Письма. Рабочие дневники. 1942–1962 гг.

1954

И вот, только читатель начал привыкать, что уже попадаются и сохранившиеся письма БНа, как переписка исчезает вообще. На целый год.

Конечно, переписка не прерывалась. Братья продолжали друг другу писать. Так же часто. Так же подробно. Но писем за этот год не сохранилось вообще.

Аркадий всегда был человеком необычайно увлекающимся, энергичным, что называется — «заводным». Мир для него с детства был исполнен загадок, тайн, сверкающих истин, и никакие, самые жуткие, условия жизни не способны были отбить у него эту жажду искать и знать. Вот представьте: загнали его служить на край света — Петропавловск-Камчатский, воинская часть, рубеж сороковых-пятидесятых, мертвый, совершенно купринский мир — скука, пьянство, жизнь в землянке, никаких развлечений, никакой работы — он дивизионный переводчик с японского, но японцев поблизости нет и не предвидится… (Потом, правда, его откомандировали в распоряжение пограничников, и работа нашлась — допрашивать рыбаков, попавших в наши территориальные воды, — но это уже годы спустя, в конце службы.) И вот там, в этом богом забытом мире, сидит в своей землянке лейтенант Стругацкий и при свете керосиновой лампы самозабвенно изучает теорию отражения — по Ленину и по Тодору Павлову! А какие свирепые письма он мне оттуда писал — требовал информации, больше, новейшей, самой подробной, по астрономии (я стал уже студентом тогда), по физике, и что нового в литературе, особенно в фантастике, и какие новые песни сейчас поют, и какие читают новые стихи…

Сам же БН в это время вел студенческую жизнь. Обычную студенческую жизнь. Как все.

Споры с друзьями-студентами. Компания ребят — очень умненьких, очень начитанных, очень интеллигентных… Полные идиоты! (Поскольку речь идет о политике.) «Если вдруг заболеет товарищ Сталин, — говорили мы друг другу, покачиваясь со стаканом, как сейчас помню, хереса в руке, — что важнее? Здоровье товарища Сталина или моя жизнь?» И это — на полном серьезе! Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль шутить на такую тему, могли бы просто побить. Один только среди нас был умный человек — потому, наверное, что его родители были неизвестно где. (Странные такие родители — они как бы и были и, в то же время, их как бы и не было.) Он-то все понимал и не уставал повторять: «Ну что ты вопишь, как больной слон? Тише! Что вы орете на весь Ломанский! Тиш-ш-ше!..» (Отчетливо помню, я был уверен: он просто боится, чтобы мы своим ором не беспокоили сварливых соседей за стеной.)

И даже получал вот такие письма:

Борис!

Я прошу вас после 12 часов ночи не нарушать тишину в квартире, т. к. я работаю и не могу из-за вашего поведения уснуть. Вы же со своей компанией ведете себя недостойно образованному и культурному человеку: крики, возня, карты…

Это предупреждение, а на будущее я сообщу куда следует. Думаю, что до этого не следует доходить.

Анна Захаровна

Спорили студенты и пели песни…

Я же в молодости баловался стихами активно, предпочитая романтические или неприличные песенки для пения под гитару. Тогда ведь (конец 40-х, начало 50-х) не было ни Высоцкого, ни Окуджавы, ни Кима — приходилось сочинять самим.

Прохаживались по родному городу…

Я живу (всю свою жизнь) в Петербурге (Ленинграде). Гулять не люблю. Хотя в молодости любил: любимый маршрут был — по набережной, мимо здания Военно-медицинской академии, через Литейный мост, снова по набережной до Троицкого (Кировского) моста, и обратно — мимо Дома Политкаторжан, до Сампсониевского (Свободы) моста, по Финляндскому проспекту (самому короткому проспекту Питера) и — домой.

БН даже занимался спортом:

Я же, наоборот, от природы был мальчик хилый и золотушный, но при этом к спорту довольно способный. В седьмом классе физрук Иван Иванович, царство ему небесное, приохотил меня к спортивной гимнастике, и всю свою молодость я чем-нибудь обязательно и с охотой занимался: гимнастикой, волейболом, настольным теннисом. Впрочем, достижения мои были, прямо скажем, скромны — третий разряд, и ни на чуток больше.

В архиве сохранился «Классификационный билет спортсмена», выданный БНу. Зарегистрирован в коллективе физкультуры «Спортивный клуб ЛГУ», где записано, что 5 ноября 51-го года БНу присвоен третий спортивный разряд по гимнастике. И еще — удостоверение ГТО от 13 июля 51-го.

Летом же БН, как и все студенты, отправился на летнюю практику. На этот раз — в Абастумани.

ПЛАН ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ ПРАКТИКИ

студ. 5-го курса ЛГУ, командированных в Абастуманск. обс. (июль—август 1954 г.)

I. Общее ознакомление с работами обсерватории Абастумани (2–3 дня).

II. Работы по определению избытков цвета звезд в избранных площадках неба:

1) Наблюдения………7— 10 дн.

