Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту

CXXII. Квинту Туллию Цицерону, уехавшему в свои имения

[Q. fr., II, 7 (9)]

Рим, вскоре после 11 февраля 55 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Я полагал, что вторая книга[1144] понравится тебе, и очень рад, что она тебе очень понравилась, как ты пишешь. Ты напоминаешь мне…[1145] и советуешь помнить о речи Юпитера, помещенной в конце этой книги. Я помню и написал все это больше для себя, чем для других.

2. Все же на другой день после твоего отъезда я вместе с Вибуллием[1146] пришел поздно ночью к Помпею, и когда я заговорил с ним об этих памятниках и надписях[1147], он ответил мне очень благожелательно. Он подал мне большую надежду; сказал, что хочет поговорить об этом с Крассом, и посоветовал мне сделать то же. Консула Красса я проводил из сената до дому. Он взялся за это дело и сказал, что в настоящее время Клодий очень хочет добиться кое-чего через него и Помпея; он считает, что если я не стану мешать Клодию, то без борьбы получу то, что хочу. Я предоставил ему все дело и обещал быть послушным ему. При этой беседе присутствовал молодой Публий Красс, очень, как ты знаешь, расположенный ко мне. То, чего жаждет Клодий, есть некая поездка под видом посольства[1148] (если не от сената, то от народа) либо в Византий, либо к Брогитару, либо то и другое. Дело сулит большие деньги. Это не слишком тревожит меня, если даже я достигну меньшего, чем хочу. Помпей все-таки говорил с Крассом. Они, видимо, взялись за это дело. Если доведут до конца, превосходно; если нет — вернусь к своему Юпитеру.

3. За два дня до февральских ид, по предложению Афрания, сенат вынес постановление о подкупе избирателей[1149]; я высказался об этом, когда ты еще был здесь. Но, к большому неудовольствию сената, консулы не дали хода предложениям тех, кто, соглашаясь с Афранием, сделал добавление о том, чтобы преторы после избрания в течение шестидесяти дней оставались частными людьми[1150]. В этот день Катон[1151] был прямо-таки отвергнут. Что еще? Все в их[1152] руках, и они хотят, чтобы все понимали это.

CXXIII. Публию Корнелию Лентулу Спинтеру, в провинцию Киликию

[Fam., I, 8]

Рим, февраль 55 г.

1. Обо всем, что касается тебя, что обсудили, что постановили, что предпринял Помпей, ты лучше всего узнаешь от Марка Плетория[1153], который не только участвовал в этом, но и руководил всем этим и по отношению к тебе ни в чем не пренебрег обязанностями самой искренней, самой разумной, самой заботливой дружбы. От него ты узнаешь и об общем положении государственных дел. Каковы они, писать нелегко. Они действительно в руках наших друзей[1154] и притом в такой степени, что нынешнее поколение, кажется, не увидит никакой перемены.

2. Что касается меня, то я, как мне и надлежит, как ты сам наставил меня и как меня заставляют дружба и выгода, присоединяюсь к тому человеку[1155], к которому счел нужным присоединиться ты для моей пользы[1156]; но ты хорошо понимаешь, как трудно отказаться от своего мнения насчет государственных дел, особенно когда оно правильно и обосновано. Тем не менее я приспособлюсь к желаниям того, кому не могу с честью противоречить, и делаю это без притворства, как, может быть, кажется некоторым; душевная склонность и, клянусь тебе, приязнь к Помпею настолько сильны у меня, что все, что полезно и желательно ему, уже кажется мне и справедливым и истинным. Я полагаю, что даже его противники[1157] не сделали бы ошибки, если бы прекратили борьбу, раз они не могут с ним сравняться.

3. Меня также утешает то, что я такой человек, которому все с величайшей охотой предоставляют либо защищать то, чего хочет Помпей, либо молчать, либо даже — что для меня приятнее всего — вернуться к моим литературным занятиям; это я, конечно, и сделаю, если мне позволит дружба к нему. Ведь то, на что я рассчитывал, выполнив почетнейшие обязанности и перенеся величайшие труды[1158], — с достоинством высказывать свое мнение и независимо заниматься государственными делами — все это полностью уничтожено и притом в такой же степени для меня, как и для всех. Остается либо без всякого достоинства соглашаться с немногими[1159], либо тщетно не соглашаться.

4. Пишу тебе это больше всего для того, чтобы ты уже теперь обдумал и свой образ действий. Изменилось все положение сената, судов, всего государства. Нам следует желать спокойствия, которое те, кто властвует, видимо, намерены обеспечить, если некоторые люди смогут перенести их власть более терпеливо. О том достоинстве консуляра — мужественного и стойкого сенатора — нам нечего и думать; оно утрачено по вине тех, кто оттолкнул от сената и самое преданное ему сословие и самого прославленного человека[1160].

5. Но — чтобы вернуться к тому, что ближе связано с твоим делом — я выяснил, что Помпей большой друг тебе и, насколько я могу судить, в его консульство ты достигнешь всего, чего хочешь; тут уж я буду при нем неотступно и не пренебрегу ничем, что может иметь значение для тебя; ведь я не буду опасаться быть в тягость тому, кому будет приятно видеть меня благодарным ему также за услугу, оказанную тебе.

6. Прошу тебя, будь уверен, что не существует ни одного самого малого дела, касающегося тебя, которое не было бы для меня дороже всех моих дел. При таких чувствах я могу быть удовлетворен своим собственным усердием, но на деле не получаю удовлетворения, ибо даже частично не могу ни воздать тебе по твоим заслугам, ни даже мысленно отблагодарить[1161].

7. Был слух, что ты действовал очень успешно[1162]; от тебя ждут письма, о котором мы с Помпеем уже говорили. Если оно придет, буду стараться встречаться с должностными лицами и сенаторами. Что же касается прочих твоих дел, то хотя я и буду прилагать даже большие усилия, чем могу, я все же сделаю меньше, чем должен.

CXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., IV, 10]

Кумская усадьба, 22 апреля 55 г.

1. В Путеолах ходит упорный слух, что Птоломей в своем царстве[1163]. Если у тебя есть более надежные известия, сообщи, пожалуйста. Я здесь насыщаюсь библиотекой Фавста[1164], — ты, быть может, думал, что путеольскими и лукринскими лакомствами[1165]. И в них нет недостатка. Но, клянусь тебе, если государственные дела отравляют мне прочие наслаждения, то меня поддерживают и возрождают науки, и я предпочитаю сидеть у тебя в том твоем креслице под изображением Аристотеля, чем в их[1166] курульном кресле, и гулять у тебя вместе с тобой, а не с тем[1167], с кем, как я вижу, мне предстоит гулять. Но что касается той прогулки[1168], то решит судьба иль бог, коль бога то заботит[1169].

2. Что же касается моего портика, Лаконика[1170] и созданий Кира, то, пожалуйста, посещай их по возможности и подгоняй Филотима[1171]; пусть он поторопится, чтобы я мог ответить тебе чем-нибудь в этом роде.

Помпей приехал вчера, в день Парилий[1172], в кумскую усадьбу. Тотчас же прислал мне привет. На следующий день, утром, закончив это письмо, иду навестить его.

CXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., IV, 11]

Кумская усадьба, 26 апреля 55 г.

1. Восхищен двумя твоими письмами, которые я получил за четыре дня до календ. Продолжай о дальнейшем, я жажду знать все это. Пожалуйста, выясни также, в чем там дело; можно у Деметрия[1173]. Помпей сказал мне, что он ждет Красса в свою альбанскую усадьбу — за три дня до календ; когда он приедет, они оба тотчас же отправятся в Рим, чтобы произвести расчеты с откупщиками. Я спросил, не ко времени ли боев гладиаторов. Он ответил — до того. Сообщи мне, пожалуйста, в чем здесь дело, либо теперь, если узнаешь, либо после его приезда в Рим.

2. Я здесь глотаю книги вместе с Дионисием[1174] — удивительным человеком (клянусь тебе, я действительно так думаю), который шлет привет тебе и всем вам.

Поэтому напиши мне подробно, как человеку любознательному, что в первый день, что во второй[1176], что цензоры[1177], что Аппий[1178], что та народная Аппулея[1179], что, наконец, делаешь ты сам. Ведь мне, сказать правду, доставляют удовольствие не столько новости, сколько твои письма. С собой я не взял никого, кроме Дионисия, но не боюсь, что мне будет не хватать беседы: он доставляет мне огромное удовольствие. Дай мою книгу Лукцею[1180]. Посылаю тебе сочинение Деметрия из Магнесии[1181], чтобы было кому тотчас же вернуться ко мне с письмом от тебя.

CXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., IV, 9]

Неаполь или в пути из Неаполя в Помпеи, 27 апреля 55 г.

1. Я очень хотел бы знать, действительно ли трибуны препятствуют цензу, ссылаясь на дурные приметы[1182] (такой слух есть), и что они делают и думают насчет цензуры в целом. Я виделся здесь с Помпеем. Он много говорил со мной о государственных делах, очень недовольный собой, по его словам (ведь об этом человеке так приходится говорить), презирая Сирию, хвастаясь Испанией[1183], — и тут тоже — «по его словам». И я думаю, когда мы будем говорить о нем, то это будет беспрестанно, вроде: «Вот также мысль Фокилида»[1184]. Он также благодарил тебя за то, что ты взялся за постановку статуй[1185]; по отношению ко мне, клянусь, самые нежные излияния. За пять дней он посетил меня в моей кумской усадьбе; мне показалось, что для него менее всего желательно, чтобы Мессала[1186] домогался консульства. Если ты знаешь что-либо об этом, пожалуйста, сообщи мне.

2. Ты пишешь, что ты намерен поручить Лукцею заботу о моей славе[1187] и что часто посещаешь мой дом[1188]; это радует меня. Брат Квинт писал мне, что так как его прелестный Цицерон у тебя, он посетит тебя в майские ноны. Я уехал из кумской усадьбы за четыре дня до майских календ и в тот же день остановился у Пета в Неаполе. Пишу это рано утром за три дня до майских календ, направляясь в помпейскую усадьбу.

CXXVII. Марку Марию, в Кампанию

[Fam., VII, 1]

Рим, первая половина октября 55 г.

Марк Цицерон шлет привет Марку Марию.

1. Если тебя удержала от посещения игр какая-нибудь болезнь или слабость здоровья[1189], то я приписываю это более судьбе, чем твоей мудрости; если же ты счел достойным презрения то, чему удивляются прочие, и не захотел приехать, хотя и мог по состоянию здоровья, то я радуюсь и тому, что ты не болел телом, и тому, что ты был здоров духом, презрев то, чем без причины восхищаются другие; лишь бы ты наслаждался своим досугом. Право, ты мог дивно насладиться им, так как ты остался в этом приятном месте почти в одиночестве. Впрочем, не сомневаюсь, что в течение этих дней ты проводил утренние часы за чтением, в той комнате, из которой ты расчистил и открыл себе вид на стабийскую сцену[1190], в то время как те, кто оставил тебя там, полусонные смотрели на пошлую игру актеров. Остальные же часы дня ты тратил на приятные занятия, которые ты выбирал для себя по своему усмотрению; нам же пришлось вытерпеть то, что одобрил Спурий Меций[1191].

2. Игры[1192], если хочешь знать, были подлинно великолепными, но не в твоем вкусе; сужу по себе. Ибо, во-первых, ради почета на сцену снова вышли те, кто, как я полагал, ради почета оставил сцену. А наш Эзоп[1193], твой любимец, играл так, что, по общему мнению, ему можно было бы перестать. Когда он стал произносить клятву, то в знаменитом месте: «Если я сознательно обманываю»[1194] — ему изменил голос. Что мне рассказывать тебе о прочем? Ведь остальные игры ты знаешь. В них не было даже той прелести, какая обычно бывает в посредственных играх. А смотреть на пышность обстановки было совсем невесело; не сомневаюсь, что ты обошелся без этой пышности совершенно спокойно. И на самом деле, что за удовольствие смотреть на шесть сотен мулов в «Клитемнестре», или на три тысячи крате́ров в «Троянском коне»[1195], или на различное вооружение пехоты и конницы в какой-нибудь битве? Это вызвало восхищение народа, но тебе не доставило бы никакого удовольствия.

3. Так что, если ты посвятил эти дни занятиям со своим Протогеном[1196] — лишь бы он читал тебе что угодно, только не мои речи, — то ты получил много больше удовольствия, нежели любой из нас. Ибо не думаю, что ты желал видеть греческие или осские игры[1197], особенно когда на осские ты можешь смотреть хотя бы в вашем сенате[1198], а греческие не любишь настолько, что даже в свою усадьбу избегаешь ездить по греческой дороге[1199]. Как я могу думать, что ты жалеешь, что не видел атлетов, ты, который отнесся с презрением к гладиаторам, когда сам Помпей признает, что он понапрасну истратил на них масло и труд[1200]. Остается еще упомянуть о боях с дикими зверями[1201], по два раза в день на протяжении пяти дней; они были великолепными, никто не отрицает; но что за удовольствие для образованного человека смотреть, либо как слабый человек будет растерзан могучим зверем, либо как прекрасный зверь пронзен охотничьим копьем? Впрочем, если это стоит видеть, — ты часто видел это; мы же, которые смотрим на это, не увидели ничего нового. Последний день был день слонов. Он вызвал большое восхищение у черни и толпы, но не доставил никакого удовольствия; более того, это породило какое-то сочувствие и мнение, что у этого животного есть нечто общее с человеком[1202].

4. Однако, чтобы тебе случайно не показалось, что я был не только счастлив, но и вполне свободен, скажу, что в течение этих дней во время сценических игр я чуть не разорвался, защищая в суде своего друга Галла Каниния[1203]. Будь у меня такие же снисходительные слушатели, какими были зрители у Эзопа, клянусь, я охотно отказался бы от своего искусства и жил бы с тобой и людьми, подобными нам. Ведь если мне и раньше это претило, когда меня побуждал и возраст и честолюбие, и, наконец, можно было не защищать того, кого я не хотел, то теперь это уже не жизнь. Ибо я не жду никаких плодов от своего труда и вынужден иногда, по просьбе тех, кому я многим обязан, защищать тех, кому я не особенно обязан[1204].

5. Поэтому я ищу всякие основания, чтобы когда-нибудь начать жить по своему усмотрению, и очень хвалю и одобряю тебя и твой образ жизни, полный досуга, а то, что ты редко навещаешь меня, переношу тем спокойнее, что если бы ты был в Риме, то все-таки, из-за моих обременительнейших занятий, ни мне нельзя было бы наслаждаться твоим обаянием, ни тебе — моим, если только оно во мне есть. Если я сокращу их (ибо полного освобождения я не требую), то научу жить по-человечески даже тебя, который только об этом и думает в течение многих лет. Ты только поддерживай и береги свое слабое здоровье, как ты и поступаешь, чтобы быть в состоянии посещать мои усадьбы[1205] и совершать вместе со мной поездки в лектике[1206].

6. Я написал тебе больше, чем обычно, не вследствие досуга, а от большой любви к тебе, так как в одном из своих писем ты, если помнишь, почти предложил мне написать тебе что-нибудь в таком роде, чтобы ты меньше жалел о том, что пропустил игры. Радуюсь, если достиг этого; если же нет, то все же утешаюсь тем, что ты впоследствии явишься на игры, посетишь меня, не надеясь на то, что я несколько развлеку тебя своими письмами.

CXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., IV, 13]

Тускульская усадьба, между 14 и 17 ноября 55 г.

1. Ты, я вижу, знаешь, что я приехал в тускульскую усадьбу за шестнадцать дней до декабрьских календ. Там ждал меня Дионисий. В Риме хочу быть за двенадцать дней до календ. Что я говорю «хочу»? Скорее я вынужден быть: свадьба у Милона[1207], ждут комиций. Что в спорах по поводу разбоя в Сирии[1208], которые, я слышал, происходили в сенате, я не участвовал, — это меня не огорчает, так как я либо защищал бы то, что было бы мне не по душе, либо оставил бы без поддержки того, кого не следовало. Но, право, опиши мне, пожалуйста, все происходящее, насколько это возможно: и каково нынешнее положение государства и как консулы переносят эти раздоры. Я очень изголодался, и, если хочешь знать, все подозрительно мне.

2. Говорят, наш Красс, надев походный плащ[1209], отбыл с меньшим почетом, чем некогда его ровесник Луций Павел[1210], также бывший консулом во второй раз. Что за негодный человек! Книги «Об ораторе» я написал тщательно. Они были у меня в руках долго и много раз. Можешь дать их в переписку[1211]. Прошу тебя также — нынешнее положение в общих чертах, чтобы я не прибыл туда как чужестранец.

CXXIX. Квинту Анхарию, в провинцию Македонию

[Fam., XIII, 40]

Рим, конец 55 г. или начало 54 г.

Марк Цицерон шлет привет проконсулу Квинту Анхарию[1212], сыну Квинта.

Усиленно рекомендую тебе Луция и Гая Аврелиев, сыновей Луция, которые, как и их отец, прекраснейший человек, являются моими близкими друзьями. Это — молодые люди, получившие самое лучшее образование, очень близкие мне и вполне достойные твоей дружбы. Если какая-нибудь моя рекомендация имела значение в твоих глазах (а мне известно, что многие имели очень большое значение), то прошу придать значение этой. Так, если ты примешь их с почетом и благожелательно, то ты и привлечешь к себе благодарнейших и прекрасных молодых людей и сделаешь самое приятное для меня.

CXXX. Марку Лицинию Крассу, после его отъезда в провинцию Сирию

[Fam., V, 8]

Рим, январь 54 г.

Марк Цицерон Марку Лицинию, сыну Публия, Крассу.

1. Не сомневаюсь в том, что все твои близкие написали тебе, с каким рвением я охранял и даже возвеличивал твое достоинство; ведь это не было ни незначительным, ни незаметным, ни таким, чтобы его можно было обойти молчанием, ибо я выдержал такую борьбу с консулами[1213] и многими консулярами, как никогда ранее и ни в каком деле, и взял на себя постоянную защиту всех твоих полномочий и с избытком вернул нашей старой дружбе свой давний долг, просроченный из-за многочисленных перемен судьбы[1214].

2. Клянусь, у меня всегда было желание почтить или вознести тебя[1215], но некоторые зловредные люди, которых огорчает чужая слава, и тебя не раз отдаляли от меня и когда-то заставили меня изменить свое отношение к тебе. Но наступило время, которого я более желал, нежели ожидал, когда — при самом цветущем состоянии твоих дел — может быть ясно видна и моя память о нашей приязни и верность дружбе, ибо я достиг того, что не только весь твой дом, но и все граждане знают, что я твой лучший друг. Поэтому и твоя жена, самая выдающаяся из всех женщин, и твои Крассы[1216], с их глубокой сыновней любовью, доблестью и достоинствами, полагаются на мои советы, указания, старания и действия, а римский сенат и народ понимают, что ты, находясь в отсутствии, во всем, что тебя касается, более всего можешь рассчитывать именно на мои усилия, заботы, тщательность и авторитет.

3. О том, что произошло и происходит, тебе, я полагаю, в своих письмах сообщают домашние. Я, со своей стороны, очень хотел бы, чтобы ты считал и был уверен в том, что меня заставило оберегать твое высокое положение своими действиями не какое-то внезапное желание или случайность; нет, как только я ступил на форум[1217], я всегда стремился объединиться с тобой возможно теснее. Помню, что с того времени не было недостатка ни в моем уважении к тебе[1218], ни в твоей чрезвычайной благосклонности и великодушии ко мне. Если и произошли какие-нибудь нарушения, скорее подозреваемые, чем действительные, то они, как ложные и пустые, вырваны из нашей памяти и жизни. Ведь ты такой человек — и таким хочу быть я, — что раз мы современники одних и тех же событий в государстве, наш союз и дружба, как я надеюсь, послужат во славу каждому из нас.

4. Поэтому ты сам решишь, на что, по-твоему, я имею право, и, надеюсь, решишь в соответствии с моим достоинством; я же объявляю и обещаю тебе приложить исключительное и особенное рвение в выполнении всякого рода обязанностей, ради твоего почета и славы. Если многие и будут соперничать со мной в этом, то я все же легко превзойду всех в глазах и всех прочих людей и твоих Крассов; я глубоко люблю их обоих, но при равном расположении более привязан к Публию, так как он, всегда любивший меня с детства, в настоящее время почитает и любит меня особенно, как второго отца.

5. Считай, пожалуйста, что это письмо будет иметь значение договора, а не послания, и что я буду свято соблюдать и строжайшим образом выполнять то, что я обещаю тебе и беру на себя. Взявшись защищать в твое отсутствие твое достоинство, я не отступлю от этого не только во имя нашей дружбы, но также, чтобы доказать свое постоянство. Поэтому я полагал, что в настоящее время будет достаточно написать тебе, что если я усмотрю что-нибудь, соответствующее твоим желаниям или выгоде, или славе, то осуществлю это по собственному побуждению; если же я получу какие-нибудь указания от тебя или от твоих близких, то поступлю так, что ты поймешь, что ни твоя письменная просьба, ни поручение кого бы то ни было из твоих не оказались напрасными. Поэтому, пожалуйста, и сам пиши мне обо всех — самых малых, самых больших и средних — делах, как самому дружественному человеку, и посоветуй своим ближним пользоваться моим содействием, советами, авторитетом и влиянием во всех общественных, частных, судебных и домашних делах и притом как твоих личных, так и в делах твоих друзей, гостей[1219], клиентов[1220] так, чтобы мои труды, по возможности, уменьшили мое сожаление о твоем отсутствии.

CXXXI. Квинту Туллию Цицерону, в Формии

[Q. fr., II, 9 (11)]

Рим, начало февраля 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Этого письма с громким криком потребовали твои таблички[1221]. Ибо обстоятельства сами по себе и срок, истекший со дня твоего отъезда, не дают мне никакого содержания для письма. Но подобно тому, как у нас обычно нет недостатка в предмете для беседы, когда мы бываем вместе, так и наши письма иногда должны болтать всякий вздор.

2. Итак, свободу тенедосцев отрубили тенедосским топором[1222]; ведь кроме меня, Бибула, Калидия и Фавония, никто не защищал их. Жители Магнесии, что на Сипиле[1223], отзывались о тебе с почетом; по их словам, один ты выступил против требования Луция Сестия Пансы[1224]. Если в дальнейшем будет что-либо, что тебе потребуется знать, и даже если ничего не будет, я все-таки ежедневно буду писать тебе что-нибудь. В канун ид не оставлю без поддержки ни тебя, ни Помпония.

3. Поэмы Лукреция[1225] таковы, как ты пишешь: они блещут большим дарованием, однако в них много искусства. Но об этом, когда приедешь. Если ты прочтешь поэму Саллюстия об Эмпедокле[1226], то в моих глазах будешь мужем[1227], но не человеком.

CXXXII. Квинту Туллию Цицерону, в Формии

[Q. fr., II, 10 (12)]

Рим, 12 февраля 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Рад, что мои письма приятны тебе, но мне теперь, право, не о чем было бы написать тебе, не получи я твоего письма. Ведь в канун ид[1228], когда Аппий собрал сенат и явились немногие, было так холодно, что крики принудили его отпустить нас.

2. Что касается коммагенца[1229], то, так как я совершенно расстроил все дело, Аппий удивительным образом льстит мне и лично и через Помпея, ибо видит, что если я и в дальнейшем буду пользоваться этим видом красноречия, то февраль будет бесплодным. Я довольно весело высмеял его[1230] и не только вырвал у него тот городок, расположенный в области Зевгмы на Евфрате, но, кроме того, при всеобщем громком смехе, поиздевался над его тогой с пурпурной каймой, которую он получил в консульство Цезаря.

3. «Он хочет, — говорю я, — возобновить те же почести; отнюдь не считаю нужным постановлять, что он не должен ежегодно подновлять тогу с пурпурной каймой; но вы, знатные люди, не потерпевшие бостренца[1231] с пурпурной каймой, потерпите ли коммагенца?». Ты видишь, в каком роде шутка и каков ее предмет. Многое высказал я против этого незнатного царя, и его притязания полностью отвергли. Как я сказал, Аппий, на которого подействовал этот вид красноречия, исключительно любезен со мной; нет ничего легче, чем расстроить все остальное. Но не буду задевать его,

благодаря которым он помирился со мной.

4. Феопомпа[1232] я удовлетворю. О Цезаре я забыл написать тебе; ведь я вижу, какого письма ты ждал[1233]. Но он написал Бальбу[1234], что когда ему передали ту связку, в которой были письма — мое и Бальба, — она была вся пропитана водой, так что он даже не знает, что от меня вообще было письмо. Но несколько слов из письма Бальба он разобрал и ответил на них следующее: «Вижу, что ты написал кое-что о Цицероне[1235], чего я не понял; но, насколько можно было догадаться, это было в таком роде, что, по моему мнению, этого скорее можно желать, нежели ожидать».

5. Поэтому я впоследствии послал Цезарю копию твоего письма. К его шутке насчет его бедности не относись с недоверием. Я написал ему в ответ, что нет ничего такого, что впоследствии может быть подорвано его доверием к нашему сундуку[1236], и пошутил в этом духе и по-приятельски и в то же время с достоинством. Судя по сообщениям всех, он относится к нам особенно дружески. Письмо о том, чего ты ожидаешь, придет почти в день твоего возвращения. Об остальных событиях день за днем я буду писать тебе, если только ты позаботишься о письмоносцах. Правда, предстоят такие холода, что им грозит величайшая опасность замерзнуть в низинах Аппиевой дороги[1237].

CXXXIII. Квинту Туллию Цицерону, в Формии

[Q. fr., II, 11 (13)]

Рим, 13 февраля 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Над «черным снегом»[1238] я смеялся и очень рад, что ты весел и способен шутить. Насчет Помпея согласен с тобой или, вернее, ты со мной. Ведь я, как тебе известно, уже давно воспеваю Цезаря. Верь мне, он мне по сердцу, и я не оставлю его.

2. Теперь узнай про иды. Это был десятый день для Целия[1239]. Домиций[1240] не располагал нужным числом судей. Боюсь, как бы не явился в качестве обвинителя Пола Сервий, мерзкий и дикий человек; ведь на нашего Целия сильно нападает клодиев род[1241]. Ничего определенного еще нет, но я опасаюсь. Далее, в тот же день тиряне были приняты сенатом, собравшимся в полном составе; в полном же составе, со своей стороны, и сирийские откупщики. Жестоко нападали на Габиния[1242]. Впрочем, Домиций упрекнул откупщиков в том, что они сопровождали Габиния верхами[1243]. Наш Ламия[1244] полон важности; слишком надменно — в ответ на заявление Домиция[1245]: «Это произошло по вашей вине, римские всадники; вы судите слабо» — он сказал: «Судим мы, а хвалите вы». В этот день не решили ничего: ночь заставила разойтись.

3. Аппий полагает, что Пупиев[1246] закон не препятствует ему созывать сенат в комициальные дни, следующие за Квириналиями, и что, на основании Габиниева закона[1247], он даже обязан ежедневно, от февральских до мартовских календ, принимать в сенате послов. Поэтому считаю, что комиции[1248] откладываются на март месяц. Однако народные трибуны заявляют о своем намерении в ближайшие же комициальные дни обратиться к народу по поводу Габиния[1249]. Собираю все, чтобы сообщить тебе какую-нибудь новость, но, как видишь, писать мне не о чем.

4. Поэтому перехожу к Каллисфену и Филисту[1250], в которых ты, я вижу, погрузился. Каллисфен — нечто обыкновенное и знакомое, сказал кое-кто из греков, но тот сицилиец — важнейший писатель, богатый мыслями, острый, сжатый, вроде маленького Фукидида. Но не знаю, которая из двух его книг у тебя (ведь есть два труда[1251]); быть может, обе. Мне больше нравится то, где он говорит о Дионисии; ведь сам Дионисий — старый хитрец, и Филист очень близко знал его. Но действительно ли ты приступаешь к истории, как ты добавляешь? По моему мнению, ты это можешь; так как ты позаботился о письмоносцах, то получишь ко дню Луперкалий[1252] письмо о том, что произошло сегодня. Развлекайся возможно лучше вместе с нашим Цицероном.

CXXXIV. Гаю Юлию Цезарю, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Fam., VII, 5]

Рим, апрель 54 г.

Цицерон шлет привет императору[1253] Цезарю.

1. Суди сам, насколько я убежден, что ты — мое второе «я», и не только в тех делах, которые касаются меня самого, но и в тех, которые касаются моих близких. Гая Требация я предполагал взять с собой, куда бы я ни выехал[1254], и привезти его домой, осыпав его моими услугами и благодеяниями. Но и Помпей задержался дольше, чем я ожидал, и некоторое мое колебание[1255], хорошо тебе известное, видимо, либо препятствует моему отъезду, либо, во всяком случае, отдаляет его. Поэтому я решился на следующее: у меня появилось желание, чтобы Требаций стал ожидать от тебя того, что он надеялся получить от меня, и, клянусь, я обещал ему твое расположение не менее широко, чем обычно сулил свое.

2. И вот произошел удивительный случай, как будто и в подтверждение моего мнения и в виде поруки в твоей доброй воле. Когда я у себя дома обстоятельно беседовал с нашим Бальбом[1256] об этом самом Требации, мне подают письмо от тебя, в конце которого говорилось: «Марка…[1257], которого ты рекомендуешь, я сделаю хотя бы царем Галлии. Отправь его к Лепте, если хочешь, а сам пришли ко мне другого, чтобы я дал ему назначение». И я и Бальб воздели руки[1258]. Случай был такой подходящий, что все это показалось не чем-то случайным, а божественным промыслом. Итак, посылаю к тебе Требация и притом посылаю так, как счел бы нужным послать сначала по своему побуждению, а затем по твоему приглашению.

