Пламя дьявола

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Рэчел не могла поверить собственным глазам, когда увидела поднимающуюся над вершинами деревьев струйку дыма. “Неужели цивилизация?” — не поверила она. Во всяком случае это было признаком, указывающим на жилье. Настроение у нее сразу улучшилось. “Но, — подумала она, — хуже уже просто не могло стать”. Хуже и быть не может, чем этот отвратительный, без единого слова проведенный в седле день.

Молчание между ними было похоже на ощутимую, почти реальную угрозу. Оно было наполнено мраком и враждой. Не один раз начинала Рэчел жалеть о брошенных ею словах. Но в тот момент было очень важно, совершенно необходимо, остановить Витаса, не дать ему соблазнить ее. Это произошло по очень серьезным причинам, которые по-прежнему оставались столь же существенными, — напоминала она себе.

Ну, что ж, ей это удалось, по крайней мере, отчасти. Он перестал ее ласкать, но она вовсе не убедила его отказаться от стремления овладеть ею, а это может привести к разрушительным последствиям.

Он ее напугал, — думала Рэчел. — Напугал тем, что заставляет ее чувствовать своею сдержанную силу, когда он ласкает ее, напугал той странной нежностью, которая, казалось, заставляла его сдерживать свою страсть, будто он чувствовал, что ведет ее еще не хоженой ею дорогой.

“Ну, так я убила все это, начисто уничтожила”, — с тоской подумала она. Чего теперь ей ждать вместо нежности? Бездушного обладания, по всей вероятности. Быть использованной до тех пор, пока он не удовлетворит движущие им гнев и желание. И если его нежность ее пугала, то одна мысль о том, что ей придется быть игрушкой для его чувственного удовлетворения приводила ее в настоящую панику.

Она поймала себя на мысли о том, что произошло бы, если бы она поддалась собственным инстинктам там, на горном склоне, и отдалась ему. Вероятно, они так и оставались бы там, — думала Рэчел, — или, если бы и решили продолжить путешествие, то их молчание было бы совсем другим. И возможно, они не искали бы ночлега в finca[3], к которой сейчас приближались. (Она уже заметила между деревьями крышу.) Они бы поставили где-нибудь палатку и спали бы обнявшись в ней.

В горле ее что-то больно сжалось, она сморгнула слезу. “О Боже, — думала Рэчел, — это не может происходить со мной. Я не хочу этого. Я приехала сюда, чтобы доказать, что я человек, личность, и вполне могу контролировать любую ситуацию. Что я больше, чем просто красивое лицо и тело и масса противоречивых эмоций. Я хотела заставить дедушку поверить, что могу совершить все, что мог бы сделать мужчина, если ему этого захочется. Я даже не могу сказать, что он меня не предупреждал, хотя ему, разумеется, и в голову не могло прийти, что я окажусь в таком положении”.

Да она и сама-то не могла себе этого представить. Созданный Ли образ Снегурочки в какой-то степени служил для нее защитой, которая прикрывала ее и позволяла зализать свои раны. В результате ей не надо было укорять себя за неразборчивость в связях. Что за очаровательные благополучные иллюзии в отношении себя она питала! До появления настоящего соблазна никто и понятия не имеет о собственной слабости. Одно она теперь знала наверняка. Если бы ласки Ли зажигали в ней хотя бы искру того огня, который раздувало в ней малейшее прикосновение Витаса, она давным-давно стала бы его любовницей. На самом же деле она позволила собственному безразличию обмануть себя и заставить поверить в образ, навязанный ей, и в то, что она не подвластна велениям страсти.

Теперь-то она поняла, что это вовсе не так. “Но что из того”, — мрачно размышляла Рэчел. Они выезжали на дорогу, которой, казалось, действительно пользовались люди. Пыльная каменистая дорога имела отпечатки колес. От звука лошадиных копыт тощий цыпленок перемахнул перепугано через дорогу прямо перед ними и скрылся в кустах с возмущенным квохтаньем. Где-то впереди залаяла собака. Еще несколько ярдов и они увидят дом, — благодарно подумала Рэчел и впервые заметила, как сильно она устала и какой грязной чувствует себя. Из того, что она видела до сих пор, можно было сделать вывод, что finca[4] не являлась частью большой плантации. Речел нигде не видела признаков разведения бананов или кофе. Ей очень хотелось надеяться, что хозяева окажутся не слишком бедны, чтобы гостеприимство не было им в тягость. Рэчел чувствовала, что может вывалиться из седла от усталости. В тот момент, когда она об этом подумала, кусты раздвинулись, и появился мужчина с мотыгой на плече. Мгновение он смотрел на Витаса, как бы не веря собственным глазам, потом бросился вперед. Зубы его сверкнули в широкой улыбке, он выкрикнул какое-то приветствие. Она наблюдала, как Витас спешился и ответил на его приветствие.