2) Измерения……….

3) Обработка………..7—10 дн.

III. Работы по определению цветовых показателей галактик:

1) Наблюдения………5–7 дн.

2) Измерения……….

3) Обработка……….. 7—10 дн.

IV. Работы по определению спектральных параллаксов звезд: (10–15 дней)

V. Работы по определению фотоэлектрических величин звезд:

1) Наблюдения………3–5 дн.

2) Обработка……….. 5–7 дн.

VI. Определение положений малых планет:

1) Наблюдения………2–3 дн.

2) Измерения и обработка. 3–5 дн.

VII. Ознакомление с некоторыми теоретическими работами по звездной статистике.

(5–7 дней)

___________________

Составленная программа работ имеет лишь приблизительный характер, соответствующий общему направлению работ на Абастуманской обсерватории в области звездной астрономии и астрофотографии.

Каждый из студентов имеет право, согласовав с дирекцией Абастуманской обсерватории, определить большее время на одни работы и меньшее на другие в связи с тем, чтобы по возможности иметь на будущий год материал для дипломных работ.

Студенты обязаны по прошествии 2–3 недель с начала практики сообщить в ЛГУ проф. Дейчу А. Н. свои общие итоги работы по производственной практике для совета и дальнейшего согласования. Адрес: Комарово Финляндской ЖД, 2-я Дачная, д. 5.

БН рассказывает:

Вы — выпускник именно АО. А следовательно, должны были проходить астрометрическую практику. И в связи с этим у меня возник вопрос: не навеян ли эпизод с «Великим кодированием» в книге «Полдень, XXII век» этой самой практикой?

У меня об этой самой астрометрической практике сохранились самые теплые воспоминания: ясная сентябрьская ночь, любимая девушка рядом, хронометр-тринадцатибойщик, метод Цингера… Отрывочные, неясные, но явно милые воспоминания — абсолютно ничего общего с «великим кодированием».

Я, правда, лазал по скалам. У меня был приятель, знакомый, с Красноярских столбов. Когда мы были вместе с ним в командировке, в Абастумани, он гонял меня там по отвесным стенам, но без всякой пользы. Я ничего, кроме страха, там не приобрел. В один прекрасный момент я залез на скалу, а как слезть с нее — я не знал. Вверх дороги не было — для меня. Для него была, для меня нет. А вниз — там уже метров пятьдесят… И вот он меня спускал.

В архиве сохранились некоторые записи студенческих времен БНа. Это различные астрономические расчеты («Спектрограф Кучерова… фокус колимат…. фокус камеры… наклон…», «Отражательная способность листьев разных ярусов» — явное свидетельство работы для Тихова), вручную начерченные таблицы («Стандартный спектрограф № 2»)… И стихи — пробы, черновики:

[сбоку, вероятно, рифма: «кювету»]

АН же продолжает служить.

Лидия Алексеевна Берникова попала на Камчатку по контракту (вербовке) и сперва работала на севере полуострова экономистом рыбодобываюшего предприятия. Потом ей было предложено перейти на работу в Петропавловск-Камчатский. Там она вышла замуж за военного, майора Берникова Германа Леонидовича. Часто слышала от него «Вот наш Аркаша…», «Аркаша то…», «Аркаша сё…». Спросила мужа: «Что это за Аркаша такой?» — «Это у нас лейтенант такой есть, в разведотделе, очень умный парень, ленинградец».

Сын у Лидии Алексеевны родился, когда муж был на учениях, на десантировании. Вдобавок по обстоятельствам пришлось рожать дома, принимала роды хозяйка жилья, старая камчадалка, чуть ли не с царских времен жившая там. Роды были тяжелыми. На следующий день, когда она была еще совершенно без сил, хозяйка сообщила, что к ней пришел какой-то военный. Входит высокий человек и говорит: «Я сослуживец вашего мужа. Слышал, вас можно поздравить с прибылью?» — «Если это прибыль, то да, можно». — «Я сейчас вернусь». И ушел. Приходит через минут сорок, приносит огромный букет роз — и где он только раздобыл его? — и торт. И еще навещал несколько раз. Потом вернулся с учений муж, ЛА ему рассказывает. А тот: «Ну конечно, это был Аркаша!»

АН был совершенно необыкновенный. Внимательный, очень много знающий. Считался незаменимым специалистом. Имел квалификацию военного специалиста японского языка 1-го класса, китайского — 1-го класса и английского — 2-го класса. Часто ездил как переводчик по командировкам, чуть ли не половину времени проводил в них.

Из сослуживцев своего супруга и АНа Лидия Алексеевна помнит Чайкина, Острецова, Мокшанова. Очень тепло отзывается о Викторе Строкулеве. Веселый, активный, энергичный, пробивной. Куча знакомых повсюду. Любил делать сюрпризы. Мог на мотоцикле за ночь смотаться в Мильково[180] и рано утром оставить у дверей свежие помидоры — предмет роскоши на Камчатке.