3. Обойдись, пожалуйста, с ним, мой Цезарь, со всей своей лаской и сосредоточь на нем одном все то, что ты согласился бы сосредоточить по моей просьбе на моих близких. За этого человека я ручаюсь тебе не теми моими прежними словами, над которыми ты справедливо пошутил, когда я написал тебе о Милоне[1259], но по римскому обычаю, как говорят только вполне рассудительные люди: нет человека честнее, нет мужа лучше и добросовестнее, чем он; к тому же он — первый знаток гражданского права, обладает исключительной памятью и обширными знаниями. Не прошу для него ни должности трибуна или префекта[1260], ни какой-нибудь определенной милости; прошу твоего благоволения и великодушия, однако я не против того, чтобы ты, если тебе будет угодно, украсил его и этими знаками малой славы. Итак, передаю тебе его всего, как говорят, из рук в руки — в твои, умеющие побеждать и хранить верность. Пусть я несколько более надоедлив, чем ты позволяешь, однако вижу, ты позволишь мне это. Береги здоровье и люби меня, как любишь.

CXXXV. Гаю Требацию Тесте, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Fam., VII, 6]

Кумская или помпейская усадьба, май 54 г.

Цицерон шлет привет Требацию.

1. Во всех своих письмах к Цезарю или к Бальбу я, как правило, в виде добавления, рекомендую тебя и притом не обычным образом, а с некоторым особым указанием на мое расположение к тебе. Только бы ты оставил эту глупую тоску по Риму и городской жизни и настойчиво и доблестно добивался того, на что ты рассчитывал при своем отъезде[1261]. Мы, твои друзья, простим это тебе так, как простили Медее

которых она, помогая себе сильно набеленными руками[1263], убедила не ставить ей в вину, что она далеко от родины, ибо

Ты, конечно, был бы в числе последних, если бы мы тебя не вытолкнули.

2. Но я напишу больше в другой раз. Ты же, научившийся обеспечивать других[1264], обеспечь в Британии себя от нападений эсседариев[1265] и, раз я уж начал играть Медею, всегда помни следующее:

Береги здоровье.

CXXXVI. Титу Помпонию Аттику, выехавшему из Рима

[Att., IV, 14]

Кумская или помпейская усадьба, середина мая 54 г.

1. Наш Весторий[1267] сообщил мне в своем письме, что, по его мнению, ты выехал из Рима за пять дней до майских ид, — позднее, чем он сказал мне ранее, так как ты был нездоров. Если твое здоровье уже лучше, то я чрезвычайно рад. Напиши, пожалуйста, к себе домой, чтобы меня допускали к твоим книгам, словно это было бы в твоем присутствии: как к прочим, так особенно к сочинениям Варрона, так как мне нужно использовать кое-что из этих книг для тех, над которыми я работаю[1268]. Надеюсь, они тебе очень понравятся.

2. Если у тебя случайно есть какие-нибудь новости, особенно от брата Квинта, затем от Гая Цезаря, а также случайно что-нибудь о комициях, о государственных делах (ведь у тебя обычно прекрасное чутье на это), пожалуйста, напиши мне; если не будет никаких, все же напиши что-нибудь. Ведь никогда твое письмо не казалось мне несвоевременным или слишком многословным. Особенно же прошу тебя, когда закончишь свои дела и все свое путешествие[1269], как ты наметил себе, возможно скорее навестить нас. Дионисию передай привет. Береги здоровье.

CXXXVII. Квинту Туллию Цицерону, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Q. fr., II, 12 (14)]

Кумская или помпейская усадьба, май 54 г.

1. Я получил от тебя до сих пор два письма: одно, посланное в день, когда мы расстались, и второе — из Аримина[1270]; ты пишешь, что отправил больше; я их не получал. Если не говорить о разлуке с тобой, то в остальном я довольно хорошо провожу время в кумской и помпейской усадьбах и намерен пробыть в этих местах вплоть до июньских календ. Пишу сочинение под названием «Государство»[1271], о котором я сообщал тебе; оно подвигается медленно и с большим трудом. Но если оно будет соответствовать моим ожиданиям, то мой труд оправдается; если нет, брошу его в это самое море, на которое я смотрю во время работы, и приступлю к другим сочинениям, так как не могу оставаться без дела.

2. Твои поручения буду тщательно выполнять: постараюсь и привлечь на нашу сторону людей и не оттолкнуть от себя кое-кого[1272]; особенно же буду стараться каждый день видеть твоего и нашего Цицерона, буду возможно чаще следить за тем, что он изучает, и если он не отвергнет, то предложу ему себя в учители: за последнее время я на досуге приобрел некоторый опыт в этом, занимаясь воспитанием нашего младшего Цицерона[1273].

3. Как ты пишешь — если бы даже ты и не писал, знаю, что ты самым тщательным образом делаешь это, — ты постараешься сообразоваться с моими указаниями, следовать им, выполнять их. По возвращении в Рим не пропущу ни одного письмоносца Цезаря без того, чтобы не дать ему письма к тебе. Извини меня, в течение последних дней некому было дать — до этого римского всадника Марка Орфия; это наш друг и сам по себе и оттого, что он из муниципии Ателлы[1274], находящейся, как ты знаешь, под моим покровительством. Поэтому рекомендую его тебе с наилучшей стороны, как человека с блестящим положением у себя на родине и влиятельного за ее пределами; постарайся обязать его своей любезностью. Он военный трибун в ваших войсках. Ты увидишь, что это благодарный и внимательный человек. Настоятельно прошу тебя особенно любить Требация.

CXXXVIII. Квинту Туллию Цицерону, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Q. fr., II, 13 (15a)]

Рим, начало июня 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. За три дня до июньских нон, в день своего приезда в Рим, я получил твое письмо, отправленное из Плаценции[1275], затем другое, посланное на следующий день с девятой мили за Лавдом[1276], вместе с письмом от Цезаря, полным всякой любезности, внимания, приязни. Это очень важно, или, вернее, самое важное и имеет большое значение для достижения славы и высокого положения; но, верь мне (ведь ты знаешь меня), то, что я ценю выше всего, это я уже имею, именно: во-первых, то, что ты в такой степени служишь нашему общему достоинству, затем — такую дружбу Цезаря ко мне, которую я ставлю выше всех этих почестей, которых, согласно его желанию, я должен ожидать от него. Его письмо, отправленное вместе с твоим, доставило мне невероятную радость: начало его — о том, как приятен ему был твой приезд и воспоминание о нашей старой дружбе; затем — он сделает так, что я, при всей своей печали и тоске по тебе, буду радоваться тому, что ты именно с ним, хотя и разлучен со мной.

2. Поэтому ты поступаешь подлинно по-братски, убеждая меня — но, клянусь тебе, это значит подгонять бегущего[1277] — сосредоточить на нем все свое рвение. Я со всем своим рвением, быть может, достигну того, что часто случается с путниками, когда они спешат: если они случайно встали позже, чем хотели, то, поспешив, они приходят туда, куда им нужно, даже раньше, чем они пришли бы, будучи на ногах с ночи; так и я: там, где дело идет о почитании этого человека, я долго спал, хотя ты, клянусь, часто будил меня; теперь я быстро заглажу свою медлительность бегом коней и даже поэтических квадриг (раз он, как ты пишешь, одобряет мою поэму[1278]); дайте только мне Британию, чтобы я мог описать ее твоими красками и своей кистью. Но что я делаю? Каким свободным временем я буду располагать, особенно оставаясь в Риме, согласно его[1279] просьбе? Но это будет видно; быть может, как это бывает, дружба одна победит все трудности.

3. За то, что я прислал к нему Требация, он даже благодарит меня, очень остроумно и ласково; он говорит, что среди его столь многочисленных спутников не было ни одного, кто бы мог составить вызов в суд. Я просил у него должности трибуна для Марка Курция[1280] (Домиций счел бы, что я издеваюсь над ним, если бы я попросил его; ведь он ежедневно повторяет, что не может назначить даже военного трибуна; да и в сенате он шутил, что его коллега Аппий[1281] для того и съездил к Цезарю[1282], чтобы привезти от него какую-нибудь должность трибуна); но это — на следующий год. Так хотел и Курций.

4. Каким я, по-твоему, должен быть и в государственных делах и по отношению к нашим врагам, таков, знай это, я теперь и таков буду — мягче ушной мочки[1283]. В Риме положение следующее: есть некоторая надежда на то, что соберутся комиции[1284], но неопределенная; есть некоторое подозрение, что готовится диктатура[1285], также неопределенное; на форуме полная тишина, но скорее стареющего, чем почивающего государства; мои высказывания в сенате таковы, что другие соглашаются со мной больше, чем я сам.

CXXXIX. Гаю Требацию Тесте, в провинцию Цисальпийскую Галлию

[Fam., VII, 7]

Рим, конец июня 54 г.

Цицерон Требацию.

1. Не перестаю рекомендовать тебя, но жажду знать от тебя, какая от этого польза. Наибольшую надежду возлагаю на Бальба, которому пишу о тебе очень настоятельно и очень часто. Но меня обычно удивляет, что я получаю от тебя письма не всякий раз, когда доставляется письмо от брата Квинта[1287]. По слухам, в Британии совершенно нет ни золота, ни серебра. Если это так, советую захватить какую-нибудь боевую колесницу[1288] и поскорее примчаться к нам.

2. Но если мы все же можем и без Британии достигнуть того, чего хотим, то постарайся сблизиться с Цезарем. В этом тебе много поможет мой брат, много поможет Бальб, но больше всего, верь мне, твоя добросовестность и труд. Император[1289] у тебя благороднейший, твой возраст[1290] самый подходящий, рекомендация у тебя, несомненно, исключительная, так что тебе нужно опасаться одного: чтобы не казалось, что ты сам себя не поддержал.

CXL. Титу Помпонию Аттику, в Бутрот (Эпир)

[Att., IV, 16]

Рим, около 1 июля 54 г.

1. Признаком того, как я занят, будет хотя бы то, что письмо написано рукой моего письмоводителя. Отнюдь не упрекаю тебя за частые письма, но в большинстве из них говорится только, где ты; они были написаны тобой; это также указывало, что все благополучно. Из писем этого рода особенное удовольствие мне доставили два письма, отправленные тобой из Бутрота почти в одно и то же время. Ведь мне хотелось получить известие, что твое плавание было благополучным. Однако многочисленные письма доставили мне удовольствие не столько своей содержательностью, сколько своей частотой; но то письмо, которое мне передал твой гость[1291] Марк Пакций, было важным и полным сообщений. На него я и буду отвечать — и прежде всего следующее: Пакцию я и на словах и на деле показал, насколько веской является твоя рекомендация; теперь он принадлежит к числу моих ближайших друзей, хотя раньше был мне незнаком.

2. Теперь перейду к прочему. Варрон[1292], о котором ты пишешь мне, будет упомянут в каком-нибудь месте, если только найдется место. Но ты знаешь, в каком роде мои диалоги; как в диалогах «Об ораторе», которые ты превозносишь до небес, так и здесь оказалось невозможным, чтобы рассуждающие упоминали о ком-либо, кроме тех, кто был известен им или о ком они слыхали. Начатое мной рассуждение о государстве я веду от имени Африканского, Фила, Лелия[1293] и Манилия[1294]. К ним я присоединил молодых людей Квинта Туберона, Публия Рутилия[1295], двоих зятьев Лелия — Сцеволу и Фанния[1296]. Поэтому, раз я пишу вступление к каждой книге, как Аристотель в сочинениях, которые он называет эксотерическими[1297], то я и хотел что-нибудь придумать, чтобы не без основания назвать его имя: понимаю, что это угодно тебе. О, если бы только я мог довести до конца начатое! Тебе вполне ясно, что я взялся за обширный предмет, важный и требующий очень большого досуга, — а его мне очень недостает.

3. Ты жалеешь, что в тех книгах, которые ты хвалишь, нет Сцеволы[1298]; я удалил его не без основания, но сделал то же, что наше божество Платон в своем «Государстве»: Сократ пришел в Пирей к богатому и остроумному старцу Кефалу; старец участвует только в первой беседе; затем, высказавшись очень удачно, он говорит о своем желании уйти для совершения религиозного обряда и уже не возвращается. Платон, мне думается, счел неуместным заставлять человека таких лет участвовать дольше в столь длинной беседе. Я полагал, что мне следует гораздо больше остерегаться этого по отношению к Сцеволе; и возраст его, и здоровье, как ты помнишь, и высокое положение были таковы, что для него едва ли было достаточно пристойным жить много дней в тускульской усадьбе Красса. Беседа, помещенная в первой книге, была не чужда занятиям Сцеволы; прочие же книги, как тебе известно, содержат технологию[1299]. Я совершенно не хотел, чтобы этот старик, любитель шутки, которого ты знал, принимал в ней участие.

4. Ты пишешь мне о деле Пилии[1300]; я займусь им. И действительно, по сведениям Аврелиана, о которых ты пишешь, это превосходное дело. Я похвалюсь им также перед своей Туллией. К услугам Вестория я всегда; понимаю, что это приятно тебе, и стараюсь, чтобы и он понял это. Но — ты знаешь, как это получается — хотя к его услугам двое человек, услужить труднее всего.

5. Теперь на твой вопрос о Гае Катоне. Ты знаешь, что он оправдан от обвинения по Юниеву и Лициниеву закону[1301]; объявляю тебе, что он будет оправдан и от обвинения по Фуфиеву закону[1302], и притом к большей радости своих обвинителей, чем защитников. Впрочем, он помирился и со мной и с Милоном. Друз обвинен Лукрецием; отвод судей произойдет за четыре дня до нон квинтилия. Насчет Процилия слухи неутешительные, но ты знаешь, каковы суды[1303]. Гирр с Домицием в хороших отношениях. Постановление сената насчет провинций «Кто бы ни был, кто после…», которое провели эти консулы, мне кажется, не будет иметь силы.

6. Ты спрашиваешь о Мессале; не знаю, что писать: никогда еще я не видел кандидатов со столь равными видами на избрание; средства Мессалы[1304] ты знаешь. Скавра привлек к суду Триарий. Если хочешь знать, он ни у кого не вызвал особой симпатии, однако о том времени, когда он был эдилом, вспоминают не без благодарности, а сельское население чтит память об его отце[1305]. Два остальных кандидата, из числа плебеев, равны друг другу, ибо Домиций силен благодаря друзьям и извлекает пользу из игр, хотя и не имевших особого успеха, а Меммия рекомендуют солдаты Цезаря и он опирается на Галлию Помпея[1306]. Если, несмотря на все это, он не приобретет силы, то, как полагают, найдется кто-нибудь, кто отложит комиции до приезда Цезаря, особенно после оправдания Катона[1307].

7. На письмо, доставленное Пакцием, я ответил; узнай и все прочее. Из письма брата я узнал о невероятно дружеском расположении Цезаря ко мне, и это же подтвердил сам Цезарь в длиннейшем письме. Ждут исхода войны в Британии, ибо известно, что доступ к острову прегражден удивительными громадами[1308]. Кроме того, уже известно, что на этом острове нет ни крупинки серебра, и никакой надежды на добычу; разве только на рабов; но ты, я думаю, не ждешь, что кто-нибудь из них окажется обученным наукам или музыке.

8. Павел уже почти закончил крышу базилики[1309] посреди форума; колонны те же, старые; ту же базилику, постройку которой он сдал по подряду, он делает особенно великолепной. Что еще нужно? Нет ничего более приятного, чем это сооружение, ничего более славного. Недаром мы, друзья Цезаря (говорю о себе и об Оппии, хотя бы ты лопнул от досады), выбросили на эту постройку, которую ты был склонен превозносить своими похвалами, 60 миллионов сестерциев, чтобы расширить форум и довести его до храма Свободы: дешевле не удалось придти к соглашению с частными собственниками. Мы возведем славнейшее сооружение: построим на Марсовом поле крытые мраморные помещения для трибутских комиций[1310] и окружим их высоким портиком длиной в тысячу шагов. С этим зданием будет соединена и государственная усадьба. Ты скажешь: «Какая мне польза от этого сооружения?». Для чего мы стараемся об этом? Вот тебе римские новости. Ведь я не думаю, чтобы ты спрашивал о переписи, на которую мы уже потеряли надежду, или же о судебных делах, которые возникают на основании Клодиева закона[1311].

9. Теперь позволь побранить тебя, если есть основания. В том письме из Бутрота, которое мне передал Гай Децимий, ты пишешь, что тебе, по твоему мнению, нужно ехать в Азию. Клянусь, не вижу ни малейшей разницы от того, будешь ли ты действовать через своих управителей, или же сам, чтобы тебе стоило быть так долго вдали от стольких своих близких. Но я предпочел бы говорить с тобой об этом, когда дело не было еще решено; чего-нибудь я, конечно, уж добился бы. Теперь же прекращу начатые попреки. О, если б это ускорило твое возвращение!

Я потому пишу тебе реже, что не знаю точно, где ты теперь и где будешь; все же я счел нужным дать письмо этому неизвестному мне человеку, ибо мне кажется, что он увидится с тобой. Ты же, раз ты думаешь отправиться в Азию, сообщи, пожалуйста, мне, к какому времени нам ждать тебя и что ты предпринял по делу Евтихида[1312].

CXLI. Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию

[Q. fr., II, 14 (15b)]

Рим, июль 54 г.

1. Приготовив писчее перо и чернила, а также разгладив бумагу[1313], примусь за дело. Ведь ты пишешь, что тебе с трудом удалось прочесть мое предыдущее письмо: в нем, брат мой, не было ничего того, что ты предполагаешь. Ведь я не был ни занят, ни взволнован, ни сердит на кого-нибудь, но я поступаю так всегда: какое бы перо ни попало мне в руки, я пользуюсь им, как исправным.

2. А теперь, мой лучший и любезнейший брат, внимательно выслушай мой ответ на то, что ты весьма по-деловому написал в том же кратком письме. Ты просишь меня ответить тебе, ничего не скрывая, ни в чем не притворяясь, ни в чем тебе не потворствуя, искренно и по-братски, — лететь ли тебе, как мы говорили, или же задержаться, если есть к тому причина, — чтобы выйти из затруднительного положения[1314]. Если бы ты, мой Квинт, захотел узнать мое мнение о каком-нибудь незначительном деле, то я, предоставляя тебе поступить по твоему усмотрению, все же изложил бы тебе свое мнение. В этом деле ты, конечно, спрашиваешь, чего я жду от следующего года. Думаю, что он либо будет вполне спокойным для нас, либо, во всяком случае, вполне безопасным; об этом мне ежедневно говорит мой дом[1315], форум, приветствия в театре; и я не тревожусь, в сознании некоторой нашей силы, потому что мы пользуемся расположением Цезаря, расположением Помпея, — это придает мне уверенность. Если же у потерявшего рассудок человека[1316] прорвется какое-нибудь безумие, то все подготовлено, чтобы сломить его.

3. Так я думаю, так сужу и пишу тебе со знанием дела; запрещаю тебе сомневаться в этом — не из лести, а как брат. Поэтому, ради того, чтобы нам наслаждаться общением друг с другом, я желал бы твоего возвращения к указанному тобой времени, однако предпочитаю то, что сочтешь нужным ты. Я также придаю для себя большое значение твоему изобилию и избавлению от долгов. Будь уверен в том, что, освободившись от долгов, мы будем самыми счастливыми, если только будем здоровы. То, чего нам не хватает в соответствии с нашими привычками, невелико, и это очень легко разрешить, лишь бы мы были здоровы.

4. Скупка голосов[1317] возвращается в огромных размерах; подобной не было никогда. В квинтильские иды плата за ссуду поднялась с одной трети до двух третей[1318] вследствие соглашения, заключенного Меммием и Домицием; над этим соглашением Скавр хочет взять верх один; Мессала слабеет[1319]. Без гиперболы: они обещают раздать до 10 миллионов сестерциев в центурии, которая будет голосовать первой[1320]. Страсти разгорелись вокруг этого дела. Кандидаты в трибуны, вручив Марку Катону по 500000 сестерциев каждый, взаимно обязались добиваться избрания с тем, чтобы он был судьей: нарушивший правила будет осужден им. Право, если эти комиции, как полагают, пройдут без подкупа, то один Катон окажется могущественнее, чем все законы и все судьи.

CXLII. Титу Помпонию Аттику, в провинцию Азию

[Att., IV, 15]

Рим, 27 июля 54 г.

1. Радуюсь за Евтихида[1321], которого по прежнему, — собственному, и по новому, родовому, имени будут звать Титом Цецилием, подобно тому как от соединения моего имени с твоим Дионисий стал Марком Помпонием. Клянусь, меня очень радует, что Евтихид убедился в твоем расположении ко мне[1322] и понял, что его былое сострадание к моей скорби[1323] и тогда не прошло незамеченным мной и впоследствии не осталось невознагражденным.

2. Думаю, что ты отправился в Азию в силу необходимости, ибо ты никогда не согласился бы на такой долгий срок покинуть и стольких близких людей и столько самых дорогих и приятных тебе предметов без самой важной причины. Впрочем, твою доброту и любовь к своим покажет быстрота, с какой ты возвратишься. Но боюсь, как бы тебя не задержал своим обаянием на более долгий срок ритор Клодий[1324], а также тот, как говорят, высокообразованный человек, увлеченный теперь греческой литературой, — Питуаний[1325]. Но если ты хочешь быть человеком, возвращайся к нам к назначенному тобой сроку. А с теми людьми, когда они благополучно приедут, можно будет общаться в Риме.

3. Ты пишешь о своем желании получить от меня хоть какое-нибудь письмо. Я написал подробно о многом, день за днем — обо всем, но так как ты, видимо, недолго пробыл в Эпире, то думаю, что письма тебе не передали. Ведь мои письма, по крайней мере те, которые я пишу тебе, такого рода, что их нежелательно доверять любому человеку, разве только такому, о ком хорошо известно, что он передаст их тебе.

4. Теперь о событиях в Риме. За три дня до квинтильских нон Суфенат и Катон были оправданы[1326], а Процилий осужден[1327]. Из этого понятно, что стойкие ареопагиты[1328] не ставят ни во что подкуп избирателей, комиции, междувластие[1329], оскорбление величества[1330] — словом, государство в целом, но не хотят, чтобы отца семейства убивали в его собственном доме; впрочем, и это последнее не подавляющим большинством голосов, ибо за оправдание было двадцать два голоса, а осудило — двадцать восемь. Публий, выступая как обвинитель, красноречивым заключением речи оказал влияние на судей. Гортал[1331] на этом суде был таким, как обычно. Я — ни слова: малютка[1332], которая теперь хворает, боялась, что я обижу Публия[1333].

5. По окончании этого дела реатинцы повезли меня в свою «Темпейскую долину»[1334] для защиты их притязаний к жителям Интерамны перед консулом и десятью легатами[1335]: воды Велийского озера, отведенные Манием Курием, прорывшим гору, стекают в Нар, благодаря чему осушена и все же достаточно орошается Росия. Я провел время с Аксием, который также повел меня к Семи источникам.

6. В Рим я возвратился ради Фонтея за шесть дней до квинтильских ид. Сначала пошел на представление, и меня встретили громким и непрерывным рукоплесканием. Но не обращай на это внимания; я глуп, что написал тебе. Затем смотрел игру Антифонта. Его отпустили на волю прежде, чем вывести на сцену[1336]. Чтобы не испытывать твоего терпения, скажу, что пальма досталась ему. Но едва ли найдется другой такой малорослый, такой безголосый, такой… Впрочем, сохрани это про себя. Однако в «Андромахе» он был больше, чем Астианакт; в прочих представлениях равного ему не было[1337]. Ты спрашиваешь теперь об Арбускуле[1338]: очень понравилась. Игры — великолепные и приятные; охота отложена на другое время[1339].

7. Теперь следуй за мной на поле[1340]. Скупка голосов в разгаре. Признак тебе я скажу[1341]: плата за ссуду повысилась в квинтильские иды с одной трети до двух третей[1342]. Ты скажешь: «Это, во всяком случае, не огорчает меня». О муж! О гражданин! Меммий пользуется полной поддержкой Цезаря. Консулы устроили Домицию союз с ним: об условиях сообщить в письме не решаюсь. Помпей ворчит, жалуется, поддерживает Скавра, но неизвестно, для вида ли, или искренне. Преобладания нет ни у кого; деньги уравнивают достоинство каждого. Мессала слаб, но не потому, что у него нет решимости или друзей; ему вредят соглашение между консулами и Помпей. Думаю, что эти комиции будут отложены. Кандидаты в трибуны поклялись домогаться избрания с тем, чтобы Катон был их судьей. Каждый из них вручил ему по 500000 сестерциев с тем, чтобы тот, кого Катон осудит, потерял эти деньги в пользу соискателей[1343].

8. Пишу это накануне предполагаемых выборов. Но если комиции состоятся за четыре дня до секстильских календ и письмоносец еще будет здесь, я сообщу тебе все подробности о комициях. Если выборы, как полагают, произойдут без подкупа, то Катон один окажется более могущественным, чем все законы и все судьи.

9. Я защищаю Мессия, отозванного с должности легата; ведь это Аппий дал его в легаты Цезарю. Сервилий[1344] эдиктом предписал ему явиться. Трибы у него — помптинская, велийская и мециева[1345]. Бьются жестоко, однако хлопочут достаточно. Затем готовлюсь в бой за Друза[1346], а потом за Скавра[1347]. Будут славные заглавия для речей. Возможно, присоединятся также имена новоизбранных[1348] консулов. Если Скавр не будет в их числе, ему на этом суде придется очень трудно.

10. На основании письма брата Квинта я предполагаю, что он уже в Британии. С беспокойством жду известий от него. Во всяком случае мы достигли того — о чем можно судить по многим и важным признакам, — что Цезарю мы очень дороги и приятны. Передай, пожалуйста, привет Дионисию и попроси его уговорить тебя приехать возможно скорее, чтобы он мог быть наставником моему Цицерону, а также и мне самому.

CXLIII. Гаю Требацию Тесте, в Трансальпийскую Галлию

[Fam., VII, 8]

Рим, начало августа 54 г.

Цицерон Требацию.

1. Цезарь написал мне весьма по-дружески, что ты еще недостаточно близок ему из-за его занятости, но что, конечно, будешь. Я написал ему в ответ, что мне будет очень приятно, если он сосредоточит на тебе возможно больше внимания, заботливости и доброты. Но из твоего письма я усмотрел некую чрезмерную поспешность с твоей стороны, и вместе с тем удивился, почему ты отнесся с пренебрежением к преимуществам должности трибуна[1349], особенно когда устранены невзгоды военной службы.

2. Буду жаловаться Вацерре и Манилию[1350], ибо Корнелию[1351], ответственному за твою глупость, не смею ничего сказать, раз ты, по твоим словам, научился мудрости[1352] у него. Почему ты не хватаешься за этот случай, за эту возможность, лучше которой никогда не найдется? Что же касается того юрисконсульта Прециана, о котором ты пишешь, то я не перестаю рекомендовать тебя ему, и вот он сам пишет мне, что ты должен поблагодарить его. Извещай меня, как обстоит дело. Жду ваших писем из Британии[1353].

CXLIV. Квинту Туллию Цицерону, в Британию

[Q. fr., II, 15 (16)]

Рим, конец августа 54 г.

1. Когда ты будешь получать от меня письма, написанные рукой письмоводителя, считай, что я не располагал даже малым досугом; если же моей, — то досуг у меня малый. Так и знай: никогда не разрывался я в большей степени из-за дел и по судам, и притом в самое тяжкое время года, в сильнейшую жару. Но раз ты так предписываешь, это приходится переносить и не давать повода думать, что я не оправдал ваших надежд и замыслов[1354], особенно же когда — при всей обременительности — этот труд все же принесет мне большое влияние и большую честь. Итак, согласно твоему желанию, я стараюсь никого не обижать и снискать любовь даже тех, кто огорчен моей столь тесной дружбой с Цезарем, и глубокое уважение и любовь со стороны беспристрастных людей, а также тех, кто склоняется к этой стороне.

2. В течение многих дней, пока в сенате с великим ожесточением обсуждалось дело о подкупе избирателей[1355], потому что кандидаты в консулы зашли так далеко, что это стало невыносимым, я не бывал в сенате, решив не приступать ни к какому лечению государства, не имея сильной опоры.

3. В день, когда я пишу это, трибуны казначейства в общем большинством четырех голосов оправдали Друза по обвинению в сговоре с противной стороной[1356]; сенаторы и всадники признали его виновным. В тот же день после полудня я явился защищать Ватиния. Это легкое дело. Комиции[1357] отложены на сентябрь месяц. Суд над Скавром будет очень скоро; не оставлю его без поддержки. «Сотрапезников» Софокла[1358] я никак не мог одобрить, хотя и вижу, что ты мило играл в этой маленькой комедии.

4. Перехожу теперь к тому, с чего мне, пожалуй, следовало начать. О, каким приятным было для меня твое письмо из Британии! Меня страшил Океан, страшили берега острова. Прочее я, право, не считаю пустяками, но все же оно внушает не столько страх, сколько надежду, и ожидание волнует меня больше, чем опасение. У тебя, я вижу, есть превосходная тема для описания. Какая перед тобой местность, какая природа, какие нравы, какие племена, какие битвы и, наконец, какой император![1359] По твоей просьбе, охотно помогу тебе, чем хочешь, и пришлю тебе стихи, которых ты просишь, то есть сову в Афины[1360].

5. Но послушай, ты, видимо, кое-что скрываешь от меня. Как отзывался Цезарь о моих стихах[1361], брат мой? Ведь он уже писал мне, что прочел первую книгу, и начало, по его словам, такое, что даже по-гречески он не читал ничего лучшего. Остальное же до какого-то места показалось ему менее продуманным; он употребляет именно это слово. Скажи мне правду: предмет ли не нравится ему, или же характер повествования. Тебе нечего бояться: мое уважение к себе не уменьшится ни на волос. Напиши мне об этом правдолюбиво и, как обычно, по-братски.

CXLV. Квинту Туллию Цицерону, в Британию

[Q. fr., III, 1]

Арпинская усадьба, затем Рим, сентябрь 54 г.

Марк брату Квинту привет.

