Письма на волю

ТОВАРИЩ БЕРНАЦКИЙ

Он погиб в то время, когда вся Белоруссия горела в огне бандитизма, когда десятками гибли бойцы революции, самые лучшие, храбрые.

В маленьком Ельске Мозырского уезда вырос товарищ Бернацкий. Он был рабочий-сапожник. Еще задолго до вступления в комсомол он уже принимал участие в революционной работе — сначала в местечковом Совете, потом в политбюро (уездной чека).

Летом 1921 года в Ельске организуется комсомольская ячейка, и Бернацкий становится комсомольцем. Ему 18 лет. Еще более горячо берется он за работу.

А бандитизм растет, разливается шире, растет и опасность. И в самом опасном месте, в самых «бандитских» волостях — комсомолец Бернацкий.

Свою нелегальную работу по борьбе с бандитизмом он совмещает с не менее важной и опасной по тому времени — сбором продналога. Бандиты его уже знают.

Вот он едет из одной волости в другую. На несколько верст кругом — лес.

Вдруг сзади: «Стой!»

Трое их. Вооруженные с ног до головы.

Бежать? Бесполезно. Бернацкий остановился, ждет врагов. В руках у него граната.

Он не сдастся ни живым, ни мертвым. Вместе с ним погибнут и враги.

Минута между жизнью и смертью. Момент беззаветного героизма. С проклятиями и угрозами сворачивают бандиты в сторону.

Бернацкий спасен.

Еще месяц величайшего напряжения, вечно висящей над головой опасности. Бернацкий носится из волости в волость, иногда проездом заглядывает в Мозырь. И тогда комсомольцы видят его высокую, статную фигуру в комсомольском клубе. Там он проводит целый вечер.

На вопросы товарищей: «Не хочешь ли ты пойти учиться на рабфак?» — отвечает: «Да что вы? Разве можно сидеть и спокойно учиться в такое время?»

И наутро опять исчезает, с головой окунаясь в работу.

А бандиты его уже стерегут и не теряют надежды его уничтожить. Целая ложная организация раскинулась по всему уезду. Даже сельсоветы предоставляли в их распоряжение подводы, оружие.

Бернацкому срочно надо было переменить в Буйновичах лошадей и скакать дальше.

«Председатель сельсовета» любезно предоставил ему подводу. Даже двух спутников дал: «Время опасное, втроем веселее ехать».

У бандитов все было рассчитано, предусмотрено…

Только скрыл лес деревню, как «невинные» на вид спутники с обеих сторон набросились на Бернацкого. Миг — и руки скручены. В упор глядят два глаза — дула револьверов.

Теперь он не опасен. Теперь никакая граната его не спасет.

И расправились с ним бандиты по-своему. Отомстили за все обиды.

На следующий день проезжавший мимо крестьянин нашел на дороге шапку и окровавленный листок комсомольского билета. А еще через день в лесной чаще разыскали и обезображенный до неузнаваемости труп комсомольца.

Похоронили Бернацкого. Спели над его могилой песни революционные — не унылые и слезливые, а бодрые, бесстрашные, огневые, такие же, каким был он сам.

И не забыли о нем. Его светлая жизнь и работа, его беззаветная храбрость — пример. Ельская рабочая молодежь свой клуб, где куются новые молодые кадры борцов революции, назвала его именем.

В. X.

Газета «Красная смена», 15 декабря 1922 г.

ДАЕШЬ ВО ФЛОТ!

Радость шумливая, яркая, бурная наполняет собой весь клуб. Сияет улыбками на лицах, бьется о потолок и стены клуба песнями, веселым криком. Сегодня провожаем во флот десять своих ребят. Надолго. Может быть, никогда не увидим их больше. Но к лицу ли нам печалиться, плакать, вздыхать? Ведь мы комсомольцы! А какие ребята едут! Вот они проходят по сцене: Петька Радин, Рубинский, Никаноров, Павловец, Кацнельсон, Гринберг… Один другого выше. Здоровые. Молодцы. И тоже сияют, освещенные ярким светом люстр.

Выступает секретарь ЦК комсомола Белоруссии товарищ Соскин. Какая вера чувствуется в его речи, какая твердость! Мы сильны! Мы много сделали, сделаем еще больше… Приветствует Коммунистическая партия. Приветствуют Красная Армия, совет профсоюзов. Горячо, сильно, сердечно. Чувствуют за собой крепкую, надежную смену. И сами заражаются комсомольским энтузиазмом. У стариков звонче голос, блестят глаза.