И еще некоторые подробности той жизни. Письма шли на Камчатку: авиа — неделю, простые — три-четыре недели. Поезд Москва—Владивосток шел 15 дней. Самолет Москва—Петропавловск летел 4 дня со многими остановками и ночевками. Центральная пресса печаталась в Петропавловске, передавалась фототелеграфом.

Аркадий Натанович знал Камчатку, знал острова.

Не раз допрашивал захваченных погранцами японских браконьеров.

Рассказал, как однажды выбросили его группу на остров Алаид. Остались у него и у двух погранцов четыре ящика с продуктами. Когда открыли, выяснилось, что во всех четырех — сливочное масло, причем прогорклое. А кругом океан, с Куро-Сиво несет туманом. Сладкий ад, острова, территория греха, юность.

<…>

И сам вспоминал странные вещи. Например, японских браконьеров — у них на куртках висели комсомольские значки. Для красоты и на всякий случай. И как добывал спирт у вертолетчиков в Петропавловске-Камчатском. Система антиобледенения вертолетов работает на чистом спирту, ужас, как много пропадает качественного товара!

В свое время рассказчик, поведав мне эту историю, высказал пожелание, чтобы при его жизни на русском языке она не появлялась. И рассказ был опубликован… на латышском. Теперь настало время перевести его обратно. Рассказчика звали Аркадий Стругацкий.

Ты знаешь, что такое эрликон? Правильно: авиационная пушка. И что у нее четыре ствола, тоже знаешь? Молодец! А ты палил из всех ее четырех стволов по людям? Так, чтобы ошметки в воздух летели? Нет? Ну, тогда ты многого в жизни не видел…

…Тогда мне было двадцать шесть лет, и я был единственным знатоком японского языка на полторы тысячи километров в округе. До сих пор не представляю, зачем я был нужен в том отдаленном камчатском гарнизоне, ибо поездка на Хоккайдо мне явно не светила — во всяком случае, в этом столетии. Понять сию ситуацию не мог даже начальник гарнизона и, чтобы хоть чем-то занять меня, возложил на мои лейтенантские плечи обязанности начальника химической защиты. То был благородный жест с его стороны: он алкал духовной пищи, и я удовлетворял его возвышенные стремления, рассказывая ему о нежной Сей-Сёнагон и ее «Записках от изголовья» и водяных Рюноске. Думаю, что этот высокий пост я получил как оценку своего интеллектуального потенциала. Он означал, что у меня было вдоволь спирта и куча свободного времени. После проверки наличия противогазов и исправности системы громкого оповещения мне оставалось только пить, что я не без удовольствия и делал.

Собутыльники у меня были отменные, но, чтобы не отвлекаться, сейчас рассказывать о них не буду.

Как-то утром просыпаюсь я у себя в землянке. Шли пятидесятые годы, и о таких глупостях, как бытовые удобства, не приходилось и мечтать. Мы знали — и если кто-то забывал, то ему каждый второй день вбивали в голову — что мы стоим на передовом посту охраны нашего социалистического отечества и что враг не дремлет. В то утро я спал крепким здоровым сном молодого офицера, нимало не заботясь, бодрствует ли враг или нет. Впрочем, мы и во сне стояли на вахте. Так что, когда меня разбудили, я, еще не открывая глаз, сразу же попал в сапоги, успев даже намотать портянки, а выпрямляясь, уже затягивал ремень.

— Командир зовет, — сказал вестовой.

— Что за дела? — по пути спросил я.

— Не знаю, — услышал я в ответ. — Сказано было, чтобы шел побыстрее.

Явившись, я отрапортовал о прибытии. Рядом с начальством сидел незнакомый капитан, который оценивающе посмотрел па меня. Это мне не понравилось.

— Говорят, что вы японский знаете, — сказал он.

— Так точно, — ответил я.

— Что кончали?

— Институт военных переводчиков, — доложил я и хотел добавить «с вашего разрешения», но воздержался, потому что в армии, случалось, шуток не понимали.

— Насколько хорошо знаете язык? — последовал еще один вопрос.

— Прилично, — смело ответил я, зная, что все равно экзаменовать меня никто не будет.

— Годится, — сказал капитан и добавил: — Собирайтесь!

— Слушаюсь, — сказал я, и повернувшись кругом, услышал, как он мне в спину сказал:

— Много барахла с собой не берите, вас обеспечат.

«Это что-то новенькое, — подумалось мне. — Куда же меня — в Японию, что ли? В логово зверя?»

Через пару часов я, расставшись со своей землянкой, оказался в районном центре, где прямиком направился в штаб дивизии. Толком я так ничего не понимал, кроме того, что погода отвратная, что сапоги у меня по самые ушки в грязи и что неплохо было бы простирнуть подворотничок.

Долго ждать решения своей судьбы мне не пришлось. Командир дивизии пожал мне руку и сообщил, что я поступаю в полное распоряжение «вот этого товарища». Только сейчас я заметил, что за столом сидит какой-то неприметный майор: он был лысоват, с курносым носом и хитроватыми глазками.