I. 1. В дни игр[1362], поручив Филотиму членов своей трибы[1363], я отдыхал от сильной жары, сильнее которой мы не припомним, в арпинской усадьбе, получая особенное удовольствие от реки. В аркской усадьбе[1364] я был за три дня до сентябрьских ид. Там видел я Месцидия и Филоксена. Вода, которую они проводили невдалеке от усадьбы, текла вполне хорошо, особенно при той сильнейшей засухе; они говорили, что соберут ее в несколько большем количестве. У Гера все было в порядке. В манилиевой усадьбе[1365] я встретил Дифила, более медлительного, чем сам Дифил; но все-таки ему оставалось закончить только бани, галерею и птичник. Усадьба очень понравилась мне вследствие того, что мощеный портик очень величествен; это бросилось мне в глаза только теперь, когда и весь он открыт и колонны его отделаны. Вся суть в том — и я об этом позабочусь, — чтобы штукатурка была подходящей. Полы, как мне показалось, делаются исправно; кое-каких сводчатых потолков я не одобрил и приказал переделать.

2. То место портика, где ты, как говорят, велишь сделать малый атрий[1366], я думаю, лучше оставить, как оно есть: там, мне кажется, и недостаточно места для малого атрия, и ведь его обычно устраивают только в тех зданиях, где есть большой атрий; к тому же, рядом с ним нельзя устроить спален и помещений в этом роде. В таком виде он будет заменять либо хорошее сводчатое помещение, либо превосходную летнюю комнату. Но если ты иного мнения, то напиши поскорее. В банях я отодвинул потельню[1367] в другой угол аподитерия, потому что она была расположена так, что ее подпольная печь, из которой вырывается огонь, приходилась бы под спальнями. Мне очень понравилась довольно большая комната и другая, зимняя, так как они и просторны и расположены в подходящем месте, с той стороны галереи, которая ближе всего к баням. Колонны Дифил установил и не прямые и не в одну линию; он их, разумеется, сломает. Впредь он научится пользоваться отвесом и шнуром. Во всяком случае, через несколько месяцев Дифил, надеюсь, закончит работу; Цесий[1368], бывший там вместе со мной, следит за этим тщательнейшим образом.

II. 3. Оттуда я отправился по Витуларской дороге[1369] прямо в имение Фуфидия[1370], которое я купил для тебя в Арпине у Фуфидия в последний торговый день за 101000 сестерциев. Никогда не видел я местности более тенистой летом; в очень многих местах есть проточная вода, и в изобилии. Что еще нужно? Цесий полагает, что ты легко оросишь пятьдесят югеров луга. Я же утверждаю — а в этом я разбираюсь лучше, — что если добавить садок для рыбы и фонтаны, а также озеленить палестру и насадить рощу, то у тебя будет удивительно приятная усадьба. Я слыхал, ты хочешь оставить это имение Фуфидия себе. Что лучше, решишь сам. Цесий говорил, что если исключить воду, закрепить за собой право на эту воду и установить сервитут[1371] на это имение, то мы, во всяком случае, сможем выручить свои деньги, если пожелаем продать его. Со мной был Месцидий. Он говорил, что сошелся с тобой на плате в три сестерция за фут[1372] и что при измерении на футы оказалось три тысячи футов. Мне показалось больше; но готов ручаться, что более выгодной затраты денег быть не может. Я вызвал Киллона из Венафра[1373], но в этот самый день четверых его товарищей-рабов и учеников задавило в подземном ходу в Венафре.

4. В сентябрьские иды я был в Латерии[1374]. Осмотрел дорогу; она так понравилась мне, что ее можно было бы принять за общественное сооружение, за исключением ста пятидесяти шагов (я измерил сам) от того мостика, что невдалеке от храма Фурины, в сторону Сатрика. В том месте насыпан песок, а не гравий (это переделают), и эта часть дороги очень крута; но я понял, что ее нельзя было провести иначе, особенно раз ты не пожелал провести ее ни через владения Лукусты, ни через владения Варрона. Последний почти привел в порядок участок перед своим поместьем; Лукуста даже не прикоснулся. Повидаю его в Риме и, надеюсь, уговорю его и вместе с тем попрошу Марка Тавра, который теперь в Риме и, говорят, обещал тебе позволить провести воду через его поместье.

5. Твоим управляющим Никефором я был очень доволен. Я расспросил его, какие именно распоряжения ты дал ему насчет того маленького строения в Латерии, о котором ты говорил со мной. Он ответил мне, что сам взял, было, подряд на эту постройку за 16000 сестерциев, но впоследствии ты намного увеличил работы, без увеличения оплаты; поэтому он отказался. Клянусь тебе, мне очень нравится, что ты делаешь эти добавления, как ты и решил; впрочем, в ее нынешнем виде — это как бы усадьба-философ, упрекающая остальные усадьбы за их безумство. Все же эти добавления будут восхитительны. Садовника я похвалил: он так все одел плющом — и цоколь дома и промежутки между колоннами, — что даже кажется, будто эти статуи в плащах сами занимаются садоводством и продают плющ. Аподитерий — очень прохладный, весь заросший мохом.

6. Вот почти все деревенские новости. Отделку дома в Риме подгоняют и он, и Филотим, и Цинций, да я и сам постоянно наблюдаю за этим, что мне легко делать. Итак, хочу, чтобы ты об этом не беспокоился.

III. 7. Ты всегда просишь меня о Цицероне; вполне прощаю это тебе, но прости меня и ты, ибо я не согласен, чтобы ты любил его больше, чем люблю его я. О, если б он был со мной в течение этих дней у меня в арпинской усадьбе, чего хотел и он и в такой же степени я! Что же касается Помпонии, то напиши ей, пожалуйста, если найдешь нужным, чтобы она отправилась с нами и взяла с собой мальчика, когда мы куда-нибудь выедем. Я буду кричать от радости, увидев его подле себя, когда у меня будет досуг, ибо в Риме вздохнуть некогда. Ты знаешь, что раньше я обещал это тебе безвозмездно; что ты думаешь теперь, когда ты предложил мне такое вознаграждение?

8. Перехожу теперь к твоим письмам, которые я получил в большом числе, пока был в арпинской усадьбе. Ведь мне в один день доставили три письма, видимо, отправленные тобой в одно и то же время; одно, довольно длинное, начиналось с указания, что мое письмо к тебе было помечено более давним числом, нежели письмо к Цезарю. Это вина Оппия[1375], иногда вызванная необходимостью: когда он решает отправить письмоносцев и берет у меня письма, то какое-нибудь новое обстоятельство мешает ему, и он бывает вынужден отослать письма позже, чем я думал, а я не забочусь о том, чтобы изменить число в уже сданном письме.

9. Ты пишешь о величайшей дружбе Цезаря по отношению ко мне. Подогревай ее и ты, а я буду усиливать ее, чем только смогу. Что касается Помпея, то я тщательно выполняю и буду выполнять то, что ты советуешь. Раз тебе приятно мое согласие на то, чтобы ты остался[1376], то, несмотря на всю свою скорбь и тоску, я все-таки отчасти радуюсь этому. Не понимаю, что ты имеешь в виду, вызывая к себе Гипподамов и некоторых других: из них нет ни одного, кто бы не ждал от тебя подарка в виде загородного имения. Смешивать моего Требация с ними нет никаких оснований. Его я послал к Цезарю, который меня уже удовлетворил; если его самого в меньшей степени, то я не должен отвечать за это, а тебя совершенно освобождаю от этого. Ты пишешь, что расположение Цезаря к тебе увеличивается с каждым днем; радуюсь, как бессмертные боги. Бальб[1377] же, который, по твоим словам, способствует этому, мне дороже зеницы ока. Очень рад, что мой Требоний[1378] и ты любите друг друга.

10. Ты пишешь о должности трибуна; я просил именно для Курция[1379], и сам Цезарь пространно написал мне, что она предназначена именно для Курция, и побранил меня за скромность просьбы. Если я еще раз буду просить для кого-нибудь (я сказал это также Оппию, чтобы он написал ему), то легко перенесу отказ, так как те, кого мне недостает, нелегко переносят, когда я отказываю им. Курция же я люблю, как я сказал ему самому, не только по твоей просьбе, но и в виду твоего свидетельства, ибо легко усмотрел из твоего письма его рвение ради моего спасения[1380]. Что касается дел в Британии, то я понял из твоего письма, что нечего бояться и нечему радоваться. О государственных делах ты хочешь, чтобы тебе писал Тирон[1381]; о них я раньше писал тебе несколько небрежно, ибо знал, что Цезарю шлют известия обо всех событиях — самых малых и самых крупных.

IV. 11. На самое длинное письмо я ответил. Отвечу теперь на более короткое; в нем сначала говорится о письме Клодия к Цезарю. Одобряю Цезаря за его решение по этому делу, — что он не оказал снисхождения твоей самой дружеской просьбе и не ответил ни единым словом на то бешенство. Затем ты пишешь о речи Кальвенция Мария[1382]. Меня удивляет, что ты считаешь нужным, чтобы я ответил на нее: ведь ее никто и читать не будет, если я ничего не напишу в ответ, а мою речь против него все школьники будут заучивать как продиктованный урок. Все свои книги, которых ты ждешь, я начал, но не могу закончить в настоящее время[1383]. Речи в защиту Скавра и в защиту Планция[1384], которых настоятельно потребовали от меня, я закончил. Посвященную Цезарю поэму[1385], к которой я приступил, я прервал; то, о чем ты просишь[1386], ввиду того, что самые источники уже пересохли, напишу, если буду располагать хоть каким-нибудь временем.

12. Перехожу к третьему письму. Бальб, говоришь ты, скоро приедет в Рим с хорошими спутниками[1387] и безотлучно пробудет со мной вплоть до майских ид; это очень радостно и очень приятно мне. В том же письме ты, по своему частому обыкновению, уговариваешь меня быть честолюбивым и трудиться; я, конечно, так и поступлю, — но когда же я буду жить?

13. В сентябрьские иды мне было передано четвертое письмо, которое ты отправил из Британии за три дня до секстильских ид. В нем не было решительно ничего нового, кроме упоминания об «Эригоне»[1388] (если получу ее от Оппия, то напишу тебе о своем мнении; не сомневаюсь, что она понравится мне) и — я совсем забыл — о том, кто, по твоим словам, написал Цезарю о рукоплесканиях Милону[1389]. Со своей стороны, легко мирюсь с тем, что Цезарь считает, что эти рукоплескания были такими шумными. Так и было в действительности: и все-таки рукоплескания, которыми встречают Милона, по-видимому, в какой-то мере относятся ко мне.

14. Мне также вручили очень давнее, но поздно доставленное письмо, в котором ты напоминаешь мне о храме Земли и портике Катула[1390]. И тот и другой строятся тщательно. Перед храмом Земли я установил и твою статую. Что же касается твоего напоминания о садах, то я никогда не был особенным любителем их, а теперь дом доставляет мне все удовольствия, какие дают сады.

Приехав в Рим за двенадцать дней до октябрьских календ, я увидел, что на твоем доме закончена кровля. Тебе не нравилось, что над комнатами[1391] она оканчивается многими коньками; теперь она красиво переходит в кровлю нижнего портика. Наш Цицерон во время моего отсутствия не прекращал занятий у ритора. Беспокоиться о его образовании у тебя нет никаких оснований, ибо ты знаешь его способности, а я вижу прилежание. Во всем прочем, что касается его, беру заботу на себя, так что, полагаю, я должен за него ручаться.

V. 15. Габиния пока привлекают к суду[1392] три партии: сын фламина Луций Лентул, который уже ранее обвинил его в преступлении против величества; Тиберий Нерон с честными сообвинителями[1393]; народный трибун Гай Меммий с Луцием Капитоном. Он подошел к Риму за одиннадцать дней до октябрьских календ. Большего позора и одиночества не бывало. Но этому суду я нисколько не решаюсь доверять. Так как Катон хворает, его до сих пор не привлекли к суду за вымогательство. Помпей усиленно старается восстановить хорошие отношения со мной, но пока ничего не добился и, если я сохраню хоть какую-нибудь долю свободы, не добьется[1394]. С нетерпением жду твоего письма.

16. Ты слыхал, пишешь ты, что я участвовал в соглашении между кандидатами в консулы; это ложь. Ибо в этом соглашении были приняты условия такого рода (Меммий впоследствии раскрыл их), что ни один честный человек не должен был бы участвовать; вместе с тем я не должен был участвовать в тех соглашениях, к которым не допускался Мессала. Его, мне думается, я совершенно удовлетворю во всех отношениях, как и Меммия. Для Домиция я уже сделал многое, чего он хотел и чего просил у меня. Скавра я очень обязал своей защитой. До сих пор совсем не ясно, когда произойдут выборы и кто будет консулом.

17. Когда я за десять дней до календ уже складывал это письмо, от вас приехали письмоносцы на двадцать седьмой день. О, как я был взволнован! Как горевал я над таким любезным письмом Цезаря! Но чем любезнее оно было, тем большее горе испытывал я из-за постигшего его несчастья[1395]. Но перехожу к твоему письму. Прежде всего я еще и еще раз одобряю твое решение остаться, особенно когда ты, по твоим словам, посоветовался об этом с Цезарем. Меня удивляет, что у Оппия есть какое-то дело с Публием[1396]; я этого не одобрил.

18. Ты пишешь мне в середине своего письма, что в сентябрьские иды я буду назначен легатом к Помпею[1397]; я не слыхал об этом и написал Цезарю, что ни Вибуллий, ни Оппий не передали Помпею его указаний о том, чтобы я оставался в Риме. Из каких соображений? Впрочем, я удержал Оппия, так как главную роль играл Вибуллий; ведь с ним Цезарь вел переговоры лично, а Оппию только написал. Я же в делах, касающихся Цезаря, не допускаю второго размышленья[1398]. После тебя и наших детей он для меня на первом месте — до такой степени, что почти равен вам. Поступаю так, по-видимому, по рассудку: ведь это уже мой долг[1399]; тем не менее горю любовью.

VI. 19. После того как я написал последние строки — те, что написаны моей рукой, — к нам на обед пришел твой Цицерон, так как Помпония обедала вне дома. Он дал мне прочесть твое письмо, недавно полученное им и написанное в духе Аристофана, клянусь тебе, и приятное и важное; оно доставило мне большое удовольствие. Он дал мне также то второе письмо, в котором ты велишь быть привязанным ко мне как к учителю. Какую радость доставили мне эти письма! Не найти никого, кто был бы привлекательнее этого юноши, никого, кто бы больше любил меня. Это я продиктовал Тирону во время обеда; не удивляйся, что оно — написано другой рукой.

20. Твое письмо было очень приятно Анналу[1400], ибо ты, по его словам, и тщательно заботишься о нем и помогаешь ему самым искренним советом. Публий Сервилий отец[1401], на основании письма, полученного им, по его словам, от Цезаря, сообщает, что ты очень обязал его, рассказав так благожелательно и обстоятельно о его расположении к Цезарю.

21. После моего возвращения из арпинской усадьбы в Рим мне сказали, что Гипподам отправился к тебе. Не скажу, чтобы я был удивлен его столь нелюбезным поступком; ведь он отправился к тебе без моего письма; скажу только, что мне было неприятно. Ведь на основании того, что ты писал мне ранее, я уже давно рассчитывал, в случае если я захочу что-нибудь сообщить тебе более надежно, вручить письмо ему, потому что в этих письмах, которые я обычно пересылаю тебе, я не пишу, клянусь тебе, почти ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие, попади они в руки кое-кому. Приберегаю для себя Минуция, Сальвия и Лабеона. Лабеон либо отправится поздно, либо останется здесь. Гипподам даже не спросил меня, нет ли у меня какого-нибудь поручения.

22. Пинарий[1402] пишет мне о тебе любезно: твои письма, беседы и, наконец, обеды доставляют ему очень большое удовольствие. Этот человек был всегда мне приятен, а его брат проводит со мной много времени. Поэтому — как ты и начал — будь ласков с молодым человеком.

VII. 23. Так как это письмо было у меня в руках в течение многих дней из-за опоздания письмоносцев, то в нем нагромождено многое, происшедшее в разное время; так, например: Тит Аниций уже не раз говорил мне, что если он найдет какую-нибудь подгородную усадьбу, то он, не колеблясь, купит ее для тебя. В его словах меня удивляют две вещи: и то, что ты пишешь ему о покупке подгородной усадьбы, а мне не только не пишешь об этом, но даже пишешь о совершенно другом намерении насчет подгородной; и то, что, когда ты пишешь ему, то совсем не вспоминаешь ни о тех письмах, которые ты показал мне в его тускульской усадьбе, ни о наставлениях Эпихарма[1403]: узнай, как он с другим поступает; наконец, все выражение его лица, слова, чувства, насколько догадываюсь, как бы… Впрочем, тебе будет виднее.

24. Насчет подгородной усадьбы дай мне знать, чего ты хотел бы, и одновременно смотри, чтобы тот не испортил дела. Что еще? А вот: за три дня до октябрьских календ Габиний вошел ночью в Рим, а сегодня в восьмом часу, когда — на основании эдикта Гая Альфия[1404] о преступлении против величества — ему надлежало предстать перед судом, он, при большом стечении народа и проявлениях всеобщей ненависти, едва не был избит. Нет ничего более мерзкого, чем он. Однако Писон недалеко ушел от него. Поэтому я думаю сделать дивную вставку во вторую книгу своей поэмы «О моем времени»: Аполлон предсказывает в собрании богов, каково будет возвращение двух императоров[1405]: один из них погубит свои войска, другой их продаст[1406].

25. В сентябрьские календы Цезарь отправил из Британии письмо, которое я получил за три дня до октябрьских календ, с довольно благоприятными новостями о делах в Британии; чтобы я не удивлялся отсутствию известий от тебя, он пишет, что тебя не было с ним, когда он приблизился к морю. На это письмо я не ответил ему, даже не поздравил его, принимая во внимание его горе. Еще и еще прошу тебя, брат мой, беречь здоровье.

CXLVI. Титу Помпонию Аттику, уехавшему в Эпир, Афины и провинцию Азию

[Att., IV, 17]

Рим, 1 октября 54 г.

1. Ты, надеюсь, считаешь, что если я пишу тебе реже обычного, то не оттого, что я забыл об установившейся у меня привычке; видя, что в твоих остановках и направлениях нет ничего определенного, я дал письма и в Эпир, и в Афины, и в Азию только тем, кто ехал прямо к тебе. Ведь письма мои не из тех, чтобы утрата их была совершенно безразличной для меня: в них столько тайного, что я, во избежание огласки, почти не доверяю их даже письмоводителям.

2. Консулы покрыли себя позором[1407]: кандидат Гай Меммий прочел в сенате договор, который он и его соискатель Домиций заключили с консулами о том, что оба они заплатят консулам по 40000 сестерциев, если они будут избраны консулами и не представят троих авгуров, которые заявят о своем присутствии при принятии куриатского закона[1408], который в действительности не был издан, а также двоих консуляров, которые заявят о своем присутствии и ведении записей при определении наместничеств консулов[1409], когда сенат совсем даже не собирался. Так как этот договор был, по слухам, не словесным, а письменным и был занесен в долговые записи у многих лиц, то Меммий о нем и доложил, зачеркнув имена, по указанию Помпея. Аппий тут совершенно спокоен: для него никакого ущерба[1410]. Второй[1411] пал духом и, говорю тебе, был в совершенном отчаянии.

3. Меммий же, расторгнув соглашение против воли Кальвина, совсем утратил свое значение, тем более, что, как нам уже стало ясно, эти разоблачения Меммия очень не нравятся Цезарю. Наш Мессала и его соискатель Домиций были очень щедры к народу. Больше угодить невозможно. Их избрание в консулы не вызывало сомнений. Но вот сенат постановляет, чтобы до комиций произошел молчаливый суд[1412] с тем, чтобы каждого из кандидатов судили судьи, назначенные по жребию для разбора всего дела. Великий испуг кандидатов. Но некоторые судьи — и среди них Опимий, Вейентон, Ранций — обратились к народным трибунам, чтобы те не допускали суда без решения народа. Это имеет успех: по постановлению сената комиции откладываются, пока не будет вынесен закон о молчаливом суде. Наступает день для внесения закона. Теренций наложил запрет. Консулы, которые вели это дело с мягкостью, доложили об этом сенату. Тут — Абдера[1413]; — не молчал и я. Ты скажешь: «Однако ты не успокаиваешься?». Прости, я не в силах. Но можно ли найти что-нибудь столь же смешное? Сенат постановил, чтобы комиции состоялись не ранее, чем закон будет предложен, и что если кто-нибудь наложит запрет, то все дело будет снова доложено. Начало предложения идет легко, запрет не вызывает неудовольствия, дело докладывается сенату. По этому поводу постановили так: комиции состоятся возможно скорее. Постановили[1414].

4. Скавр, который был оправдан несколько дней назад, причем я блестящим образом защищал часть его[1415], поблагодарил народ, трибу за трибой, у себя дома из-за того, что Сцевола[1416] своими заявлениями о дурных знамениях отменил один за другим все дни народных сходок вплоть до октябрьских календ, — дня, когда я пишу тебе. Тем не менее, если его щедрость и больше, то щедрость тех, кто опередил его[1417], казалась более угодной. Я очень хотел бы видеть выражение твоего лица, когда ты будешь читать это; ведь ты, конечно, далеко не во всякий торговый день[1418] можешь надеяться увидеть такую сделку. Но сегодня, то есть в октябрьские календы, должен был собраться сенат; ведь уже рассветает. Свободно там не выскажется никто, кроме Анция и Фавония, ибо Катон болен. За меня совершенно не опасайся; впрочем, не обещаю ничего.

5. О чем еще ты хочешь знать? Думается мне, о судах. Друза[1419] и Скавра считают невиновными. Троих кандидатов, как полагают, будут обвинять: Домиция — Меммий, Мессалу — Квинт Помпей Руф, Скавра — Триарий или Луций Цезарь. «Что ты сможешь, — спросишь ты, — сказать в их защиту?». Готов умереть, если знаю. В тех трех книгах[1420], которые ты расхваливаешь, не нахожу ничего. Теперь, если хочешь знать мое мнение о событиях, то я скажу, что нужно переносить все.

CXLVII. Квинту Туллию Цицерону, в Британию

[Q. fr., III, 2]

Рим, 11 октября 54 г.

1. За пять дней до октябрьских ид, вечером, Сальвий отправился на корабле в Остию, захватив то, что ты просил прислать тебе из дому. В тот же день Меммий славно отделал Габиния перед народом, так что Калидию нельзя было и слова сказать в его защиту[1421]. А на следующий день после наступающего — я пишу тебе на рассвете — у Катона будет происходить рассмотрение[1422], кто именно будет обвинять Габиния: Меммий ли, или Тиберий Нерон, или же Гай или Луций Антонии, сыновья Марка. Думаю, что это достанется Меммию, хотя Нерон и проявляет удивительную настойчивость. Что еще нужно? Он будет совсем раздавлен, если только наш Помпей не расстроит всего дела наперекор богам и людям.

2. Узнай теперь о дерзости этого человека и развлекись немного при гибели государства. После того как Габиний всюду, куда бы он ни пришел, заявлял о своем требовании триумфа и внезапно, как доблестный император[1423], ночью вступил в действительно вражеский город[1424], в сенат он не явился. Однако на десятый день, когда ему надлежало сообщить о числе жертв и числе воинов, он проскользнул в сенат — среди величайшего многолюдства. Когда он хотел выйти, консулы задержали его; ввели откупщиков[1425]. На Габиния напали со всех сторон; но когда я сильнейшим образом уязвил его, он не стерпел и дрожащим голосом обозвал меня изгнанником. Тут (о боги, большего почета никогда не выпадало на мою долю!) весь сенат, до одного человека, встал с криком, так что дело могло дойти до насилия над ним. Такой же крик и движение среди откупщиков. Что еще нужно? Все вели себя так, точно это был ты. В городе самые лестные для меня толки. Тем не менее я воздерживаюсь от обвинения, клянусь тебе, с трудом, но все же воздерживаюсь и потому, что не хочу бороться против Помпея (достаточно того, что предстоит по поводу Милона[1426]), и потому, что у нас нет судей. Боюсь неудачи, считаюсь вдобавок с недоброжелательством людей; опасаюсь, как бы с ним не приключилось чего-нибудь, когда я буду обвинять его; к тому же не теряю надежды, что дело может быть сделано и без меня, хотя отчасти и благодаря мне.

3. К суду за подкуп избирателей привлечены все, кто домогается консульства: Меммий[1427] привлек Домиция; Квинт Акуций, честный и образованный молодой человек, — Меммия; Квинт Помпей — Мессалу; Триарий — Скавра. Поднят большой вопрос, ибо обнаружится либо гибель людей, либо гибель законов. Прилагаются старания, чтобы суд не состоялся. Дело, видимо, идет к междувластию[1428]. Консулы жаждут, чтобы комиции состоялись; обвиняемые не хотят этого, особенно Меммий, рассчитывающий, что с приездом Цезаря[1429] он будет консулом; однако мнение о нем удивительно неблагоприятное. Избрание Домиция и Мессалы, видимо, обеспечено; к Скавру охладели. Аппий утверждает, что он без куриатского закона[1430] будет назначен на смену нашему Лентулу. Право, он был восхитителен — я чуть не забыл упомянуть об этом — в тот день, выступив против Габиния; он обвинил его в преступлении против величества[1431], назвал свидетелей, а тот — ни слова. Вот тебе судебные новости. Дома все в порядке; самый дом подрядчики отделывают не без старания.

CXLVIII. Гаю Требацию Тесте, в Трансальпийскую Галлию

[Fam., VII, 9]

Рим, октябрь 54 г.

Цицерон Требацию.

1. Я уже давно ничего не знаю, что с тобой; и ты ничего не пишешь и я ничего не писал тебе в течение двух последних месяцев. Так как ты не был вместе с братом моим Квинтом, то я не знал, куда отправить и кому передать письмо. Очень хочу знать, как твои дела и где ты проведешь зиму. Я, конечно, хотел бы, чтобы с Цезарем, но не решился писать ему ввиду его горя[1432]; Бальбу я все-таки написал.

2. Ты же думай о себе. Возвращайся к нам лучше позже, но более наполненным. Сюда торопиться не из-за чего, особенно — после смерти Баттары[1433]. Но ты сам не лишен разума. Очень хочу знать, что ты решил.

3. Существует некий Гней Октавий (а может быть, Гней Корнелий), твой друг,

Зная, что я твой друг, он не раз приглашал меня на обед. До сих пор он не мог склонить меня к этому, но все же мне это приятно.

CXLIX. Квинту Туллию Цицерону, в Британию

[Q. fr., III, 3]

Рим, 21 октября 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Признаком того, как я занят, пусть будет для тебя рука моего письмоводителя. Знай, что не бывает дня, когда бы я не защищал обвиняемого. Поэтому почти все, что я совершаю или обдумываю, я откладываю на время прогулки. Таковы мои занятия, — а дома все соответствует нашим желаниям: мальчики здоровы, усердно учатся, их старательно обучают; они любят нас и друг друга. Отделка наших домов производится; твои постройки в деревне, в аркской усадьбе и Латерии, уже заканчиваются. Кроме того, в одном из писем я не преминул обстоятельно написать тебе о воде, о дороге[1435]. Но меня чрезвычайно беспокоит и тревожит то, что уже в течение более пятидесяти дней ни от тебя, ни от Цезаря и вообще из тех мест не пришло не только никаких писем, но даже слухов. И море там страшит меня и земля, и я не перестаю думать о том, чего совсем не хочу, как бывает, когда любишь. Поэтому я уже, право, не прошу тебя писать мне о себе, о тех делах (ведь ты никогда не упускаешь такого случая, когда можешь), но только хочу, чтобы ты знал, что когда я писал тебе это, я так ждал твоего письма, как никогда ничего другого.

2. Теперь узнай о государственных делах. Дни, предназначенные для комиций, каждый раз объявляются неподходящими вследствие дурных примет[1436], к большой радости всех честных людей: такова ненависть к консулам, которых подозревают в том, что они сговорились с кандидатами о вознаграждении. Все четверо кандидатов в консулы привлечены к суду. Это — трудные дела, но я буду стараться, чтобы наш Мессала был спасен, а с этим связано также избавление прочих. Габиний привлечен к ответственности за подкуп избирателей Публием Суллой, причем сообвинители[1437] — его пасынок Меммий[1438], брат Цецилий и Сулла сын. Против этого высказался[1439] Луций Торкват, но, ко всеобщему удовлетворению, не имел успеха.

3. Ты спрашиваешь, что будет с Габинием. По поводу обвинения в преступлении против величества — мы узнаем через три дня. На этом суде он, без сомнения, вызовет к себе всеобщую ненависть; для него особенно убийственны показания свидетелей, обвинители же проявляют величайшую сдержанность; мнения разные. Альфий[1440] — строгий и стойкий председатель суда, Помпей настойчив в своих просьбах к судьям. Что будет, не знаю; все же не вижу для него места среди гражданства. К гибели его отношусь спокойно, к исходу событий очень кротко.

4. Вот тебе почти все новости. Прибавлю еще одно: твой и наш Цицерон — ревностный последователь своего ритора Пэония, человека, думается мне, очень опытного и хорошего. Но, как ты знаешь, мой способ обучения несколько более ученый и богаче общими положениями. Поэтому я не хочу препятствовать Цицерону в его продвижении и в этом обучении, да и самого мальчика, по-видимому, более влечет и восхищает этот род упражнения в красноречии; так как я и сам отдал ему дань, то позволим и ему идти нашим путем; уверен, что он придет туда же, куда и я; все же, если я увезу его с собой куда-нибудь в деревню, то привью ему свои приемы и навыки. Ведь ты предложил мне большую награду; если я упущу ее, то, конечно, не по своей вине. Напиши мне, пожалуйста, самым подробным образом, где проведешь зиму и с какими надеждами.

CL. Гаю Требацию Тесте, в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 17]

Рим, вторая половина октября 54 г.

Цицерон Требацию привет.