Говорит комсомолец матрос Кроль. Он не умеет красиво говорить, он-де этому не учился, зато хорошо научился вертеть колесо штурвала. Теперь он горячо приветствует своих новых товарищей-военморов.

И волна энтузиазма растет, вздымается выше, захлестывает зал… Дунаевский. Высокий, огромный. Увлекается во время выступления, увлекает слушателей, орет на весь зал, широко размахивая длинными руками. И зал заглушает его бурей аплодисментов.

Ячейки преподносят уезжающим скромные подарки. «Вот эти папиросы — нашего производства. На коробке написано „Коммунар“. Так будьте же самыми лучшими коммунарами», — говорят табачники. Тут и платочки, и книги, и еще какие-то таинственные свертки.

А вот и сами будущие моряки. От имени всех — Петька Радин. Не может вылиться словами, их не хватает — скупые слова. Голос рвется: «Мы не опозорим комсомол! Победим или умрем!»

Застонал «Интермол»[1] от грома аплодисментов. Звуки оркестра. Буря голосов: «Качать, качать их!»

И будущие моряки выдерживают первую качку. А заодно с ними — и гости.

Неужели кончено? Да как же так? Ведь яркий свет. Зал полон. Зашевелились, зашумели. «И я поеду во флот! Не останусь тут! Еще не поздно, завтра я с ними уеду зайцем, — волнуется паренек. Он 1902 года. Отслужил уже во флоте два года добровольцем, умолял райком послать его снова. Отказали. И вот теперь он клянется уехать зайцем. — Ничего, там не прогонят!»

Возвращаемся с собрания. Странно. На улице легкий мороз. В ушах все еще звенят слова — звонкие, сильные, смелые…

— А говорили — концерт будет, — нарушает тишину товарищ.

Да к черту концерт! Какая музыка может сравниться с той, что была на собрании?!

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 6 января 1923 г.

ЗА ГОД

Трудно говорить теперь об итогах прожитого года. Результаты работы мы почувствуем после. Там, на работе. А теперь обо многом еще и сами не знаем. Не было возможности и надобности ему проявиться. Одно теперь особенно ясно чувствуется — это то, что год прошел необычайно быстро, ярко. Промелькнул — и нет его. Как будто вчера еще было.

Хочется учиться, сильно чувствуется недостаток знаний. А мечта о партшколе такая далекая и такая прекрасная! Сколько мольб, просьб, стараний, а некоторым ребятам даже саботаж пришлось употребить, чтобы попасть в партшколу! Почти совершенно безграмотные политически, а некоторые из нас и вообще малограмотные, мы теперь, через год, с удовольствием видим, что свободно читаем и прекрасно понимаем любую статью в «Правде», легко слушаем доклад в агитпропколлективе ЦБ[2] и даже можем поспорить кое о чем с докладчиком, иногда подмечаем и у него ошибки.

Какими смешными, маленькими кажутся нам теперь те доклады, которые приходилось читать до школы, и все наше дошкольное миросозерцание! Но этого мало. Мы стали не только политически грамотными, мы научились жить в коллективе, мы изжили многое дурное, скверное в наших характерах. Мы умеем теперь жить совершенно без своего пайка, без своего пальто, своей шапки. У нас нет больше девочек и парней, все — ребята, все имена оканчиваются одинаково: на «ка».

А год тому назад наш беспартийный Шеель сладеньким голосом говорил: «Я извиняюсь, барышня, будьте настолько любезны, скажите, пожалуйста, который час»

Многое сделали наши вечера спайки. Надо и им отдать должное.

Ярко бросается в глаза, неприятно поражая, шумливость наших собраний. Но и это вполне понятно, объяснимо. Ведь собрались все люди — активисты, энергичные, мыслящие, привыкшие руководить, управлять, организовывать. Ясно, трудно уложить себя в рамки и сидеть пай-мальчиком на собрании, сложив ручки и только аккуратно поднимая и опуская их во время голосования. Мысль бойко работает, разбираемый вопрос живо интересует, затрагивает всех, вот и не совсем спокойно выходит. Странного тут ничего нет. Незачем и в набат бить.

А если кто-нибудь хочет видеть наших курсантов, каковы они есть, пусть придет на собрание какой-нибудь комсомольской ячейки. Там он увидит, каков он на работе, самый шумный и неспокойный из наших курсантов. Но и это не все.

