Письма на волю

ПИСЬМА ИЗ ПОДПОЛЬЯ (1924–1925 гг.)

25 августа 1924 г.

Товарищу С.

Хороший друг, милый мой С.!

В конце июня первый раз получила возможность написать вам письма. Как я волновалась! Это писание продолжалось с перерывом два дня. Что там я написала, не знаю — не перечитывала, чувствовала только, что в жизни моей таких важных писем, писем, которые заставили бы меня так глубоко пережить каждую строчку, я еще не писала. Еще бы — ведь это были письма к самым дорогим, самым любимым, самым близким друзьям…

А после этого потянулось долгое ожидание. Мне казалось, что прошло два-три года после того, как я послала вам эти письма. Я боялась спрашивать, есть ли уже. Так больно, так страшно было бы услышать «нет»! И вдруг четыре дня тому назад — о счастье, о радость — есть!

Эти четыре дня, пока я получила его уже в руки, были еще тяжелее. А потом это была не только моя радость. Вместе со мною торжествовали еще многие, многие. Это письмо уже перестало быть для нас просто письмом, оно выросло в символ, в целую идею…

…Что же тебе написать обо мне? Живу по-прежнему, широко и жадно хватая жизнь. По-прежнему вокруг меня разлита огромная яркая радость. Но, кроме радости, есть теперь и очень, очень много горя. Обстоятельства, условия жизни так жестоки, так суровы, так не хотят считаться с планами, намерениями и желаниями отдельных людей. Жить стало страшно трудно. «Эмиграция»[6], всегда сильная, теперь приняла необычайные размеры. «Уезжают» близкие и дальние, родные и знакомые. «Уезжают» целыми группами и в одиночку. Больнее всего бывает при «отъезде» целых групп. Тогда становится еще тяжелее жить…

Особенно широко развита «эмиграция» среди молодежи. Молодежи с ее широким размахом, с большим темпераментом особенно трудно сидеть и ждать лучших обстоятельств. Поэтому «уезжают», и часто надолго. Наш общий знакомый Борис З. [7] «уехал» вторично и говорил, что, вероятно, уже не вернется никогда…

Я пока «уезжать» не собираюсь. Со всей моей энергией, с жаждой жизни я хочу побороть скверные обстоятельства, хочу жить именно там, где я хочу, делать то, что я хочу. Ну посмотрим…

30 августа 1924 г.

Ему же.

Сегодня у меня такое светлое настроение! Вчера наперекор всем и всему, назло нашим «попечителям» [8] была у нас веселая вечеринка [9]. Тесный круг моих молодых друзей праздновал начало занятий в следующем, высшем «курсе». Все они окончили «среднюю школу», и вчера мы их провожали в «университет». Было радостно, весело! Говорили, вспоминали трудное прошлое, рассказывали о своих мечтах и надеждах на будущее. А мы, желая им быть сильными и стойкими в настоящей жизни, просили не забывать и того лучшего, что дал им комсомол. Пели наши любимые песни, и я, пожалуй, переживала больше всех. Ты ведь понимаешь, что мне стоят эти песни, сколько будят они во мне…

Сегодня поеду на несколько дней к моим знакомым в деревню[10]. Они уже давно ждут меня, будут мне рады, а я буду рада еще больше. Люблю бывать у них и бываю довольно часто. Круг моих деревенских знакомых все расширяется…

25 июля 1925 г.

Ему же.

…Сердит ты на меня, должно быть, за то, что не писала, во всю ивановскую. Ругаешься, вероятно, как «расейский» извозчик. Ну, не сердись, не ругайся. Я уж не так виновата, как ты себе представляешь из твоей дали. Вблизи моя вина вопреки всем законам физики выглядит значительно меньше. Во-первых, была очень занята («ну, это не оправдание!» — чувствую, что ты сейчас же скажешь), а во-вторых, был целый ряд непреодолимых «объективных условий». То, что это оправдание, вероятно, и ты согласишься. Какие такие «объективные условия», писать тебе не буду, твоя фантазия поможет тебе догадаться.

Живется у нас бурно, как никогда. Дни у нас — это целые месяцы, а месяцы — годы, конечно, не по объему времени, а по объему происходящих событий, по объему их содержания. Представь себе, что уже лето 1925 года. Ты понимаешь, что это значит. И этим самым летом я еще имею возможность писать тебе письмо. Не верю своим ушам и глазам. Как хорошо! Как чудесно и неожиданно, необыкновенно!

