пифагореец (19 А 2). В лексиконе Свиды он ошибочно назван жрецом Асклепия из Книда, что как будто связывает его с храмовой медициной Асклепиадов. Однако Гермипп называет его родиной Кротон (19 А 2), вместе с тем уже доказано, что в VI в. до н. э. в Книде еще не было храма Асклепия;

3. Алкмеон из Кротона, самый известный из пифагорейских врачей; Упомянут в каталоге Аристоксена. Автор первого медицинского сочинения, содержание которого нам известно.

4. Иккос из Тарента. Врач, занимался гимнастикой и диететикой (25 А 2). Упоминается в каталоге среди тарентинских пифагорейцев.

5. Эмпедокл из Агригента. Известный врач. Кроме аристоксеновского каталога, о его пифагореизме свидетельствуют софист Алкидамант, перипатетик Феофраст и. историк Тимей (31 А 1, 7). Его отец Метон также был, вероятно, пифагорейцем (Д. Л. VIII, 72).

6. Акрон из Агригента, современник Эмпедокла. Врач, автор сочинения «О диете здоровых» (DK I. Р. 283.5), что очень близко по тематике к пифагорейской медицине. Аристоксен также упоминает его в числе пифагорейцев (фр. 22)^{184}.

7. Ксенон, отец Акрона, известный врач (Д. Л. VIII, 65). Возможно, идентичен с пифагорейцем Ксеноном из Локр (DK I. Р. 477.4).:

8. Гиппон из Метапонта. Врач и философ. Упомянут в каталоге пифагорейцев (38 А 1).

9. Менестор из Сибариса. Его ботанические сочинения были связаны и с медицинской проблематикой (32 А 7). Упомянут в каталоге Аристоксена.

Этот список пифагорейцев, занимавшихся медициной, а также медиков, так или иначе близких к этой школе, охватывает практически всех известных нам италийских и сицилийских врачей первой половины V в. до н. э. Единственным исключением был Павсаний, о жизни и взглядах которого мы знаем очень мало. Но его дружба с Эмпедоклом (31 А 1, 3) говорит о том, что и он, скорее всего, принадлежал к этой же среде^{185}.

Таким образом, италийская медицина этого времени оказывается если и не идентичной медицине пифагорейской, то по крайней мере связанной с ней самыми тесными узами. Правда, известный историк медицины *. Вельман выделял еще сицилийскую школу (Эмпедокл и его последователи), которую он отличал от италийской^{186}. Но эта идея в античной традиции подтверждения не нашла и широкого признания не получила^{187}.Учение Эмпедокла действительно отличается от взглядов кротонских врачей, но и в доктринах косской школы можно усмотреть немало противоречивых положений.

Занятия медициной не прерывались в пифагорейской школе. и далее. Найденные в конце XIX в. выдержки из «Истории медицины» перипатетика Менона (конец IV в. до н. э.) неожиданно показали, что Филолай в своей книге рассматривал не только философские или астрономические, но и чисто медицинские вопросы (44 А 27–28). Был ли он практикующим врачом, сказать трудно, но сам интерес Филолая к эмпирическим проблемам, которые, казалось бы, так от него далеки, очень показателен. Во второй половине IV в. до н. э. известны пифагорейские врачи Ликон (DK 57) и Андрокид (DK I. Р. 465 not.).

Занятия медициной, как мы видим, прослеживаются от Демокеда до последних десятилетий существования пифагорейской школы. На этом фоне интерес Алкмеона, Менестора или Гиппона к физиологии, анатомии и ботанике кажется естественным. Нет никакой необходимости выделять их в какую-то особую группу «около-пифагорейцев» на том основании, что они не занимались математикой или ничего не говорили о числе. В конце концов мы знаем гораздо меньше пифагорейских математиков этого времени, чем врачей.

Медицинская теория и практика пифагорейцев

Все три биографа Пифагора — Диоген Лаэрций, Порфирий и Ямвлих единодушно говорят о том, что Пифагору не были чужды занятия медициной и он высоко ценил это искусство (Д. Л. VIII, 12; Порф. 30, 33; Iambi. V. Р. 110, 163–164). Рассказы Порфирия и Ямвлиха об излеченных Пифагором друзьях можно было бы считать позднейшей выдумкой, если бы о его интересе к медицине не писали и авторы специальных медицинских сочинений, опиравшиеся, по-видимому, на надежные источники. Корнелий Цельс (I в.), автор сочинения «О медицине», говорит о том; что Пифагор, Эмпедокл и Демокрит болеедругих философов занимались медициной (О мед. пред., 2). Другой римский автор, Целий Аврелиан (V в.), сообщает, что некоторые считают Пифагора первым, кто применил музыку для лечения болезней (Cael. Aurel. De mprb. ас. V, 23). У него же говорится о том, что существовала даже специальная таблетка, названная именем Пифагора (De morb. сhron. IV, 47). Последний великий, врач античности Гален (II в.) называет Пйфагора автором учения о критических днях (De dieb. crit. III, 8).

К сожалению, все это поздние свидетельства, и, опираясь на них, невозможно установить, насколько серьезными были занятия Пифагора врачебным искусством. Тем не менее можно утверждать, что хотя основание и дальнейшее развитие кротонской школы не является его заслугой, пифагореизм сыграл важную роль в том соединении спекулятивной мысли с эмпирическим исследованием, которое обогатило и медицину, и философию, а впоследствии стало конституирующей чертой всей греческой медицины.