В школе мы научились сами, без указаний со стороны, строить свою жизнь, управлять собой. Система широкого самоуправления сыграла свою роль. Почти все курсанты побывали в двух-трех комиссиях, старостах, бюро ячеек. Открылись новые способности, выдвинулись новые организаторы.

В одной из своих статей однажды тов. Нодель сказал, что наша школа новых людей не создала. Жизнь и факты говорят другое. За год своей работы партшкола, наша школа, сделала нас совершенно новыми. Новыми глазами мы смотрим на мир, по-новому думаем, по-новому относимся друг к другу.

Многое мы пережили за этот год, многое передумали, перечувствовали. У многих из нас этот год был переломным, решающим годом. А у всех поголовно — годом формирования.

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 3 февраля 1923 г.

НА СРЕДСТВА НАСЕЛЕНИЯ

Трудно надеяться на то, что все школы Белоруссии могут сказать про себя: «Учительство обеспечено, есть топливо и пособия».

Всевидящее око комсомольской ячейки должно заглянуть и в этот, до сих пор еще темный уголок. У нас не должно быть ни одной школы не отопленной, с голодающим, нищим учителем. Надо пустить все средства в ход. Агитировать, убеждать, разъяснять, подталкивать сельсоветы.

Договор заключен. Но и на этом комсомольцам успокоиться нельзя. Ведь как только население станет снабжать школу, кулачки и пройдохи там всякие тотчас же позаботятся школу к своим рукам прибрать и учителем командовать. Ведь не редки случаи, когда, как это было в Тверской губернии, кулаки заявляют учительнице:

— Ведь хлеб-то ты, милая, наш жуешь. Значит, нас и слушаться должна. Желаем, чтобы ты детей наших закону божьему обучала.

У нас таких случаев быть не должно.

— Хлеб для школы — кулацкий, а влияние — комсомольское! — говорим мы.

И перед деревенской ячейкой открывается новый фронт — школьный. Прибавляется еще одно условие для того, чтоб ячейка могла считаться хорошей. Лишь та ячейка хороша, где и школа работает и учитель не голодает, — вот что должны помнить ребята комсомольцы.

В. Хоружая

Газета «Юный пахарь», 8 февраля 1923 г.

КАК МЫ ПРИНЯЛИ ПЕРВЫЙ НОМЕР

Это было во время II Всебелорусского съезда, весной 21 года. Наши ребята уехали на съезд, а мы с нетерпением ждали вестей из Минска, и было у нас немножечко скучновато. Сидим это мы в угоркоме, о делах толкуем, как вдруг — почта!

— Даешь! Ну, что-то новое? Ну, давайте сюда!

Мигом обступили, сверлим глазами пакет, разворачиваем: «Красная смена».

— А это что за штука такая?

Огромными буквами по верху светло-серого листа: «Красная смена» и помельче: «Орган Центрального Комитета КСМБ».

— Да это наша комсомольская минская газета! Эге-ге-ге! Даешь, скорей! Ну-ка покажи!

— Мне, мне дай!

— Да погоди, я еще и сама не видела.

— Хлопцы! Давайте вместе читать все, все вслух!

— Да, да, скорей в сад идемте…

Все переворачивая на своем пути, высоко над головой держа драгоценную газету, ураганом мчимся в сад. Уселись, улеглись, все в кружок, поближе к газете.

— Ну читай, скорей, скорей! Ой, мои ноги, ноги придавили, ребята, полегче!

— Да ну тебя к черту с ногами, без ног жив будешь!

— Тише, молчите же! Читай, читай скорей!

— Да дайте хоть отдышаться, дух перевести…

И быстро-быстро, еле переводя дух от волнения, от радости, от поднятой суматохи, начинаю читать. Но как просто, хорошо написано, ну, совсем как мы разговариваем! Это было самое первое впечатление.

— И картинки есть?

— Да ну? Покажи, покажи!

— Кле-щи!

— Эй, хлопцы, клещи схватили буржуйчика и давят!

— Ха-ха-ха! Ловко, ну и «Смена»! Молодцы ребята!

И опять впились глазами, навострили уши. Дошли уже до подвала (тогда, конечно, я не знала, что нижняя статья так называется). Читаем про каких-то американских и русских мальчиков, о письмах, о Советской России. Не помню уже сейчас, о чем там речь шла, но только всем нам ужасно понравилось. Восторгались единодушно, читали, перечитывали, повторяли отдельные выражения. Пролетели всю газету.

— Ей-богу, хорошо!