……………………………………………………………………………

Опять эти проклятые «объективные условия» задержали твое письмо еще на три дня и перенесли его вместе со мной еще в новый город. Только что окончилось интересное заседание. Недавно только ушел мой последний гость. А я после этого должна была еще с полчаса заниматься финансовыми делами моей «фирмы»[11]. Окончила и, несмотря на то, что уже час ночи, решила все-таки дописать сегодня это письмо…

Два дня тому назад уехал «за границу» [12] еще один наш приятель, много сделавший и очень заслуженный человек [13]. Больно и тяжело было с ним расставаться. Особенно тяжелыми были последние два дня, когда мы все уже наверное знали, что он «едет», и едет навсегда. Провожали мы его с песнями, с цветами, но особенное впечатление делали эти развевающиеся «платки» [14], которыми многие из нас махали еще долго после того, как скрылся уносящий его поезд. Окружающие, смотря на нас, понимали) что мы провожали кого-то не только очень близкого и родного, но и хорошего, заслуживающего уважения человека, что «отъезд» этот необыкновенный, что мы этого отъезда не забудем…

Но не только болью, а и энтузиазмом всех нас наполнил его отъезд. Многие, в особенности молодые наши друзья, с горящими глазами говорили: «Так уехать и я бы хотел! Сделать столько, сколько он сделал, и делать именно так, с беззаветной любовью к делу, самоотверженно и гордо… Я готов так же работать!» Приятно и радостно было видеть этот восторг и энтузиазм, и это сглаживало боль утраты, еще больше укрепляло веру в наши силы, наполняло еще большим желанием работать безудержно, всю себя отдать работе…

29 июля 1925 г.

Ему же.

Дела наши идут хорошо. Работать с каждым днем труднее, но тяжелые обстоятельства еще больше закаляют нас, учат. Настроение у нас великолепное. Энергии, желания работать и бодрости — хоть отбавляй! Перед нами столько прекрасных, всю душу наполняющих примеров!

В общем хорошо!

Я часто получаю большие письма от моих родных и друзей.

С каким удовольствием мы их читаем, сколько воспоминаний, сколько хорошего, теплого чувства они у меня вызывают!

Недавно с письмами прислали фотографии. С какой радостью я долго смотрела в родные знакомые лица! Был там и Т.[15]. Несколько дней тому назад читала его рассказ и там, между прочим, увидела такую строчку:

«Хорошая девушка!.. Какой же подарок ей принести? Вот если бы кусок неба ей на платок голубой!»

Представь себе только, какой радостью на меня повеяло, сколько милого, прекрасного, незабываемого вспомнилось!.. Помнишь, ведь, пожалуй, самая лучшая эпоха нашей жизни была овеяна этим голубым куском неба?

Помнишь, как тогда все самое светлое и лучшее вплоть до самого «скорей» у нас называлось голубым. А я часто говорила: голубое «скорей»!

…Передай всем от меня горячий сердечный привет. Скажи, что я не только живу, но и горю жизнью, работой, восторгом, энергией. Скажи, что мы жизнь берем за жабры, не даем себя съесть с кашей, что пока это блестяще удается, что мы — победители — постараемся побеждать до конца!

…Какая прекрасная штука жизнь, да еще такая жизнь, какой я живу! Любимая, чудная работа, неповторяемые, не поддающиеся описанию условия работы, широчайший размах, несмотря ни на что. Как я счастлива!

Без даты. Незадолго до ареста

Матери.

…Я работаю с прежней радостью, отдаю работе всю душу, люблю ее, может быть, еще больше, еще сознательнее, чем раньше, счастлива успехом моего любимого дела… Разве могут остановить или хотя бы на минуту удержать меня все трудности, все препятствия? А сколько трудностей и препятствий, и каких больших препятствий, есть в моей работе, ты ведь себе, я думаю, представляешь…

Но ведь я, мамочка, не одна, о, совсем не одна! У меня много друзей, и какие они все хорошие, энергичные, преданные, храбрые! Так вот нам, молодым, храбрым и энергичным, разве страшны трудности жизни? Нет, мамочка, нам хорошо, мы счастливы, веселы и радостны…

КОМСОМОЛ ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ

Ни нужда и безработица в городах, ни голод и безземелье в деревне, ни избиения, аресты и беспощадные преследования полиции везде и повсюду — ничто не может сломить или хотя бы задержать рост и работу западнобелорусского комсомола. На зло и бессильное бешенство польской яснопанской власти и радость КИМ мы мощно растем и крепнем, все шире и глубже охватываем массы рабочей и крестьянской молодежи, пускаем все новые ростки — ячейки в новые фабрики, мастерские, деревни.