Последовал разговор по-испански, слишком быстрый для того, чтобы Рэчел могла уловить его смысл. Но она догадалась, что Витаса просили объяснить, почему он здесь и почему у них третья лошадь, груженая вещами. Рэчел пришла к выводу, что Витас частенько пользовался finca для ночлега. Двое мужчин пошли вперед, ведя лошадей на поводу, а она ехала за ними, и в душе ее кипело негодование. Кроме одного короткого взгляда, брошенного в ее сторону, вновь появившийся человек ничем не проявлял своего внимания к ней, а Витас не сделал ни малейшей попытки ни представить ее, ни вовлечь в беседу. Что бы они там ни обсуждали, головы они склонили близко друг к другу, а голоса их были очень тихими и серьезными. “Должно быть, они ведут какой-то свой мужской разговор”, — с досадой подумала Рэчел. Когда она увидела дом, у нее перехватило дыхание. Он был чуть больше хижины, с проржавевшей жестяной крышей и широкой верандой, казавшейся довольно шаткой и окаймлявшей весь домик. На веранде было установлено что-то вроде плиты, и полная женщина склонилась над ней, вся поглощенная приготовлением пищи.

На ней было хлопчатобумажное платье и закрытый фартук, которые, как заметила Рэчел, носили и женщины в Асунсьоне. Волосы у нее были заплетены в косы и обернуты вокруг головы. При звуке приближающихся голосов она взглянула вверх, с коротким криком удовольствия бросила ложку, которой помешивала что-то в кастрюле, и, соскочив с веранды, поспешно кинулась в распахнутые объятия Витаса.

На пороге домика Рэчел заметила двух черноглазых детей, внимательно наблюдавших за их приближением. Она вздохнула. Дом, казалось, с трудом вмещал даже эту семью. Вряд ли в нем могло найтись место и для них.

Она въехала во дворик и сидела, не отводя глаз от шаткого строения. Подошел Витас и посмотрел на нее снизу вверх.

— Это мои добрые друзья, Рамон и Мария, — сказал он. — Они не говорят по-английски, так что тебе придется поверить мне на слово тому, что они рады принять тебя в своем доме.

Она тихо промолвила:

— Но мы не можем…

— Не можем что? — Он нахмурился, и лицо его стало мрачным и неуступчивым.

— У них так мало, — прошептала Рэчел. — Мы не можем мешать… брать у них.

Он сердито выдохнул.

— Ты просто виртуоз в оскорблениях, но будешь точить свои когти исключительно на мне. Ты не причинишь боли Марии, дав ей понять, что ее дом недостаточно хорош для заносчивой… — Он умолк на миг. — А сейчас слезай с лошади или я стащу тебя силой и дам тебе взбучку, которую ты давно заслужила!

Рэчел торопливо спешилась, с яростью косясь на него. Итак, он решил, что ее колебания вызваны заносчивостью, а не беспокойством и нежеланием причинять неудобства. Ну, и черт с ним! Пусть себе думает все что угодно! Она прошла мимо него навстречу хозяевам, гордо задрав нос, и испортила весь эффект этой сцены, споткнувшись и едва растянувшись во весь рост. Витас стоял в стороне и холодно наблюдал, а Рамон и Мария, охая от расстройства, бросились к ней и, подхватив ее под руки, довели до веранды и усадили в старенькое кресло-качалку.

Там она и восседала, как персона королевской крови, удостоившая своих подданных высокой чести нанести визит, когда Витас прошел следом за Марией и Рамоном в дом. Она сидела и сердито размышляла о том, что он вполне бы мог секретничать с ними и при ней. Однако ей пришлось признаться самой себе, какое большое облегчение крепко сидеть вот так и двигаться только тогда, когда тебе этого захочется. На шатком столике рядом с ней лежало что-то вроде веера. Рэчел дотянулась до него и стала обмахиваться, с удовольствием подставляя разгоряченное лицо под создаваемый движениями веера ветерок.