— Ну и газета! Это тебе не «Звезда молодежи!».

— Куда там, сравнил!

— «Звезда» какая-то серая, дохлая, скучная. А эта — все отдай, и мало!

— Ура-ра!

И высоко вверх подбрасывали измятый, читаный и перечитанный лист сероватой бумаги. Долго сидели на траве под цветущими деревьями, еще и еще рассматривали и читали газету — говорили о ней, хвалили.

И сразу она как-то стала такой близкой, такой родной, несмотря на то, что Минска, откуда она была прислана, мы и в глаза не видели. Никогда не видали и не знали и писавших в «Смене» С. Климова, М. Шейрмана и других, несмотря на то, что о нас, читавших, там не было ни одной строчки. Бережно, аккуратно складывали газету, прятали, спорили, кому держать ее, потом разворачивали, опять читали и с нетерпением ожидали второго номера.

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 5 мая 1923 г.

ПОСЛЕДНЯЯ БОЕВАЯ СТРАНИЦА

Октябрьский праздник. Третья годовщина. Торжественные собрания, митинги, масса народу. А над городом, словно беспокойные птицы, носятся вести. Одна нагоняет другую:

— Заняли Давид-Городок. Захватили Туров. Уже в Лельчицах…

«Они» не наступали. Это нельзя назвать наступлением. Они как бы перепрыгивали через десятки верст.

Всю ночь не смыкаем глаз. Клуб — это штаб. Кто только умеет держать винтовку — в отряде. Несли караул, упаковывали дела исполкома и его отделов, дежурили у телефона.

Эвакуируется лишь часть комсомольской организации, только те, кто ничем при защите города помочь не может.

Еще два-три напряженных, тревожных часа — и вдруг:

— Балаховцы в трех верстах от города!

Улицы — клокочущий, стремительно несущийся поток людей. Не под мостом через Припять, а на мосту шумят и вздымаются волны гонимой диким ужасом массы. Напрасно пытаются комсомольцы остановить толпу обывателей, пропустить через мост сначала подводы с патронами и снарядами. Где там! Нет силы, которая могла бы остановить человеческую массу.

А стрельба все ближе, ближе. Ужас растет, ширится. На станции, один за другим, подают поезда. Их мало, на всех не хватает…

Поехали. В вагонах тесно, но все счастливы, что и так уселись. Тревога не улеглась: «Что там, в городе, делается? Многие ли отстали по дороге? Все ли уселись в вагоны?»

Вот кучка комсомольцев, девушки, малыши. Остальные — с отрядом в городе. Тревожный разговор:

— Кургман убит… Да, да, один обыватель сам видел…

— А Гена Золотарь ранен…

Тоскливо, больно до слез. Обидно, почему мы не там, в городе. Сиди тут с обывателями — трусливыми зайцами…

Камнем падает на сердце тяжелая весть: «Город занят». По-балаховски… Не сражались, обошли с тыла. И теперь уже творят суд и расправу над мирными жителями. В поезде плач, причитания, потоки слез…

Комсомольская группа по дороге увеличилась. После занятия города балаховцами отряд распустили, и с последним поездом комсомольцы, состоявшие в нем, успели уехать. Все целы, никто не убит. Дешево отделались.

Вздохнули свободнее. Но не все. Баскин сидит как к смерти приговоренный. Его распекает Котлярский — старый фронтовик:

— Ты знаешь, что такое винтовка? Знаешь, что бы тебе на фронте сделали, если бы ты там бросил ее? О-го-го!

— Исключить тебя из комсомола за это надо, — поддерживает Котлярского другой.

— Но ведь его окружили! Товарищи! Баскин не трус. Просто у него другого выхода не было. А жизнь коммуниста дороже винтовки, — старается защитить товарища Романовская.

Весь вскипел фронтовик.

— Никаких «двадцать»! — орет. — Голову положи, а винтовку бросать не смей! Не имеешь права. Расстрелять тебя нужно!

…Гомель. Общежитие губкома партии. Ночь кое-как переночевали, а наутро заволновались:

— Долго ли мы будем тут дурака валять? И это когда в нашем городе кровь льется…

— Ни в коем случае! Эй, ребята, собирайся! На фронт поедем! — будоражит всех Котлярский.

— Ура-а! Едем! Правильно!

Защелкали затворы винтовок. Надеваются шинели, подсумки. Неожиданно появляется секретарь организации.

— Товарищи, не дурите! Никуда вы не поедете. Без разрешения уездного комитета партии никто не имеет права уехать.