Но мы не только приобретаем новых членов, не только организуем новые ячейки и районы — мы завоевываем себе все больше симпатии и любовь трудового населения. И то, что мы чувствуем, что мы, комсомольцы, не одиноки, что у нас, кроме страшного врага, полиции, есть много-много друзей — в деревне поголовно все население, а в городе широкие слои рабочих, — это придает нам неизмеримую силу, увеличивает нашу смелость и дерзость.

И любовь-то эта не платоническая. Нераздельно с этой любовью и симпатией к нам идет и реальная помощь — поддержка наших друзей — рабочих и крестьян, несмотря на то, что они очень хорошо знают и каждый день убеждаются в том, как «благодарит» власть за эту любовь к нам.

Так, например, в Вильно после последнего Первого мая, когда организация наша была буквально разгромлена, когда, кроме комсомольцев, было арестовано около 300 человек, когда по городу днем и ночью маршировали вооруженные отряды полиции, когда шагу нельзя было ступить, чтобы не повести за собой шпика, — одни только рабочие профсоюза портных в первые же два дня после арестов по своей инициативе собрали около 100 злотых для арестованных комсомольцев, а правление союза печатников в срочном порядке весь свой профсоюз обложило специальным налогом в пользу заключенных комсомольцев. А сколько было единичных случаев, когда во время арестов и провалов беспартийные рабочие и крестьяне сами предлагали нам свои квартиры для ночлегов и заседаний, караулили сами на улице, охраняя нас от полиции.

Собственно говоря, самым опасным, самым беспощадным нашим врагом является дефензива (охранка). Враг этот такой многоокий, многоухий, многоногий и многорукий, что очень часто серьезно мешает нам работать.

В борьбе с нами дефензива затрачивает огромные суммы денег, использует сотни людей (если их только можно назвать людьми), изобретает все новые средства. Мало уже ей полиции, мало жандармов, мало шпиков, тайных и явных. Все еще, по мере развития нашей работы, дефензива прибегает к другому, но верному средству — провокации, с каждым днем расширяет систему осведомителей на фабриках, в школах, в деревнях, в профсоюзах. Бывают случаи, беспримерные по своему бесстыдству и наглости.

Призывают, например, в дефензиву нашу комсомолку и заявляют ей: «Мы знаем, что вы комсомолка, но вы не волнуйтесь, это даже очень хорошо. Мы совсем не собираемся вас арестовывать, вы и будьте комсомолкой, аккуратно посещайте все собрания, внимательно слушайте все, о чем там говорят, будьте активной, старайтесь войти в комитет, ходите даже расклеивать листовки, но одно маленькое условие: каждую неделю вы будете приходить к нам с докладом обо всем, что особенно важного произошло у вас в организации за это время: какие были собрания и где, кто ими руководил, какие новые члены вступили в организацию, кто участвовал в расклейке и разброске листовок, кто раздавал эти листовки. Но не думайте, что мы даром от вас требуем этой услуги. Нет, нет. За эту мелочь вы будете получать от 50 до 200 злотых с доклада». И когда парень или девушка, возмущенные, отказываются от выполнения этой гнусной роли, начальник дефензивы долго и терпеливо доказывает… неразумность такого отказа:

— Ведь теперь такая безработица, такая нужда, а вы ведь молодая девушка, вам надо прилично одеться, кроме того, у вас есть родители, вы и им должны помочь; а тут за мелочь вам предлагают огромные деньги, и вы отказываетесь. Неразумно, очень неразумно…

Чем больше мы работаем, тем скорее уменьшаются даже и те маленькие легальные возможности, которые до сих пор были. И нам приходится все глубже и глубже зарываться в подполье.