Она совершенно не представляла, в какую сторону они двигались. Все эти подъемы и спуски, а вместе с ними мрачные размышления, одолевавшие ее в дороге, совершенно запутали девушку, но, судя по температуре воздуха и влажности, можно было заключить, что они снова находятся на том же уровне, что были утром. Рэчел закрыла глаза и тут же снова открыла их, почувствовав прикосновение. Кто-то легко тронул ее за руку.

Один из детей стоял с ней рядом и протягивал ей стакан с каким-то фруктовым соком.

Рэчел приняла стакан и постаралась припомнить фразу из своего испанского разговорника, чтобы узнать имя ребенка и его возраст. Но малыш только застенчиво засмеялся и попятился к двери.

Рэчел отпила немного сока. Он был изумительно прохладен и, по всей вероятности, содержал огромное количество микробов. Ну, что ж, во всяком случае, жестокий приступ дизентерии мог бы послужить одним из способов избавиться от объятий Витаса.

Она услышала рядом шаги и вздрогнула.

Он проговорил холодно:

— Мария собирается приготовить для нас ночлег, но еще хочет узнать у тебя, не желаешь ли ты принять ванну. — Он заметил ее удивленный взгляд и продолжил насмешливо: — Ты совершенно права, разумеется. Здесь нет ванной комнаты, но зато есть большое корыто. Кроме того, Мария предлагает постирать тебе одежду.

— Но мы не можем заставить ее делать для нас все это, — запротестовала Рэчел.

Брови его сердито сдвинулись.

— Почему это?

— По-моему, это очевидно, — горячо сказала она. — Может быть, в твои привычки и входит эксплуатировать людей, но у меня такой привычки нет.

— Мария вовсе не считает, что ее эксплуатируют, — заявил он. — А что касается тебя, то я предупреждаю, Рэчел, что с этого момента ты будешь наказана за каждую неприятность, которую посмеешь мне причинить.

Она решила сделать вид, что не слышала его последних слов.

— Интересно, что думает Мария по этому поводу, поинтересовалась она. — Очень удобно, что она не говорит по-английски, и потому я не могу сама спросить ее об этом. Но неужели ты считаешь, что ей нравится жить где-то у черта на куличках в домишке, который, кажется, может развалиться от первого же дуновения ветра и… и без нормальных санитарных условий?

Вот речь испорченного ребенка изнеженного Запада. — Он посмотрел на нее с презрением. — Да, ей это нравится, представь себе, ты, холодная, самовлюбленная сучка. И знаешь почему? Потому что Рамон — ее мужчина, и сердце ее принадлежит только ему. Куда бы он ни пошел, она последует за ним. Какую бы жизнь он ни вел, она будет делить ее с ним. В ваших странах поспешных разводов вы, кажется, забыли, что брак — это союз, заключаемый небесами и длящийся до конца жизни.

— Странно слушать подобную проповедь о супружеской верности от такого, как ты, — саркастически усмехнулась Рэчел. — Из того, что я слышала в Асунсьоне, можно сделать вывод, что ты специализируешься на замужних леди.

— Из этого следует, что нельзя верить всему, что слышишь, — ласково отвечал он, слишком ласково. — Язык у тебя, как жало скорпиона. Думаю, мне придется начать твое укрощение с хорошей взбучки.

Она вскочила на ноги одним быстрым гибким движением, рассердившись и забыв о соке, который расплескался на ее джинсы.

— Тебе никогда не укротить меня, Витас де Мендоса, независимо от методов, которые ты будешь применять для моего унижения. — Она сама удивилась тому, как твердо прозвучал ее голос. — Потому что я независимый человек и не принадлежу никому. Будет так, что все, что бы ты ни делал, совсем не будет меня трогать.

Он пожал плечами.

— Если твое поведение последнее время исходит от этого человека в тебе, независимого человека, тогда я не думаю, что хотел бы его тронуть, — заявил он ледяным тоном. — Так ты хочешь, чтобы я сказал Марии, что тебе не нужна ванна?

Она опустила голову и принялась разглядывать грубые доски пола, борясь с внезапным желанием расплакаться.

— Нет… я с удовольствием приму ванну, — тихо сказала она. — Мне надо идти сейчас?