1. После твоего письма я и брата Квинта поблагодарил, и тебя, наконец, могу поздравить, потому что ты, видимо, уже остановился на каком-то определенном решении. Ведь твои письма, написанные в первые месяцы, чрезвычайно волновали меня: иногда (не в обиду тебе будь сказано) ты казался мне легкомысленным с твоей тоской по Риму и городской жизни, иногда ленивым, иногда робеющим перед трудностями военной службы, а часто даже, хотя это совершенно чуждо тебе, несколько бесстыдным. Словно ты привез императору[1441] не рекомендательное письмо, а долговую расписку[1442] — так ты торопился, взяв деньги, возвратиться домой; при этом тебе не приходило на ум, что те самые люди, которые прибыли с долговыми расписками в Александрию[1443], до сего времени не смогли взять ни гроша.

2. Если бы я сообразовался со своими желаниями, то я больше всего хотел бы, чтобы ты был со мной: ведь я имел немало удовольствия от нашего общения и немало пользы от твоего совета и содействия; но, так как ты с юных лет доверился моей дружбе, я всегда считал своей обязанностью не только быть твоим покровителем, но также способствовать твоим успехам и продвижению. Поэтому, когда я думал, что поеду в провинцию[1444], я от себя сделал тебе предложения, которые ты, думается мне, помнишь. После того как намерение изменилось, я, видя, что Цезарь относится ко мне с исключительным уважением и исключительной любовью, и зная его невероятную щедрость и особенную верность своему слову, рекомендовал и препоручил тебя ему так настоятельно и тщательно, как только мог. Он так это и принял и часто высказывал в письмах мне и говорил тебе, а также доказывал на деле, что моя рекомендация сильно подействовала на него. Если ты полагаешь, что я обладаю некоторым здравым смыслом или желаю тебе добра, то, заручившись поддержкой этого человека, не оставляй его; а если тебя когда-либо случайно что-нибудь обидит и тебе покажется, что он вследствие своей занятости или затруднений несколько медлит по отношению к тебе, то перенеси это и жди окончания; ручаюсь тебе[1445], оно будет приятным и почетным для тебя.

3. Приводить тебе дальнейшие доводы мне нечего. Предупреждаю тебя только, если ты упустишь эту возможность, то не найдешь более удобного случая ни укрепить дружбу с самым славным и самым щедрым человеком, ни попасть в более богатую провинцию в таком возрасте. «Таково было и мнение Корнелия»[1446], как вы обычно пишете в своих книгах. Меня радует, что ты не поехал в Британию, ибо и ты избавился от лишений и я не буду слушать твоего рассказа о тамошних делах. Напиши мне, пожалуйста, подробно, где ты будешь проводить зиму, с какими надеждами или на каких условиях.

CLI. Квинту Туллию Цицерону, в Британию

[Q. fr., III, 4]

Рим, 24 октября 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Габиний оправдан. Едва ли найдется кто-либо более ребячливый, чем обвинитель Лентул и сообвинители[1447], что-либо более грязное, чем этот суд. Все же не будь этих невероятных усилий, просьб Помпея, а также наводящего страх слуха о диктатуре, то обвиняемый не оправдал бы расчетов самого Лентула[1448]: при этом обвинителе и при этом составе суда, он был признан виновным тридцатью одним голосом при семидесяти голосовавших. Этот суд приобрел такую дурную славу, что тому, видимо, несдобровать на суде за другие преступления, а особенно за вымогательство. Но, ты видишь, что у нас нет государства, нет сената, нет судов, нет достоинства ни в ком из нас[1449]. Что еще сказать тебе о судах? Участвовало двое бывших преторов — Домиций Кальвин (он открыто голосовал за оправдание, чтобы все видели) и Катон[1450] (он после подсчета табличек[1451] удалился из круга и первым сообщил новость Помпею).

2. Некоторые, например Саллюстий[1452], говорят, что мне следовало быть обвинителем. Мне положиться на этот суд? Каков бы я был, если бы я вел дело, а он выскользнул? Но мной руководило другое. Помпей счел бы, что у него со мной происходит борьба не за спасение Габиния, а из-за его собственного достоинства; он вступил бы в город[1453]; дело дошло бы до вражды; я уподобился бы Пацидейану, вступившему в единоборство с самнитянином Эсернином[1454]; он, возможно, откусил бы мне ухо и, конечно, примирился бы с Клодием. Я чрезвычайно одобряю свое решение, особенно, если ты не порицаешь его. Когда я с особым рвением облек его властью[1455], когда я ничем не был обязан ему, а он мне — всем, он все же не потерпел моего разногласия с ним в государственных делах (не употреблю более сильных выражений) и, будучи в то время менее могущественным, показал, что он может сделать против меня в расцвете моей славы. Теперь же, когда я даже не забочусь о том, чтобы иметь больше силы, когда государство, несомненно, бессильно, а он один всесилен, мне бороться с ним? — Так именно и надлежало бы поступить. — Не думаю, чтобы ты находил, что я должен был взять это на себя.

3. «Одно или другое»[1456], говорит тот же Саллюстий: «ты должен был бы защищать его и уступить при этом настояниям Помпея; ведь он усиленно просил тебя». Прелестный друг этот Саллюстий! Он готов считать, что я должен был навлечь на себя либо опасную вражду[1457], либо вечный позор! Я же восхищаюсь своим средним путем, и мне приятно, что когда я со всей строгостью, честно и по совести дал свои свидетельские показания, то обвиняемый сказал, что если ему будет дозволено быть среди гражданства, он отблагодарит меня, и не спросил[1458] меня ни о чем.

4. Что касается стихов, которые ты просишь написать тебе, то я не могу заняться этим[1459], так как это требует не только времени, но и отсутствия всяких тревог; да у меня нет и вдохновения. Ведь я не свободен от заботы по поводу наступающего года, хотя и жду его без страха. Вместе с тем скажу тебе вот что (клянусь тебе, говорю без всякой иронии): в произведениях этого рода я отдаю предпочтение тебе перед собой.

5. Что касается пополнения — путем обмена — твоей греческой библиотеки и приобретения латинских книг, то я очень хотел бы закончить это, особенно потому, что это и мне на пользу. Но мне и для самого себя некому поручить это; к тому же и в продаже нет подходящих книг, а изготовить их[1460] может только опытный и прилежный человек. Я все-таки отдам распоряжение Хрисиппу и поговорю с Тираннионом[1461]. Что предпринял Сципион в связи с требованиями казны, я выясню; о том, что признаю справедливым, позабочусь. Что касается Асканиона, то ты поступишь, как захочешь; совершенно не вмешиваюсь в это. За то, что не торопишься с покупкой подгородной усадьбы, хвалю; все-таки советую приобрести.

6. Пишу тебе это за семь дней до ноябрьских календ, в тот день, когда начинаются игры; еду в тускульскую усадьбу и беру с собой своего Цицерона с целью обучения, а не для игры[1462]; еду на более короткий срок, чем желал бы, потому что хочу быть вместе с Помптином[1463] во время его триумфа за три дня до ноябрьских нон. Право, найдется какое-нибудь дельце, ибо преторы Катон и Сервилий грозят воспрепятствовать, но не знаю, что они могут сделать: он будет иметь на своей стороне и консула Аппия, и преторов, и народных трибунов; тем не менее они угрожают, особенно Квинт Сцевола[1464], — Аресом дышащий[1465]. Береги здоровье, мой любимейший и дражайший брат!

CLII. Титу Помпонию Аттику, в провинцию Азию

[Att., IV, 18]

Тускульская усадьба, конец октября 54 г.

1. Ты спрашиваешь, как я держался[1466]. Твердо и свободно, «Ну, а он, — спросишь ты, — как относился к этому?». Добродушно и признавал нужным считаться с моим достоинством, пока я не получил удовлетворения. «Каким же образом его оправдали?». Поистине застежка без украшений[1467]: невероятное ребячество обвинителей, то есть Луция Лентула, сына Луция, который, как все твердят, сговорился с обвиняемым[1468]; затем удивительные усилия Помпея, низость судей; все-таки тридцать два человека признали его виновным, тридцать восемь оправдали. Ему грозит суд за прочие преступления. Он еще не вполне освободился.

2. Ты скажешь: «А как ты переносишь это?». Клянусь тебе, прекрасно и очень доволен своим поведением в этом деле. Мы утратили, мой Помпоний, не только сок и кровь, но также цвет и вид прежнего государства. Государства, которое радовало бы, при котором я успокоился бы, не существует. Ты скажешь: «И это ты переносишь легко?». Именно это; ибо я вспоминаю, сколь прекрасным было государство в течение короткого времени, когда я стоял у руля, и как меня отблагодарили[1469]. Не испытываю никакой скорби от того, что всесилен один человек[1470], но от этого готовы лопнуть те, кто скорбел от того, что я обладал некоторой силой[1471]. Они доставляют мне много утешений, однако я не отказываюсь от своего положения и предаюсь образу жизни, больше всего соответствующему моей природе, — литературным занятиям. Труд выступлений в суде скрашиваю радостями оратора; мой дом и мои владения в деревне меня радуют; я вспоминаю, откуда я поднялся, а не откуда упал. Если мой брат и ты будете со мной, то тех людей, право, могут вытащить за ноги[1472]; с вами могу я философствовать. То место в моей душе, где некогда обитал гнев, огрубело; меня радует только частная и семейная жизнь. Ты увидишь удивительную безмятежность; клянусь тебе, она зависит главным образом от твоего возвращения; ибо на земле нет человека, чувства которого так соответствовали бы моим.

3. Но вот тебе другие новости. Дело идет к междувластию[1473] и немного пахнет диктатурой; разговоров, во всяком случае, много. Это и помогло Габинию при таких робких судьях. Все кандидаты в консулы обвинены в подкупе избирателей. К этому присоединилось дело Габиния; Публий Сулла привлек его к суду[1474], не сомневаясь в том, что он весь в долгах; Торкват возражал против этого, но ничего не добился. Однако все будут оправданы, и впредь никто не будет осужден, кроме убийц. Этот суд все же более строг; поэтому доносы и разжигают страсти. Марк Фульвий Нобилиор[1475] осужден; многие другие из вежливости даже не являются на суд.

4. Что нового еще? А вот. Через час после оправдания Габиния другие судьи в сердцах осудили, на основании Папиева закона[1476], его вольноотпущенника и посыльного[1477], некого Антиоха Габиния из мастерской живописца Сополида[1478]. Он тотчас же сказал: «Государство не оправдало бы меня так, как тебя от обвинения в преступлении против величества»[1479]. Помптин[1480] хочет справлять триумф за три дня до ноябрьских нон. Преторы Катон и Сервилий и трибун Квинт Муций преградят ему путь у ворот[1481]. Они отрицают существование закона о предоставлении ему военной власти[1482] и, клянусь, он действительно проведен неправильно. Но вместе с Помптином будет консул Аппий. Катон все же утверждает, что пока он жив, тот не справит триумфа. Я полагаю, что эта угроза, как и многое в таком роде, окончится ничем. Аппий думает отправиться в Киликию на свой счет, не дожидаясь закона[1483].

5. За семь дней до ноябрьских календ я получил от брата Квинта и Цезаря письма, отправленные с берегов Британии, последние — за пять дней до октябрьских календ. Покончив с Британией, взяв заложников, без добычи, но потребовав уплаты денег, они выводили войска из Британии[1484]. Квинт Пилий уже выехал к Цезарю. Ты же, если любишь меня и своих родных, если ты правдив и даже если ты разумен и думаешь наслаждаться своим счастьем, должен быть уже в пути и вот-вот приехать. Клянусь тебе, мне нелегко обходиться без тебя; без тебя — что в этом удивительного, когда я так сильно тоскую без Дионисия? И я и мой Цицерон потребуем его у тебя, когда наступит срок. Твое последнее письмо было из Эфеса, отправленное за четыре дня до секстильских ид.

CLIII. Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию

[Q. fr., III, 5 (5, 6, 7)]

Тускульская усадьба, конец октября или начало ноября 54 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Ты спрашиваешь, как обстоит у меня дело с теми книгами, которые я начал писать, будучи в кумской усадьбе[1485]; не прекращал и не прекращаю работы, но уже не раз изменял весь замысел и построение сочинения. Я уже написал две книги, в которых излагается беседа между Африканским (незадолго до его смерти) и Лелием, Филом, Манилием, Квинтом Тубероном, Публием Рутилием и зятьями Лелия Фаннием и Сцеволой, происходившая во время девятидневных празднеств в консульство Тудитана и Аквилия[1486], — беседа, распределенная на девять дней и книг, о наилучшем государственном устройстве и наилучшем гражданине (произведение создавалось действительно отличное, а высокое достоинство участников придавало их высказываниям значительный вес). Когда мне читали эти книги в тускульской усадьбе в присутствии Саллюстия[1487], он указал мне, что об этом можно говорить с гораздо большим авторитетом, если бы я сам стал говорить о государстве, особенно потому, что я не Гераклид Понтийский[1488], а консуляр и притом участник величайших событий в государстве; то, что я приписал людям, жившим так давно, покажется вымышленным; в тех моих книгах — это книги о красноречии[1489] — я поступил остроумно, не выводя себя среди ораторов, обменивающихся речами, но приписав их тем, кого я сам мог видеть; наконец, Аристотель, от своего имени говорит то, что он пишет о государстве и о выдающемся государственном деятеле[1490].

2. Он подействовал на меня, тем более что я не мог коснуться величайших потрясений в нашем государстве, так как они произошли позже, чем жили участники беседы. Я же именно это тогда и преследовал, — как бы не обидеть кого-нибудь, касаясь современных нам событий. Теперь я избегну этого и сам буду говорить с тобой, а то, что было, я все-таки пришлю тебе по возвращении в Рим. Ты, думается мне, признаешь, что я оставил работу над теми книгами не без некоторой горечи.

3. Дружба Цезаря, о которой он пространно написал мне, исключительно радует меня; за его обещания, на которые он намекает, я не особенно цепляюсь; почестей не жажду, по славе не тоскую и более надеюсь на постоянство его расположения, нежели на выполнение обещаний. Тем не менее моя жизнь течет среди таких устремлений и трудов, как будто бы я рассчитывал на то, чего не требую.

4. Ты просишь меня сочинить стихи; трудно поверить, брат мой, как мне некогда; к тому же у меня совсем нет достаточной склонности воспевать то, что ты хочешь. Неужели ты, который в этом роде выражения и изображения превзошел всех, требуешь от меня поэтических произведений о том, чего я не схватываю даже рассудком? Однако я сочинил бы, как сумел бы, но ведь тебе хорошо известно, что для поэмы нужна некоторая душевная бодрость, которой меня совершенно лишают современные обстоятельства. Я, правда, отдаляюсь от всякой заботы о государственных делах и отдаюсь литературе, но все же сообщу тебе то, что, клянусь, хотел скрыть прежде всего от тебя. Тревога мучит меня, мой любимый брат, тревога: нет государства, нет судов, и это время моей жизни, которое должно было быть временем расцвета моего авторитета в сенате, либо отдается работе в судах, либо проходит дома в литературных занятиях, а то, что я полюбил с детства, —

— полностью погибло: против одних своих врагов я не выступил, других я даже защищал[1492]; я не свободен не только в своих склонностях, но даже в своей ненависти, и среди всех нашелся только Цезарь, который любит меня, как я хотел бы, или даже, как думают некоторые, один он этого хочет. Однако из всех этих зол нет ни одного такого, которого я не мог бы ежедневно смягчить, находя различные утешения; но самым большим утешением будет — если мы будем вместе. Теперь ко всему тому присоединяется самое тяжкое — тоска по тебе.

5. Если бы я защищал Габиния, как надлежало по мнению Пансы, то я бы погиб. Те, кто ненавидит его (а это все сословия целиком), вследствие ненависти к нему возненавидели бы меня. Я держался, думается мне, превосходно, сделав только то, что видели все; и в конце концов, следуя твоему совету, я решительно поворачиваюсь в сторону покоя и мира.

6. Что касается книг, то Тираннион ленив[1493]. Скажу Хрисиппу. Но дело это трудное, оно для очень прилежного человека. Сам понимаю, так как при всем своем рвении не достигаю ничего. Насчет латинских не знаю, куда мне обратиться: с такими ошибками их и переписывают и продают. Все-таки насколько будет возможно, не оставлю этого. Как я уже писал тебе, Кребрий в Риме и готов все подтвердить. Он признал себя твоим должником. Думаю, что с казной все закончено в мое отсутствие.

7. Ты пишешь, что закончил в шестнадцать дней четыре трагедии. И тебе заимствовать что-либо у другого? И ищешь пафоса, написав «Электру» и притом жестокую?[1494] Не будь ленив и считай, что «Познай самого себя» сказано не только для того, чтобы сбить спесь, но и для того, чтобы мы знали свои хорошие качества. Во всяком случае, пришли мне, пожалуйста, и эту трагедию и «Эригону». Вот ответ на два твоих последних письма.

8. В Риме, особенно на Аппиевой дороге, вблизи храма Марса, небывалое наводнение. У Крассипеда унесло галерею, сады и много лавчонок. Разлившаяся вода подступила к общественному пруду[1495]. Недаром Гомер сказал:

К оправданию Габиния подходят стихи:

Но я решил не тревожиться из-за этого.

9. По приезде в Рим напишу тебе о том, что мне удастся выяснить, особенно насчет диктатуры, и дам письма к Лабиену и к Лигурию. Я писал это до рассвета при светильнике на деревянной подставке, которая особенно приятна мне, так как мне сказали, что заказал ее ты, когда был на Самосе[1497]. Будь здоров, мой любимейший и лучший брат.

CLIV. Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию

[Q. fr., III, 6 (8)]

Рим, конец ноября или начало декабря 54 г.

1. На твое предыдущее письмо мне нечего тебе ответить; оно было полно горечи и жалоб. Ты пишешь, что накануне дал Лабиену еще одно в том же роде; оно еще не пришло. Ведь твое последнее письмо рассеяло все мое огорчение. Я только и советую и прошу тебя: при всех неприятностях, лишениях и тоске вспоминай, какие наши соображения связаны с твоей поездкой. Ведь мы имели в виду не какие-нибудь малые и незначительные выгоды. И в самом деле, что мы считали нужным купить ценой нашей разлуки? Мы искали самой крепкой защиты для всего, из чего складывается наше достоинство, в дружбе лучшего и могущественнейшего человека. Мы надеемся на большее, чем то, чего добиваемся; остальное пусть будет сохранено на расходы[1498]. Поэтому, если ты будешь часто переноситься мыслью к прежним замыслам, то легче перенесешь эти трудности военной службы и прочее, что тяготит тебя; впрочем, когда захочешь, тогда и сбросишь их с себя! Но это еще не назрело, хотя уже и приближается.

2. Советую тебе также не доверять ни одному письму ничего такого, что доставило бы нам неприятности в случае огласки. О многом я предпочитаю не знать, но не получать сведения с некоторой опасностью. Напишу тебе больше, когда буду спокоен, когда мой Цицерон, как я надеюсь, будет чувствовать себя хорошо. Потрудись, пожалуйста, сообщить, кому мне передавать письма, которые я буду отправлять тебе впредь: письмоносцам ли Цезаря с тем, чтобы он затем пересылал тебе, или письмоносцам Лабиена? Ведь я не знаю, где эти нервии и на каком они отдалении[1499].

3. Твое сообщение о доблести и силе духа, проявленных Цезарем в величайшем несчастье[1500], очень обрадовало меня. Ты предлагаешь мне закончить начатую поэму[1501], обращенную к нему; хотя меня и отвлекают занятия и — еще гораздо больше — расположение духа, однако, раз Цезарь узнал из моего письма к тебе, что я кое к чему приступил, я вернусь к начатому и закончу это в эти свободные дни молений[1502]. Я чрезвычайно рад, что благодаря им наш Мессала и прочие избавлены от неприятности[1503]; вы считаете, что он и Домиций, несомненно, будут консулами; ваше мнение ни в чем не расходится с моим. За Мессалу буду ручаться Цезарю. Но Меммий рассчитывает на приезд Цезаря; в этом, думается мне, он ошибается; здесь к нему охладели. Скавра Помпей уже давно покинул.

4. Дело затянулось; откладывая комиции[1504], довели до междувластия. Слух о диктатуре не радует честных людей, но меня еще меньше радует то, что они говорят. Но все это и страшит и становится безразличным. Помпей заявляет, что ему это совсем не нужно; раньше, в разговоре со мной, он не отказывался. Гирр, видимо, будет автором закона[1505]. О боги! как он неумен и не имеет соперника в любви к самому себе![1506] Преданного мне Красса Юниана он через меня же отпугнул. Трудно понять, хочет ли он или не хочет; однако, если дело будет вести Гирр, он не покажет, что не хочет. В настоящее время других разговоров о государственных делах не слышно; во всяком случае, ничего не предпринимается.

5. За семь дней до декабрьских календ были очень грустные похороны сына Серрана Доместика. Отец его произнес похвальную речь, написанную мной.

6. Теперь о Милоне[1507]. Помпей ничего не делает для него, а все для Гутты и обещает добиться для него поддержки Цезаря. Милон страшится этого и не без основания: если тот станет диктатором, то его положение почти безнадежно. Если же он поддержит своим отрядом[1508] того, кто воспротивится диктатуре, то опасается вражды Помпея. Если же не поддержит, то боится, что диктатуру введут силой. Игры он готовит великолепнейшие, богаче которых, говорю я, никто не давал; это вдвойне и втройне глупо, ибо их не требовали от него, ибо он уже дал великолепные зрелища[1509], ибо у него нет средств, ибо он старшина[1510], ибо он мог смотреть на себя как на старшину, а не как на эдила. Я написал почти обо всем. Береги здоровье, мой дражайший брат.

CLV. Гаю Требацию Тесте, в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 16]

Рим, конец ноября или начало декабря 54 г.

Марк Цицерон шлет привет Требацию.

1. — В «Троянском коне»[1511], как тебе известно, в конце говорится: «умудряются поздно»[1512]. Ты же, мой старичок, не поздно. Твои первые сумасбродные письма были довольно глупыми. Затем, за то, что в Британии ты оказался не слишком любопытным[1513], я отнюдь тебя не порицаю. Но теперь, в зимнем лагере, ты, кажется мне, очарован[1514] и потому не стараешься двинуться с места.

2. Если бы я часто обедал вне дома, я не отказался бы от приглашения твоего друга Гнея Октавия[1516]. Все же, после нескольких его приглашений, я сказал ему: «Прошу тебя, скажи, кто ты?». Но, не шутя, клянусь, он приятный человек; жаль, что ты не взял его с собой.

3. Сообщи мне вполне ясно, что вы делаете и прибудете ли в Италию этой зимой. Бальб подтвердил мне, что ты станешь богат. Сказал ли он это, как понимают римляне, — что ты будешь при больших деньгах, или же, как говорят стоики, что богаты все те, кто в состоянии наслаждаться небом и землей, я увижу впоследствии. Приезжающие оттуда обвиняют тебя в гордости, говорят, что ты не отвечаешь на расспросы[1517]. Однако можешь порадоваться: все согласны с тем, что в Самаробриве нет никого, кто был бы опытнее тебя в праве.

CLVI. Титу Помпонию Аттику, путешествующему по Италии

[Att., IV, 19]

Рим, конец ноября или начало декабря 54 г.

1. О долгожданное письмо от тебя! О счастливый приезд! О сдержанное обещание и удивительная верность слову! О желанное плавание! Клянусь тебе, я сильно боялся его, вспоминая о кожаных покрывалах твоего предыдущего переезда[1518]. Но, если не ошибаюсь, я увижу тебя скорее, чем ты пишешь. Ты, думается мне, полагал, что твои женщины[1519] в Апулии. Когда это окажется не так, что тебе задерживаться в Апулии? Ведь надо уделить Весторию несколько дней и снова вкусить после перерыва этих латинских аттицизмов. Почему бы тебе не прилететь сюда, чтобы повидать подлинного коршуна[1520] нашего славного государства? Посмотри, как перед комициями в одном месте открыто, трибе за трибой, раздаются деньги, посмотри, как был оправдан Габиний, как приостановка суда[1521] и разнузданность во всем позволили диктатуре обрушиться на нас[1522].

2. Обрати внимание на мое душевное спокойствие, освобождение, презрение к двенадцатой доле наследства Феликса[1523] и, клянусь тебе, приятнейшее объединение с Цезарем (в этом кораблекрушении меня радует эта единственная доска). Всеблагие боги! С каким почетом, уважением, милостью относится он к нашему Квинту! Не иначе, как если бы я был императором[1524]. Он предоставил ему право выбрать легион для начальствования зимой, как мне пишет Квинт. И ты не любишь его? Кого же из них[1525] в таком случае?

Но послушай, писал я тебе, что я — легат Помпея и, начиная с январских ид, буду, во всяком случае, вне Рима?[1526] Это показалось мне подходящим во многих отношениях. Но что еще? Об остальном, я думаю, при встрече, чтобы ты все-таки ожидал кое-чего. Дионисию большой привет; я для него не только сохранил помещение, но даже построил. Что еще нужно? Величайшая радость, какую мне доставляет твое возвращение, увенчается еще его прибытием. В день своего приезда ко мне, ты, если любишь меня, оставайся у меня вместе со своими близкими[1527].

CLVII. Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию

[Q. fr., III, 7 (9)]

Рим, декабрь 54 г.

1. Что касается Габиния, то из того, о чем ты[1528] так по-дружески подумал, ничего не пришлось делать. Расступися земля подо мною![1529] Я сделал, как все признают, с величайшим достоинством и величайшей мягкостью то, что я сделал. Я и не теснил и не поддержал его; свидетелем я был грозным, а затем не вмешивался. Постыдный и пагубный исход суда я перенес очень спокойно; теперь, наконец, я богат одним хорошим свойством: эти несчастья государства и разнузданность дерзких людей, от чего я раньше был готов лопнуть, теперь даже не трогают меня. Большей испорченности, чем в этих людях, в этом веке, быть не может.

2. Итак, раз государственные дела уже не могут доставить никакого удовлетворения, не знаю, отчего мне негодовать. Мне доставляют удовольствие и мои занятия, и досуг, и усадьба, а особенно наши мальчики. Беспокоит один Милон[1530]. Но я желал бы, чтобы его консульство положило этому конец; постараюсь об этом не меньше, чем старался о своем консульстве, а ты будешь помогать, находясь там, что ты и делаешь. Прочее с ним — в порядке, если только не унесет насилие. За его имущество боюсь.

он готов израсходовать на игры[1532] еще 300000 сестерциев. В его опрометчивости (она только в этом) я поддержу его, как смогу; поддержи и ты, как можешь; это в пределах твоих сил.

3. Что касается потрясений в наступающем году, то я хотел, чтобы ты понял, что я боюсь совсем не за свои домашние дела, а за общее положение государства; если я в этом отношении ни о чем не пекусь, то все же едва ли могу ни о чем не заботиться. Какой осторожности в письмах я жду от тебя, заключи из того, что я не пишу тебе даже о явных непорядках в государстве, чтобы мое письмо, если оно будет перехвачено, никого не обидело. Итак, прошу тебя не тревожиться о домашних делах; с каким беспокойством ты относишься к государственным делам, знаю. Нашего Мессалу я уже вижу консулом; если после междувластия, то без привлечения к суду[1533]; если после диктатора, то все же минуя опасность: ненависти к нему нет, жар Гортенсия будет иметь большую силу, оправдание Габиния рассматривают как закон о безнаказанности. Между прочим, о диктаторе пока все-таки не было речи. Помпей отсутствует, Аппий мутит, Гирр подготовляет[1534], намеревающихся наложить запрет много, народ не тревожится, главари не хотят, я сохраняю спокойствие.

4. Ты обещаешь мне рабов[1535]; очень благодарен тебе за это; действительно, как ты пишешь, я не богат ими ни в Риме, ни в моих владениях. Но, пожалуйста, думай о моей выгоде только в том случае, если это вполне соответствует и твоей выгоде, а особенно твоим возможностям, брат мой.

5. Над твоим сообщением о письме Ватиния я посмеялся; но знаю, что он так уважает меня, что я готов не только проглотить, но и переварить его ненависть.

6. Ты убеждаешь меня закончить; у меня уже закончен приятный — по крайней мере, мне так кажется — эпос, посвященный Цезарю, но я ищу надежного письмоносца, чтобы с ним не случилось того, что с твоей Эригоной: для нее одной — при императоре[1536] Цезаре — путь из Галлии оказался небезопасным.

7. Что ты? Если тогда постройка[1537] мне не нравилась, то мне ее ломать? Право, с каждым днем она все больше нравится мне; особенно правильно строится нижний портик и примыкающие к нему комнаты. Что касается аркской усадьбы, то она достойна Цезаря или, клянусь тебе, даже человека с более тонким вкусом; эти изваяния, палестра, рыбный садок и Нил[1538] могут быть созданиями многих Филотимов, а не Дифилов[1539]. Я все-таки отправлюсь туда сам, пошлю людей и отдам распоряжения.

8. Что касается завещания Феликса[1540], то твое недовольство было бы большим, если бы ты знал все. Таблицы, которые он считал подписанными и в которых он самым нерушимым образом оставлял тебе четвертую часть, он не подписал вследствие ошибки своей и раба Сикуры; но те, которых он не хотел подписывать, он подписал. Но горе ему! Были бы мы только здоровы!

9. Цицерона я люблю и так, как ты просишь, и как он заслуживает, и как я должен, но я отпускаю его от себя, и чтобы не разлучать его с учителями, и потому, что его мать не соглашается уехать из Аркана, а без нее я страшусь прожорливости мальчика. Тем не менее мы очень много бываем вместе. Ответил тебе на все. Будь здоров, мой любимейший и лучший брат!

CLVIII. Гаю Требацию Тесте, в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 10]

Рим, декабрь 54 г.

Марк Цицерон шлет привет Требацию.