У нас теперь нет уже никакой возможности собирать хоть сколько-нибудь значительные группы беспартийной молодежи. По всей Белоруссии царит военное, чуть ли не осадное положение, запрещены даже депутатские собрания и митинги, закрывают не только наши юношеские секции, но все профсоюзы вообще, и поэтому нам приходится все чаще и шире использовать наши листовки. И тут-то у нас простор. Тут уже запрещения на нас не действуют. Почти каждую неделю мы буквально залепливаем город или деревню, все прилегающие казармы, идущие в разные стороны деревни.

И несказанно приятно на следующий день утром, проходя по улице, видеть, как орава полицейских бешено носится по улицам, и, закатав рукава, смывает водой, соскребает ножами, замазывает краской крепко приставшие к стенкам беленькие листовки. А сколько осталось по карманам у рабочих, идущих на рассвете на фабрики!

В деревне, где полиции, конечно, меньше, чем в городе, воззвания наши часто висят по неделям.

А использовать богослужение в церквах и синагогах для того, чтобы с хоров или с колокольни белой тучей пустить наши листовки, — это стало обычным делом. Бедный тогда поп! Напрасно он призывает верующих не поддаваться искушению дьявола, потоптать ногами это наваждение нечестивого дьявола и вернуться к богослужению. Все в церкви жадно ловят листовки, отбирают их друг у друга, радостно группами и в одиночку громко читают. И, несмотря на огромное число распространяемых нами листовок, провалов за расклейкой и разброской в последнее время почти не бывает. Наспециализировались ребята. Под самым носом, за самой спиной у блюстителя порядка не только наклеят листовку, но и красное знамя повесят.

Да еще как повесят! Так, что полиция часто до полудня голову ломает над тем, как снять эту «красную чуму». Но особенно хорошо и свободно мы себя чувствуем в деревне. Там мы господа положения. Высокое революционное настроение всего белорусского крестьянства, общее стремление и воля к восстанию, непрерывная борьба с правительством, какую там ведет население, большая революционная активность всей белорусской деревни нам, комсомольцам, предоставляют больше возможности для ведения работы. Конечно, чтобы сохранить от провала нашу организацию, мы и в деревне устраиваем наши заседания то на чердаке, то в погребе, то в лесу, то в поле, но если в деревне нам приходится сталкиваться с полицией, там мы, безусловно, чаще, чем в городе, выходим из боя победителями. Так, например, в день годовщины войны, несмотря на все запрещения полиции, в Брестском округе в деревнях все-таки организовывались митинги под открытым небом, посреди деревни.

Приготовились к приходу полиции. Кругом деревни были расставлены караулы, было много вооруженных. Но полиция не приходила, не пришла и тогда, когда после митинга вся деревня с необычайным подъемом и энтузиазмом пела «Интернационал».

Храбрые защитники панского «жонду»[16] осмелились явиться только на следующий день. Арестовали солтыса (старосту), несколько парней и девушек и хотели увезти в волость. Используя возбуждение и негодование всего населения, комсомольцы организовали всю деревню и отбили арестованных.

Но распространение литературы, вывешивание знамен и, хоть редкие, митинги — все только нити, связывающие нас с массами.

И эта работа, требующая у нас много энергии, много ухищрений, не заслоняет собой той большой внутрикомсомольской работы, какую ведет западнобелорусский комсомол. Большого труда стоит быстро возникающие новые ячейки сразу втягивать в общую систему организации, воспитывать их и политически, и организационно, и, что очень важно, в духе конспирации.

И нужно сказать, что все-таки, несмотря на все препятствия, мы с этой задачей справляемся.

Сильнейший экономический кризис, застой в промышленности, безработица мешают западнобелорусскому комсомолу увеличивать число фабричных ячеек. Но союз твердо стоит на этом пути, и везде, где только возможно, даже в маленьких городах, где только есть фабрики, у нас уже есть фабричные ячейки.

Начать работу в деревне нам удалось сравнительно недавно, но уже этот период времени дал нам больше 40 деревенских ячеек.

Закрытие профсоюзов является серьезным препятствием на пути ведения экономической работы. Но неутомимая энергия и изобретательность комсомольцев побеждают и эти трудности, и комсомолу Западной Белоруссии, кроме повседневной упорной борьбы за 8-часовой рабочий день, за лучшие условия труда для молодежи, удалось даже провести две забастовки молодежи, где в обоих случаях молодежь вышла победительницей.