— Нет, тебя скоро позовут. — Он резко повернулся и вошел в дом.

Рэчел снова опустилась в кресло — ноги почему-то вдруг не захотели больше держать ее. “Что за идиотизм — говорить все это?” — в отчаянии размышляла девушка. Ей хотелось сделать ему больно, но все ее слова опять обернулись против нее самой. Она вздохнула. Получалось так: что бы она ни сказала и что бы ни сделала, в результате боль она причиняла только себе самой.

Она, может быть, пока и избегает его объятий, но ни к чему притворяться, что она сможет вернуться в Англию с незатронутым сердцем. Даже если ей удастся не оказаться с ним в постели, — это она совершенно точно знала, — она будет не в состоянии забыть его. За несколько дней вся ее жизнь, все ее идеалы перевернулись. И после отъезда из Колумбии она будет вынуждена примириться с реальностью.

Речел не знала, сколько времени провела она на веранде, уставившись в пространство и ничего не видя, но в конце концов она заставила себя подняться. Выбравшись из кресла, Рэчел недовольно осмотрела свои испачканные джинсы. Может быть, ей все же придется принять услуги Марии и дать ей постирать одежду. И, уж конечно, она воспользуется предложением выкупаться. Но теперь-то ванна, вероятно, уже готова? Может, Мария даже и звала ее, когда она сидела на веранде, погрузившись в несбыточные мечты.

Она вошла в дом и оказалась в большой квадратной комнате. Какими бы примитивными ни были условия, но чистота в домике была исключительная, почти клиническая. Мебели было немного, и большая ее часть казалась самодельной. Грубые стены были заклеены яркими картинками, часть из которых была явно вырезана из журналов, другие же были плакатами религиозного содержания. “Священное сердце” и “Миледи печалей” смотрели друг на друга с противоположных стен.

В комнате никого не было, и она неуверенно подала голос. Почти сразу же открылась дверь в глубине комнаты, и улыбающаяся Мария появилась в проеме двери. Приветливым жестом она позвала Речел и та послушно подошла к ней.

Девушка постаралась припомнить нужную фразу из разговорника.

— Могу ли я принять ванну? — запинаясь, не слишком уверенная, что ее поймут, выговорила она. Но, должно быть, она сказала все правильно, потому что Мария энергично закивала. Женщина вывела Рэчел в маленький внутренний дворик позади дома. Там стояло на огне странное сооружение, напоминающее старинный медный котел.

На одно мгновение Рэчел пришло в голову, что от нее ожидают, чтобы она залезла в этот котел и сварилась там на медленном огне. Но она тут же успокоилась, увидев, как Мария набрала полное ведро горячей воды и передала его Рэчел, на этот раз осторожно подталкивая ее к другой двери.

Рэчел увидела, что дом построен в форме буквы L, и в основании буквы, находящемся за передней частью дома, размещалась спальня. Она не очень-то уверенно улыбнулась Марии и открыла указанную дверь, изо всех сил стараясь не расплескать воду из ведра.

Она оказалась совершенно права. Это была спальня, и в ней стояло, по крайней мере, две кровати, которые она увидела с порога. В середине комнаты стояла старомодная ширма. И это все, да еще жизнь в уединении… — подумала девушка, сгибаясь под тяжестью полного ведра.

Она обошла ширму и застыла. Нет, она не ошиблась, решив, что за ширмой находится ванна, но совершенно не ожидала, что эта ванна окажется уже занятой.

Витас брился старомодной опасной складной бритвой. В другой руке он держал маленькое ручное зеркало. Взгляд, брошенный им в ее сторону, был спокоен и безразличен.

— Свежая горячая вода, что мне обещала Мария, — заметил он. — Как любезно с твоей стороны принести ее сюда для меня.

— И не собиралась. По крайней мере… я считала, что она для меня. — Рэчел чувствовала, что совсем запуталась. — Я хочу сказать… с какой это стати она дала ее мне, прекрасно зная, что ты здесь?

Он положил зеркальце и бритву на пол рядом с ванной и смыл оставшуюся на подбородке пену.

— Мария — романтическая душа. Ты приехала со мной, и она сделала определенный… несколько преждевременный вывод о наших отношениях. — Он протянул руку вниз, с другой стороны ванны, и вытащил одну из своих тонких черных сигар, которая была наполовину выкурена.