О Демокеде, одном из первых кротонских врачей, мы встречаем интересную историю у Геродота (III, 129–130). По его словам, персидский царь Дарий, вывихнув ногу, призвал к себе египетских лекарей, наиболее знаменитых в то время, но они ничем не смогли ему помочь. После их безуспешных попыток вправить вывих; к царю был приведен Демокед, который находился тогда в плену у персов. Вместо грубых средств египтян он применил свои мягкие снадобья и вскоре вылечил Дария. За это он получил богатые дары и стал одним из близких к царю людей, что, впрочем, его не радовало, и в конце концов он нашел способ бежать от Дария и вернуться в Кротон.

Насколько можно судить по сохранившимся свидетельствам, пифагорейские врачи и позже избегали сильнодействующих лекарств и хирургического вмешательства, которые, например, книдская школа применяла гораздо чаще. В основе пифагорейской медицины лежали диететика, определявшая характер и дозировку пищи и учившая правильному чередованию работы и отдыха, гимнастика, которая поддерживала бодрость тела, и музыка, в целительную силу которой пифагорейцы твердо верили^{188}. Нельзя не заметить, что все это на удивление созвучно некоторым популярным направлениям современной медицины.

Большой пассаж о медицине пифагорейцев из сочинения Аристоксена дошел до нас в передаче Ямвлиха: «В медицине пифагорейцы были более всего привержены к диете и соблюдали ее со всей строгостью. Прежде всего они старались изучить признаки правильного соотношения между едой, питьем и отдыхом. Затем, что касается самого приготовления пищи, то они, пожалуй, первыми стали, заниматься этим [среди врачей] и устанавливать надлежащее. Пифагорейцы чаще других употребляли мази, а лекарства применяли редко, в основном те, что предназначены для лечения нагноений, и уж почти совсем не прибегали к разрезанию и прижиганию. Для лечения некоторых болезней они пользовались заговорами. Они полагали, что и музыка во многом способствует здоровью, если ее применять надлежащим образом» (DK 58 D 1, 6–16). В другом месте Аристоксен указывает, что «едой пифагорейцев был хлеб с медом — тот, кто принимает эту пищу постоянно, лучше всего охраняет себя от болезней» (фр. 27).

Отмеченный Аристоксеном характер пифагорейской медицины хорошо согласуется и с более ранними источниками. Тарентинский врач Иккос (первая треть V в. до н. э.), о котором с уважением отзывался Платон, вел столь умеренный образ жизни, что попал в поговорку: по поводу скромно обедающих греки говорили: «обед Иккоса» (23 А 5). Его младший современник Акрон написал специальную книгу «О диете здоровых».

Некоторые сведения о пифагорейской диете можно почерпнуть даже из такого источника, как похвальная речь Исократа «Бусирис». Исократ приписывает египетским жрецам занятия тремя математическими науками, которыми в действительности занимались пифагорейцы. А вот что он говорит о медицине жрецов: «Для защиты тела они изобрели врачебное искусство, которое использует не рискованные лекарства; а безопасные, подобно повседневной пище» (Бус. 22). Его слова примечательно совпадают с пассажем Aристоксена: в обоих случаях демонстрируется недоверие к лекарствам и приверженность к диетическим средствам. Между тем эти черты, характерные для пифагорейского врачевания, никак не похожи на то, что мы знаем о медицине египтян. Они очень активно употребляли различные лекарства, в том числе и сильнодействующие, и, наоборот; не придавали видимого значения диете^{189}.

Большинство современных исследователей согласны с Аристоксеном в том, что начало греческой диететики было положено пифагорейскими врачами^{190}. Традиционная медицина многих народов, в том числе и греков, столетиями накапливала сведения о том, какой эффект дает употребление того или иного продукта, при каких болезнях его нужно принимать. Но пифагорейцы пошли гораздо дальше простой систематизаций и развития этих знаний. Они первыми среди греческих врачей обратили внимание не только на больного, но и на здорового человека. Каким должен быть образ жизни человека, чтобы он оставался здоровым, что он должен есть и пить, чем и сколько заниматься, чего избегать? Ответы на эти вопросы должна была дать медицинская теория, в которой здоровье впервые стало пониматься не как отсутствие болезней, зависящее от милости богов, а как особое состояние организма, которое достигается и сохраняется рациональными усилиями самого человека, такими, например, как физические упражнения, воздержание от излишеств в еде и питье, и т. д.

Многие из этих методов, связаны с практикой подготовки, атлетов, которыми был славен Кротон как раз на рубеже VI–V вв. до н. э… Самому Пифагору традиция приписывает, например, введение особой мясной диеты для, атлетов (Д. Л. VIII, 12). Однако общий вопрос о том, какова сущность здоровья, не мог быть разрешен лишь в рамках рационального осмысления этих практических методов. Теоретический характер поднятой проблемы заставлял обращаться к тому роду здания, который давал ответы именно на общие вопросы, — философии. Легко представить, сколько опасностей таил в себе этот путь спекулятивных рассуждений, в особенности если учитывать очень скромный уровень тогдашних знаний о человеческом организме. И остается удивляться тому, что главный результат пифагорейских изысканий в этой области — взгляд на здоровье как на гармонию всех элементов организма, наилучшее равновесие всех его сил и качеств — не только не отвергнут, но всячески поддерживается современной медициной^{191}.