— Пошли, лейтенант, со мной, — сказал он и, проведя меня в какую-то комнатку, внимательно посмотрел на меня, после чего вынул из шкафчика початую бутылку спирта и налил мне щербатый стаканчик. — Взбодрись! — чутко уловив мое состояние, приказал он.

Взбодрившись, я осведомился, не работает ли товарищ майор по совместительству и добрым волшебником — что-то в его поведении подсказало мне, что я мог позволить себе такую вольность.

— Хм, — сказал он, — свои догадки по этому поводу ты выложишь несколько погодя. — Последние его слова тут же отбили у меня охоту ерничать, и я понял, что все время, пока буду находиться в его распоряжении, должен буду слушаться его, если не как господа бога, то как полномочного представителя на земле.

Тут же стало ясно, что мой временный начальник — весьма деловой человек. Критически осмотрев мою шинель с измазанными грязью полами, он приказал ее скинуть и вручил мне короткую куртку на коже. Пока я ее примерял, он вытащил из шкафчика короткий десантный автомат и подтянул ремень, чтобы он у меня не болтался, а аккуратно лежал под рукой.

— А теперь, лейтенант, — сказал он, — знаешь, чем нам предстоит заняться?

— Никак нет, товарищ майор! — бодро отрапортовал я.

— Да брось ты это титулование, — поморщился он. — Можешь звать меня Серафимом Николаевичем. Или дядей Симом. Значит, начнем с того, что пару часиков поспим.

Как-то неудобно стоять, когда начальник предлагает прилечь. Подложив куртку под голову, я послушно вытянул ноги, ни черта не понимая, что происходит.

Ну, хорошо — допустим, меня вызвали на курсы повышения квалификации начальников службы химической защиты — это я еще могу понять. Но почему в такой спешке? Что за странные вопросы о знании японского? При чем тут этот майор, типичный тыловик? И автомат еще какой-то… Мы что, собираемся отбить у соседней части груз мороженой свинины, создав при том впечатление, что напали самураи — банзай! Так ведь, если попадешься, бандиты из спецотдела пристрелят на месте…

Когда я открыл глаза, майор уже был в полной боевой готовности — в такой же куртке и с автоматом под мышкой.

— Давай, давай, — поднял он меня и серьезно добавил: — Развалился тут себе, и не добудишься.

Уже смеркалось, когда мы двинулись в сторону порта. Я понял, что нам предстоит отправиться на материк на грузовом судне, потому что мимо военной гавани мы прошли, даже не глянув в ее сторону, но окончательно перестал что-либо понимать, когда мы не остановились и у торгового порта. Тропка становилась все уже, извиваясь между непросыхающих луж и груд щебенки.

— Не споткнись, — сказал майор, ныряя куда-то вниз. Я последовал за ним, и едва не пропахав задом по земле, стал опускаться по крутой тропе, которая вела до уреза воды, исчезая на берегу маленького заливчика, который сверху было и не приметить. На его глади болталось сооружение, которого раньше видеть мне не приходилось: низко сидящее на воде почти круглое судно; над палубой, заваленной мотками канатов, возвышалась небольшая рубка, а на корме стояла закрытая брезентом какая-то штука, весьма смахивающая на орудие.

— Привет, майор, — сказал какой-то замурзанный мужик, вынырнув из дырки на палубе. — Я уже заждался. А это кто с гобой?

— Привет, боцман, — ответил майор, он же дядя Сима. — Ожидание кончилось, запускай двигун. А это… ну, скажем, наш помощник.

Боцман деловито смерил меня взглядом с головы до ног и осведомился, как у меня обстоит дело с рвотными спазмами. Я ответил, что до сих пор бог миловал, на что мой собеседник хмыкнул и сказал, что на этом корыте самого господа бога (так он выразился) вывернет наизнанку.

Мы спустились в узкую каютку, где майор показал мне лавочку шириной в два спичечных коробка и предложил устраиваться «как дома». Я по-прежнему ничего не понимал, ровным счетом ничего, кроме того, что спрашивать не имеет смысла — так и так я буду оставаться в неведении до последней минуты, а когда эта минута придет, я буду знать только то, что мне сочтут нужным сказать, и ни капли больше.

— Значит, по-японски тянешь? — спросил майор, с кряхтением стягивая сапоги.

— Тяну, — согласился я.

— Ну, скажи что-нибудь, — попросил он.

— Чего прикажете? — с нажимом осведомился я, ибо в армии, особенно младшие офицеры, терпеть не могут таких неопределенных полуприказов-полупожеланий.

— А что хочешь. Ну, например… а за окном хорошая погода, мне месяц светит прямо с небосвода. Можно не в рифму.

— Пожалуйста, — выдал я заказ. — Чистый спокойный свет льет с неба луна, с горных вершин летит ветерок. Примерно так. — Естественно, по-японски.