Итак, в своем глубоком подполье, в маленьких городах и глухих деревнях Западной Белоруссии комсомол, вечно бодрый и неунывающий, через головы польской дефензивы бросает клич комсомолу всего мира:

— Да здравствует неустрашимый, вечно бодрый, везде и повсюду отважный мировой комсомол!

Подпольник [17] (Польша)

Журнал «Мировой комсомол» — орган Исполкома Коммунистического Интернационала молодежи и ЦК РЛКСМ № 5–6, 1925, стр. 5–6.

ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ КОММУНИСТИЧЕСКОГО СОЮЗА МОЛОДЕЖИ СОВЕТСКОЙ БЕЛОРУССИИ

Дорогие товарищи!

Много раз мы уже пытались завязать с вами тесную и регулярную связь. Но до сих пор по различным, понятным и вам, конечно, известным причинам связи этой у нас нет.

В декабре прошлого года мы получили от вас коротенькое письмо с приглашением приехать на вашу годовщину[18].

Не станем описывать вам, какую радость, какую бурю восторга вызвало это у нас. Письмо ваше мы перечитывали много-много раз. Приехать на годовщину мы к вам не могли. Не знаем, получили ли вы наше приветствие к годовщине. К сожалению, с тех пор связь наша прекратилась.

Недавно проходила у нас II конференция комсомола Западной Белоруссии. Для нас это был исторический день. Несмотря на громаднейшие провалы, несмотря на все усиливающиеся преследования, мы от I конференции, которая была в январе 1924 г. до II, т. е. до июля 1925 г., выросли в 10 раз, т. е. от 120 до 1200 человек! Вам, конечно, такая цифра кажется смешной, вы ваших комсомольцев считаете уже десятками тысяч, но у нас в подполье это громадная цифра.

Тяжелый путь мы прошли за это время. 130 активных боевых комсомольцев пошли сидеть в тюрьмы. Два раза целиком была разгромлена Виленская организация; несколько раз частично проваливались организации в Белостоке, в Пинске, в Барановичах, в Гродно, в Бресте. За это время сменилось 5 составов Центрального Комитета, причем только 3 товарищам удалось спастись — все остальные в тюрьмах. Но зато мы за эти полтора года завоевали деревню, крупнейшие фабрики и почти все секции профсоюзов. На 1200 комсомольцев у нас теперь около 700 крестьян, все остальные комсомольцы — рабочие. У нас теперь 6 вполне окрепших и сформировавшихся округов — Виленский, Гродненский, Белостокский, Брестский, Пинский и Барановичский. И теперь мы создаем, воспитываем наш комсомольский актив. Задача в наших условиях, конечно, трудная, но мы твердо верим, что и эту задачу выполним.

Посылаем вам приветствие, принятое нашей II конференцией, и скоро пришлем специальную корреспонденцию для вашей газеты.

У всего нашего союза огромная заинтересованность вашей работой, условиями жизни вашего союза и вообще жизни рабочей и крестьянской молодежи. Но, к сожалению, сведений этих у нас в ЦК нет. Теперь вся буржуазная пресса ведет бешеную кампанию, чтобы создавать впечатление о всевозможных восстаниях и целых боях, происходящих в Советской Белоруссии. Наши комсомольцы знают цену буржуазным газетам. Но в связи с этим растет интерес к Советской Белоруссии, к белорусскому комсомолу.

Напишите нам как можно скорее большое и подробное письмо о жизни в Советской Белоруссии, о вашей работе, о ваших завоеваниях.

Для воспитания наших комсомольцев, для информации о Советской Белоруссии и о советском белорусском комсомоле нам очень важно получить ваши издания. К сожалению, они приходят очень редко и нерегулярно. Но и те немногие номера «Молодняка» и «Чырвоной змены», которые мы получаем, приносят нам много радости и вместе с тем пользы. Наша большая к вам просьба прислать нам хотя бы по 35 экземпляров всех ваших газет. Мы, в свою очередь, будем присылать вам наши подпольные газеты и листовки. Сообщите, сколько экземпляров вы бы хотели получать.