Родоначальником этой доктрины, воспринятой гиппократиками и ставшей впоследствии теоретической основой всей греческой медицины, был Алкмеон. Человек ясного и трезвого ума, он одинаково плодотворно занимался и экспериментальными исследованиями, и самыми общими вопросами медицинской теории. Продолжая линию Ксенофана, сомневавшегося в доступности человеку истинного знания, Алкмеон был явно не склонен воспринимать спекулятивные теории философов как ключ к познанию мира. В начале книги он, обращаясь к своим друзьям-пифагорейцам Бронтину, Леонту и Батиллу, утверждал: «О вещах невидимых, равно как и о земных, [только] боги обладают ясным знанием, людям же [дано лишь] судить на основании свидетельств» (24 В 1). В том, что Алкмеон стремился основывать, свои взгляды на твердой почве наблюдений и экспериментов, нет никаких сомнений. Но желая понять, в чем же заключается здоровье человека, он неизбежно должен был выйти за пределы фактов, ибо они не могли быть единственной основой общемедицинской доктрины.

Доктрина эта находится под несомненным влиянием одной из центральных идей философии Пифагора, согласно которой мир возникает не из одного, начала, как полагали милетские натурфилософы, а из взаимодействия противоположных начал. Отталкиваясь от понятия беспредельного (*******), введенного Анаксимандром в качестве начала мира, Пифагор противопоставил ему предел (*****), и с тех пор идея качественных противоположностей становится одной из характерных черт философии пифагорейцев. Именно эта идея, а не сама пара «предел — беспредельное» была воспринята Алкмеоном и, перенесенная им из космоса на организм человека, стала основой его учениц о том, что здоровье Определяется равновесием противоположных сил^{192}.

Вот что говорят по этому поводу источники: «Алкмеон учил, что здоровье сохраняется при равновесии сил — влажного и сухого, холодного и теплого, горького и сладкого и других — и что господство одного из них ведет к болезни, ибо господство каждого из них разрушительно. Итак, действующей причиной болезни является избыток тепла или холода, поводом ее — излишество или недостаток в пище, а местом — кровь, спинной или головной мозг. Кроме того, болезни иногда возникают из-за внешних причин, таких как свойства воды или данной местности, истощение, насилие и тому подобное. Здоровье же — это соразмерное смешение качеств» (24 В 4).

В отличие от приводимых Аристотелем (Мет. 986 а 22) десяти пар пифагорейских противоположностей — предел — беспредельное, свет — тьма, мужское— женское, правое — левое и т. д. — противоположности Алкмеона менее абстрактны, они представляют собой конкретные физические качества, находящиеся в организме человека. Эти же качества попадают в организм вместе с пищей и могут, следовательно, нарушить его внутреннюю гармонию. Соответственно задача диетической теории состоит в. том, чтобы предложить такое рациональное питание и такой образ жизни, которые поддерживали бы этот внутренний баланс качеств. Врачевание же должно ставить перед собой цель восстановления равновесия, утраченного в результате болезни. В то же время Алкмеон не настаивает догматически на том, что его теория объясняет все болезни, он предусмотрительно упоминает и о других причинах, среди которых могут быть и плохая вода, и нездоровая местность, и ушиб или рана и т. д.

Если, как считал Алкмеон, болезни возникают от избытка или недостатка противоположных качеств, главными из которых являются холодное и теплое, то каково же должно быть их лечение? Очевидно, лекарством может быть то, что противоположно по качеству: если, скажем, болезнь наступила от избытка тепла, следует применять то, что ведет к его уменьшению. Речь, разумеется, идет не только о холодных компрессах при высокой температуре — многие виды еды и питья также классифицировались с точки зрения содержащегося в них тепла и холода.

Близкой к изложенной была медицинская теория другого пифагорейца, Гиппона. Согласно Феофрасту, основой всего сущего Гиппон признавал воду, опираясь прежде всего на физиологические соображения: «Ведь и теплое живет влагой, и умирающее высыхает, и семя всех живых существ влажное, и вся пища содержит влагу. А из чего все состоит, тем от природы и питается. Вода же является началом влажной природы» (Dox. Р. 475).

В соответствии со своей доктриной, скорее естественнонаучной, чем философской, Гиппон полагал, что в телах людей и животных находится влага, с помощью которой они ощущают и живут. Отсюда проистекали и его взгляды на природу болезни: «Когда эта влага находится в достаточном количестве, животное здорово, когда же она высыхает, Животное теряет чувства и умирает. По этой же причине старики сухи и чувства у них притуплены, ибо у них нет [достаточно] влаги. Сходным образом бесчувственны и подошвы ног, в которых нет влаги. В другой книге этот же автор пишет, что упомянутая выше влага изменяется из-за недостатка тепла или холода и таким образом приводит к болезни. Он говорит, что она становится более влажной или более сухой, более плотной или тонкой, или превращается в нечто другое. Вот так он и объясняет причину болезни» (A. L. XI).

Теория Гиппона выглядит в чем-то последовательнее взглядов Алкмеона, но в то же время более примитивной и схематизированной. Равновесие множества качеств сведено у Гиппона к изменению состояния влаги в зависимости от тепла и холода. Если Алкмеон выдвигал не только внутренние, но и внешние причины болезни, то Гиппон, по всей видимости, все стремился свести к одному принципу. Не зря Аристотель называл взгляды Гиппона «слишком грубыми»). Вполне вероятно, что Гиппон был не столько практикующим врачом, сколько естествоиспытателем и философом, поэтому мало интересовался конкретными болезнями. Но это впечатление может объясняться и недостатком дошедших до нас сведений.