— Годится, — с удовлетворением сказал майор и снова закряхтел, стаскивая второй сапог. — Словом, так, лейтенант, — теперь он говорил серьезно, — скоро мы встретим одного человека. Как скоро, сказать не могу. Это зависит от погоды и от нашего боцмана. Времени у нас будет… ну, скажем, не очень много. Твоя задача — сразу же выслушать, что он скажет. Выслушать и зафиксировать. Слово в слово. И тут же сообщить мне. Задание ясно?

— Ясно, — ответил я.

— А теперь ложись и спи. Когда надо будет, я тебя подниму.

Ничего себе ситуация. К начальству, к его приказам и повелениям я всегда относился не без юмора, чтобы не сказать больше, но старался без нужды с ним не спорить, помня старую пословицу, чем кончается попытка плевать против ветра. Но этому невидному лысоватому майору я подчинился без каких-либо возражений и когда он приказал спать, я заснул в мгновение ока. Потом уже, через много лет, я встретил персонажа, который мне напомнил Серафима Николаевича. Это был Сикорски. Чему я не удивился, узнав, что Стругацкий-старший служил в то же самое время недалеко от меня.

Не припомню, сколько я спал, загипнотизированный приказом этого чертового майора. Смутно припоминаю, как шлепались о борт волны и мерно рокотал двигатель, от которого по всему корпусу шла мелкая дрожь. Я проснулся от внезапно навалившейся тишины, с которой так хорошо знакомы все плавающие и путешествующие — смолк двигатель. Прибыли.

Продрав глаза, я вылез на палубу. Сквозь клочья тумана просматривалось какое-то каменистое побережье, но провалиться мне на месте, если я тогда соображал, куда нас занесло после ночного путешествия. Майор и боцман стояли у борта, опираясь на провисшие леера, и напряженно всматривались вдаль.

— Рановато еще, — неопределенно сказал боцман.

— Вроде так, — согласился майор и посмотрел на светящийся я циферблат своих часов. — Кузьмич, у тебя перекусить что-нибудь найдется?

— А как же, Серафим Николаевич, — с готовностью отозвался боцман. — Не без этого. Внизу уже все готово.

Мы еле разместились в судовом камбузе — если позволительно столь высокопарно называть крохотный закуток рядом с каютой — сидя чуть ли не на коленях друг у друга. Я уже нацелился на горячую дымящуюся кашу с подливкой, как внезапно майор насторожился и отложил ложку.

— Пожалуй, не стоит, — сказал он. — Потом поедим. Что-то аппетита у меня нет.

Отложил ложку и я. В желудке похолодело, и его свело спазмой. Мне стало как-то не по себе. Хотя отсутствием аппетита я не страдал, но вспомнил советы бывалых людей, что если уж получишь пулю в живот, то лучше на пустой желудок.

— Что мне еще от тебя надо? — задумчиво сказал майор. — Так… Ты эрликон знаешь?

Еще бы мне его не знать. Маясь от безделья, я не раз заходил в учебный класс, чуть ли не половину которого занимала модель эрликона в натуральную величину. Разобрать и собрать его я, конечно, не смог бы, но зарядить, навести и вести огонь, примостившись на вращающемся сидении — это я мог бы сделать с закрытыми глазами, прошу прощения за шутку.

Я, естественно, не стал вдаваться в подробности и коротко ответил:

— Знаю, товарищ майор.

— Стрелял из него?

— Не доводилось.

— Может, и доведется. Так что готовься.

Мы помолчали.

— Время, — сказал майор. — Пошли наверх.

Мы снова выбрались на палубу. Наше суденышко покачивалось на прибрежной зыби, и ее брызги долетали до наших сапог.

— Вот он, — спокойно сказал боцман. — Глянь, Николаевич.

— Где? — резко переспросил майор.

— А вон, бежит меж камней.

Майор вскинул бинокль, хотя и без оптики можно было разглядеть, как меж огромных валунов то появляется, то снова исчезает белая повязка на голове бегущего человека — видно было, что он ищет спуск к воде.

— К орудию, — тихо сказал майор и, то ли избавляясь от утренней стылости, то ли просто разминаясь, зябко повел плечами. — Кузьмич, подтащи-ка ему боезапас.

Пока я стаскивал брезент с четырех стволов эрликона и устраивался на дырчатом металлическом сидении, Кузьмич споро притащил откуда-то снизу два длинных деревянных ящика, в которых были сложены уже снаряженные ленты с удлиненными боезарядами с эрликона. Он пристроился со мной рядом.

Майор, едва не переваливаясь за борт, напряженно всматривался в затянутый полосами тумана берег, и наконец я, чуть скособочившись на сидении, увидел, что там происходит.

Человек с белой повязкой на голове, внимательно выбирая себе дорогу, бежал к воде, пока его преследователи, не тратя времени на поиски удобного пути, настигали его по пятам. До нас доносились приглушенные туманной пеленой звуки автоматных очередей.

— Отрезай! — крикнул майор, махнув мне рукой. — Отрезай их, не позволяй залечь!