1. Прочел твое письмо, из которого понял, что наш Цезарь считает тебя чрезвычайно искушенным в праве. Можешь радоваться своему приезду в эти места, где ты производишь впечатление какого-то мудреца[1541]. А если бы ты отправился также в Британию, то на этом столь обширном острове, конечно, не нашлось бы никого, кто был бы опытнее тебя. Однако (можно посмеяться, ведь ты вызвал меня на это) я также немного завидую тебе: тебя призвал к себе человек, к которому прочие не вследствие его гордости, а вследствие занятости — не могут и приблизиться[1542].

2. Но ты ничего не написал мне в этом письме о своих делах, о которых я, клянусь, забочусь не меньше, чем о своих собственных. Я очень боюсь, что ты мерзнешь[1543] на зимних квартирах. Нахожу, что тебе нужно иметь хорошую печку. Муций и Манилий[1544] такого же мнения, особенно потому, что ты не богат плащами[1545]. Впрочем, у вас там, я слыхал, достаточно жарко[1546]; получив это известие, я, клянусь, сильно испугался за тебя. Но в военном деле ты много осторожнее[1547], чем в судебной защите: ты не захотел ни плавать в Океане, будучи самым ревностным пловцом, ни посмотреть на эсседариев[1548], ты, которого мы не могли лишить возможности посмотреть даже на андабату[1549]. Но довольно шутить.

3. Как тщательно я писал о тебе Цезарю, ты хорошо знаешь; как часто, знаю я. Но, клянусь, я уже перестал писать, чтобы не обнаружить недоверия к благосклонности ко мне со стороны самого щедрого и самого дружественного мне человека. Я все же счел необходимым в моем последнем отправленном к нему письме вновь напомнить о тебе. Так я и сделал; чего я достиг, — сообщи мне, пожалуйста, а вместе с тем и обо всем своем положении и всех намерениях; ведь я очень хочу знать, что ты делаешь, чего ждешь, сколь продолжительной будет, по-твоему, эта твоя разлука с нами.

4. Будь уверен, прошу тебя, в том, что для меня единственное утешение, благодаря которому я могу мириться с тем, что ты далеко от нас, — знать, что это прибыльно для тебя; если же это не так, то нет больших глупцов, чем мы оба: я — оттого, что не тяну тебя в Рим, ты — что не летишь сюда. Клянусь тебе, одна наша беседа, строгая или шутливая, будет иметь большее значение, нежели не только враги, но и наши братья-эдуи[1550]. Поэтому извещай меня обо всем возможно скорее.

CLIX. Публию Корнелию Лентулу Спинтеру, в провинцию Киликию

[Fam., I, 9]

Рим, декабрь 54 г.

Марк Цицерон шлет привет императору[1552] Лентулу.

1. Очень приятно было мне твое письмо, из которого я понял, что ты видишь мою преданность тебе. В самом деле, что мне говорить «расположение», когда глубочайшее по смыслу и священнейшее слово «преданность» мне кажется слабым в сравнении с услугами, оказанными тобой мне. Ты пишешь, что мое рвение по отношению к тебе приятно тебе; ты делаешь это от некоторого избытка дружбы, благодаря которому приятно даже то, в чем нельзя отказать, не совершив неслыханного преступления. Но мое отношение к тебе было бы гораздо более известно и ясно тебе, если бы в течение всего того времени, что мы были в разлуке[1553], мы находились вместе и в Риме.

2. Мы преуспели бы в том, что ты, по твоим словам, намерен сделать и можешь больше, чем кто-либо другой, и чего я ожидаю от тебя с нетерпением: я говорю о высказываниях в сенате и обо всех мерах по управлению государством (свои взгляды и точку зрения по этому поводу я выскажу немного позже и отвечу тебе на твои вопросы); но, несомненно, и я мог бы пользоваться твоим самым дружеским и самым мудрым руководством, и ты нашел бы во мне советчика, быть может, не совсем неопытного, во всяком случае, верного, и, конечно, доброжелательного. Впрочем, как мне и надлежит, рад за тебя, что ты император[1554] и, после успешных действий, управляешь провинцией и стоишь во главе победоносного войска. Что же касается услуг, которые я обязан оказывать тебе, то, находясь здесь, ты, конечно, мог бы воспользоваться ими в большей степени и более непосредственно; для отмщения тем, кто, как ты понимаешь, частью враги тебе из-за твоей борьбы за мое спасение[1555], частью ненавидит тебя за величие и славу этих действий, ты имел бы во мне исключительного соратника. Все же тот вечный враг своих друзей[1556], который после твоих величайших благодеяний направил именно против тебя свою сломленную и ослабленную силу, наказал себя самого за нашу участь. Ведь он попытался сделать то, что, будучи раскрыто, не оставило ему впоследствии ни частицы не только достоинства, но даже свободы.

3. Хотя я предпочел бы, чтобы ты приобрел опыт на моих делах, а не на своих, все-таки, при всем своем огорчении, радуюсь тому, что ты познал верность людей не такой дорогой ценой, как я, познавший ее в величайшем страдании. Мне кажется, наступило время дать объяснения по поводу всего этого, чтобы ответить тебе на твои вопросы.

4. Тебя известили, пишешь ты, что я в хороших отношениях с Цезарем и Аппием[1557]; ты прибавляешь, что не осуждаешь этого, но выражаешь желание знать, что побудило меня защищать и хвалить Ватиния?[1558] Чтобы объяснить тебе это яснее, необходимо начать несколько издалека — о руководивших мною соображениях.

Когда начинались события и твои действия[1559], Лентул, я считал себя возвращенным не только своим близким друзьям, но и государству, и так как моим долгом было относиться к тебе с чрезвычайной дружбой и высшей и особенной преданностью, то к государству, которое много помогло тебе в деле моего возвращения, я, конечно, считал долгом относиться по его заслугам — так, как я относился раньше только на основании общей для всех граждан обязанности, а не за какое-нибудь исключительное благодеяние, оказанное мне. Что я придерживался такого образа мыслей, — об этом и сенат слышал от меня в твое консульство, и ты мог видеть это во время наших разговоров и собеседований.

5. Впрочем, уже в то первое время многое обижало меня: когда ты старался о полном восстановлении моего достоинства, я замечал либо скрытую ненависть со стороны некоторых, либо двусмысленное рвение в мою пользу[1560]. Ведь и те, кому следовало, не поддержали тебя ни в деле о памятниках в мою честь[1561], ни в деле о преступном насилии, когда нас с братом выгнали из наших домов[1562], а в тех самых делах, которым я, правда, придавал наименьшее значение, хотя они и были для меня необходимы вследствие крушения моего благосостояния, а именно — в возмещении моих потерь[1563] на основании суждения сената[1564], они, клянусь, не проявили той благожелательности, на какую я рассчитывал. Видя это (ведь оно не было неясным), я испытывал горечь, которая все же была меньше, чем радость от того, что было сделано.

6. Таким образом, хотя на основании именно твоих заявлений и свидетельств я и был чрезвычайно обязан Помпею и чтил его не только за благодеяния, но и вследствие любви к нему и моего непоколебимого суждения о нем, однако, не считаясь с тем, чего он желает, я оставался верен всем своим прежним взглядам[1565] в государственных делах.

7. Когда Гней Помпей сидел на суде (он вошел в Рим[1566], чтобы сказать похвальную речь в честь Публия Сестия), после того как Ватиний заявил как свидетель, что меня заставили начать относиться по-дружески к Цезарю счастливая судьба и удачи последнего, я сказал, что судьбу Марка Бибула, которую он считает несчастной, я ставлю выше всех триумфов и побед; при том же свидетеле я сказал в другом месте, что одни и те же люди и Бибулу не позволяли выходить из дому и меня заставили удалиться в изгнание[1567]. Все мои вопросы[1568] свелись только к порицанию его как трибуна. При этом свободно и с величайшей решительностью было высказано все: о насилии, о знамениях, о раздаче царств; так было не только на этом суде, но и неоднократно в сенате[1569].

8. Более того: в консульство Марцеллина и Филиппа[1570] сенат принял в апрельские ноны мое предложение о том, чтобы дело о кампанской земле было доложено в майские иды сенату, который соберется в полном составе. Разве мог я сильнее напасть на ту их крепость[1571] или в большей степени забыть о своем положении, лучше помнить о своих обязательствах? После того как я высказал это мнение, произошло большое волнение как среди тех, кто должен был взволноваться, так и среди тех, от кого я никогда не ожидал этого.

9. Ведь после того постановления сената, принятого по моему предложению, Помпей, совершенно не показав мне, что он обижен, отправился в Сардинию и в Африку[1572], а по дороге заехал в Луку[1573] к Цезарю. Там Цезарь высказал большое недовольство по поводу моего выступления, конечно, оттого что предварительно повидал в Равенне Красса, который и распалил его против меня. Как известно, Помпею это было очень неприятно; я услыхал об этом от других, а лучше всего узнал от моего брата. Встретившись с ним в Сардинии[1574] вскоре после своего отъезда из Луки, Помпей сказал: «Ты мне и нужен, большей удачи не могло быть; если ты не переговоришь настоятельно с братом Марком, то расплачиваться придется тебе, так как ты ручался мне за него». К чему много слов? Он сильно жаловался, упомянул о своих заслугах[1575], напомнил о том, о чем он так часто вел переговоры с братом насчет действий Цезаря и в чем тот ручался ему от моего имени, и призвал самого моего брата в свидетели того, что все, что он, Помпей, сделал для моего избавления, сделано им с согласия Цезаря. Он попросил брата похлопотать передо мной о деле и достоинстве Цезаря с тем, чтобы я не боролся против него, если не хочу или не могу защищать.

10. Когда брат сообщил мне это и когда Помпей все же прислал ко мне Вибуллия[1576] с предложением не вмешиваться в кампанский вопрос до его возвращения, я призадумался и поговорил как бы с самим государством, чтобы оно позволило мне, так много вытерпевшему и вынесшему за него, выполнить свои обязательства, помнить о людях, оказавших мне большие услуги, и оправдать поручительство своего брата; пусть оно также допустит, чтобы тот, кто всегда был у него честным гражданином, оказался и честным человеком. В связи с этими моими действиями и высказываниями, видимо, обижавшими Помпея, мне передавали речи определенных лиц[1577] (ты должен уже подозревать, кто это), которые, хотя их взгляды на государственные дела совпадают и всегда совпадали с моими, все-таки заявляли о своей радости по поводу того, что Помпей мной недоволен, а Цезарь будет моим злейшим врагом. Это было мне прискорбно, но гораздо больше огорчало меня то, что моего врага[1578] (моего ли? вернее, врага законов, судов, спокойствия, отчизны, всех честных людей) они так окружали, так носили на руках, так лелеяли, так целовали у меня на глазах — не для того, чтобы причинить мне огорчение, к чему я совершенно утратил способность, но, конечно, для того, чтобы считалось, что они мне его причиняют. Тут, насколько позволил человеческий ум, сделав общий обзор своего положения и подведя счет, я сделал вывод из всех своих размышлений. Изложу тебе его вкратце, если смогу.

11. Если бы я видел, что во главе государства стоят бесчестные и бессовестные граждане, что, как мы знаем, испытал в наши времена Цинна[1579] и некоторые другие, то не только награды, представляющие наименьшую ценность для меня, но даже любые опасности, которые все-таки действуют даже на самых стойких людей, не заставили бы меня пристать к их делу, даже если бы у них были величайшие заслуги передо мной. Но раз первое место[1580] в государстве занимает Гней Помпей, достигший этого могущества и своей славы величайшими заслугами перед государством и самыми выдающимися подвигами, достоинству которого я способствовал с юных лет, а в бытность претором и консулом был его помощником; раз он оказал мне помощь вместе с тобой, и своим личным авторитетом и выступлениями[1581], а также советами и рвением, и мой враг[1582] стал и его единственным врагом среди граждан, — я не счел нужным пугаться молвы о своем непостоянстве, если я в некоторых выступлениях немного изменил свою точку зрения и своим присоединением поддержал достоинство величайшего человека, оказавшего мне исключительные услуги.

12. При этих моих взглядах я должен был, как видишь, пристать к Цезарю — ввиду их общего дела и общего достоинства. Здесь имела большое значение как давняя дружба, соединявшая с ним, как ты знаешь, меня и брата Квинта, так и его доброта и щедрость, которые мы вскоре поняли и познали и из его писем и благодаря оказанным им услугам. Меня к этому сильно побудило и само государство, которое, как мне казалось, не хотело борьбы с этими людьми, особенно после величайших деяний Цезаря[1583], и настоятельно требовало, чтобы эта борьба не возникала. При этом образе мыслей на меня очень сильно подействовало ручательство за меня Помпея перед Цезарем и моего брата перед Помпеем. Кроме того, в общественной жизни следовало принять во внимание то, что так божественно написано у нашего Платона: каковы в государстве правители, таковы обычно и прочие граждане[1584]. Я помнил, что в мое консульство уже с январских календ были заложены такие основания для укрепления значения сената, что никто не должен был удивляться такому великому присутствию духа и авторитету, проявленному этим сословием в декабрьские ноны[1585]; я также помнил, что когда я был уже частным человеком, то вплоть до консульства Цезаря и Бибула, ввиду того, что мое мнение имело большой вес в сенате, у всех честных людей были почти единые чувства.

13. Впоследствии, когда ты был наместником в ближней Испании[1586], а у государства были не консулы, а торговцы провинциями и рабы и прислужники смуты[1587], некий случай бросил меня, как предмет спора, в самую середину борьбы и гражданских раздоров. В этом опасном положении, в деле моей защиты обнаружилось удивительное единодушие сената[1588], невероятное согласие всей Италии[1589], исключительное единение всех честных людей; я не скажу, что произошло (в этом виноваты многие и по-разному); скажу только коротко: у меня не хватило не войска, а вождей[1590]. Пусть будут виноваты те, кто не защитил меня при этих обстоятельствах; вина тех, кто меня покинул, не меньше; и если достойны осуждения те, кто был охвачен страхом, то еще большего порицания заслуживают те, кто притворился испуганным[1591]. И то мое решение[1592], конечно, по справедливости заслуживает одобрения: я не захотел, чтобы мои сограждане, спасенные мной[1593] и желающие спасти меня, будучи лишены вождей, были отданы во власть вооруженным рабам, и предпочел, чтобы стало совершенно ясно, сколь великой силой могло бы быть согласие между честными людьми, если бы им можно было сразиться за меня, когда я еще стоял, раз они были в состоянии поднять поверженного. Когда ты действовал в мою пользу, ты не только понял их настроение, но даже укрепил и поддержал его.

14. В этом деле (я не только не стану отрицать этого, но всегда с охотой буду и помнить и заявлять об этом) ты воспользовался помощью некоторых очень знатных людей, более смелых при моем восстановлении, чем тогда, когда меня нужно было удержать. Если бы они захотели стоять на своем, то вместе с моим избавлением они возвратили бы себе свой авторитет. После того, как твое консульство возвратило к жизни честных людей, и ты одобрил их своими столь стойкими и прекрасными действиями, особенно когда к нашему делу присоединился Гней Помпей, когда и Цезарь, совершив величайшие подвиги, удостоился исключительных и небывалых почестей[1594] и отзывов сената и присоединился к этому авторитетному сословию, ни у одного бесчестного гражданина не оставалось возможности покуситься на государство.

15. Но обрати, пожалуйста, внимание на то, что последовало. Прежде всего, безумный оскорбитель[1595] женского религиозного обряда, почитавший Добрую богиню не более, чем трех сестер[1596], добился безнаказанности благодаря решению тех, кто, в то время, когда народный трибун, опираясь на честных людей, захотел судебным порядком наложить наказание на гражданина, сеющего смуту, — лишил государство на будущее время прекрасного примера возмездия за смуту[1597]; они же впоследствии допустили, чтобы на памятнике, воздвигнутом не мной (ибо то была не моя военная добыча, а только сдача с торгов постройки), а сенатом, кровавыми буквами было выжжено имя врага[1598]. Что эти люди пожелали моего избавления, мне очень приятно; но я хотел бы, чтобы они заботились не только о моем здоровье, как врачи, но и, как умащатели[1599], также о моих силах и цвете лица. Подобно тому, как Апеллес со всем своим искусством написал голову и грудь Венеры, оставив незаконченными прочие части тела, так некоторые люди потрудились только над моей головой, оставив необработанным и неотделанным прочее тело.

16. В этом я обманул надежду не только своих недоброжелателей, но также врагов; они некогда составили себе ложное мнение об одном в высшей степени деятельном и мужественном человеке, по моему суждению, самом выдающемся по величию духа и стойкости, — о Квинте Метелле, сыне Луция[1600]; они неустанно повторяют, что после своего возвращения он совершенно пал духом, хотя в действительности нужно было доказать, что человек, и удалившийся вполне добровольно, и переносивший изгнание с исключительной бодростью, и совсем не старавшийся о своем возвращении, пал духом из-за того самого, в чем он своей стойкостью и достоинством превзошел как всех людей, так и такого исключительного человека, как Марк Скавр. И вот, то, что допускали или предполагали о Квинте Метелле, думали и обо мне, считая, что я буду принижен еще больше; между тем, государство позволило мне поднять голову еще выше, чем когда-либо, объявив, что оно не может обходиться без меня, всего-навсего одного гражданина; и в то время как Метелл был возвращен по предложению одного народного трибуна, меня вернуло все государство во главе с сенатом; при этом — сопровождает Италия, все взяли на себя обнародование закона, ты, консул, вносишь его в центуриатские комиции при поддержке всех сословий, всего населения — всех сил государства[1601].

17. Однако я и впоследствии не усвоил и сейчас не усваиваю ничего такого, что могло бы по справедливости обидеть кого бы то ни было из моих злейших врагов. Я только стремлюсь не оставлять без помощи делом, советом или трудом ни друзей, ни даже чужих мне людей. Этот мой образ жизни[1602], возможно, вызывает неудовольствие у тех, кто смотрит на ее внешний блеск, но не может постигнуть ее тревог и трудностей; но на одно они сетуют открыто: в своих высказываниях в пользу Цезаря[1603] я как бы отхожу от своего прежнего дела. Однако я руководствуюсь и тем, что я выставил несколько выше, и — не в последнюю очередь — тем, что я начал излагать тебе. Лентул, ты не найдешь у честных людей тех же чувств, которые у них были при твоем отъезде: укрепленные во время моего консульства, впоследствии по временам подрываемые, подавленные перед твоим консульством, восстановленные тобой — они теперь полностью оставлены теми, кому их надлежало охранять, а те, кого называли оптиматами, когда я был у власти, дают это понять не только выражением лица (а притвориться было бы очень легко), но часто обнаруживали это, высказывая свои чувства и даже голосуя в суде.

18. Поэтому все взгляды и воля благоразумных граждан, каким я хочу и быть и считаться, должны перемениться. Ведь тот же Платон, авторитет которого для меня чрезвычайно велик, учит добиваться в государственной деятельности только того, что может встретить одобрение у сограждан; насилие не подобает применять ни к родителю, ни к родине[1604]. При этом он приводит следующую причину своего отказа от государственной деятельности: встретившись с афинским народом, уже почти утратившим разум от старости[1605], и увидев, что им нельзя править ни убеждением, ни принуждением, разуверившись в возможности убеждения, он счел недозволенным принуждение. Мой образ действий был иным, потому что я не был стеснен ни неразумием народа, ни свободой выбора — браться ли мне за государственную деятельность; но я все-таки радовался тому, что мне можно было в одном и том же деле[1606] защищать и полезное для меня и справедливое для любого честного человека. К этому присоединилась достойная упоминания и божественная щедрость Цезаря по отношению ко мне и моему брату; его я обязан был бы защищать, что бы он ни совершил; теперь же, при столь великой удаче и столь великих победах, если бы он даже не относился к нам так, как относится, он все-таки заслуживал бы прославления. Итак, считай, пожалуйста, что если не говорить о вас, виновниках моего спасения, то нет никого, чьи услуги в такой степени обязывали бы меня, и это я с радостью признаю.

19. После того как я изложил тебе это, мне легко ответить на твои вопросы по поводу Ватиния и Красса. Насчет Аппия[1607], а также Цезаря ты пишешь, что не порицаешь меня; радуюсь, что ты одобряешь мой образ мыслей. С Ватинием сначала состоялось примирение при посредстве Помпея, тотчас же после его избрания претором[1608], после того как я своими резкими выступлениями в сенате противодействовал его избранию, стремясь не столько повредить ему, сколько защитить и превознести Катона; впоследствии же Цезарь приложил удивительное старание к тому, чтобы я защищал его[1609]. Почему же я похвалил его, прошу меня не спрашивать, как и не спрашивать насчет других обвиняемых, чтобы и я не предложил тебе такого же вопроса, когда ты приедешь. Однако я могу сделать это даже в твое отсутствие: вспомни, о ком ты прислал хвалебный отзыв с окраин земли; но не пугайся этого, ибо и мною эти же люди восхваляются и будут восхваляться. Впрочем, меня побудило защищать Ватиния также обстоятельство, о котором, защищая его, я сказал на суде — я делаю то, что в «Евнухе» парасит советует солдату:

Так и я просил судей: раз некоторые знатные люди и имеющие передо мной огромные заслуги, слишком любят моего врага и на моих глазах в сенате часто то с важностью отводят его в сторону, то по-дружески и приветливо обнимают его, и раз у них есть свой Публий, пусть они и мне дадут другого Публия, через которого я, слегка уязвленный, мог бы отвечать им легкими уколами; так я не только сказал, но и поступаю с одобрения богов и людей.

20. Вот тебе о Ватинии; теперь о Крассе. Между нами было уже полное примирение, ибо я, ради всеобщего согласия, добровольно предал забвению величайшие обиды с его стороны[1611], и стерпел бы неожиданную защиту им Габиния, на которого он в последние дни до того нападал жесточайшим образом[1612], если бы он сделал это, не понося меня; однако, так как он оскорбил меня[1613], когда я выступал с обсуждением, не задевая его, я вспыхнул, и это, думается мне, был гнев, вызванный не только этим оскорблением (он возможно был не столь сильным); но так как эта скрытая ненависть за многие нанесенные им мне обиды, которую, как я полагал, я всю уже излил, все же, против моего ожидания, еще оставалась, — она сразу вся и обнаружилась. В это самое время некоторые люди и притом те, кого я часто подразумеваю, но не называю по имени[1614], хотя они и говорили, что мое независимое поведение принесло им огромную выгоду, что я, как им кажется, только тогда буду возвращен государству таким, каким я был, когда эта борьба принесет мне большую пользу также вне сената, — говорили о своей радости по поводу того, что и он будет мне врагом, и те, кого с ним связывает общее дело[1615], никогда не будут моими друзьями. Когда самые почтенные люди стали сообщать мне об их враждебных разговорах, когда Помпей постарался так, как никогда раньше, чтобы я помирился с Крассом, а Цезарь высказывал в письмах свое величайшее огорчение из-за этой распри, я повиновался не только обстоятельствам[1616], но и своей природе: и чтобы наше примирение было как бы засвидетельствовано перед римским народом, Красс отправился в провинцию чуть ли не от моих ларов[1617]; попросив меня пригласить его[1618], он был на обеде у меня в садах моего зятя Крассипеда. По этой причине, как того требовала моя верность, я защищал его дело в сенате[1619] (о чем ты, по твоим словам, слыхал), взявшись за это по настоянию того человека[1620].

21. Я объяснил тебе, что заставило меня защищать то и другое дело[1621] и какого направления мне следует держаться в государственных делах. В этом отношении прошу тебя считать, что мои чувства были бы те же, будь я совершенно независим и свободен; ибо я считал, что против таких сил нельзя бороться и что главенства[1622] выдающихся граждан не следует уничтожать, если бы это даже было возможно; что при изменившихся обстоятельствах и настроениях честных людей нужно не упорствовать в прежних взглядах, но приспособляться к обстоятельствам. Ведь мы никогда не одобряли, если выдающиеся мужи постоянно придерживаются одного и того же образа мыслей, подобно тому как при кораблевождении дело искусства — сообразоваться с погодой: даже если при этом нельзя держать путь прямо в гавань, но ее можно достигнуть, переменив паруса, то неразумно держаться раз взятого направления, несмотря на опасность, вместо того, чтобы, изменив его, все же прибыть туда, куда хочешь; так, вследствие того, что при управлении государством все мы, как я очень часто говорил, должны ставить себе целью покой, соединенный с достоинством[1623], мы не всегда должны говорить одно и то же, но всегда иметь в виду одно и то же. Поэтому, как я указал немного выше, будь я даже ничем не связан, все-таки я в своей государственной деятельности был бы тем же, кем являюсь сейчас; когда же в эту сторону меня и влекут благодеяния людей[1624] и толкают несправедливости[1625], я легко соглашаюсь чувствовать и говорить по поводу государственных дел то, что, по-моему, более всего подходит и для меня и для блага государства. Так я и поступаю довольно открыто и довольно часто, так как и брат мой Квинт — легат у Цезаря, и ни одно мое малейшее слово (не говорю уже о действии) в пользу Цезаря не проходит без того, чтобы он не принял его с такой явной благосклонностью, что я должен считать его всецело преданным мне. Поэтому я так использую все его влияние, которое является огромным, и средства, которые — ты это понимаешь — очень велики, словно они мои, и мне кажется, что я не мог бы сломить направленные против меня замыслы преступных людей иначе, как только присоединив к своей постоянной опоре благоволение могущественных людей[1626].

22. Этими же самыми соображениями я руководствовался бы, по моему мнению, и в том случае, если бы ты был со мной. Ведь я знаю твою природную умеренность и сдержанность, знаю как твою великую дружбу ко мне, так и отсутствие у тебя недоброжелательности к другим; ты велик и высок духом и в то же время с открытой и простой душой. Видел я, что некоторые относятся к тебе так, как они — ты мог это видеть — отнеслись ко мне; то же, что подействовало на меня, конечно, подействовало бы и на тебя. Но во всякое время, когда тебе можно будет быть вместе со мной, ты будешь руководителем всех моих решений; ты, позаботившийся о моем избавлении[1627], будешь заботиться и о моем достоинстве. Я же, конечно, буду твоим союзником и спутником в твоих действиях, высказываниях, желаниях и, наконец, во всем; всю жизнь я буду стремиться только к тому, чтобы ты с каждым днем всё сильнее радовался оказанным тобой мне исключительным услугам.

23. Ты просишь прислать тебе мои сочинения, написанные после твоего отъезда; это несколько речей[1628], которые я передам Менокриту[1629]; не пугайся, их немного. Написал я также (ибо я почти совсем отошел от речей и обратился к более кротким музам, которыми я, как и в ранней юности, наслаждаюсь больше всего), итак, написал я в духе Аристотеля — так, по крайней мере, я хотел — в виде обсуждения и диалога три книги «Об ораторе», которые, думается мне, окажутся небесполезными для твоего Лентула; они далеки от обычных наставлений и охватывают все учение об ораторском искусстве древних — и Аристотеля и Исократа. Я написал также в стихах три книги «О моем времени»[1630]. Я уже давно послал бы их тебе, если бы считал нужным выпустить их в свет, ибо они и являются и будут вечно свидетельствовать о твоих благодеяниях по отношению ко мне и о моей благодарности; но дело в том, что я опасался не тех, кто мог счесть себя оскорбленным (ибо в этом я был умеренным и мягким), но тех, кто оказал мне услуги: назвать их всех было бы бесконечным делом. Все же постараюсь доставить тебе эти книги, если найду человека, которому их можно будет доверить. Этой частью моей жизни и деятельности я всецело обязан тебе: чего бы я ни достиг в будущем в своих литературных, в своих научных занятиях, с давнего времени доставлявших мне наслаждение, — все это с величайшей охотой отдам на суд тебе, который всегда любил их.

24. Ты пишешь мне о своих домашних делах и поручаешь их мне; я так готов заботиться о них, что напоминать мне о них нечего, а просьба доставляет мне даже большое огорчение. Ты пишешь, что не мог довести до конца дело брата Квинта[1631] в прошлое лето, так как болезнь помешала тебе отправиться в Киликию, но что теперь ты сделаешь все, чтобы закончить; знай, мой брат действительно убежден в том, что присоединением этого владения будет, благодаря тебе, положено основание его благосостоянию. Пожалуйста, сообщай мне самым дружеским образом и возможно чаще обо всех своих делах и о занятиях и упражнениях своего и нашего Лентула, и считай, что никто никогда никому не был дороже и любезнее, чем ты мне, и я сделаю так, чтобы не только ты чувствовал это, но чтобы это понимали все племена и даже все потомки.

25. Аппий раньше часто говорил, а впоследствии также открыто сказал в сенате, что если будет позволено издать куриатский закон[1632], то он вместе с коллегой бросят жребий о провинции; если же куриатского закона не будет[1633], то он, по уговору с коллегой, сменит тебя; по его словам, издание куриатского закона полезно для консула, но необходимости в этом нет, и он, получив наместничество на основании постановления сената, по Корнелиеву закону[1634], будет обладать военной властью, пока не войдет в Рим. Что пишет тебе каждый из твоих друзей, не знаю; понимаю, что мнения их различны. Одни полагают, что ты можешь не уезжать, потому что тебя сменяют без издания куриатского закона; есть и такие, кто считает, что если ты уедешь, то можешь во главе провинции оставить заместителя. Для меня же не столько несомненна правовая сторона дела, хотя и она не вызывает больших сомнений, сколько следующее: для твоего значения, достоинства, независимости, в которых ты, я знаю, склонен находить большое удовлетворение, важно, чтобы ты без всякого промедления передал провинцию своему преемнику, особенно потому, что ты не можешь пресечь его корыстолюбия, не вызвав подозрения в своем собственном. Считаю своим долгом и высказать тебе свое мнение и защищать то, что ты сделаешь.

26. После того как это все было написано, я получил твое письмо насчет откупщиков[1635]; не могу не одобрить твоего беспристрастия по отношению к ним. Как бы я хотел, чтобы тебе, благодаря твоему счастью, удалось не ущемить выгоды и самолюбия сословия, которое ты всегда возвышал! Я, со своей стороны, не перестану защищать твои постановления, но тебе известно обыкновение людей; ты знаешь, какими непримиримыми врагами те же самые люди были даже знаменитому Квинту Сцеволе[1636]. Все же советую тебе, если у тебя есть какая-нибудь возможность, либо помириться с этим сословием, либо смягчить его недовольство. Хотя это и трудно, но это, мне кажется, дело твоего благоразумия.