Мы уже упоминали о том, что Гален и Цельс (О мед. III, 4.15) пишут о пифагорейском происхождении доктрины о критических днях. Суть ее заключалась в том, что кризисы болезней соотносились с определенными днями, как правило, нечетными, отсчитываемыми от начала болезни. В эти дни должно наступить либо улучшение состояния больного, либо его смерть. «Считается, что в нечетные дни происходят кризисы и перемены в болезнях, т. е. их начало, разгар и завершение, ибо нечетное число имеет начало, середину и конец», — отмечал по этому поводу Аристоксен (фр. 22). Доктрина о критических днях была очень широко распространена среди авторов гиппократовского корпуса и удерживалась в медицине вплоть до XVII в.

Некоторые болезни, например, малярия, скарлатина или крупозная пневмония действительно имеют кризисы через определенный, биологически детерминированный период. Но кризис, конечно, далеко не всегда наступает на 3, 5 или 7-й день. Врач, внимательно наблюдавший за развитием болезни, не мог этого не заметить, поэтому некоторые гиппократики принимали периодичность в 4 или 8 дней и т. п. Поскольку вся эта теория неизбежно основывалась на компромиссе между опытом и схемой, единодушия здесь быть не могло. Что касается происхождения этой доктрины, то едва ли кротонские врачи первыми в Греции стали следить за ходом болезни и отмечать дни кризисов. Однако связь критических дней с четными или нечетными числами имеет, по всей видимости, пифагорейское происхождение^{193}.

Не располагая ни одним сочинением медиков кротонской школы, мы, естественно, знаем о врачебной практике пифагорейцев гораздо меньше, чем об их медицинских теориях. Насколько можно судить, пифагорейцы придавали едва ли не большее значение предотвращению болезни, чем ее лечению. Причины этого понятны: ни физические упражнения, ни наилучшая из диет, ни тем более музыка, пусть даже самая прекрасная, не могли вылечить их пациентов от большинства болезней, с которыми сталкивались греки в то время. Вместе с тем отметим, что приемы, которыми пользовались пифагорейские врачи, не могли и повредить больным, а это в условиях малой эффективности доступных медицинских средств было чрезвычайно важным. Не случайно девизом гиппократовской медицины становятся слова: «Не вреди!». Пифагорейские врачи по крайней мере не подвешивали своих пациентов вниз головой и не советовали им переплывать реку бурной ночью или лечить опухоль селезенки пилением дров в течение месяца, как это делали некоторые врачи-гиппократики.

Прежде чем рассмотреть, как повлияла пифагорейская медицина на авторов гиппократовского корпуса, обратим внимание на те естественнонаучные направления, которые развивались на почве медицинской практики пифагорейцев.

Ботаника

Из числа пифагорейцев ботаникой интересовались по крайней мере двое — Гиппон и его старший современник Менестор из Сибариса. О взглядах Гиппона в этой области известно крайне мало. В «Истории растений» Феофраста мы встречаем о нем следующее упоминание: «Всякое растение, говорит Гиппон, может быть и диким и садовом в зависимости от того, получает оно уход или нет; бесплодным же и плодоносным, цветущим или нецветущим оно становится в зависимости от места или окружающего воздуха, точно так же теряющим листву и вечнозеленым» (32 А 19). К сожалению, Феофраст нигде не конкретизирует, как именно объяснял Гиппон произрастение[2] растений и различия между ними.

Несколько более подробно излагает Феофраст взгляды Менестора, первого известного нам греческого ботаника. Кстати, на сочинение Менестора во всей античной литературе ссылается только Феофраст, и если бы до нас не дошли два его труда о растениях, то вместо ботаника Менестора мы имели бы лишь ничего не говорящее имя в аристоксеновском каталоге. Это лишний раз показывает, насколько скудны и случайны наши знания о ранних пифагорейцах.

Уже известный нам принцип рассмотрения еды и питья с точки зрения содержащегося в них тепла и холода Менестор перенес на изучение растений. Вот что сообщает об этом Феофраст: «Он говорит, что самыми теплыми растениями являются наиболее обильные влагой, такие как камыш, тростник, кипер. Вследствие этого они не замерзают и во время зимних холодов. А из остальных растений более теплыми являются все те, которые наиболее способны сохраняться в холоде, как-то ель, сосна, кедр, можжевельник, плющ. Относительно вечнозеленых растений он полагает, что они сохраняют листву вследствие теплоты, растения же, обладающие недостаточной теплотой, теряют листья» (32 А 5).

Очень вероятно, что занятия Менестора ботаникой начались с лекарственных растений, в которых он пытался обнаружить интересующие его качества, а затем распространились и на другие виды растительного мира^{194}. Менестор, как и позже Гиппон, полагали, что носителем жизни и тепла является содержащаяся в растениях влага, и чем ее больше, тем устойчивей они к холоду. Чрезмерный же холод, как и жара, приводит к уменьшению влаги, так что растение либо замерзает, либо засыхает. Поэтому, с его точки зрения, тучная земля не полезна решительно ни одному растению, ибо она сушит больше, чем нужно (32 А 6), лишая их естественного источника влаги.

Эту теорию легко назвать примитивной. Натурфилософский подход Менестора заставлял его обращать внимание преимущественно на скрытые качества растений, вместо того чтобы методически изучать их внешнюю форму и строение, столь удобные для классификации. Однако в защиту Менестора необходимо сказать следующее. Его явно интересовало не описание растений как таковых, а то, какие из них содержат больше тепла и почему. В соответствие с этим он объяснял характер их произрастания. Действительно, почему бы не предположить, что большее внутреннее тепло вечнозеленого растения позволяет ему сопротивляться холоду? И почему бы не связать это тепло с большим количеством влаги — ведь в замерзших на зиму деревьях (и тем более в высохших) влаги действительно очень мало!