Длинной очередью я отсек преследователей от беглеца, но сразу же понял, что имею дело отнюдь не с новичками. Они тут же поняли, что огонь ведется не столько на поражение, сколько отсечный. Часть из них залегла за камнями и стала поливать меня из автоматов, пока остальные продолжали преследование.

Попасть в меня было не так легко, но все же мне пришлось скорчиться на сидении, чтобы стать как можно меньше. На пару секунд я потерял цель, но за это время залегшие рванулись вперед, пока остальные прикрывали их огнем. Беглец слегка прихрамывал на ходу, то и дело скрываясь за камнями. Он толково использовал укрытия, но все же было видно, что пуля его не миновала.

— Шмаляй! — заорал майор. — Коси их! Коси! Кузьмич! Заряжай!

В горячке я не заметил, что отстрелял почти всю ленту, и Кузьмич, сидя на корточках, ловко и споро вставил новую.

Беглец оказался почти у уреза воды, но теперь он был на открытом пространстве и преследователи, укрываясь за камнями, били по нему из всех стволов.

Майор что-то крикнул, но я не расслышал его из-за грохота всех стволов эрликона и звона вылетающих гильз. Я бил прямо по преследователям — они были в сероватых комбинезонах и шапочках с длинными козырьками — и видел, как в воздух взлетали ошметки их тел, разорванных огнем моих пушек.

Отчаянно матерясь, майор поспешно стягивал с себя штаны. Беглец, подтягиваясь на руках, полз к урезу воды; повязка на его голове стала ярко-красной.

— Держись! — рявкнул майор и исчез за бортом. Пловцом он был отменным — его голова, исчезнувшая под серыми волнами, вынырнула лишь в метре от неподвижно лежащего у воды человека; выкинувшись на берег, он рывком сдернул его за собой в воду. Но я не обращал на него внимания. Я сидел как петух на насесте, прячась от шквала пуль лишь за маленьким щитком, и единственным моим спасением было держать берег под непрерывным обстрелом. Что я и делал, лишь краем глаза заметив, как майор вынырнул у борта, придерживаясь за него одной рукой, а другой таща за собой неподвижное тело человека, которому была устроена столь незабываемая встреча.

Кузьмич кинулся к нему на помощь, но майор уже карабкался на палубу.

— Заводи! — выдохнул он, распластавшись на настиле и подтягивая к себе обмякшее тело.

Не знаю, как у Кузьмича это получилось, но он в мгновение ока, как чертик в кукольном театре, провалился в машинное отделение, и в ту же секунду взревел двигатель. Только сейчас я понял, что это было за судно. На этой галоше стояли два авиационных двигателя, и мы, вертикально задрав нос и осев на корму, чуть ли не по воздуху вылетели из бухты. Так как в этом положении я оказался спиной к берегу, то сделал самое умное, что мог в данной ситуации: шлепнувшись на четвереньки, одним броском добрался до трапа и головой вперед нырнул в люк.

На моей лавке лежал спасенный. Сказать, что он был ранен, значило не сказать ничего. Его буквально изрешетило. Кровь из него хлестала ручьем, и мне показалось, что в ране на голове я увидел беловатую поверхность мозга. Майор сидел на полу рядом с ним, переводя дыхание.

— Ну, лейтенант! — выдохнул он. — Пусть он заговорит. Заставь его говорить. Теперь все зависит от тебя, лейтенант! — На какое-то мгновение майор, казалось, потерял сознание, потому что его откинувшаяся голова стукнулась о переборку, но он тут же пришел в себя и, зажимая рукой раненое плечо, оказался со мной рядом.

Я склонился к человеку. Он что-то бормотал. Я наклонился к нему так низко, что почувствовал солоноватый запах его дыхания, и догадался, что так пахнет кровь, которая заливала его лицо и пузырями вздувалась на губах. Я старался уловить каждый звук, который он издавал, каждое слово. И внезапно понял, что ничего не могу разобрать. Ни одного слова. Мне показалось, что я схожу с ума. Фонетика была явно восточной, в этом я мог бы поклясться. НОЯ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЛ. ОН ГОВОРИЛ НЕ ПО-ЯПОНСКИ.

Повернувшись к майору, я только развел руками.

— Что? — впился он в меня взглядом. — Что он сказал?

— Он говорит, — ответил я, — но не по-японски. Майор закрыл глаза и сел на пол.

— Слушай его, — настойчиво повторил он. — Слушай!

Я сидел рядом с ним и слушал, пока у человека, лежащего на лавке, не начались конвульсии, а на губах не стали вскипать и лопаться пузыри.

Сбросив скорость, в открытом море мы опустили его за борт. И пошли себе дальше.

Ходили слухи, что меня представили к Красной Звезде, но я ее так и не получил.

И не спрашивайте меня больше ни о чем. Я сам не знаю, по побережью какой страны я бил из эрликона.

Илан Полоцк по нашей просьбе прокомментировал свою публикацию.