И, наконец, самая серьезная и большая наша просьба — это прислать нам сочинения Ленина. Это будет иметь для нас колоссальное значение, это будет единственным пособием у нас для теоретического воспитания комсомольцев. Если средства вам не позволяют прислать всего Ленина сразу, присылайте хотя бы по частям. Для нас это будет действительно самым дорогим, самым важным и самым лучшим подарком наших свободных братьев, ленинских комсомольцев.

Пусть это наше письмо будет началом действительно братской, тесной связи двух братских белорусских комсомолов, хотя и в разных условиях, но с одинаковой энергией и закалом борющихся против нашего общего врага — польской буржуазии.

Пусть эта наша связь будет еще больше воодушевлять нас на борьбу с польской реакцией за соединение в один Ленинский комсомол одной Советской Белоруссии. А вам пусть она говорит о нашей борьбе, пусть напоминает о том, что вы не одни, пусть помогает еще энергичнее и крепче строить крепость мирового пролетариата — Союз Советских Социалистических Республик.

Да здравствует Советская революция в Польше!

Да здравствует объединенная Советская Белоруссия!

Центральный Комитет Коммунистического Союза Молодежи Западной Белоруссии

Июль 1925 г.

Партархив Института истории партии при ЦК КПБ, ф. 242, оп. 1, д. 61, лл. 346–347.

Подлинник рукописи В. Хоружей.

С. ЭНГЕЛЬ

17 мая 1924 года в 7 часов утра в лесу под Лодзью был расстрелян тов. Энгель. Первые лучи весеннего солнца застали молодого Энгеля уже без жизни. В воздухе дрожали еще последние слова молодого героя: «Да здравствует революция!»

За что погиб молодой 19-летний рабочий? За то, что с оружием в руках защищал ряды Коммунистической партии от шпиков и провокаторов, посылаемых дефензивой, чтоб изнутри разлагать наши ряды. 28 апреля Энгель убил пятью выстрелами провокатора Лучака. За этот революционный шаг буржуазия отдала его под военный суд, присудила к смертной казни, и через 2 часа после приговора 19-летний Энгель был расстрелян.

Однажды на ячейке после реферата Энгель спросил: «Стоит ли коммунистам бороться за освобождение угнетенных народов; ведь имеем уже горький опыт. Воскресшая из мертвых Польша душит рабочее движение, сама угнетает завоеванные ею народы?!»

Так должен был думать Энгель, бывший доброволец польских войск, бывший защитник Варшавы от большевистского «наязду», бывший повстанец верхнесилезский. Потому что, когда вступал в ряды польской армии, хотел бороться за свободу, за рабочую Польшу. Но скоро убедился, что эта теперешняя «неподлеглая» Польша — это Польша буржуев и помещиков. Провокация, шпики, тюрьмы — застенки пыток, нужда и голод — вот что дает польская буржуазия рабочим и крестьянам.

Зачем же все эти энгели — добровольцы, повстанцы, легионеры, все эти молодые рабочие и крестьяне, за что и кому приносили в жертву свои молодые жизни? Спекулянтам, буржуям и помещикам, которые голодом морят рабочих и крестьян.

Еще теперь слышу разочарованный голос Энгеля, вижу его насмешливую улыбку. Энгель разочаровался, Энгель стал коммунистом, бойцом новой Польши, рабоче-крестьянской, Польши Советской и на этом своем новом революционном посту он, бывший доброволец польских войск, был польской буржуазией расстрелян.

Сегодня первая годовщина смерти Энгеля. Мы не можем устроить демонстраций, не можем даже положить цветы на его могилу.

Но все мы душой у могилы героя. Прибавились новые могилы.

В Горной Домброве — свежие могилы товарищей Гайчика и Пилярчика[19] — героев активной борьбы с провокацией. После 7 часов борьбы с полицией погибли они от пуль и удушливых газов.

Перед светлыми могилами героев склоняем сегодня наши красные знамена, пропитанные кровью стойких мучеников Великого Рабочего Дела.

Слава вам, любимые товарищи! Приближается час, когда вся рабочая и крестьянская молодежь Польши пройдет через трупы провокаторов, буржуев и помещиков со знаменами революции, чтоб почтить вашу память, ваш геройский шаг.

А сегодня могилы ваши — это источник революционного энтузиазма в нашей борьбе за лучшее будущее, за коммунизм.

Слава вам! в.

Газета «Молодой коммунист» — орган ЦК КСМЗЬ, № 1, май — июль 1925 г.