Где там! Разгорячились ребята:

— Поедем, да и все тут! Кто ехать не хочет, ну и не надо. А раздумывать теперь не время.

Целый день бегали по городу, побывали и в губкоме комсомола и в губкоме партии, собирались, обсуждали и решили наутро все-таки ехать. Ехать хотят все. Никто не желает остаться. Малыши, так и те чуть не в слезы, что их оставляют. Решили взять и четырех девушек. Они у нас молодцы! И для них работа найдется.

— Ну, едем…

На позиции комсомольцы отличились. Группой из десяти человек обезоружили сорок балаховцев.

Похвалили их перед строем. Начальник отряда, товарищ Котуро, рад.

— Наши комсомольцы — боевые ребята, молодцы! Босые, оборванные, а все же в тылу не остались, приехали на фронт.

Но радость комсомольцев была непродолжительная, их опять решили отправить в Гомель.

— Ведь вы раздеты, разуты. А холода теперь стоят вон какие. Простудитесь, ни за что пропадете. Поезжайте, ребята, в Гомель. Все равно винтовок на всех не хватает…

Сколько ни просили ребята оставить их на фронте — ничего не помогло. Пришлось уехать.

А в Гомеле опять повезло. Отправлялся на фронт отряд милиции. Винтовок кое-где раздобыли и с ними снова марш-марш на фронт! Не поездом, а походным порядком. Весело было. Шли с песнями. Балаховцы отступают. Товарищи, вперед!

И опоздали. Гнались по пятам за передовыми отрядами наших войск, но не успели вступить в схватку с врагами. Город был освобожден еще утром, а комсомольцы с милиционерами пришли только вечером.

Злились ребята. Жалели.

Газета «Красная смена», 7 ноября 1923 г.

НЕ НАДО СЛЕЗ![3]

Свое горе и несчастье женщина обыкновенно выражала в слезах и рыданиях. В рыданиях женщина изливала все, что наболело у нее, о чем хотелось кричать, о чем хотелось много и много говорить.

А мы, женщины-большевички, сегодня, несмотря на то, что потеряли самое огромное, я бы сказала, необъятное, несмотря на то, что мы сегодня потеряли Ленина, — мы не прольем ни одной слезы. Плакать о Ленине, говорить жалостливые слова, изливать свою сердечную печаль слезами и рыданиями — это значит оскорблять Ленина, это значит запятнать его имя.

И мы сегодня, говоря о Ленине, не будем вздыхать, не будем плакать. Мы будем говорить о Ленине гордые и сильные слова, какие только мы сможем сказать, несмотря на то, что душа наша сегодня придавлена огромной-огромной тяжестью.

Женщине сегодня многое придется сказать. Ведь это же Ленин сказал, что социализма до тех пор не будет на земле, пока половина человечества — женщина — не поднимется из того состояния, в котором она была до сих пор.

Вспоминая о Ленине, женщине многое придется говорить. Много великих слов, сказанных Лениным о женщине, можно сегодня вспомнить. Всего этого сегодня, пожалуй, и не вспомнишь.

Сегодня особенно ярко вспоминается один случай, который произошел между Лениным и одной петроградской работницей. Ленин посетил дом отдыха. К нему явилась группа рабочих и работниц. И вот одна работница подходит к Ленину, подносит свой ботинок, говорит: «Товарищ Ленин, гляди. Это порядок или беспорядок? Выдали американские ботинки с гнилыми подошвами. Ты, Ленин, человек свой, ты должен обо всем знать». Рабочий человек чувствовал в Ленине не только Председателя Совнаркома, а своего родного, близкого человека, который должен также знать и то, почему выдали ботинки с гнилыми подошвами.

Вспоминается и другое. В кабинете Ленина наряду с огромной важности записками, телеграммами и бумагами находились и записочки примерно такого содержания: «Разрешить провезти три пуда ржи крестьянке такой-то от станции С. до станции Н., потому что у нее на руках трое маленьких детей». Такими делами тоже занимался Ленин. Это черточка, изображающая Ленина во всей его необъятной величине. Он заботится о том, чтобы разрешить крестьянке провезти три пуда хлеба. Обремененный делами мировой важности, он не забывал и о таких «мелочах».