Как ни примитивна теория Менестора, это все же теория. Ее можно проверять, критиковать, отбрасывать и идти дальше — именно так и поступал Феофраст. Менестор подходил к своему предмету вполне рационально, опираясь на верные наблюдения, хотя и давал им неверные интерпретации. Но таково, к сожалению, большинство научных теорий, в том числе и куда более солидных, чем учение Менестора. Отметим и то, что лишь сравнительно недавно совокупные усилия нескольких наук позволили наконец ответить на вопрос, занимавший первого греческого ботаника, — почему не замерзают зимой вечнозеленые растения?..

Здесь мы вновь возвращаемся к тому, в чем принято видеть причину многих неудач греческого естествознания — недостатку самоограничения. Действительно, оно часто ставило перед собой вопросы, на которые в принципе не могло ответить. Между тем греческую математику если в чем и упрекают, то скорее в недостатке. смелости, видя это, например, в нежелании оперировать с бесконечными величинами. В чем же причина столь различной судьбы точных и естественных наук в античности? Почему не только пифагорейцам, но и всей последующей античной науке не удалось достигнуть в естествознании результатов, равных по значимости успехам в математике или астрономии?

Дело, разумеется, не в том, что греки были более склонны к дедуктивному доказательству, чем к наблюдениям и экспериментам. Архит, безусловно, гениальный математик, был еще и основателем механики, поставившим множество физических экспериментов. Аристотель в одиночку, практически без предшественников, создал науку логики, но из всех наук он тяготел прежде всего к биологии и сделал для ее развития больше, чем кто-либо из греков^{195}.

Неравное положение математических и естественных наук в античности обусловлено в: первую очередь характером их предмета. Для прогресса математики не требуется никаких других знаний, кроме математических, она может развиваться даже в том случае, если других наук вообще не будет. Закономерности в мире абстрактных объектов, свойства которых заданы, установить гораздо проще, чем в мире живой природы. Существование биологии как науки немыслимо без предшествующего развития физики, химии, физиологии, анатомии, в свою очередь химия должна опираться на физику; а физика не может быть научной, не имея своей основой математику. Первым к верному пониманию взаимоотношения наук в их историческом развитии подошел О. Конт. В своей классификации наук Конт ставил на первое место математику, ибо она не нуждается в других науках, далее шла механика, для которой необходима математика, затем астрономия, для которой нужны математика и механика и т. д.^{196}

Действительно, античная астрономия, принявшая форму кинематической теории движения небесных тел, помимо собственно астрономических наблюдений, нуждалась только в одной науке — математике. И поскольку ее уровень был достаточен для развития кинематических моделей, греки смогли реализовать имеющуюся возможность и создали научную астрономию. Однако строение и функционирование человеческого организма гораздо сложнее, чем строение и функционирование солнечной системы. Именно поэтому греки, сделав множество открытий в анатомии и физиологии, все же не смогли на их основе создать действительную научную теорию о живой природе. Словом, конфигурация наук в античности» сложилась именно такой, какой мы ее знаем, не из-за недостатка интеллектуальных усилий в каких-то областях и повышенного интереса к другим: решающим было сопротивление того материала, с которым имении дело греческие ученые.

Не следует, конечно, считать, что развитие биологии начинается только тогда, когда возникла Научная химия. У каждой науки есть проблемы, которые могут быть решены без обращения к опыту других дисциплин. Но здесь то и заключается главная сложность: каким образом выделить именно эти разрешимые проблемы? Античное естествознание не смогло решить эту задачу, да и вряд Ли к этому стремилось. Доверие к возможностям человеческого разума, несмотря на отдельные голоса скептиков, было столь велико, что недостаток знаний, казалось, не мог быть для него серьезной преградой.

Доверие это, кажущееся нам чрезмерным, вырастало не на пустом месте. Уже первые успехи математики наглядно показали, на что способно дедуктивное мышление. Безоглядную смелость мысли демонстрировала не только философия, но и астрономия — ведь первые модели космоса опирались на очень небольшое количество наблюдений. Все чаще греческие мыслители сталкивались с вещами, которые решительно противоречили наглядной очевидности и тем не менее оказывались истинными. Но если знание, основанное на опыте и чувственном восприятии, не всегда достоверно, тем больше оснований полагаться на мысль, способную проникнуть сквозь видимость вещей к их сущности!

Эта духовная атмосфера, безусловно, поощряла выдвижение таких, смелых гипотез, которые бы в другое время просто не появились либо из-за недостатка фактов, подтверждающих их, либо из-за избытка фактов, им противоречащих. Большинство этих гипотез оказались полностью или частично ложными, но те немногие, которые поддавались проверке и получили подтверждение фактами, привели к открытиям, никогда, бы не появившимся при господстве скептицизма. Осознание скромности своих возможностей пришло к грекам вместе с концом самого, плодотворного периода их науки.

От осторожного эмпирического подхода следовало бы ожидать гораздо меньших успехов. Известна ли вообще хотя бы одна наука, выросшая только из методических наблюдений и опирающаяся только на добытые таким образом знания? Ведь для того, чтобы наблюдать и тем более экспериментировать, нужна какая-то первоначальная идея, по необходимости гипотетическая, которая в конце концов. может оказаться ложной. Но и из ложной теории, как утверждает логика, можно сделать верные выводы.