— Вода стынет, — нетерпеливо промолвил он после небольшой паузы. — Предполагалось, что ты выльешь содержимое этого ведра мне в ванну. И прежде, чем ты начнешь возражать против голого тела, раздражающего тебя в любое время дня и ночи, могу сообщить, что я до пояса закрыт мыльной водой.

— Лучше мне оставить ведро здесь, — возразила Речел, — а ты сможешь сам его забрать.

Он вздохнул, выпуская облако дыма.

— Я не сделаю ничего подобного, chica[5]. Я крикну, чтобы пришла Мария, которая, несомненно, сейчас очень занята кипячением воды для твоей ванны и нашим ужином и которую поэтому не следовало бы беспокоить. И ей покажется странным, что ты не можешь оказать столь пустячную услугу своему мужчине.

Рэчел заколебалась. Она знала, какую реакцию вызовет возражение против того, что он назвал себя ее мужчиной. Кроме того, он, по всей вероятности, именно это дал понять Марии, и ее неудовольствие по поводу того, чтобы подлить в ванну немного горячей воды, только смутит эту добрую женщину.

Она неохотно подтащила к ванне ведро.

— Ты всегда куришь, когда моешься? — сухо спросила девушка, когда у нее запершило в горле от ядовитого дыма.

— Только, когда я один, — протянул он и язвительно ухмыльнулся, заметив, как щеки ее начали заливаться румянцем при этих словах.

— Но тебе не стоит пугаться. В этой ванне для меня одного едва хватает места. В ней вряд ли возможны те игры, о которых, как ты воображаешь, я думаю. Так что можешь вылить воду без всякого страха.

Она бы с удовольствием вылила эту воду ему на голову, но едва смогла поднять ведро до края ванны.

— Желаю, чтобы ты обварился, — мстительно заявила она, начав вливать воду в ванну.

— К счастью, Мария не столь кровожадна и у нее другое мнение обо мне. Тебе следует быть осторожнее в проявлении своей враждебности. Мария была моей нянькой, когда я был ребенком.

— Твоей нянькой? — Рэчел удивленно посмотрела на него и поставила ведро на пол. — А что у тебя мать умерла, когда ты был совсем маленьким?

— Она и сейчас жива, — возмущенно ответил он.

Рэчел протянула:

— Понимаю… — Но она ничего не понимала. Единственным объяснением, пришедшим ей в голову, было то, что он происходил из гораздо более богатой семьи, чем она раньше предполагала. Но, если это так, то почему он работал Ilanero, и почему он сейчас выступал в роли проводника? Все это выглядело совершенно нелогично. “Если только, — мрачно подумала она, — он не считается заблудшей овцой в семье, что и заставило его покинуть свой дом”.

— Раз уж ты собралась здесь оставаться, — с прохладцей заметил он, — тогда можешь сделать полезное дело — потереть мне спину.

— Да прежде я тебя в аду увижу! — С запылавшими щеками она поспешно отступила на шаг.

— Ну что ты за странный продукт этого расхлябанного века. — Он очень спокойно и раскованно откинулся назад, оценивающе разглядывая девушку.

— Ничего особенно непристойного нет в том, чтобы помыть спину мужчине, — резко отвечала она. — Просто я не желаю услуживать тебе, вот и все.

— А, понимаю, — он кивнул, соглашаясь. — Значит эта услуга входит в перечень запрещенных для свободной женщины.

— Ты просто смешон, — оборвала его Рэчел.

— Наоборот, chica, это ты смешна. — Он протянул ей намыленную мочалку.

— Помой мне спину, Ракиль, рог favor[6]. Я сделаю для тебя то же самое, когда придет твоя очередь, — насмешливо добавил он.

— Ну, уж нет! — Она помолчала. — Ну, хорошо, сеньор. Я помою вам спину при одном условии: вы останетесь вне этой комнаты, пока я буду мыться. Согласны?

Несколько мгновений он смотрел на нее, потом приподнял одно мокрое плечо, явно высказывая неодобрение.

— Ну, ладно, chica. Если это так важно для тебя, тогда я согласен.