В одну из моих встреч с АНС, году этак в 75-м, мне довелось услышать повествование, которое я передал в виде рассказа «О Пользе иностранных языков» (потом уже, в книжке, он получил более броское название «Гремя огнем, сверкая блеском стали…») — не беру на себя смелость говорить, что это я написал его. Точнее, я записал текст.

Было очень приятно услышать, что это получилось «слово в слово». Никакого диктофона не было, я не делал никаких записей, и если уж говорить об «особом эмоциональном состоянии», то, скорее, оно было не у рассказчика, а у меня, и назвать его можно было обалдение. Аркадий полулежал на диванчике, я сидел у круглого (?) столика у окна. Начал рассказ Аркадий в спокойном повествовательном тоне, и я даже немного заскучал слушать рассказ о незамысловатом армейском быте. Лишь потом я понял, что это был специальный прием умелого потрясающего рассказчика. Когда мое внимание было усыплено, темп повествования начал убыстряться, а после вопроса: «Из эрликона стрелять умеешь?» я, вздрогнув, просто исчез с проспекта Вернадского, оказавшись в тех самых местах. Хотя, может, дело в том, что когда-то я плавал матросом-аквалангистом, предполагаю, именно в тех местах, и очень живо представлял себе место действия…

Была ли такая история в действительности и кто ее герои? У меня нет ответа ни на первый, ни на второй вопрос. Я нередко задавал их Аркадию, но он мастерски уходил от ответов. (Хотя, помнится, когда я просил разъяснений, кто такие Странники и «людены», он лаконично отвечал, что не знает. «Как? — удивлялся я. — Отец не знает, кто его дети?» «Да, вот так, — бывал ответ. — Не знаю и все».)

Но можно поразмышлять. Судя по тому, что Аркадий долго запрещал мне его печатать, какая-то подоплека под этой историей была. Действие происходит в начале пятидесятых годов. Едва ли не самый горячий период холодной войны. В районе Лиепаи сбивают американскую летающую лодку «Каталина», которая «удалилась в сторону моря». Цель этой же лихой операции, как можно предположить, — взять на борт, спасти какого-то нашего резидента или разведчика, обладателя важнейших тайн. Таких, ради которых можно и третью мировую войну начать. Фактически ее и начал «майор Сикорски», открыв настильный огонь из эрликона по чужой территории. По какой конкретно? Может, по оконечности Южной Кореи. Не исключено, по самой Японии. Помню, что пологие северные берега Японии, рядом с которыми мы стояли, именно такие как в рассказе.

Если это так, то можно понять, почему Аркадий лишь усмехался и отнекивался в ответ на мои расспросы, а также запрещал печатать рассказ. Начать третью мировую войну… это, ребята, срока давности не имеет.

Не без гордости хочу сказать, что рассказ вызвал и продолжает вызывать у читателей неподдельный интерес, хотя заслуга в этом сугубо Аркадия Стругацкого.

Конечно, описанные именно в таком ключе события вряд ли имели место. (Взять лишь будто бы покрытое за несколько часов расстояние от Петропавловска до ближайшего чужого берега — а это свыше 1200 км, при том что запас хода небольшого суденышка никак не более 100–200 км.) И тем не менее следует сказать, что этот рассказ АН исполнял среди своих друзей неоднократно и всегда с особенным чувством. Вот что говорит об этом исполнении Олег Шестопалов, математик и эссеист, бывавший у АН: «Именно этот случай мне АН рассказывал. Только у автора все это выглядит веселовато, а на самом деле был ужас от происходящего, от майора этого и от полной невозмутимости боцмана. Полный мрак».

Творчество у АНа настолько плотно переплетается с жизнью, что отделить одно от другого весьма сложно. Сам АН вспоминал:

Биленкин: Правда ли, что все герои ваших произведений взяты из жизни?

А. Стругацкий: С самого начала наша деятельность была реакцией на нереалистичность фантастической литературы, выдуманность героев. Перед нашими глазами — у меня, когда я был в армии, у Б. Н. в университете, потом в обсерватории — проходили люди, которые нам очень нравились. Прекрасные люди, попадавшие вместе с нами в различные ситуации. Даже в тяжелые ситуации. Помню, например, как меня забросили на остров Алаид — с четырьмя ящиками сливочного масла на десять дней. И без единого куска сахара и хлеба. Были ситуации и похуже, когда тесная компания из четырех-пяти человек вынуждена была жить длительное время в замкнутом пространстве. Вот тогда я впервые испытал на собственной шкуре все эти проблемы психологической совместимости. Достаточно было одного дрянного человека, чтобы испортить моральный климат маленького коллектива. Порой было совершенно невыносимо. Были и такие коллективы, когда мы заведомо знали, что имярек — плохой человек, но были к этому готовы и как-то его отстраняли. Я хочу сказать, что нам было с кого писать своих персонажей. И когда мы с братом начали работать, нам не приходилось изобретать героев с какими-то выдуманными чертами, они уже были готовы, они уже прошли в жизни на наших глазах, и мы просто помещали их в соответствующие ситуации. Скажем, гоняться за японской шхуной на пограничном катере — дело достаточно рискованное. А почему бы не представить этих людей на космическом корабле? Ведь готовые характеры уже есть. Мы, если угодно, облегчили себе жизнь. Конечно, по ходу дела нам приходилось кое-что и изобретать. Но это не столько изобретения, сколько обобщение некоторых характерных черт, взятых у реальных людей и соединенных в один образ. Это обобщение и соединение остается нашим принципом, мы будем продолжать так и впредь, потому что принцип довольно плодотворный.