В античной медицине эмпиризм был одной из важнейших методических установок. Однако, он вырос не просто из народной медицины напитался не только любовью к проверенным средствам. Это была именно сознательная, методическая установка, возникшая в спорах с философами и софистами^{197}. За пределами Греции, в медицине народов Древнего Востока мы видим отнюдь, не царство чистой эмпирии, чуждой всяким спекулятивным теориям. Наоборот, медицина находилась там под сильнейшим, влиянием магии, так что в некоторых культурах функции лекаря и колдуна выполнял один и тот же человек. Что же касается естествознания, то его на Востоке попросту не было.

В ряде научных направлений грекам удалось изолировать отдельные проблемы и вывести их исследование на научный уровень. Как правило, это были области, в которых эксперимент сравнительно прост, а его результаты поддаются математическому выражению: акустика, механика, оптика, гидростатика и т. п. Но и в науках о живой природе, несмотря на множество препятствий, греками было сделано не-так уж мало.

Анатомия и физиология

Названия большинства внутренних, органов, принятые в гиппократовской медицине, восходят еще ко времени Гомера, но отсюда не следует, что уже в то время греческие врачи занимались анатомированием. Немногие доступные им знания о внутренних органах были получены путем наблюдения за ранеными и убитыми, либо другим случайным путем, скажем, при разрезе для извлечения наконечника стрелы. Специально анатомией никто не занимался ни в Греции, ни на Древнем Востоке. Даже в Египте, где практика мумифицирования, казалось бы, должна была помочь росту анатомических знаний, они находились на очень низком уровне. Бальзамированием трупов и лечением там занимались различные категории специалистов, не чувствовавшие нужды в обмене опытом. В других странах, например в Китае, религиозный запрет на вскрытие тел и вовсе заслонял дорогу к тому, чтобы основывать лечение на знании строения внутренних органов. Широко известное сейчас иглоукалывание было в сущности вынужденным выходом из создавшегося положения.

В Греции, как и во многих других культурах, существовало предубеждение против вскрытия тела умершего, тем более что освященный религией обычай требовал его скорейшего захоронения. Греческие врачи V–IV вв. до н… э. обходили это препятствие, анатомируя тела домашних животных и обезьян. Производились ли в это время вскрытия человеческих тел? Л. Эдельштейн настаивал на том, что впервые этим занялись александрийские врачи Герофил и Эрасистрат (первая половина III в. до н. э.)^{198}. Действительно, они первыми стали производить вскрытия тел публично, а Эрасистрат занимался даже вивисекцией на преступниках, приговоренных к смерти^{199}. Но их предшественники также могли анатомировать трупы, хотя по вполне понятным причинам они не афишировали эту сторону своих занятий.

В гиппократовском корпусе есть трактат «Анатомия» (т. е. «рассечение»), частые ссылки на сочинения с этим же названием встречаются у Аристотеля и Феофраста, книгу по анатомии написал известный врач Диокл из Кариста (IV в. до н. э.). Уровень анатомических знаний гиппократиков показывает, что они вскрывали и человеческие тела, хотя, видимо, и не систематически. Более того, уже Алкмеон, первый врач, который занялся анатомированием, практиковал его и на человеческом теле (24 А 10).

Из сохранившихся свидетельств следует, что Алкмеон занимался по преимуществу анатомией органов чувств — интерес скорее естественнонаучный, чем чисто врачебный. Главной заслугой Алкмеона было открытие нервов, идущих от органов чувств к мозгу, в частности глазных нервов. Основываясь на этом, он пришел к убеждению, что не сердце, а именно мозг является центром сознательной и чувственной жизни человека (24. А 8). «Чем мы мыслим — кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим, и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувства слуха, и зрения, и обоняния» а из них возникают память и представление, а из памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание?» — в этих словах Сократа (Фед. 96 b; пер. С. П. Маркиша) по поводу одной из теорий, которыми он увлекался в юности, принято видеть отражение взглядов Алкмеона.

Алкмеон, таким образов не отождествлял мышление и ощущение, как это делал Эмпедокл, но полагал, что первое зависит от второго (24 А 5). Способность мыслить он приписывал только людям, тогда как животные могут лишь ощущать (24 В 1а). На эту мысль, кроме прочих соображений, его могли навести и видимые различия между мозгом человека и животных.

Анатомические исследования Алкмеона позволили ему занять в физиологии гораздо более здравые позиции, чем те, которые были у многих философов и врачей V в. до н. э. Тогдашняя физиология объясняла ощущения с помощью двух общих принципов, один из которых гласил, что подобное познается подобным, другой — что подобное познается противоположным^{200}.Эмпедокл, например, учил, что мы ощущаем огонь с помощью частиц огня, заключенного в нас самих и т. п. Алкмеон же, не придерживаясь ни одного из этих принципов, стремился строить свое учение на эмпирической основе.

Анатомируя органы слуха, Алкмеон открыл евстахиеву трубу (в XVI в. ее еще раз открыл Евстахий), по которой воздух проходит из носоглотки во внутреннюю полость уха. По словам, Аристотеля, Алкмеон считал, что козы дышат ушами (24 А 7), — вероятно, его ввел в заблуждение именно этот канал между внутренней полостью уха и носоглоткой. Несмотря на это, Алкмеон первым подошел к верному объяснению ощущения звуков: он объяснял слух тем, что когда раздается звук, воздух внутри полой трубы резонирует и передает его в мозг (24 А 5, 6).