CLX. Луцию Валерию, в провинцию Киликию

[Fam., I, 10]

Рим, конец 54 г. (?)

Марк Цицерон шлет привет юрисконсульту Луцию Валерию.

Не знаю, отчего бы мне не дать тебе этого звания[1637], особенно в настоящее время, когда смелостью можно заменить мудрость. Я тщательно поблагодарил в письме нашего Лентула от твоего имени. Что же касается тебя, то я хотел бы, чтобы ты не нуждался уже в моих письмах, наконец, посетил нас и предпочел быть там, где ты — в числе других, а не там, где только ты один кажешься умудренным. Впрочем, приезжающие оттуда говорят — одни, что ты горд, ибо не даешь ответов[1638], другие — что ты способен оскорбить, ибо отвечаешь зло. Но мне уже очень хочется пошутить с тобой при встрече; постарайся поэтому поскорее приехать и не езди в свою Апулию, чтобы мы могли порадоваться твоему благополучному возвращению; ибо если ты приедешь туда таким Улиссом, то не узнаешь никого из твоих близких[1639].

CLXI. Гаю Требацию Тесте, в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 11]

Рим или тускульская усадьба, январь 53 г.

Цицерон Требацию.

1. Если бы ты не уехал из Рима раньше, то, конечно, покинул бы его теперь. Кому понадобится юрисконсульт при столь частом междувластии?[1640] Всем, кому предъявляют иск, я давал бы такой совет: просить у каждого временного правителя по две отсрочки для подготовки защиты. Не кажется ли тебе, я в достаточной степени научился у тебя гражданскому праву?

2. Но, послушай! Что ты делаешь? Что происходит? Ведь я вижу, что ты уже шутишь в своих письмах. Это лучший знак, чем статуи в моей тускульской усадьбе[1641]. Но я хочу знать, что происходит. Ты, правда, пишешь, что Цезарь обращается к тебе за советом, но я предпочел бы, чтобы ты получал советы от него[1642]. Если он делает или, по-твоему, будет делать это, то терпи эту военную службу и оставайся, а я в своей тоске по тебе буду утешаться надеждой на ожидающие тебя выгоды; если же все это — дело пустое, то собирайся к нам. Ведь здесь также рано или поздно будет что-нибудь, а если не будет, то одна наша беседа, клянусь тебе, стоит большего, чем все Самаробривы. Наконец, если ты возвратишься скоро, то не будет никаких разговоров; если же ты будешь понапрасну отсутствовать дольше, то я страшусь не только Лаберия[1643], но и нашего товарища Валерия[1644]: ведь можно вывести дивное действующее лицо[1645] — британского юрисконсульта.

3. Хотя ты и смеешься, но я не смеюсь над этим; по своему обыкновению, я шучу по поводу очень важного дела. Шутки в сторону, — как лучший друг, советую тебе следующее: если ты благодаря моей рекомендации приобретешь там подобающее достоинство, то терпи разлуку со мной, умножай свои почести и средства; если же успехов не будет, возвращайся к нам. Благодаря своей доблести и моему величайшему рвению, ты, конечно, достигнешь всего, чего хочешь.

CLXII. Гаю Требацию Тесте, в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 12]

Рим, февраль 53 г.

Цицерон Требацию.

1. Я удивлялся, почему ты перестал писать мне: мой Панса[1646] сообщил мне, что ты стал эпикурейцем. О славный лагерь! Что бы ты сделал, если бы я послал тебя не в Самаробриву, а в Тарент?[1647] Я не одобрял тебя уже тогда, когда ты разделял взгляды моего друга…[1648]

2. Но каким же образом ты будешь защищать гражданское право, когда ты делаешь все ради своей пользы, а не ради граждан? Что, далее, станет с той формулой доверия[1649]: «Как должно честно совершаться между честными людьми»? Что представляет собой тот, кто заботится только о себе? Какое право ты установишь для раздела общего достояния[1650], когда у тех, кто все измеряет своим наслаждением, не может ничего быть общего? И как ты предложишь поклясться Юпитером-камнем[1651], зная, что Юпитер ни на кого не может разгневаться? Что, далее, будет с жителями Улубр[1652], если ты решишь, что не следует заниматься общественной деятельностью?[1653] Итак, если ты совершенно отпал от нас, то мне неприятно; если же угождать Пансе тебе выгодно, — прощаю. Напиши только мне как-нибудь, что ты делаешь, и не нужно ли какого-нибудь дела или заботы с моей стороны.

CLXIII. Гаю Требацию Тесте в Самаробриву (Трансальпийская Галлия)

[Fam., VII, 13]

Рим, 4 марта 53 г.

Марк Цицерон шлет привет Требацию.

1. Неужели ты считал меня до такой степени несправедливым, что я, по-твоему, способен сердиться на тебя, если мне покажется, что ты не очень постоянен и слишком жаждешь возвратиться? И неужели ты думал, что я по этой причине так долго не писал тебе? Твое душевное смятение, которое я усмотрел из первых двух твоих писем, огорчило меня. Единственной причиной перерыва в переписке было то, что я совсем не знал, где ты находишься. Ты и это ставишь мне в вину и не принимаешь моих объяснений? Послушай, мой Теста! Деньги ли делают тебя таким гордым или то, что ты советник императора?[1654] Готов умереть, если не считаю, что ты предпочитаешь, чтобы Цезарь обращался к тебе за советом — в этом твое тщеславие, — а не осыпал тебя золотом. Но если и то и другое, то кто будет переносить тебя, кроме меня, способного перенести все?

2. Но возвращаюсь к делу. Чрезвычайно рад, что ты находишься там не против своего желания; насколько огорчало то — прежнее, настолько это приятно. Я только боюсь, что твое искусство приносит тебе мало пользы, ибо, как я слышал,

а тобой обычно пользуются для насильственных действий[1656], и тебе не приходится опасаться известной оговорки в интердикте[1657]: «Ввиду того, что ты не пришел с вооруженными людьми первым»; ведь ты, я знаю, не склонен к дерзким нападениям. Но и я дам тебе совет относительно обеспечения долгов[1658], которым вы заняты: полагаю, что тебе следует избегать тревиров; я слышал, что они головорезы; предпочел бы, чтобы это были тресвиры от меди, серебра и золота[1659]. Но шутить будем в другое время. Пожалуйста, пиши мне обо всем самым тщательным образом. Написано за три дня до мартовских нон.

CLXIV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию

[Fam., II, 1]

Рим, первая половина 53 г.

Марк Цицерон шлет привет Куриону.

1. Хотя мне и прискорбно, что ты подозреваешь меня в небрежности, однако мне было не столь неприятно, что ты обвиняешь меня в недостатке внимания к тебе, сколь мне лестно, что ты ищешь моей дружбы, особенно когда я свободен от вины в том, в чем ты меня обвиняешь; давая же понять, что ты жаждешь моих писем, ты обнаруживаешь свою любовь, правда, известную мне, но тем не менее сладостную и желанную. Право, я не пропустил никого, кто, по моему мнению, мог доехать до тебя без того, чтобы не дать ему письма; в самом деле, кто пишет так охотно, как я? От тебя же я получил два, самое большее три письма, и притом прекоротких. Итак, если ты по отношению ко мне несправедливый судья, то я осужу тебя за то же преступление; а если ты не хочешь этого, то должен будешь проявить справедливость по отношению ко мне. Но о письмах довольно: ведь я не боюсь не удовлетворить тебя своими письмами, особенно если ты не отнесешься с пренебрежением к моему рвению в этом.

2. Твое столь продолжительное отсутствие и огорчило меня, потому что я был лишен приятнейшего общения с тобой, и радует меня, потому что, находясь в отсутствии, ты с величайшим достоинством достиг всего, и потому что судьба во всех твоих делах оправдала мои чаяния. Моя исключительная дружба к тебе заставляет меня дать тебе следующий краткий совет. На твои душевные качества и дарования возлагают такие надежды, что я без колебаний умоляю и заклинаю тебя возвратиться к нам в таком состоянии духа, чтобы поддержать и осуществить надежды, которые ты вызывал[1660]; а так как никакое забвение никогда не уничтожит памяти о твоих заслугах передо мной[1661], то прошу тебя помнить следующее: какая бы возможность увеличить твое состояние или достоинство ни представилась тебе, ты не мог бы достигнуть этого, если бы с юности не следовал моим советам, которые я давал тебе как самый верный и лучший друг. Поэтому ты должен относиться ко мне так, чтобы я в своем уже преклонном возрасте мог обрести покой в твоей дружбе и молодости.

CLXV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию

[Fam., II, 2]

Рим, первая половина 53 г.

Марк Цицерон шлет привет Гаю Куриону.

В лице твоего знаменитого отца[1662] я лишился важного свидетеля моей исключительной дружбы к тебе. Как своей собственной славой, так и тем, что ты его сын, он превзошел бы счастьем всех, если бы ему довелось повидать тебя до своего ухода из жизни. Но наша дружба, надеюсь, не требует свидетелей. Да благословят боги твое наследство! Я, конечно, буду к твоим услугам: мне ты так же дорог и мил, как был и своему отцу.

CLXVI. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию

[Fam., II, 3]

Рим, первая половина 53 г.

Марк Цицерон шлет привет Гаю Куриону.

1. Рупа[1663] не по недостатку рвения не объявил от твоего имени о представлениях, — но ни я, ни кто бы то ни было из твоих друзей не сочли подходящим, чтобы в твое отсутствие было сделано что-либо, что связало бы тебя, когда ты приедешь. Со своей стороны, я либо впоследствии подробно напишу тебе о своем мнении, либо нападу на тебя врасплох, чтобы ты не мог обдумать ответа, а при встрече противопоставлю твоим доводам свои, чтобы либо заставить тебя согласиться со мной, либо оставить у тебя в душе твердое сознание того, что я думаю; таким образом, если — чего я не хочу — твое решение когда-либо перестанет нравиться тебе, ты сможешь вспомнить о моем. Но скажу коротко: твое возвращение совпадает с таким временем[1664], что при помощи благ, дарованных тебе природой, учением и судьбой, ты сможешь достигнуть самого высокого положения в государстве легче, чем устройством представлений. Ведь, с одной стороны, возможность дать их никого не удивляет, ибо это зависит от богатства, а не от доблести; с другой стороны, не найдется никого, кто уже не чувствовал бы усталости от пресыщения.

2. Но начиная излагать свои доводы, я делаю не так, как заявил сначала; поэтому откладываю все это обсуждение до твоего приезда. Знай, что на тебя возлагают необычайные надежды и от тебя ожидают того, чего следует ожидать от высшей доблести и высших дарований. Если ты — а это твой долг — готов к этому, и в этом я уверен, то и для нас, твоих друзей, и для всех твоих сограждан, и для государства это будут многочисленные и величайшие представления. Во всяком случае, ты почувствуешь, что нет никого, кто был бы мне дороже и любезнее, чем ты.

CLXVII. Гаю Требацию Тесте, в Трансальпийскую Галлию

[Fam., VII, 18]

Помптинская область, 8 апреля 53 г.

Цицерон Требацию привет.

1. Получил от тебя сразу несколько писем, отправленных тобой в разное время. Все прочее в них доставило мне удовольствие; ведь они говорят о том, что ты уже стойко несешь эту военную службу, что ты храбрый и твердый муж. В течение некоторого времени я не находил в тебе этих качеств, не вследствие твоей слабости духа, но скорее оттого, что ты, по моему мнению, горел желанием повидать нас. Поэтому продолжай, как начал: мужественно переноси эту военную службу. Верь мне, ты достигнешь многого; я повторю свою рекомендацию, но со временем. Будь уверен, что не меньше тебя я забочусь о том, чтобы эта твоя разлука со мной принесла тебе возможно большую выгоду. Поэтому, раз ваши обеспечения[1665] ненадежны, посылаю тебе небольшое обеспечение, собственноручно написанное мной по-гречески[1666]. Сообщи мне, пожалуйста, как идет война с галлами; ведь я больше всего доверяю робкому человеку.

2. Но возвращаюсь к твоим письмам. Все прочее прекрасно; удивляюсь одному: когда пишут собственноручно, то разве отправляют несколько одинаковых писем? Что они на палимпсесте[1667], — хвалю за бережливость; но я удивляюсь, что же было на той бумажке, что ты предпочел стереть, прежде чем написал это, — может быть твои формулы?[1668] Ибо не думаю, чтобы ты стирал мои письма, чтобы писать поверх свои. Или же ты даешь этим понять, что ничего не происходит, что ты прозябаешь, и у тебя недостаток даже в бумаге. Это уж твоя вина: ты увез с собой свою скромность и не оставил ее здесь с нами.

3. Когда Бальб поедет к вам, я порекомендую тебя ему по римскому обычаю[1669]. Ты же не удивляйся, если перерыв в моих письмах будет более продолжительным: в апреле месяце я буду отсутствовать. Пишу это в Помптинской области, свернув в усадьбу Марка Эмилия Филемона, из которой я уже слышал голоса своих клиентов[1670], по крайней мере, тех, которых ты мне доставил, ибо в Улубрах, как стало известно, в мою честь пришло в движение великое множество лягушек. Береги здоровье. За пять дней до апрельских ид, из Помптинской области.

4. Я разорвал твое письмо, которое я получил от Луция Аррунция, — но без оснований: оно не содержало ничего такого, чего нельзя было бы свободно прочесть даже на народной сходке. Но и Аррунций говорил, что таково твое поручение, и ты сделал об этом приписку. Но пусть будет так. Изумляюсь, что ты ничего не написал мне после этого, особенно в связи с такими событиями[1671].

CLXVIII. Тирону, в Формии

[Fam., XVI, 13]

Кумская усадьба, 10 апреля 53 г.

Туллий Тирону привет.

Увидав тебя здоровым, я буду считать, что получил от тебя все. С чрезвычайным беспокойством жду возвращения Менандра[1672], которого я послал к тебе. Если любишь меня, береги здоровье и, когда вполне поправишься, приезжай к нам. Будь здоров. За три дня до апрельских календ.

CLXIX. Тирону, в Формии

[Fam., XVI, 14]

Кумская усадьба, 11 апреля 53 г.

Туллий Тирону привет.

1. Андрик[1673] прибыл ко мне днем позже, чем я ожидал; поэтому я провел ночь, полную страха и отчаяния. Из твоего письма я совершенно не понял, как ты себя чувствуешь, но оно все же ободрило меня. Я отошел от всяких удовольствий и всяких занятий; прежде чем не увижу тебя, не могу вернуться к ним. Вели обещать врачу вознаграждение, какого он потребует. Так я написал Уммию.

2. Ты, я слыхал, неспокоен душой, и врач говорит, что ты болеешь по этой причине. Если любишь меня, разбуди от сна твои занятия и образованность, благодаря которой ты столь дорог мне. Теперь ты должен быть здоров духом, чтобы быть здоровым телом. Прошу тебя сделать это как ради себя самого, так и ради меня. Оставь у себя Акаста[1674], чтобы уход за тобой был лучше. Береги себя для меня. Срок исполнения обещаний наступает[1675], я даже сокращу его, если ты приедешь. Еще и еще — будь здоров. За два дня до ид, шестой час.

CLXX. Тирону, в Формии

[Fam., XVI, 15]

Кумская усадьба, 12 апреля 53 г.

Туллий Тирону привет.

1. Эгипта[1676] прибыл ко мне в канун апрельских ид. Хотя он и сообщил мне, что у тебя уже совсем нет лихорадки и что ты чувствуешь себя прекрасно, однако он сказал, что ты не мог мне написать, и причинил мне беспокойство, тем более, что Гермия[1677], который должен был приехать в тот же день, не явился. Твое здоровье невероятно беспокоит меня; если ты освободишь меня от этой тревоги, я освобожу тебя от всяких забот[1678]. Я написал бы больше, если бы считал, что ты уже в состоянии охотно читать. Все свои способности, которые я ставлю очень высоко, употреби на то, чтобы сберечь себя для меня и себя самого. Еще и еще прошу тебя лечиться тщательно. Будь здоров.

2. Когда письмо уже было написано, прибыл Гермия. Я получил твое письмо с дрожащими буквами, что не удивительно при такой тяжелой болезни. Посылаю к тебе Эгипту, потому что он не лишен обходительности и, как мне показалось, любит тебя; пусть он будет с тобой; вместе с ним посылаю в твое распоряжение повара. Будь здоров.

CLXXI. Тирону, в Формии

[Fam., XVI, 10]

Кумская усадьба, 17 апреля 53 г.

Туллий Тирону привет.

1. Я, конечно, очень хочу, чтобы ты приехал ко мне, но меня страшит дорога. Ты болел очень тяжко, ты истощен от голодания, очистительных и действия самой болезни; если допущена какая-нибудь погрешность, то от тяжелых болезней происходят тяжелые расстройства. Ведь к тем двум дням, которые ты провел бы в дороге, направляясь в кумскую усадьбу, сейчас же прибавится пять дней на обратную дорогу. В формийской усадьбе хочу быть за два дня до календ. Постарайся, мой Тирон, чтобы я там нашел тебя окрепшим.

2. Мои или, вернее, наши скромные занятия замерли от тоски по тебе, но письмо, привезенное Акастом, заставило их приоткрыть глаза. В то время как я пишу это, Помпей находится у меня; он весел и доволен. Он пожелал послушать наши сочинения, я сказал, что без тебя все у меня немо. Приготовься снова служить нашим музам. К назначенному сроку мои обещания будут выполнены[1679]; ведь я объяснял тебе, какова этимология слова «верность»[1680]. Постарайся совсем поправиться. Я же готов все сделать[1681]. Будь здоров. За тринадцать дней до календ.

CLXXII. От Квинта Туллия Цицерона

[Fam., XVI, 16]

Трансальпийская Галлия, конец мая 53 г.

Квинт брату Марку привет.

1. Твоим поступком по отношению к Тирону[1682], мой Марк, — так бы мне увидеть тебя, моего Цицерона, мою Туллиолу и твоего сына — ты доставил мне величайшее удовольствие; ты предпочел, чтобы он, не заслуживавший той прежней участи, в своем новом положении был для нас другом, а не рабом. Верь мне, прочитав твое и его письма, я подскочил от радости; благодарю и поздравляю тебя.

2. И в самом деле, если верность Стация[1683] доставляет мне такое наслаждение, то сколь ценны должны быть эти же хорошие качества у Тирона, если прибавить к ним его литературные занятия, умение вести беседу и образованность, которые еще выше, чем те достоинства. Хотя у меня есть все самые основательные причины любить тебя, но к ним присоединяется и эта — хотя бы то, что ты сообщил мне об этом должным образом[1684]. В твоем письме я узнал тебя всего. Рабам Сабина[1685] я обещал все сделать и сделаю.

CLXXIII. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию

[Fam., II, 4]

Рим, середина 53 г.

Цицерон шлет привет Гаю Куриону.

1. Как ты хорошо знаешь, письма бывают разных родов; но прямое назначение письма, ради чего оно было изобретено, — это в случае надобности сообщать отсутствующим о чем-нибудь, что важно довести до их сведения — с нашей или их точки зрения. Писем этого рода ты, конечно, не ждешь от меня: ведь о своих домашних делах ты получаешь письма и известия из дому, а в моих делах совсем нет ничего нового. Существует два других рода писем, доставляющие мне очень большое удовольствие: один — дружеские и шутливые, другой — строгие и важные. Которым из них мне менее пристало пользоваться, не пойму. Шутить с тобой в письме? Клянусь, я не считаю гражданином того, кто может в наше время смеяться. Написать что-либо более важное? О чем важном Цицерон может писать Куриону, если не о государственных делах? А по отношению к этому роду мое положение следующее: того, что думаю, писать не решаюсь, а того, чего не думаю, писать не хочу.

2. Итак, раз у меня не осталось никакого содержания для письма, воспользуюсь своим обычным заключением и посоветую тебе стремиться к высшей славе. У тебя есть грозный противник, решительный и готовый к борьбе: это — невероятные надежды на тебя; его ты с величайшей легкостью победишь одним: если решишь, что надо действовать по тем правилам, которыми достигаются похвалы и слава, которые ты полюбил. Я написал бы по этому поводу больше, не будь я уверен, что ты и сам достаточно воодушевлен этим стремлением; и если я коснулся этого, то сделал это не для того, чтобы воспламенить тебя, а чтобы доказать свою дружбу.

CLXXIV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию

[Fam., II, 5]

Рим, середина 53 г.

Цицерон шлет привет Гаю Куриону.

1. О положении дел у нас не решаюсь рассказать тебе даже в письме. Хотя, где бы ты ни был, ты, как я уже писал тебе, находишься на том же корабле[1686], что и мы, однако я все же поздравляю тебя с тем, что тебя здесь нет, и вот почему: ты не видишь того, что видим мы, и место твоей славы — высокое и видное, на глазах у большинства союзников и граждан; до нас ее доносит не смутная и противоречивая молва, но совершенно ясный и единый общий голос.

2. Одного только не знаю: поздравлять ли мне тебя, или же страшиться удивительных надежд, связанных с твоим возвращением; не потому, чтобы я опасался, что твоя доблесть не оправдает всеобщих ожиданий, но, клянусь тебе, боюсь, что тебе нечего будет оберегать, когда ты придешь: настолько все ослабело и уж почти потухло. Но не знаю, разумно ли доверять это письму. Поэтому остальное ты узнаешь от других. Тем не менее, надеешься ли ты на что-нибудь в государственных делах, утратил ли надежду, — подготовляй, размышляй, обдумывай то, чем должен обладать гражданин и муж, намеревающийся возвратить пораженному и подавленному государству, в несчастные времена, при падении нравов, былое достоинство и свободу.

CLXXV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), возвращающемуся из провинции Азии

[Fam., II, 6]

Рим, середина 53 г.

Марк Цицерон шлет привет Гаю Куриону.

1. Когда я посылал к тебе с этим письмом Секста Виллия[1687], друга моего Милона, еще не было слышно, что ты скоро будешь в Италии. Но так как считают, что твой приезд близок, и известно, что ты уже отправился из Азии в Рим, то важность дела требует, чтобы я не побоялся слишком поспешить с отправкой этого письма, так как я хочу, чтобы оно было доставлено тебе возможно скорее.

Если бы нас связывали только мои услуги по отношению к тебе, Курион, — ты склонен превозносить их в большей мере, нежели я взвешивать их, — то я был бы более скромен в своих настояниях, если бы мне нужно было просить тебя о чем-нибудь большом. Ибо стыдливому человеку тяжело просить о чем-нибудь большом того, кого он считает в долгу у себя, чтобы не показалось, что того, чего он просит, он больше требует, чем испрашивает, и рассматривает скорее в качестве платы, чем благодеяния.

2. Но так как благодеяния, оказанные тобой мне, известны всем и вследствие моей необычной судьбы[1688] весьма прославлены и огромны, а, с другой стороны, благородному человеку свойственно желание быть больше всего обязанным тому, кому он уже обязан многим, я без колебаний попросил тебя в письме о том, что для меня важнее и необходимее всего. При этом я не побоялся, что не буду в состоянии выдержать твоих бесчисленных благодеяний, особенно когда я уверен в том, что не существует такой благодарности, какой я не мог бы вместить, получая благодеяние, или воздать в ответ с излишком и славой.

3. Все свое рвение, все усилия, заботу, настойчивость, помыслы и, наконец, весь свой ум я направил и обратил на консульство Милона[1689] и решил, что должен искать в этом не только вознаграждения за свою преданность, но и похвалы за свою дружбу; ведь я считаю, что никто никогда не проявлял такой заботы о своем спасении и имуществе, какую прилагаю я ради чести того, в ком, по моему убеждению, для меня заключается все. Как я понимаю, один ты можешь, если захочешь, оказать ему такую помощь, что нам больше ничего не потребуется. Мы располагаем этим всем: рвением честных людей, которых он привлек на свою сторону, будучи трибуном, благодаря, как ты — надеюсь — понимаешь, защите моего дела[1690]; одобрением простого народа и массы благодаря великолепию представлений[1691] и его природной щедрости; рвением молодежи и влиятельных на выборах людей, вследствие его исключительной влиятельности или старания; моей поддержкой при голосовании, если и не очень могущественной, то все же испытанной и справедливой, а также заслуженной им, а вследствие этого, возможно, и влиятельной.

4. Нам нужен вождь и руководитель, который направлял бы ветры, о которых я говорил, и как бы управлял ими. Если бы нам пришлось выбрать из числа всех одного, то не нашлось другого, кого можно было бы сравнить с тобой. Поэтому, если ты можешь считать меня памятливым, благодарным, честным человеком хотя бы на основании того, что я так усиленно тружусь в пользу Милона, если ты, наконец, считаешь меня достойным твоих благодеяний, то прошу тебя поддержать меня в этой моей заботе и посвятить свое рвение этой моей славе или, скажу правильнее, почти моему спасению[1692]. Что касается самого Тита Анния[1693], то обещаю, что тебе, если только ты захочешь раскрыть ему свои объятия, никогда не найти человека большей души, строгости, постоянства и благожелательности к тебе; мне же ты прибавишь столько почета, столько достоинства, что я с легкостью признаю, что к моей славе ты отнесся так же, как когда-то к моему избавлению[1694].

5. Если бы я не знал, что тебе ясно, с какими мыслями я пишу это, в сознании каких обязательств, сколько мне предстоит потрудиться в связи с этим соисканием Милона — тут не только борьба, но и битва, — я написал бы больше; теперь препоручаю и передаю тебе все это дело и задачу, а также всего себя. Знай твердо одно: если я получу от тебя это содействие, то буду должен тебе едва ли не больше, чем самому Милону, ибо мое избавление, в котором он особенно помог мне[1695], не было мне так дорого, как будет приятно исполнение долга, когда я отблагодарю его. А этого я могу достигнуть, конечно, только с помощью твоего рвения.

CLXXVI. Гаю Требацию Тесте, в Трансальпийскую Галлии

[Fam., VII, 15]

Рим, июнь 53 г.

Цицерон Требацию.

1. Как своенравны те, кто любит[1696], можно понять хотя бы вот из чего: раньше меня огорчало, что ты находишься там против своего желания; теперь мне горестно, что, по твоим словам, ты пребываешь там[1697] охотно. Я нелегко мирился с тем, что моя рекомендация не доставляет тебе удовольствия; теперь меня удручает, что тебе что-то может быть приятно вдали от меня. Тем не менее предпочитаю, чтобы мы тосковали, лишь бы ты достиг того, на что я надеюсь.

2. Невозможно сказать, как сильно я радуюсь тому, что ты стал одним из друзей Гая Мация[1698] — любезнейшего и ученейшего человека. Постарайся, чтобы он полюбил тебя как можно больше. Верь мне, из этой провинции ты не можешь вывезти ничего более приятного. Береги здоровье.

CLXXVII. Гаю Требацию Тесте, в Трансальпийскую Галлию

[Fam., VII, 14]

Рим, июнь или июль 53 г.

Цицерон Требацию.

1. Благодаря Хрисиппу Веттию, вольноотпущеннику архитектора Кира[1699], передавшему мне привет от тебя, думаю, что ты не забыл обо мне. Какой ты теперь щепетильный, если затрудняешься передать письмо ко мне, а особенно человеку, почти принадлежащему к моему дому. Если ты разучился писать, то меньше будет тех, кто, имея тебя защитником, проиграет свое дело; если ты забыл обо мне, то я постараюсь приехать туда до того, как совершенно исчезну для тебя; если же у тебя отнимет силы страх перед летними походами, то выдумай что-нибудь, как ты поступил относительно Британии[1700].

2. От того же Хрисиппа я с большим удовлетворением узнал, что ты в дружеских отношениях с Цезарем, но, клянусь, предпочел бы — и это было бы справедливее — как можно чаще узнавать о твоих делах из твоих писем. Так, конечно, и было бы, если бы ты предпочел изучать законы дружбы, а не законы тяжб. Но все это шутки — и в твоем духе и отчасти в моем. Я очень люблю тебя и не только хочу, но и уверен, что ты любишь меня.

CLXXVIII. Аппию Клавдию Пульхру, в провинцию Киликию

[Fam., III, 1]

Рим, конец 53 г.

Цицерон шлет привет императору[1701] Аппию.

1. Если бы само государство было способно рассказать тебе о своем состоянии, ты не мог бы узнать об этом от него лучше, чем от своего вольноотпущенника Фании: это не только умный, но также, что приятно, любознательный человек. Поэтому он все изложит тебе, а это для меня и более удобно — в смысле краткости моего письма — и более спокойно в прочих отношениях. Что же касается моей благожелательности к тебе, то хотя ты и можешь узнать о ней от того же Фании, однако, по-видимому, здесь есть некоторая роль и для меня. Будь уверен, что ты чрезвычайно дорог мне, как благодаря большой привлекательности природных качеств, обязательности, доброте, так и потому, что из твоих писем и своих бесед со многими людьми я понимаю, что все сделанное мною для тебя ты принял с большим удовольствием[1702]. Раз это так, то я, конечно, добьюсь того, чтобы приятностью, частотой и значительностью моих услуг[1703] возместить утрату, которую мы несли в течение долгого времени, когда было прервано наше общение[1704], и полагаю, что буду делать это, так как таково твое желание, не вопреки Минерве[1705]; если же я случайно получу ее[1706] от твоих людей, то буду называть ее не только Палладой, но и Аппиадой.

2. Твоего вольноотпущенника, киликийца, я мало знал раньше, но после того, как он передал мне твое письмо, преисполненное дружбы и доброго расположения, он своим разговором удивительным образом продолжил благожелательность твоего письма. Когда он рассказывал мне о твоих чувствах и о твоих ежедневных беседах обо мне, его речь доставила мне большое удовольствие. Что еще нужно? За два дня он стал моим другом, и мне будет сильно не хватать Фании. Когда ты отошлешь его в Рим, что ты, как я полагаю, намерен вскоре сделать, пожалуйста, дай ему распоряжения насчет всего того, что ты захочешь поручить и доверить мне.