БН тоже вспоминал о том времени:

В памяти моей сохранился только один разговор (с моей будущей женой), когда я впервые ясно сформулировал (в т. ч. и для себя) свою заветную мечту: ну, не роман, не повесть, — хотя бы рассказик маленький опубликовать! — и это было бы счастье. Думаю, разговор этот относится к году 54-му.

И поскольку здесь упоминается будущая жена — несколько фактов:

Мария Стругацкая:

Ее родители познакомились еще во время учебы в Военном институте иностранных языков (Аркадий Стругацкий изучал японский, Елена Ошанина — китайский. — Авт.), а расписались намного позже. Для обоих это был второй брак.

— Отец впервые женился перед выпуском в 1949-м. После этого отправился служить на Дальний Восток. Про его первую супругу знаю мало — она была дочерью генерала, ехать с ним к месту службы отказалась. Возможно, семья быстро распалась потому, что зять-полукровка (отец был наполовину еврей) не понравился тестю. В конце 40-х годов, на фоне борьбы с космополитизмом, начальство это не приветствовало…

Мама сразу влюбилась в отца. Когда их роман начался, он был лейтенантом, служил в Канске, не имел ни кола ни двора, а она — профессорская дочка. Мама поехала к нему в Канск, потом — на Камчатку. Когда дед отправлял маму на Дальний Восток, спросил: «Зачем тебе такой красивый муж? Может, лучше оставить его любовником?» Папа был красив и женщинам нравился.

Не могли ли Вы рассказать историю знакомства с Вашими супругами? Как понял из одного Вашего интервью, это произошло после того; как Вы и Ваш брат были эвакуированы из Ленинграда.

— АНС познакомился со своей будущей женой Еленой Ильиничной (дочерью известного китаиста профессора Ошанина, главного редактора самого знаменитого китайско-русского словаря) в западносибирском городке Канске, где преподавал тогда в школе военных переводчиков. Случилось это в самом начале пятидесятых. А я примерно в это же время познакомился со своей будущей женой, Аделаидой Андреевной (дочерью боевого генерала Карпелюка, который командовал в те поры пехотным училищем в Череповце) на первом курсе матмеха ЛГУ, куда мы с ней поступили одновременно на отделение астрономии. Было все это, грубо говоря, через десять лет после начала блокады, так что эвакуация здесь, прямо скажем, ни при чем.

АН женился в 1954 году. БН — в 57-м. Мы уже писали в предисловии, что будем стараться избегать описания личных событий в жизни АБС, касаясь их изредка и только «по делу» — насколько эти события отразились на творчестве. Решение было принято довольно давно — задолго до придумки серии «Неизвестные Стругацкие». И обусловлено оно было ответом БНа на вопрос С. Бондаренко в 1991 году. БН написал:

Жена — это, конечно, прежде всего друг, то есть человек, которому ты полностью вверяешь себя и он отвечает тебе тем же. Это — опора твоя, — в тех же пределах, в которых ты ее опора. Это последняя твоя линия обороны. Это последнее, что тебе изменит. Это ты сам, но в улучшенном варианте. Это совесть твоя и честь, но не такие, каковы они на самом деле, а такие, какими должны (по твоим представлениям) быть. Материализованный идеал…

Всё это довольно-таки высокопарно, но по сути верно. Человек устроен так, что не может быть своей собственной последней линией обороны. Это была бы слишком уж слабая линия. Человеку должно быть перед кем-то СОВЕСТНО. Должно быть еще что-то или еще кто-то рядом с тобой и лучше тебя, и в каком-то смысле важнее тебя. Это Бог. Но Бога, видимо, все-таки нет. Значит — друзья. И самый верный и стойкий их них — жена.

И это бывает. Редко, но бывает. Такой женой была моя мать. Такой женой была и остается мне моя жена. И жена А. Н., насколько я могу судить об этом со стороны.

Что тут еще скажешь?

Иногда, конечно, письма будут касаться личной жизни АБС, но просим читателя постоянно иметь в виду, что все неудачи, все творческие передряги, все препоны на пути к опубликованию того или иного произведения АБС, все творческие кризисы, которые будут рассматриваться в этих книгах, ложились на плечи и этих грех женщин: матери и жен. И скажем им спасибо. Возможно, не будь у АБС этой опоры, они бы не выстояли и не стали тем, кем стали — писателем «Братья Стругацкие».