Алкмеон, конечно, не знал ничего о нервных импульсах и представлял нервы в виде полых каналов, по которым воздух или жидкость доходят до мозга. В частности, зрение он объяснял так: жидкое вещество мозга проходит по зрительным нервам до глаза и образует прозрачную мембрану или сетчатку, в которой, как в воде, отражаются образы вещей (24 Д 5, 10). Кроме того, в глазу есть и огонь — это ясно из того, что если по глазу ударить, то из него сыплются искры (24 А 5)! Эта забавная идея, которую разделял не только Алкмеон, еще раз показывает, как нелегко было развивать опытную науку даже при самом искреннем желании опираться только на факты.

Высказался Алкмеон и по поводу органов обоняния и вкуса. По его словам, человек обоняет через ноздри, вдыхающие воздух и передающие его в мозг, а вкус ощущает теплым и влажным языком, который растворяет вкусовые частицы в своей теплоте и также передает их в мозг (24 А 5).

Вообще говоря, в изучении этих органов чувств европейская наука и в XIX в. недалеко ушла от Алкмеона. Английский исследователь Дж. Бир в своей книге, вышедшей в 1906 г., приводит следующую цитату из солидного учебника физиологии: «Частицы запаха проходят в носовую камеру, касаются обонятельного эпителия и производят импульс, который, достигая мозга, порождает чувство обоняния»^{201}. Нечто похожее говорится здесь и по поводу вкуса. Если не обращать внимания на терминологические различия, то придется признать, что 2.5 тыс. лет, отделяющие первого греческого физиолога от автора упомянутого учебника, не слишком радикально изменили объяснения вкуса и обоняния.

Отводя кардинальную роль мозгу, кротонский врач верно отмечал, что при его сотрясении чувства повреждаются. Вместе с тем он не смог избежать и преувеличений: основываясь на поверхностном сходстве, он полагал, что и мужское семя происходит из мозга. Вообще эмбриологические взгляды Алкмеона гораздо примитивней; впрочем, это вполне естественно. Он считал, что зародыш происходит не только от семени отца, но и матери, а пол ребенка зависит от того, чьего семени больше. Зародыш принимаем пищу всем своим телом (24 А 13, 14, 17).

Более интересны взгляды Алкмеона на кровообращение. Судя по всему, он уже отличал вены от артерий^{202}. Сделать, это было не очень сложно: в мертвых телах кровь находится только в артериях, тогда как вены пусты. Вследствие этого позже стали считать, что по венам циркулирует не кровь, а пневма (особого рода воздух). Но Алкмеон полагал, что и по венам идет кровь, о чем говорит его интересное объяснение сна. Сон наступает от временного отлива крови в артерии (по всей видимости, из вен), а пробуждение — от прилива крови. При полном же ее отливе наступает смерть (24 А 18).

Гиппон, продолживший естественнонаучные занятия Алкмеона, добился здесь гораздо меньших успехов. Он явно не обладал талантами своего предшественника, к тому же интересовался в основном эмбриологией, в которой мало что мог реально сделать. Идеи Гиппона часто фантастичны, но все же он стремился обосновывать и проверять их (современный итальянский исследователь шутливо называл его «наш позитивист»).

Гиппон, разделяя идею Алкмеона о происхождении семени из мозга, настаивал на костном, а не головном мозге. Для проверки своей теории он проделал оригинальный эксперимент. По словам Аристоксена, «Гиппон, полагая, что семя происходит из костного мозга, доказывает это тем, что если после случки домашнего скота убивать самцов, то в их костях не обнаружится мозга, поскольку он израсходован» (фр. 21). Что привело его к этому выводу, сказать сейчас трудно. Рождение близнецов Гиппон объяснял тем, что в этом случае семени было больше, чем достаточно для одного (38 А 18). Правда, в одном пункте он исправил Алкмеона, полагая, что плод в утробе матери питается не всем телом, а только ртом (38 А 17).

Пифагорейцы и гиппократовский корпус

О решающем влиянии пифагорейцев на формирование кротонской и шире — италийской медицины можно говорить без всяких оговорок. В каком соотношении находится она с врачебными школами Книда и Коса? Более позднее возникновение этих школ заставляет предполагать их преемственность по отношению к италийцам, что и подтверждается богатым конкретным материалом. Обе ионийские школы развивались, разумеется, не из италийской, но именно от нее они восприняли основы медицинской теории, которые развили на новом уровне.

Взгляд Алкмеона на здоровье как на лучшее смешение качеств, баланс противоположных начал в организме человека становится доктринальной основой всей гиппократовской медицины^{203}. Конкретные пары противоположностей варьировались: кто-то, вслед за Алкмеоном, считал главными холодное и горячее (либо воду и огонь), другие настаивали на иных качествах или элементах, но в целом полемика шла в русле основных идей кротонской школы. Ее результатом стала самая знаменитая теория античной медицины, так называемая гуморальная патология^{204}. Это учение объясняло здоровье человека равновесием четырех жидкостей (туморов): крови, флегмы, желчи и черной желчи. Преобладание одной из них ведет к болезни, соответственно задача врача — восстановить баланс, например, кровопусканием или другим средством, ведущим к уменьшению «господствующей» жидкости. При этом каждая жидкость характеризовалась парой качественных характеристик; так что общую схему гуморальной физиологии можно представить так:

Кровь считалась влажной и горячей, флегма — влажной и холодной и т. д. Таким образом, алкмеоновы качества гиппократики более тесно связали с физиологией человека.