Когда мы, комсомольцы, сегодня узнали о смерти Ленина, нам вдруг показалось, что стало сразу пусто, везде пусто. Идешь по улице, и кажется, что это будто совсем не те люди, которые всегда ходили, будто у всех какие-то придушенные голоса. Кажется, будто нет чего-то, не хватает огромного, важного, но чего именно — вдруг забыл. А когда увидишь огромное черное пятно и на этом черном пятне портрет Ленина, а вокруг молчащую толпу красноармейцев, детей — все становится понятным: Ленин умер, Ленина уже нет…

Но мы, комсомольцы, знаем, что у нас дело большое и важное, дело огромное по своему замыслу. Это — увековечить имя Ленина не в одном поколении, а в ряде поколений. Увековечить это имя так, чтобы будущие не только знали, кто такой был Ленин, но жили бы и боролись так, как учил нас Ленин. Нам предстоит еще много учиться. Так будем же мы все учениками Ленина! Мы научим и наших маленьких братишек и сестричек — «Спартаков»[4] тоже идти по тому пути, который завещал нам Ленин!

В. Хоружая

Газета «Звезда», 24 января 1924 г.

ИЗ ПРОШЛОГО НАШЕГО СОЮЗА

В сборнике «5 лет комсомола Белоруссии» собрана история нашего союза. «Красная смена» будет продолжать собирать историю комсомола Белоруссии.

По-настоящему это было три года назад. Когда вспоминаешь об этом, кажется — прошло десять лет. И когда посмотришь на заново отремонтированный «Интермол» с коврами, цветами и зеркалами, с десятком комнат и с тремя дюжинами кружков, то и десяток лет кажется мелочью по сравнению с пропастью между нашими «вчера» и «сегодня».

Вчера. Осень и зима 1920/21 года. Маленький городишко Мозырь. В городе маленькие улицы, маленькие домишки. В городе маленькая группка комсомольцев — 50–60 человек, а над городом огромная, большая опасность. Сгрудились, теснее прижались к горам домики, быстрее ходят, тише говорят, чаще оглядываются люди. Да, да… Уже близко… Скоро здесь будут… Опять поляки…

И комсомольцы стали другими. Тверже поступь, острее взгляд, крепче напряглись все мускулы, громче, задорнее звучит в притихшем городке. «И, как один, умрем в борьбе за это», — когда возвращаются с военных занятий.

На Киевской улице — серенький домик. У входа — комсомолец с винтовкой. А там, за столом, освещенные лампой, читают «Азбуку коммунизма» в шинелях и полушубках, в платках и шапках. Все туго затянуты поясами, с винтовками за плечами, в руках. Кой у кого сумки с провизией, корзинки. Но самое главное — комсомольская канцелярия (списки, протоколы). И особо — свернутое знамя, крепко упакованное в небольшую пачку, лежит тут же, на столе.

Все наготове. Каждую минуту может быть приказ: «В цепь!» или «Живо стройся, отступать!..» А пока нету — можно читать «Азбуку коммунизма». Изредка только щелкает затвор: проверяют ребята, все ли в порядке.

А дня через два в товарном вагоне, под стук и грохот колес, при свете костра, ежась от холода и щуря заплаканные от едкого дыма глаза, читаем Дикштейна «Кто чем живет». Все читали и слушали в первый раз. Нравилось. Спорили и радовались новым понятиям. Так просто и ясно, а раньше не знали. Минутами забывали, что удираем от поляков, что пропали без вести трое наших ребят, что стыдно и больно приезжать беглецами в Гомель.

Догорел костер, а читать не кончили. Шарили по карманам, доставали ненужные письма, старые газеты, жгли, что можно было, лишь бы дочитать. Молодец Дикштейн — здорово пишет.

Опять в сером домике по Киевской улице. Уже не придется бежать. Заключен с поляками мир, прогнали Балаховича.

Еще по всем улицам расставлены часовые, еще аккуратно каждый день комсомольцы по 3–4 часа вышагивают на военных занятиях, но «Азбука коммунизма» постепенно завоевывает все большее и большее место.

Две комнаты у нас тогда было. Тут и канцелярия, и клуб, и читальня, и библиотека, и комнаты для кружков, и зал для собрания. Всё вместе. Не было ни управделами, ни библиотекарей, ни уборщиц! Все делали сами.

Приходили с утра, подметали полы в двух наших комнатах, отгребали снег во дворе и на улице, починяли поломанные накануне скамейки и брались за работу. А как только темнело — клуб наполнялся комсомольцами и начиналась читка. С каждым днем все больше нравилась нам «Азбука коммунизма».

Вера

(Продолжение следует) [5]

Газета «Красная смена», 14 марта 1924 г.