3. Горячо рекомендую тебе юрисконсульта Луция Валерия, даже в том случае, если он не сведущ в праве, ибо хочу обеспечить его лучше, нежели сам он обычно обеспечивает[1707] других. Я очень люблю этого человека, он — свой в моем доме и один из моих самых близких друзей. Он всячески благодарит тебя, однако пишет, что наибольший вес в твоих глазах будет иметь мое письмо. Еще и еще прошу тебя оправдать его надежду. Будь здоров.

CLXXIX. Титу Фадию Галлу

[Fam., V, 18]

Рим, не ранее начала апреля 52 г.

Марк Цицерон шлет привет Титу Фадию[1708].

1. Хотя я, желающий утешить тебя, сам нуждаюсь в утешении, ибо уже давно ничего не переживал более тяжко, чем твое несчастье, однако не только очень уговариваю, но и прошу и молю тебя во имя нашей дружбы: воспрянь, будь мужем и подумай о человеческой участи вообще и о том, в какое время мы родились. Твоя доблесть дала тебе больше, нежели отняла судьба, так как ты достиг того, что удалось немногим новым людям, а утратил то, чего лишились очень многие весьма знатные[1709]. Наконец, видимо, надвигается такое положение с законами, судами, такие времена, что тот, кто отошел от этих государственных дел с самым легким наказанием[1710], видимо, отделался счастливо.

2. У тебя же есть состояние, дети, мы и прочие — очень близкие и благожелательные друзья; у тебя будет полная возможность жить вместе со мной и всеми своими близкими; из столь многочисленных судебных решений только одно вызывает порицание, так как его считают вынесенным большинством одного голоса, притом сомнительного, в угоду могуществу некоего лица[1711]; по всем этим причинам ты должен переносить свое несчастье как можно легче. Мое же отношение к тебе и твоим детям будет всегда таким, какого ты хочешь и каким оно должно быть.

CLXXX. Титу Тицию

[Fam., XIII, 75]

Рим, конец 52 г. или начало 51 г.

Марк Цицерон шлет привет легату[1712] Титу Тицию, сыну Тита.

1. Не сомневаясь в том, что моя первая рекомендация для тебя достаточна, все же уступаю просьбе своего очень близкого друга Гая Авиания Флакка, которому я и желаю и, клянусь, обязан желать всякого успеха. Я обстоятельно говорил с тобой о нем при нашей встрече, когда ты дал мне самый благоприятный ответ, а также писал тебе подробно ранее, но, по его мнению, для него важно, чтобы я писал тебе возможно чаще. Поэтому прости мне, пожалуйста, если тебе покажется, что я, уступая его желанию, менее помню о твердости твоих обещаний.

2. Прошу тебя о том же самом: предоставь Авианию возможность доставлять зерно в удобное для него место и удобный срок; и того и другого он при моем посредстве добился на три года, когда во главе этого дела стоял Помпей[1713]. Самое главное, и чем ты мог бы доставить мне величайшее удовольствие, — это позаботиться, чтобы Авианий, считая, что он мною любим, знал, что я любим тобою. Это будет мне очень приятно.

CLXXXI. Марку Марию

[Fam., VII, 2]

Рим, начало 51 г.

Марк Цицерон шлет привет Марку Марию.

1. Твое поручение я выполню тщательно — но ты, остроумный человек, дал поручение именно тому, кому выгодно, чтобы это было продано возможно дороже. Впрочем, ты предусмотрел многое, назначив предельную цену с тем, чтобы я не покупал дороже. Если бы ты позволил мне действовать, то, ради моей дружбы к тебе, я закончил бы дело с сонаследниками; теперь же, зная твою цену, я скорее поставлю человека, который набьет цену, лишь бы это не было продано дешевле. Но довольно шуток: твоим делом займусь тщательно, как мне и надлежит.

2. Уверен в твоей радости по поводу Бурсы[1714]; но ты поздравляешь меня слишком скромно. Ты считаешь, что вследствие низости этого человека, я, как ты пишешь, считаю эту большую радость меньшей. Верь мне, пожалуйста, что это осуждение обрадовало меня больше, нежели смерть врага[1715]: во-первых, я предпочитаю суд казни, затем, лучше то, что во славу друга, чем то, что для него гибельно[1716]; но особенное удовольствие доставило мне то, что проявилось такое сильное сочувствие ко мне со стороны честных людей, направленное против невероятных усилий самого прославленного и могущественнейшего мужа[1717].

3. В конце концов (возможно, что это едва ли покажется правдоподобным), я ненавижу этого человека гораздо больше, чем пресловутого Клодия. Ведь на последнего я нападал, а того защищал. Когда в моем лице должно было подвергнуться опасности все государство, то Клодий имел в виду нечто великое и притом не самостоятельно, а с помощью тех, кто не мог бы устоять, если бы устоял я; эта же обезьянка избрала меня предметом своих нападок ради собственного удовольствия и убедила некоторых моих ненавистников, что они всегда смогут выпускать ее на меня. Поэтому усиленно призываю тебя радоваться. Произошло великое событие. Не было никогда более мужественных граждан, чем те, которые осмелились осудить его наперекор столь великому могуществу того, кем они сами были поставлены в судьи. Они никогда не сделали бы этого, если бы моя скорбь не была бы скорбью и для них.

4. Я здесь так занят бесчисленными и многолюдными судебными делами, а также в связи с новыми законами[1718], что ежедневно даю обеты для того, чтобы не вводили дополнительного месяца[1719] с тем, чтобы я мог увидеться с тобой возможно скорее.

CLXXXII. Аппию Клавдию Пульхру, в провинцию Киликию

[Fam., III, 2]

Рим, март 51 г.

Проконсул Марк Цицерон шлет привет императору[1720] Аппию Пульхру.

1. Так как против моего желания и сверх ожидания случилось, что мне необходимо отправиться в провинцию, облеченным военной властью, при моих многочисленных и разнообразных затруднениях и размышлениях меня утешает только следующее: и на смену тебе не найдется никого, кто был бы тебе большим другом, чем я, и мне не найти никого, кто предпочел бы передать мне провинцию в возможно более благоустроенном и упорядоченном состоянии. Если и ты надеешься на такое же благожелательное отношение к себе с моей стороны, то твоя надежда, разумеется, никогда не обманет тебя. Во имя нашей столь близкой дружбы и твоей исключительной доброты еще и еще настоятельно прошу тебя взять на себя попечение и заботу о моих делах, в чем только сможешь, а сможешь — в очень многом.

2. Как видишь, я, на основании постановления сената[1721], должен получить провинцию. Если ты передашь ее мне в наиболее упорядоченном, в пределах возможного, состоянии, то для меня будет легче, так сказать, пробег моего срока. Что именно сможешь ты сделать в этом отношении, ты решишь сам; со своей стороны очень прошу тебя выполнить то, что придет тебе на ум, ради моей пользы.

Я написал бы тебе больше, если бы при твоей доброте требовалась более длинная речь, или если бы наша взаимная дружба могла бы это допустить, или если бы это дело нуждалось в словах и не говорило само о себе. Прошу тебя, будь уверен в том, что если я увижу твое попечение о моих делах, то ты будешь получать от этого большое и постоянное удовольствие. Будь здоров.

CLXXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 1]

Минтурны, 5 или 6 мая 51 г.

1. Да, я видел состояние твоего духа при нашем расставании, а состояние моего наблюдал как свидетель. Тем более тебе следует заботиться, чтобы не выносили никакого нового постановления, чтобы эта наша разлука была не более чем годичной.

2. Относительно Анния Сатурнина[1722] ты позаботился, как следует. Что же касается поручительства, то прошу тебя поручиться, пока ты будешь в Риме: есть некоторые поручительства, заключающиеся в одном обещании, например, относительно менниевых или атилиевых владений. По отношению к Оппию[1723] поступили так, как я хотел, особенно потому, что ты предоставил ему 800000 сестерциев. Мне хочется, чтобы их выплатили ему любым способом, хотя бы путем нового займа, не ожидая окончательного погашения долгов моими должниками.

3. Перехожу теперь к последней строчке, написанной поперек в конце твоего письма, в которой ты даешь мне советы насчет твоей сестры. Дело это обстоит так. Когда я прибыл в арпинскую усадьбу и брат навестил меня, то мы прежде всего много говорили о тебе. От этого я перешел к тому, что мы с тобой говорили о твоей сестре в тускульской усадьбе. Я никогда не видел большей мягкости, большей умиротворенности, чем тогда в обращении моего брата с твоей сестрой; если даже у него и было какое-нибудь недовольство из-за расходов, то оно не было заметно. Так прошел этот день. На другой день мы уехали из арпинской усадьбы. Это был такой день, когда Квинт должен был остаться в аркской усадьбе, а я в усадьбе близ Акв[1724], но позавтракали мы в аркской[1725]. Это имение ты знаешь. Как только мы прибыли, Квинт говорит как нельзя любезнее: «Помпония, ты пригласи женщин, а я позову мальчиков»[1726]. Большей нежности — по крайней мере, мне так показалось — не могло быть ни в словах, ни в настроении и выражении лица. А она в нашем присутствии: «Я сама, — говорит, — здесь гостья». Думаю, что это от того, что ее опередил Стаций[1727], чтобы позаботиться о нашем завтраке. Тут Квинт и говорит: «Вот что я терплю каждый день».

4. Ты скажешь: «Какое это имеет значение?». Большое. Я и сам был взволнован: так неуместно и грубо она ответила — и словами и выражением лица. Я скрыл свое огорчение. Мы все улеглись на свои места, кроме нее. Квинт все-таки послал ей кушанья со стола, она отшвырнула их. Нужно ли много слов? Мне показалось, что мой брат — сама мягкость, а твоя сестра — сама грубость. Умалчиваю о многом, что тогда огорчило меня больше, чем самого Квинта. Оттуда я отправился в Аквы, брат остался в аркской усадьбе, а на другой день он явился утром ко мне в Аквы и рассказал мне, что она отказалась лечь спать вместе с ним, а при своем отъезде вела себя так же, как в моем присутствии. Что еще нужно? Хоть бы ты сказал ей, что она в тот день была, по-моему, недостаточно доброй. Быть может, я написал тебе об этом подробнее, чем было необходимо, чтобы ты видел, что и тебе следует участвовать в наставлении и увещевании[1728].

5. Остается еще попросить тебя исполнить до своего отъезда все мои поручения, писать мне обо всем, вытолкнуть Помптина[1729], позаботиться, чтобы я знал о времени твоего отъезда, и считать, что у меня, клянусь тебе, нет никого дороже и любезнее тебя. С Авлом Торкватом[1730] я весьма по-дружески расстался в Минтурнах, — прекрасный человек; в разговоре с ним скажи ему, пожалуйста, что в своем письме к тебе я упомянул о нем.

CLXXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 2]

Помпейская усадьба, 10 мая 51 г.

1. За пять дней до майских ид, отправляя это письмо, я выезжал из помпейской усадьбы, чтобы провести этот день у Понция[1731] в его усадьбе в Требуле. Далее предполагаю ехать без всякого промедления, обычными дневными переездами. Когда я находился в кумской усадьбе, меня, к большой моей радости, посетил наш Гортенсий. Он просил у меня указаний, и я дал ему несколько общих указаний, особенно — не допускать, поскольку это будет зависеть от него, продления срока наших полномочий[1732]. Пожалуйста, подтверди ему это и скажи, что я признателен ему и за посещение и за обещание содействовать в этом и во всем, что, кроме того, потребуется. К этому делу я привлек также нашего Фурния[1733], который, как я предвижу, будет в ближайшем году народным трибуном.

2. В кумской усадьбе у меня был как бы маленький Рим: такое многолюдство было в этих местах. В то же время наш Руфион, понимая, что Весторий[1734] подстрекает его, сокрушил его, применив военную хитрость: он не навестил меня. Как же так? Особенно когда был Гортенсий и притом больной, да приехавший издалека, и притом Гортенсий?[1735] Кроме того, было множество других. «А он не явился?». Нет, говорю я тебе. «Так ты, стало быть, не видал его?» — скажешь ты. Как мог я не видеть его, когда мой путь лежал через путеольский рынок? При этом я приветствовал его (он, видимо, был чем-то занят), а затем пожелал ему здоровья, когда он, выйдя из своей усадьбы, спросил меня, не нужно ли мне чего-нибудь. Кто сочтет этого человека неблагодарным или незаслуживающим похвал именно за то, что он не домогался похвал?

3. Но возвращаюсь к прежнему. Не думай, что у меня есть какое-нибудь другое утешение при этом огромном бремени, кроме надежды, что я буду нести его не дольше года. Многие, судя по другим, не верят в искренность моего желания; ты же, зная его, приложишь все свое старание тогда, разумеется, когда нужно будет действовать, когда возвратишься из Эпира. Пиши мне, пожалуйста, о государственных делах, если будет что-нибудь стоящее, по-твоему мнению, этого труда. Здесь еще не получено достаточных известий о том, как Цезарь относится к вынесенному и записанному суждению сената[1736]; был слух, что транспаданцам предложено избрать кваттуорвиров[1737]. Если это так, то боюсь больших волнений. Но я узнаю кое-что от Помпея.

CLXXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 3]

Требульская усадьба, 11 мая 51 г.

1. За пять дней до майских ид я прибыл к Понцию в его требульскую усадьбу. Там мне передали два твоих письма, посланные тобой третьего дня. В тот же день, выезжая из помпейской усадьбы, я дал Филотиму письмо к тебе; теперь мне совсем не о чем писать. Пиши мне, пожалуйста, какие слухи насчет государственных дел; в городах, вижу, величайший страх, но много пустых слухов. Хотелось бы знать, что ты думаешь об этом и когда будет[1738].

2. На какое письмо ты хочешь получить ответ, не знаю. Ведь до сих пор я не получил ни одного, кроме двух, переданных мне в одно и то же время в требульской усадьбе; одно из них содержало для меня эдикт…[1739] (оно было написано в майские ноны); другое — было ответом на мое письмо из Минтурн. Как я боюсь, что в том не полученном мной письме, на которое ты ждешь ответа, было что-нибудь более важное! Лентула я расположу в твою пользу.

3. Дионисий[1740] пришелся мне по сердцу. Твой Никанор[1741] служит мне превосходно. Больше писать нечего, да и рассветает. В Беневенте думаю быть сегодня. Своей воздержанностью и усердием я выполню долг свой перед государством. От Понция, в требульской усадьбе, за четыре дня до майских ид.

CLXXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 4]

Беневент, 12 мая 51 г.

1. В Беневент я прибыл за четыре дня до майских ид. Там получил то письмо, об отправке которого ты упоминал в своем предыдущем письме, на которое я ответил в тот же день из требульской усадьбы, от Понция. В Беневенте я получил еще два твоих письма: одно передал мне рано утром Фунисулан, другое — писец — Туллий. Меня чрезвычайно радует твоя забота о том моем первом и самом большом поручении[1742]; но с твоим отъездом моя надежда слабеет. Что же касается того…[1743], но ввиду недостатка мы принуждены довольствоваться этим. Что касается другого[1744], который, как ты пишешь, не показался тебе противником этого дела, то опасаюсь, что мы не получим согласия нашей; да и ты говоришь, что его трудно понять. Я, со своей стороны, готов согласиться, но тебя не будет, а в мое отсутствие дело вызовет удивление. Будь любой из нас на месте, можно было бы при помощи Сервилии сделать для Сервия что-нибудь приемлемое. Теперь же, если бы уже оказалось благоприятное отношение, я все же не вижу, как нужно действовать.

2. Перехожу теперь к тому письму, которое я получил от Туллия. По отношению к Марцеллу[1745] ты поступил внимательно. Итак, если сенат вынесет постановление, ты напишешь мне; если же нет, то все же доведешь дело до конца, ибо мне должны будут дать войско, также и Бибулу[1746]. Но не сомневаюсь, что постановление сената будет вынесено легко, особенно если в этом выгода для народа. Что касается Торквата, — то это хорошо. Что касается Масона и Лигура, то — когда они приедут. Что же касается притязаний Хериппа (ибо ты и здесь умолчал о склонности), то — о наместничество! — неужели я должен заботиться и о нем? Должен заботиться и по сей день, чтобы в сенате не раздалось: «Опроси!» или «Сосчитай!»[1747]. Что же касается прочих, — но все же хорошо, что ты переговорил со Скрофой. О Помптине ты пишешь правильно. И в самом деле, если он будет в Брундисии до июньских календ, то можно будет меньше торопить Марка Аннея и Туллия[1748].

3. То, что ты слыхал насчет Сициния[1749], я также одобряю, лишь бы та оговорка не нанесла ущерба кому-нибудь из тех, кто оказал мне большие услуги. Но это будет видно; самое же дело я одобряю. Я дам тебе знать, какой путь я изберу, а также о том, как намерен поступить насчет пяти префектов[1750] Помпей, после того как узнаю об этом от него самого. Что касается Оппия, то ты поступил правильно, сообщив ему насчет 800000 сестерциев[1751]; так как Филотим в твоем распоряжении, доведи до конца это дело, ознакомься с расчетами и, если любишь меня, постарайся до своего отъезда о наибольшей выгоде для меня. Ты избавишь меня от большой заботы.

4. Ответил тебе на все. Едва не упустил из виду, что у тебя нет бумаги; тем хуже для меня, так как от недостатка ее ты пишешь мне меньше. Возьми две сотни листов (хотя сжатое письмо на этой странице свидетельствует о моей бережливости в этом отношении), ибо я жду от тебя и актов[1752], и сообщения о слухах, и верных известий о Цезаре, если они у тебя есть. Пиши обо всем и позаботься пересылать мне письма через Помптина и других.

CLXXXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 5]

Венусия, 15 мая 51 г.

1. Писать совершенно не о чем, ибо мне и поручить тебе нечего, так как мною ничего не было забыто, и нечего рассказать, так как нет ничего нового, и для шуток нет места — до такой степени многое меня тревожит. Знай только одно: это письмо я отправил, выезжая из Венусии утром в майские иды. Думаю, что в этот день кое-что произошло в сенате. Следовательно, мне вдогонку должно отправиться твое письмо, из которого я узнаю не только обо всех событиях, но и о слухах. Получу его в Брундисии, ибо решил ожидать там Помптина к указанному тобой дню.

2. Я напишу тебе подробно о тех диалогах[1753], которые буду вести в Таренте с Помпеем по поводу государственных дел. Очень хочу знать, до какого времени я могу с уверенностью писать тебе, то есть, как долго ты пробудешь в Риме, чтобы мне или знать, куда отправлять после этого письма, или не отправлять их напрасно. Но прежде чем ты отправишься, нужно непременно покончить с этими 820000[1754] сестерциев. Считай, пожалуйста, одним из самых больших и наиболее необходимых дел, — чтобы я достиг с твоей помощью того, чего я начал желать по твоему совету.

CLXXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 6]

Тарент, 19 мая 51 г.

1. Я прибыл в Тарент за четырнадцать дней до июньских календ. Решив ожидать Помптина, я счел самым удобным для себя провести эти дни, пока он не приедет, вместе с Помпеем, тем более, что это, как я видел, было приятно ему и он даже просил меня ежедневно бывать с ним и у него. На это я охотно согласился. И в самом деле, я услышу много его поучительных бесед о государственных делах и получу много советов, полезных для моей предстоящей деятельности.

2. Однако я начинаю становиться более кратким в своих письмах к тебе, сомневаясь, в Риме ли ты еще или уже уехал. Пока не буду знать этого, я лучше буду писать хоть что-нибудь, нежели допущу, чтобы к тебе не приходили письма от меня, тогда как они могли бы приходить. Однако мне уже нечего ни поручить, ни рассказать тебе. Все поручения я дал; ты, конечно, выполнишь их, как обещаешь. Когда у меня будет что-нибудь новое, расскажу. Я только не перестану просить тебя, пока буду полагать, что ты там, — закончить до отъезда дело с долгом Цезарю. Жадно жду твоего письма и особенно для того, чтобы узнать время твоего отъезда.

CLXXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 7]

Тарент, 21 мая 51 г.

Ежедневно или, вернее, с каждым днем я посылаю тебе все более и более короткие письма, ибо ежедневно усиливается мое подозрение, что ты уже отправился в Эпир. Тем не менее, для того, чтобы ты знал, что я исполнил поручение, о котором была речь раньше, скажу тебе, что Помпей говорит о своем намерении назначить по пяти новых префектов для освобождения их от обязанностей судей[1755]. Проведя три дня с Помпеем и у Помпея, выезжаю за одиннадцать дней до июньских календ в Брундисий. В лице Помпея я оставил выдающегося гражданина, полного готовности предотвратить то, чего страшатся. Буду ждать твоего письма, чтобы узнать, что ты делаешь и где ты.

CXC. Аппию Клавдию Пульхру, в провинцию Киликию

[Fam., III, 3]

Брундисий, вскоре после 22 мая 51 г.

Цицерон шлет привет Аппию Пульхру.

1. Когда я за десять дней до июньских календ прибыл в Брундисий, ко мне явился твой легат Квинт Фабий Вергилиан[1756]; по твоему поручению он напомнил мне о том, что пришло на ум не мне, к которому это относится, но всему сенату, а именно: для этой провинции нужна более сильная защита[1757]: почти все полагали, что в Италии необходимо набрать пополнение для легионов Бибула и моих[1758]. Так как консул Сульпиций заявил, что он не допустит этого, мы, со своей стороны, выразили большие жалобы; но сенат был настолько единодушен в своем желании нашего своевременного отъезда, что пришлось повиноваться; так мы и поступили. Теперь же, как я просил тебя в том письме, которое я передал в Риме твоим письмоносцам[1759], постарайся, пожалуйста, во имя глубочайшего согласия между нами, отнестись заботливо и тщательно к тому, что передающий провинцию может подготовить для преемника, в высшей степени близкого и дружественного, чтобы все поняли, что ни я не мог иметь более благожелательного предшественника, ни ты — передать провинцию большему другу.

2. Из письма, копию которого ты прислал мне, — ты хотел, чтобы его огласили в сенате — я понял, что ты отпустил очень многих солдат; но тот же Фабий сообщил мне, что ты думал сделать это, но, когда он от тебя уезжал, численность солдат оставалась прежней. Если это так, то ты очень обяжешь меня, возможно меньше сократив численность тех незначительных войск, которые у тебя были. Постановления сената, вынесенные по этому поводу, полагаю, посланы тебе. Высоко ценя тебя, я одобрю все, что бы ты ни сделал, но я также уверен, что и ты сделаешь то, что, по твоему заключению, более всего удобно для меня. Своего легата Гая Помптина я ожидаю в Брундисии и думаю, что он прибудет в Брундисий до июньских календ. Как только он прибудет, мы воспользуемся первой же представившейся нам возможностью отплыть.

CXCI. От Марка Целия Руфа Цицерону, в провинцию Киликию

[Fam., VIII, 1]

Рим, вскоре после 24 мая 51 г.

Целий Цицерону привет.

1. При своем отъезде[1760] я тебе обещал писать самым тщательным образом обо всем, что происходит в городе. Я постарался найти человека, который должен следить за всем; боюсь только, чтобы это усердие не показалось тебе чересчур мелочным. Впрочем, знаю, насколько ты любознателен и как всем, находящимся на чужбине, приятно получать известия даже о самых незначительных событиях, происходящих дома. Все же умоляю тебя не осудить, как своеволие, такое выполнение мной своих обязанностей: я переложил этот труд на другого не потому, чтобы мне не было в высшей степени приятно, при всей моей занятости и известной тебе величайшей лени к писанию писем, вспомнить о тебе; думаю, что меня легко оправдывает свиток[1761], который я посылаю тебе. Не знаю, какой досуг нужен не только для того, чтобы записать, но даже, чтобы только подметить все это; ведь там все: постановление сената, остроты[1762], россказни, слухи. Если окажется, что такое содержание не доставляет тебе особого удовольствия, сообщи мне об этом, чтобы я не досаждал тебе, да еще неся при этом расходы[1763].

2. Если в государственных делах произойдет что-нибудь более крупное, за чем эти писцы не смогут достаточно хорошо следить, то я сам тщательно опишу тебе, как это происходило, какая последовала оценка и какие от этого чаяния. В настоящее время не ждут ничего значительного. Ибо те слухи о комициях транспаданцев[1764] распространились только до Кум: по приезде в Рим я не услышал ни малейшего упоминания об этом. Кроме того, Марцелл, не внеся до сего времени никакого предложения о смене наместника в провинциях Галлиях и, как он сам сказал мне, отложив это до июньских календ, как нельзя лучше дал повод к таким разговорам, какие велись об этом, когда мы с тобой были в Риме[1765].

3. Если ты встретился с Помпеем, как ты этого хотел, то напиши мне подробно, каким он показался тебе, какие с тобой вел речи и какие намерения высказал; ведь он имеет обыкновение думать одно, а говорить другое; он недостаточно умен, чтобы скрыть то, чего хочет.

4. Что же касается Цезаря, то о нем доходит много и притом нехороших слухов, но передают их шепотом. Один говорит, что он потерял всадника[1766], что, полагаю, бесспорно, произошло; другой — что седьмой легион понес большой урон, а сам Цезарь осажден в области белуаков и отрезан от остального войска. Пока еще нет ничего определенного, а эти неопределенные слухи не ходят в народе, но передаются всем под видом тайны в тесном кругу, который ты знаешь; а Домиций рассказывает, приставив руку ко рту[1767].

За восемь дней до июньских календ завсегдатаи мест под рострами[1768] (да падет это им на голову!) распустили слух, что ты погиб. В городе и на форуме были усиленные разговоры, что ты убит в дороге Квинтом Помпеем[1769]. Зная, что Квинт Помпей катает по озеру в Бавлах и бедствует так сильно, что вызывает у меня сострадание, я не был встревожен и пожелал, чтобы мы отделались этим ложным известием, если тебе действительно грозят какие-нибудь опасности. Твой[1770] Планк[1771] в Равенне; хотя Цезарь и назначил ему большой паек, он и не богат[1772] и недостаточно обеспечен. Твои книги о государстве[1773] высоко ценятся всеми.

CXCII. От Марка Целия Руфа Цицерону, в провинцию Киликию

[Fam., VIII, 2]

Рим, начало июня 51 г.

Целий Цицерону привет.

1. Он оправдан[1774], говорю я тебе, верно! И притом всеми сословиями, а в каждом сословии[1775] единогласно. Я действительно присутствовал на суде, и это действительно было объявлено[1776]. «Ну, и посмейся», — скажешь ты. Нет, клянусь Геркулесом! Никогда не случалось ничего столь неожиданного, столь, по общему признанию, недостойного. Ввиду связывающей нас дружбы, я был очень благоприятно расположен к нему и уже приготовился к огорчению, но после того как это произошло, я был ошеломлен и мне показалось, что я испытал разочарование. А что, по-твоему, другие? С громкими криками подступили к судьям, заявляя, что это совершенно невыносимо. И вот, покинутый, он, видимо, находится в большой опасности ввиду Лициниева закона[1777]. К тому же, на другой день после его оправдания, Гортенсий вошел в театр Куриона[1778], как я думаю, для того, чтобы мы порадовались его радости. Тут тебе:

Это тем более обратило на себя внимание, что Гортенсий дожил до старости, ни разу не будучи освистан; но на этот раз так хорошо, что этого хватит кому угодно на всю жизнь, и он уже сожалеет о своей победе[1780].

2. О государственных делах мне нечего писать тебе. Марцелл ослабил свой натиск[1781], не по недостатку сил, но, как мне кажется, из благоразумия[1782]. Насчет консульских комиций нет никакого определенного мнения. Я столкнулся с одним знатным соперником и другим, ведущим себя, как знатный[1783]: ведь мои соискатели — Марк Октавий, сын Гнея, и Гай Гирр. Пишу это тебе потому, что знаю, с каким нетерпением ты, из-за Гирра, будешь ждать известий о наших комициях. Все же, как только ты услышишь, что я избран, прошу тебя позаботиться относительно пантер[1784]. Поручаю твоему попечению долговые обязательства в пользу Ситтия[1785]. Первую часть записок о событиях в Риме я передал Луцию Кастрицию Пету, а вторую — тому, кто вручит тебе это письмо.

CXCIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 8]

Брундисий, 2 или 3 июня 51 г.

1. И недомогание, от которого я уже избавился, проболев без лихорадки, и ожидание Помптина, о котором до сего времени ни слуху, вот уже двенадцатый день удерживают меня в Брундисии; но мы ждем попутного ветра.

2. Если только ты еще в Риме — я с трудом допускаю это, — но если ты там, то, пожалуйста, обрати особенное внимание на следующее: мне написали из Рима, что мой Милон жалуется в своих письмах на обиду, которую я нанес ему, вступив, для покупки его имущества, в товарищество с Филотимом[1786]. Я согласился на это с одобрения Гая Дурония, лучшего друга Милона, как мне было известно, причем я был о нем такого же высокого мнения, как и ты. Его и мое намерение было следующее: прежде всего взять все дело в свои руки, чтобы какой-нибудь злонамеренный посторонний покупатель не лишил его рабов, которых теперь с ним очень много; затем обеспечить Фавсту[1787], которую Милон просил защитить. Было и желание облегчить себе сохранение его имущества в случае, если бы что-нибудь удалось сохранить.

3. Теперь посмотри на все это дело в целом, ибо в письмах ко мне часто бывают преувеличения. Если он жалуется, если он пишет друзьям, если Фавста того же мнения, то пусть Филотим, в соответствии с тем, что я сказал ему и с чем он согласился, не приобретает имущества против воли Милона. Мы совсем не придавали этому такого большого значения. Если же положение более легкое, то ты решишь, как быть. Поговори с Дуронием. Пишу также Камиллу, Целию и Ламии[1788], особенно потому, что не уверен, что ты в Риме. Заключение будет такое: ты решишь так, как, по-твоему, того потребует моя верность, доброе имя и выгода.