Схематизм и спекулятивность этой теории очевидны, тем не менее, конкретные методы лечения, которые из нее выводились, а иногда и механически связывались с ней, нередко оказывались эффективными (например, кровопускание). Во всяком случае, серьезных конкурентов у гуморальной патологии не было вплоть до Нового времени. Как и во многих других случаях, наличие какой-то теории, пусть даже и не идеальной, считалось более предпочтительным, чем ее отсутствие. Окончательно опроверг гуморальную патологию только в середине XIX в. известный немецкий врач Вирхов, хотя и в конце XIX в. были попытки возврата к ней, уже на более современной основе.

Из воспринятой ионийскими врачами схемы объяснения болезни вытекали и сходные методы ее лечения. Если говорить о внутренних болезнях, то главными здесь были диета и гимнастика. Известный врач первой половины, V в. до н. э. Геродик из Селембрии, которого считают учителем Гиппократа, основал школу с упором именно на эти два направления. Одного из первых книдских врачей, Еврифона, называют автором трактата «О диете здоровых». Все это естественно поставить в связь с учениями их старших современников: Иккоса из Тарента, Акрона из Агригента и других италийских врачей^{205}.

Вообще диета занимает непропорционально много места в гиппократовском корпусе. Ей посвящен ряд специальных сочинений («О диете», «О пище», «О диете при острых болезнях» и т. д.), во многих других ей также уделено немало места, а автор трактата «О древней медицине» прямо отождествляет всю медицину с диететикой. Конечно, его коллеги, занимавшиеся хирургией или гинекологией, едва ли разделяли этот взгляд, но сам по себе он весьма примечателен. Объяснить его можно тем, что, не имея достаточно эффективных средств лечения болезней, гиппократики основное внимание обращали на их предотвращение и поддержку внутренних сил организма в его собственной борьбе с болезнью. В этих случаях проверенная диета и режим наряду с другими средствами действительно могли сослужить немалую службу. Другое дело, насколько рациональной была эта диета, ведь принцип классификации диетических средств опирался на уже знакомое нам положение: если болезнь вызвана холодом, то необходимо согревающее средство и т. п.

Широко представлены в Гиппократовском корпусе результаты анатомических и физиологических изысканий Алкмеона. Физиологию органов чувств, в частности зрения и слуха, многие гиппократики «основывали на открытиях кротонского врача. Главенствующая роль мозга как средоточия разумной и чувственной деятельности была принята к IV в. до н. э. практически всеми врачами^{206}. (Аристотель, отвергавший это учение, оставался едва ли ни в одиночестве). Широко распространена была и теория Алкмеона о происхождении семени из мозга.

Со взглядами Алкмеона особенно тесно связан известный трактат «О священной болезни», объясняющий причины эпилепсии. Эта болезнь традиционно считалась у греков, как и у многих других народов, насылаемой богами. Полемизируя с этим, автор трактата настаивал на том, что все болезни имеют природное происхождение. Он объяснял эпилепсию нарушением нормальной деятельности мозга, которое приводит к расстройству разума и чувств. Было бы преувеличением считать автора этой книги пифагорейским врачом, как это делал *. Вельман, и все же его близость к учению Алкмеона несомненна^{207}.

Говоря о бесспорных примерах влияния пифагорейской медицины на авторов гиппократовского корпуса, нельзя обойти вниманием и знаменитую «Клятву» Гиппократа. Это небольшое, размером в несколько десятков строк, сочинение формулирует основные правила врачебной этики, многие из которых сохраняются и по сей день. Блестящее исследование «Клятвы», проделанное Л. Эдельштейном^{208}, показало, что ее автор, как и пифагорейские врачи, выше всего ставил диететику, вслед за ней фармакологию, а хирургией вообще обязался не заниматься, предоставив это другим. Кроме того, он никому не должен был давать яд и абортивное средство. Как раз эти черты не были характерны, для практики гиппократиков, которые давали и то, и другое. Единственным философским течением того времени, обосновывавшим отказ от дачи этих средств, был пифагореизм. Не вдаваясь в подробности дальнейшего анализа Эдельштейна, отметим, что его выводы, хотя и с некоторыми оговорками, были приняты большинством специалистов.

Трудно спорить с тем, что с точки зрения общезначимых, научных результатов пифагорейцы добились большего в математике и астрономии, чем в медицине и биологии. И все же были ли для них. естественнонаучные занятия чем-то второстепенным? Могли ли. появиться целые научные направления — физиология, анатомия, ботаника, эмбриология, — если бы интерес пифагорейцев к исследованию природы был существенно меньшим, чем к математике? Можно ли утверждать, что Гиппас был талантливее Алкмеона только потому, что иррациональность *2 не опровергнута и до сих пор, а открытые Алкмеоном глазные нервы оказались отнюдь не полыми трубками с жидкостью? Научные заслуги принято измерять результатами, а не затраченными интеллектуальными усилиями, но и последние не следует сбрасывать со счетов, если они не вовсе бесплодны и направлены на решение тех проблем, которые и до сих пор остаются открытыми. Усилия пифагорейцев были пропорциональны сложности задач, вставших перед ними в медицине и биологии, задач, которые в отличие от математики сходу решить было нельзя.

Как гласит замечательный гиппократовский афоризм: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропереходящ, опыт обманчив, суждение трудно» (Афор. I, 1; пер. В. И. Руднева).