CXCIV. Аппию Клавдию Пульхру, в провинцию Киликию

[Fam., III, 4]

Брундисий, 4 июня 51 г.

1. В канун июньских нон, находясь в Брундисии, я получил твое письмо, в котором говорилось, что ты указал Луцию Клодию[1789], о чем ему говорить со мной. Я очень жду его, чтобы возможно скорее узнать то, что он привез от тебя. Хотя мое рвение и преданность по отношению к тебе, надеюсь, уже известны тебе на основании многого, однако я с особенной силой проявлю их в том, в чем смогу показать особенно ясно, что твоя добрая слава и достоинство для меня дороже всего. И Квинт Фабий Вергилиан и Гай Флакк, сын Луция, а особенно тщательно Марк Октавий, сын Гнея[1790], рассказали мне, что ты ставишь меня очень высоко; к этому заключению я пришел и ранее на основании многих доказательств, особенно после того как ты прислал столь по-дружески посвященную мне авгурскую книгу[1791], так обрадовавшую меня.

2. Все обязательства по отношению к тебе, налагаемые самой близкой дружбой, сохранят для меня свою силу. Ибо с того времени, как ты начал относиться ко мне с любовью, я с каждым днем все больше ценю тебя; кроме того, к этому присоединилось сближение с твоими родными (я очень высоко ставлю двоих из них, принадлежащих к двум поколениям — тестя твоей дочери Гнея Помпея[1792] и твоего зятя Марка Брута[1793]); совместное участие в коллегии[1794], особенно когда ты одобрил его таким почетным образом[1795], оказалось, мне кажется, немалой связью, укрепившей нашу дружбу. Если встречусь с Клодием, то после беседы с ним напишу тебе больше и сам приложу старание, чтобы возможно скорее повидаться с тобой. Ты пишешь, что остался в провинции ради того, чтобы встретиться со мной; это — говорю без лжи — мне приятно.

CXCV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 9]

Акций, 14 июня 51 г.

1. В Акций я прибыл за шестнадцать дней до квинтильских календ после того как на Коркире и Сиботах[1796], благодаря твоим великолепным и восхитительнейшим подаркам, которые мне привезли и Арай и мой друг Евтихид[1797], я пиршествовал наподобие салиев[1798].

Из Акция я предпочел поехать по суше, хотя морское плавание могло бы быть превосходным; но обогнуть Левкату казалось мне трудным, а прибытие в Патры на маленьких легких кораблях[1799], без клади, казалось мне недостаточно приличным. Как ты, подгоняя бегущего[1800], часто советовал мне, я ежедневно размышляю, даю наставления своим спутникам, наконец, поступаю так, чтобы выполнить это чрезвычайное поручение[1801] с величайшей умеренностью и величайшей честностью. Только бы парфянин был спокоен и счастье помогало мне; за себя я ручаюсь.

2. Позаботься, пожалуйста, чтобы я знал, что ты делаешь, где, в какое время ты будешь, в каком положении оставил ты в Риме мои дела, а особенно насчет 820000 сестерциев[1802]. Для этого тебе будет достаточно одного письма, надежно отправленного, чтобы оно обязательно было мне доставлено. Все же, так как ты теперь в отсутствии, когда о том деле нет речи (но ты приедешь, как ты ответил мне, вовремя), не забудь позаботиться, и сам и при посредстве всех наших друзей, особенно Гортенсия, о том, чтобы мой годичный срок остался без изменения и чтобы ничего нового не постановляли[1803]. Поручаю это тебе так настоятельно, что сомневаюсь, просить ли тебя также о том, чтобы ты бился против введения дополнительного месяца[1804]. Но не осмеливаюсь взвалить на тебя все тяжести; во всяком случае, всячески отстаивай годичный срок.

3. Мой Цицерон, очень скромный и очень милый мальчик, шлет тебе привет. Как тебе известно, Дионисия я всегда любил, но с каждым днем ценю его все больше, клянусь тебе, прежде всего за то, что он любит тебя и беспрестанно упоминает о тебе.

CXCVI. От Марка Целия Руфа Цицерону, в провинцию Киликию

[Fam., VIII, 3]

Рим, середина июня 51 г.

Целий Цицерону привет.

1. Ну, что? Я победил и часто пишу тебе, а ты, уезжая, говорил, что я не буду стараться об этом. Это так, если только тебе доставляют письма, которые я отправляю. И я занимаюсь этим старательно, так как, когда у меня досуг, у меня совсем нет возможности использовать этот небольшой досуг с удовольствием для себя. Когда ты был в Риме, для меня, когда я располагал свободным временем, постоянным и самым приятным занятием было проводить этот досуг с тобой; я немало тоскую по этому и не только чувствую себя одиноким, но и Рим кажется мне опустевшим после твоего отъезда, а я, по своей небрежности часто не приходивший к тебе по многу дней подряд, когда ты был здесь, теперь ежедневно мучусь от того, что нет тебя, к которому я мог бы бегать. Мой соискатель Гирр[1805] особенно старается о том, чтобы я стремился к тебе днем и ночью. Как, по твоему мнению, он, твой соискатель при выборах авгуров[1806], должен печалиться оттого, что я — более сильный кандидат, чем он, и в то же время скрывать это? Клянусь богом верности, больше ради тебя, нежели ради самого себя, я желаю, чтобы ты как можно скорее получил о нем известие, какого ты хочешь[1807]; ибо — что касается меня, то если я буду избран, я, может быть, буду нести свои обязанности вместе с человеком более богатым[1808]; за исключением последнего обстоятельства — это приятно. Но если это произойдет, то у нас на всю жизнь будет над чем смеяться; это стоит того. Но Марк Октавий, клянусь тебе, не очень облегчает ненависть, которая со всех сторон давит Гирра.

2. Что касается исполнения долга вольноотпущенником Филотимом и имущества Милона[1809], то я принял меры к тому, чтобы и Филотим самым честным образом удовлетворил отсутствующего Милона и его близких, и чтобы твое доброе имя было сохранено благодаря его порядочности и усердию.

3. А теперь прошу тебя, если у тебя, как я надеюсь, будет свободное время, написать нечто вроде посвященного мне сочинения[1810], чтобы я понял, что ты обо мне заботишься. «Что это тебе, неглупому человеку, приходит на ум?», — скажешь ты. Пусть из твоих столь многочисленных произведений будет хотя бы одно, которое сохранило бы для потомков память о нашей дружбе. Ты, полагаю, спросишь, в каком роде я хочу. Сведущий во всех науках, ты скорее придумаешь, что больше всего подходит; все же пусть оно будет в таком роде, который имел бы отношение ко мне и отличался бы поучительностью, чтобы оно ходило по рукам всех.

CXCVII. Титу Помпонию Аттику

[Att., V, 10]

Афины, 27 июня 51 г.

1. Я прибыл в Афины за шесть дней до квинтильских календ и вот уже четвертый день ожидаю здесь Помптина[1811], но о его приезде не знаю ничего определенного. Верь мне, я весь с тобой и, хотя мне их для этого и не нужно, все же следы твоего пребывания еще живее напоминают мне и заставляют думать о тебе. Что еще нужно? Клянусь, я только о тебе и говорю.

2. Но ты, возможно, предпочитаешь узнать кое-что обо мне самом. Вот послушай. До сих пор — никаких ни общественных, ни частных расходов ни на меня, ни на кого бы то ни было из моих спутников[1812]. Не принимается ничего из того, что разрешает Юлиев[1813] закон, ничего — от хозяина[1814]. Каждый из моих спутников убежден в необходимости служить моей доброй славе. Пока все прекрасно. Это замечено и прославляется похвалами и большими разговорами среди греков. В остальном я действую по правилам, которые ты, я думаю, одобряешь. Но отложим похвалу до окончания речи[1815].

3. В остальном мое положение таково, что я часто браню себя за то, что не нашел какого-нибудь способа уклониться от этого назначения. О, как мало подходит это к моему характеру! О справедливые слова: «Пускай займется каждый…!»[1816]. Ты скажешь: «Что же случилось? Ведь ты еще не приступал к исполнению своих обязанностей». Конечно, знаю это и думаю, что худшее впереди. Хотя внешне я и переношу это прекрасно — так я думаю и хочу, — но в глубине души у меня мученье: так много проявляется каждый день — и в словах и в молчании — злобы, высокомерия, глупости во всех ее видах, нелепости, своеволия. Не пишу тебе обо всем этом подробно не для того, чтобы скрыть, но потому, что это невыразимо. Поэтому, когда я возвращусь невредимым, ты будешь удивляться моему смирению[1817]: такая возможность упражняться в этой добродетели дается мне.

4. Итак, довольно об этом. Впрочем у меня и не о чем писать, ибо я даже не могу представить себе, что ты делаешь и где находишься. И притом, клянусь, никогда я не был так долго в неведении о своих делах: что предпринято насчет долга Цезарю[1818], насчет долга Милону?[1819] Ведь никто не является не только из дому, но даже из Рима, чтобы дать мне знать о событиях в государстве. Поэтому, если ты будешь знать что-либо такое, что, по-твоему, мне хочется знать, то мне будет очень приятно, если ты позаботишься передать мне об этом.

5. Что еще? Совсем ничего, кроме одного: Афины привели меня в большое восхищение — по крайней мере, город, и памятники города, а также всеобщая любовь к тебе и некоторое расположение ко мне; но в моей или, может быть, в твоей философии — все вверх дном. Если есть что-нибудь твердое, то это у Ариста, у которого я живу[1820]. Твоего или, лучше, нашего Ксенона я уступил Квинту[1821]; тем не менее, благодаря соседству, мы проводим вместе целые дни. Как только сможешь, напиши мне, пожалуйста, о своих намерениях, чтобы я знал, что ты делаешь, когда где будешь, а особенно, когда ты возвратишься в Рим.

CXCVIII. Гаю Меммию Гемеллу, в Митилену (Лесбос)

[Fam., XIII, 1]

Афины, между 25 июня и 6 июля 51 г.

Марк Цицерон шлет привет Гаю Меммию.

1. Хотя я и не знал достаточно хорошо, увижусь ли я с тобой в Афинах — с некоторым огорчением или, скорее, с удовольствием, ибо постигшая тебя несправедливость[1822] причиняла мне скорбь, а благоразумие, с которым ты ее переносишь, доставляло радость, — тем не менее я предпочел бы увидеться с тобой. Ведь та доля огорчения отнюдь не становится много меньше, когда я не вижу тебя, а удовольствие, которое я мог получить, конечно, увеличилось бы, если бы я повидался с тобой. Поэтому, когда представится достаточно удобный случай, я без колебаний постараюсь повидаться с тобой; а пока поговорю с тобой о том, что можно обсудить и, мне думается, решить в письме.

2. Но сначала попрошу тебя ничего не делать ради меня против своего желания; то же, что, по-твоему, для меня очень важно, а для тебя не имеет никакого значения, сделай для меня только в том случае, если ты заранее решил сделать это охотно.

С эпикурейцем Патроном у меня самые лучшие отношения если не считать полного разногласия в философии. И сначала, в Риме, когда он оказывал уважение также тебе и всем твоим, меня он особенно почитал; и в последнее время, когда он добился преимуществ и наград[1823], которых желал, я был почти главным его заступником и другом; и в настоящее время мне его усиленно рекомендовал Федр[1824], которого я, когда был мальчиком, до своего знакомства с Филоном, высоко ценил, сначала как философа, а впоследствии как честного, приятного и обязательного человека.

3. Итак, когда этот Патрон прислал мне в Рим письмо с просьбой расположить тебя в его пользу и попросить уступить ему какие-то развалины дома Эпикура, то я ничего не написал тебе, не желая своим ходатайством мешать твоему плану постройки[1825]; когда я прибыл в Афины, он же попросил меня написать тебе о том же и склонил меня к этому по той причине, что всем твоим друзьям было известно, что ты раздумал возводить эту постройку.

4. Если это так и если это уже не имеет никакого значения для тебя, то прошу тебя в случае, если кое-какие неразумные люди (ведь мне знакома эта порода[1826]) и нанесли тебе некоторое оскорбление, окажи снисхождение либо по твоей необычайной доброте, либо даже из уважения — ко мне. По крайней мере, если ты спросишь, что я сам думаю, скажу тебе, что не вижу оснований ни для него — так усиленно добиваться, ни для тебя — отказывать, разве что беспричинно мучиться тебе гораздо менее простительно, чем ему. Впрочем, я уверен, что речь и дело Патрона уже ясны тебе; он говорит о своей обязанности соблюдать честь, долг, оберегать силу завещания, авторитет Эпикура, уважение к просьбам Федра[1827], местопребывание, жилище и предметы, оставшиеся после величайших людей. Мы, пожалуй, вольны посмеяться над всей жизнью этого человека и философским учением, которому он следует, если мы хотим порицать это его усердие; но, клянусь, раз мы не особенно враждебны тому[1828] и прочим, которых восхищает все это, то не следует ли простить этому, что он так сильно трудится? Если он в этом и не прав, то не прав скорее по неразумию, нежели по злонамеренности.

5. Но закончим об этом, ибо наконец нужно сказать, что я люблю Помпония Аттика, как второго брата: это для меня самый дорогой и самый приятный человек. И вот он (не потому, что он из их числа, ибо он отличается самым утонченным воспитанием и образованием[1829]; но он очень почитает Патрона, очень любил Федра) — хотя он вовсе не угодлив, вовсе не назойлив в своих просьбах — добивается этого от меня так, как никогда ничего не добивался, и не сомневается, что я могу даже кивком головы получить твое согласие на это, если бы ты даже намеревался строить. Теперь же, если он услышит, что ты отказался от постройки, а я тем не менее ничего не добился от тебя, то будет считать не тебя нелюбезным ко мне, а меня невнимательным к нему. Поэтому прошу тебя написать своим, что ты согласен на отмену того постановления ареопагитов, которое они называют гипомнематисмом[1830].

6. Но возвращаюсь к первоначальной просьбе: сначала, пожалуйста, согласись сделать это ради меня охотно, а не просто сделать; впрочем будь уверен, что мне будет в высшей степени приятно, если ты исполнишь мою просьбу. Будь здоров.

CXCIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 11]

Афины, 6 июля 51 г.

1. Как, я столько раз отправлял письма в Рим, а тебе не послал ни одного? Теперь я уж лучше буду посылать их понапрасну, нежели позволю себе не послать письма, когда оно может быть доставлено по назначению. Во имя судьбы! только бы мне не продлили срока наместничества! Пока ты на месте, прими все меры, какие только можно будет принять. Нельзя выразить, как мучит меня тоска по Риму, с каким трудом я переношу нелепость здешней жизни.

2. Марцелл, наказав розгами жителя Кома[1831] (если тот и не был должностным лицом, то все-таки был транспаданцем), мне кажется, вызвал негодование у нашего[1832] не в меньшей степени, чем у Цезаря. Но это его дело.

3. Мне также кажется, что Помпей наверное отправится в Испанию[1833], как тебе, по твоим словам, сказал Варрон[1834]. Этого я совершенно не одобряю; ведь я легко убедил Феофана[1835] в том, что самое лучшее — это никуда не уезжать. Пусть грек насядет на него. Ведь он пользуется у Помпея самым большим авторитетом.

4. Это письмо я отправляю в канун квинтильских нон, выезжая из Афин, где я пробыл целых десять дней. Помптин прибыл, а вместе с ним и Гней Волусий. Приехал квестор[1836]. Нет только твоего Туллия[1837]. Я располагаю родосскими беспалубными[1838], пятью митиленскими двухрядными[1839] и несколькими гребными судами. О парфянах молчат. Что ждет меня? Да помогут мне боги!

5. До сего времени я проехал по Греции, встречая необычайное восхищение; клянусь, пока мне не в чем упрекнуть кого-нибудь из своих спутников[1840]. Они, мне кажется, поняли мои требования и условия своей поездки; они действительно служат моей доброй славе. Что касается будущего, то если верна известная пословица: «Какова госпожа…»[1841], то они, конечно, останутся прежними. Ведь с моей стороны они не увидят ни одного поступка, который послужил бы им поводом для нарушений. Но если это будет мало помогать, то я применю большие строгости. До сих пор я любезен им своей мягкостью, и, надеюсь, это приносит некоторую пользу. Но этой выдержкой, как говорят сицилийцы, я запасся лишь на один год. Поэтому бейся за то, чтобы я не оказался опозоренным в случае какого-нибудь продления срока.

6. Возвращаюсь теперь к твоим советам. Что касается префектов, назначаемых с целью освобождения от обязанностей[1842], то назначь, кого захочешь; я не буду таким чопорным, каким был по отношению к Аппулею[1843]. Ксенона я уважаю так же, как и ты, и уверен, что он понимает это. Я чрезвычайно расположил в твою пользу Патрона и прочих дуралеев и, клянусь, ты заслужил этого: по словам Гистера, ты написал ему, что на основании письма Патрона я позаботился о том деле, — а это было ему очень приятно. Но после того как Патрон обратился ко мне с просьбой предложить вашему[1844] ареопагу отменить гипомнематисм, принятый при архонте Полихарме, — Ксенону, а затем и самому Патрону показалось более удобным, чтобы я написал Меммию, отправившемуся в Митилену накануне моего приезда в Афины, и попросил его написать своим, что это делается с его согласия. Ведь Ксенон не сомневался в том, что против воли Меммия он ничего не добьется от ареопагитов. Меммий, правда, отказался от постройки, но был сердит на Патрона. Я поэтому обратился к нему с тщательно составленным письмом, копию которого тебе посылаю[1845].

7. Успокой, пожалуйста, от моего имени Пилию. Тебе я скажу — ей не говори ничего: я получил связку писем, в которой было письмо от Пилии. Взял, распечатал, прочел. Оно было написано очень сочувственно[1846]. Среди писем, полученных тобой из Брундисия, письма от меня не оказалось: они, разумеется, были отправлены тогда, когда я был нездоров. Ибо извинение…[1847], тебе не следует принимать. Позаботься, чтобы я знал обо всем, но особенно береги здоровье.

CC. Марку Целию Руфу, в Рим

[Fam., II, 8]

Афины, 6 июля 51 г.

Проконсул Марк Цицерон шлет привет Марку Целию.

1. Как? Ты полагал, что я поручил тебе сообщить мне именно о составе гладиаторов, об отложенных судебных делах, о краже, совершенной Хрестом[1848], и о том, о чем никто не осмелился бы рассказать мне, когда я нахожусь в Риме? Видишь, как высоко ты стоишь в моем мнении и, клянусь тебе, не без оснований, ибо до сего времени я не знал лучшего знатока государственных дел, чем ты. Я даже не забочусь о том, чтобы ты писал мне о наиболее важных событиях, ежедневно происходящих в государстве, кроме тех, которые будут относиться непосредственно ко мне; о них напишут другие, многие расскажут, многое также донесет сама молва. Поэтому я жду от тебя, как от весьма дальновидного человека, сообщения не о прошедшем и не о настоящем, а о будущем, с тем, чтобы, ознакомившись по твоим письмам с планом, я мог знать, каково будет здание государства.

2. Впрочем, мне пока не в чем упрекнуть тебя, ибо не произошло ничего, что ты мог бы предвидеть в большей степени, чем любой из нас и прежде всего я, который провел с Помпеем много дней подряд[1849] в беседах только о государственных делах. Об этом и невозможно написать и не следует писать; скажу только, что Помпей — выдающийся гражданин, и сердцем и умом готовый ко всему, о чем следует позаботиться в государстве. Поэтому присоединяйся к нему; верь мне, он примет тебя с распростертыми объятиями. В своих взглядах на честных и дурных граждан он уже сходится с нами.

3. Проведя целых десять дней в Афинах, где я часто находился в обществе нашего Галла Каниния[1850], отправляясь отсюда в канун квинтильских нон, пишу тебе это письмо. Хотя я и рассчитываю на твое особое внимание ко всем моим делам, но больше всего к тому, чтобы срок моего наместничества не был продлен; в этом для меня — все. Когда, как и через кого действовать, ты решишь лучше всего.

CCI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 12]

Делос, затем в открытом море, середина июля 51 г.

1. Плыть по морю — это большое дело и даже в квинтилии-месяце. На шестой день мы прибыли из Афин на Делос. В канун квинтильских нон отплыли из Пирея в сторону Зостера[1851] при неблагоприятном ветре, задержавшем нас на том же месте и в ноны. За семь дней до ид благополучно прибыли на Кеос; оттуда на Гиарос при сильном, но не противном ветре; оттуда на Сирос, затем на Делос, где мы закончили плавание, каждый раз совершая переход быстрее, чем хотели. Ведь ты знаешь эти беспалубные[1852] родосские суда; они совсем не могут выдержать волнения. Поэтому я вовсе не намерен торопиться с отплытием и не двинусь с Делоса, пока ясно не увижу всего Гирского мыса[1853].

2. Как только я получил известие насчет Мессалы[1854], я тотчас же написал тебе с Гиароса: также (таково именно наше общее решение) Гортенсию, которому я поистине весьма соболезную. Но жду от тебя письма — о толках по поводу этого суда, а также, клянусь, об общем положении в государстве, и притом написанное со знанием государственных дел, раз вы с Фаллуметом развертываете мои книги[1855]; такое, говорю, письмо, из которого я бы узнал не о том, что происходит (ведь это может выполнить хотя бы твой клиент Гелоний, человек очень основательный), а о том, что произойдет. Когда ты будешь читать это, консулы уже будут избраны. Ты сможешь сделать все выводы насчет Цезаря, Помпея и о самих судах.

3. Так как ты задержался в Риме, прошу тебя закончить мои дела. Забыл ответить тебе: что касается кучи кирпичей, то очень прошу тебя, если можно будет что-нибудь сделать насчет воды, прояви свою обычную настойчивость; этому я придаю наибольшее значение и сам и на основании разговоров с тобой. Итак, доведи это до конца. Кроме того, если Филипп попросит о чем-нибудь, сделай, пожалуйста, то, что сделал бы, если бы это касалось тебя[1856]. Напишу тебе больше, когда ступлю на землю. Теперь я среди моря[1857].

CCII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 13]

Эфес, 26 июля 51 г.

1. В Эфес мы прибыли за десять дней до секстильских календ, на пятьсот шестидесятый день после битвы при Бовилле[1858]. Мы плыли без страхов и без морской болезни, но более медленно вследствие валкости беспалубных родосских судов[1859]. О стечении посольств, частных лиц и о невероятной толпе, которую я встретил уже на Самосе, а потом — совсем удивительной — в Эфесе, ты, я думаю, слыхал: а если не слыхал, то что мне во всем том?[1860] Как бы ни было, откупщики устремились ко мне, точно я прибыл облеченный военной властью, а греки — словно прибыл претор Эфеса. Из этого ты, я уверен, видишь, что самоуверенные обещания, которые я давал в течение многих лет, теперь подвергаются испытанию. Но я воспользуюсь твоими уроками на палестре и удовлетворю всех, и тем легче, что соглашения[1861] в моей провинции закончены. Но об этом довольно, ибо Цестий сообщил мне во время моего обеда, что он отправляется этой ночью.

2. В Эфесе я занялся твоими мелкими делами. Хотя Ферм[1862] до моего приезда и дал щедрейшие обещания всем твоим, я все же поручил ему Филогена и Сея и рекомендовал Ксенона из Аполлониды. Он взялся сделать решительно все. Кроме того, я изложил Филогену предложение насчет обменного письма[1863], которое мы с тобой составили. Итак, довольно и об этом.

3. Перехожу к римским делам. Во имя судьбы! Раз ты остаешься в Риме, пожалуйста, заранее предусмотри и обеспечь, чтобы мой срок был годичным и чтобы даже не вводили дополнительно месяца. Затем исполни все мои поручения, особенно же, если можно что-нибудь сделать, насчет домашних затруднений[1864]; потом насчет Цезаря, алчность которого я, по-твоему совету, решил удовлетворить, о чем не жалею. И если ты понимаешь, как для меня важно знать и думать о том, что происходит в государстве, — что я говорю: «Происходит?», — скорее о том, что будет происходить, — то подробно напиши мне обо всем, но самым тщательным образом, а прежде всего — не грозит ли опасность судебным делам, как решенным, так и предстоящим. Если ты берешь на себя заботу о воде, то наблюдай, если Филипп предпримет что-нибудь[1865].

CCIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 14]

Траллы, 27 июля 51 г.

1. Пока я не остановлюсь в каком-нибудь месте, не жди от меня длинных и всегда написанных моей рукой писем; когда же у меня будет время, ты будешь получать и то и другое. Этот переезд мы совершаем в жару и по пыльной дороге. Вчера я отправил письмо из Эфеса, это посылаю из Тралл. В своей провинции думаю быть в секстильские календы. Если любишь меня, то с того дня и берись за передвижной календарь[1866]. Между тем я получил известия, каких хотел: во-первых, о затишье на границе с парфянами, затем о заключении соглашений с откупщиками, наконец о том, что Аппий[1867] успокоил возмущение среди солдат и выплатил им жалование по квинтильские иды.

2. Азия[1868] приняла нас удивительно. Наш приезд не причинил никому даже малейших расходов. Все мои спутники[1869], надеюсь, оберегают мое доброе имя. Я все-таки испытываю большой страх, но питаю хорошие надежды. Уже прибыли все мои спутники, кроме твоего Туллия[1870]. Я намерен отправиться прямо к войску, посвятить оставшиеся летние месяцы военным действиям, а зимние — правосудию.

3. Ты же, зная, что я жду новостей о государственных делах не меньше, чем ты, пиши мне, пожалуйста, обо всем, что происходит и что должно произойти. Ты не можешь сделать для меня ничего более приятного: впрочем, самым приятным для меня будет, если ты исполнишь то, что я поручил тебе, и прежде всего то чисто домашнее дело, дороже которого для меня, как ты знаешь[1871], ничего нет. Вот тебе письмо, полное поспешности и пыли; другие будут написаны тщательнее.

CCIV. Аппию Клавдию Пульхру, в провинцию Киликию

[Fam., III, 5]

Траллы, 27 июля 51 г.

Цицерон шлет привет Аппию Пульхру.

1. Я прибыл в Траллы за пять дней до секстильских календ. Там я застал Луция Луцилия с твоим письмом и указаниями; ты не мог бы найти человека, более любезного мне и, полагаю, более подходящего и более благоразумного для выяснения того, что я хочу знать. Я с удовольствием прочел твое письмо и внимательно выслушал Луцилия. Теперь, раз это и твое мнение (ведь, как ты пишешь, то, что я написал тебе о наших взаимных услугах, правда, было приятно тебе, однако, так как это дело давнее[1872], ты не считал это необходимым) и упоминание о взаимных услугах действительно является излишним, когда дружба укреплена и преданность испытана, — я не стану распространяться об этом, но все же поблагодарю тебя, как мне и надлежит, ибо усмотрел и понял из твоего письма, что ты во всем ставил себе целью приносить мне пользу, восстанавливать порядок и как-то подготовлять все, чтобы, по возможности, облегчить и упростить мою задачу.

2. Если я говорю, что ты чрезвычайно обязал меня этой своей услугой, то из этого следует, что мне хочется дать тебе понять, что я сочту и уже считаю важным заботиться о том, чтобы прежде всего ты сам и все твои близкие, а затем и прочие могли видеть во мне твоего лучшего друга. Те же, кому это до сих пор не было достаточно ясно, не столько, мне кажется, не понимают, что мы так относимся друг к другу, сколько не желают этого; но они, конечно, поймут это: ведь речь будет идти не о малоизвестных лицах[1873] и не о незначительных делах. Но я предпочитаю делать, а не говорить и писать об этом.

3. Избранный мною путь, по-видимому, вызывает у тебя некоторые сомнения в том, увидишься ли ты со мной в провинции. Дело это обстоит так: когда я говорил в Брундисии с твоим вольноотпущенником Фанией, то во время беседы я сказал ему, что охотно сначала поеду в ту часть провинции, где мое пребывание, как я полагал, особенно желательно для тебя. Тогда он ответил мне, что для тебя будет самым удобным, если я прибуду на кораблях в приморскую часть провинции, так как ты хочешь выехать из нее морем. Я сказал, что так и поступлю, и поступил бы, если бы наш Луций Клодий не сказал мне на Коркире, что этого совсем не следует делать и что к моему приезду ты будешь в Лаодикее. Для меня это был и гораздо более короткий и гораздо более удобный путь, особенно потому, что я полагал, что ты предпочитаешь его.

4. Впоследствии ты изменил свое намерение. Теперь тебе будет легче всего решить, что можно сделать; изложу тебе свое предложение: я рассчитываю быть в канун секстильских календ в Лаодикее, задержусь ненадолго, чтобы получить деньги, причитающиеся мне на основании официального обменного письма[1874]. Затем я выеду к войску с тем, чтобы, по моему предложению, приблизительно в секстильские иды быть под Иконием. Но если я сейчас, когда пишу это, в чем-нибудь ошибаюсь (ибо я нахожусь далеко и не знаю ни обстоятельств, ни мест), то, по мере своего приближения, я буду сообщать тебе возможно быстрее и возможно чаще обо всем моем путешествии по дням. Обременять тебя чем бы то ни было не осмеливаюсь и не должен. Но, насколько это возможно без неудобств для тебя, для нас обоих очень важно, чтобы я повидался с тобой до твоего отъезда. Если же какая-нибудь случайность лишит нас этой возможности, то все мои обязательства перед тобой будут такими же неизменными, как если бы я с тобой увиделся. Из своих дел ничего не собираюсь поручать тебе в письме, прежде чем не утрачу надежды обсудить это с тобой при встрече.

5. По твоим словам, ты просил Сцеволу[1875] управлять провинцией в твое отсутствие до моего приезда. Я видел его в Эфесе; он провел со мной по-дружески те три дня, которые я пробыл в Эфесе, но я ничего не слыхал от него ни о каком твоем поручении. Между тем я очень хотел бы, чтобы он мог исполнить твое желание; не думаю, чтобы он не хотел этого.