Она набрала в грудь побольше воздуха, затем взяла у него мочалку и стала тереть ему спину. Под ее дрожащими от напряжения пальцами кожа у него на спине была влажной и прохладной, а когда он чуть шевельнулся, мускулы под шелковистой кожей показались ей стальными. Она почувствовала слабость и головокружение, ноги у нее начали дрожать, во рту пересохло. В нем тоже чувствовалось нервное напряжение — она ощущала его кончиками пальцев. Было совершенно необходимо как-то разрушить это молчаливое очарование, казалось, захватившее их обоих в плен. Необходимо было сделать это немедленно, пока она не совершила что-либо совершенно безумное, например, не обхватила руками его шею и не коснулась его кожи губами.

Ее выручил шрам — длинный неровный шрам, тянувшийся наискось между его лопатками.

Решившись наконец прервать молчание, разрывая сеть тишины и тем спасая себя, Речел сказала:

— Ого! Вот это была рана! Когда это случилось?

— В то время, когда я был в Лляносе. Мы разводили бычков для арены, а не только на мясо. И один из них решил испытать свои рога на мне.

— Он мог убить тебя!

Витас пожал плечами.

— Удар только скользнул. Мне повезло. — Он повернулся к ней лицом и взглянул в глаза. — Некоторые говорите таких случаях, что меня хранят духи.

Стараясь казаться веселой, она возразила:

— Или что дьявол защищает своих подданных. — Она вернула ему мочалку и ненадолго задумалась. Разум подсказывал ей, что надо немедленно бежать, но она все тянула.

Вдруг она произнесла:

— Шея и плечи у тебя сильно напряжены. Я могла бы помочь тебе расслабиться, если хочешь. Не дожидаясь ответа, она положила руки ему на плечи и начала мять их осторожно, но твердо. Она обнаружила у себя этот дар массажистки несколько лет назад, но редко им пользовалась. Иногда дедушка разрешал ей массажем облегчить головную боль, или театральные друзья время от времени просили ее снять напряжение перед премьерой. Впервые она прикоснулась к мужчине, который был ей желанен, и это принесло ей новое и болезненное ощущение.

Но Витас заметно расслаблялся под давлением ее пальцев. Она это чувствовала.

Он выговорил лениво:

— Руки у тебя, как бабочки, querida[7], а прикосновение по-настоящему целительно. Ты этому когда-нибудь училась?

Рэчел покачала головой.

— Много лет назад, когда я была совсем маленькой, я думала, что стану медсестрой, но из этого ничего не вышло. — Она чуть слышно рассмеялась. — Может и хорошо, что это было мимолетным увлечением, потому что дедушка уперся бы изо всех сил, чтобы не позволить мне этого.

— Он не одобряет профессию медсестры?

— Он самый настоящий старый реакционер. Если бы он жил во времена Флоренс Найтингейл, то добился бы того, чтобы она ни за что не попала в Крым, — небрежно сообщила Рэчел. — Но, вообще-то, он не одобряет никакую профессию для женщины. Я думаю, что он позволил мне пойти на сцену только потому, что его уверили, будто актеров и так слишком много, и я никогда не буду по-настоящему работать.

— Следовательно, он ошибся.

Она рассмеялась.

— Да. Мне повезло: удачное появление в подходящий момент.

— И это важно для тебя — твоя карьера?

Она несколько растерялась.

— Почему ты спрашиваешь? — Да, конечно. И ты меня уже спрашивал об этом.

Руки ее двигались все медленнее. А так ли важно это было на самом деле? Это было ее дело, работа, и она получала от этой работы удовольствие. Но если завтра ей сказали бы, что она никогда больше не выйдет на сцену, сильно ли это ее расстроило бы? Об этом она никогда еще не задумывалась всерьез.

Его пальцы ухватили ее кисть.

— Не останавливайся, — тихо попросил он.

Дыхание у нее перехватило. Эта чувственная ловушка снова захлопывалась над ней. И на этот раз ей некого было винить, кроме себя самой. Пальцы ее продолжали ритмично двигаться, массажируя и успокаивая Витаса, но кто снимет тоскливую боль желания, которая проснулась в ней самой? Никто, кроме того, кто разбудил ее, а этого нельзя допустить потому, что потом боль неизбежного одиночества будет еще более нестерпимой.

И она торопливо заговорила:

— Ты расскажешь мне, что случилось с твоим глазом? Это был другой несчастный случай, когда ты был Nanero? — Она почувствовала, как он моментально напрягся. — Извини. Мне не следовало спрашивать? Ты не любишь напоминаний?..

— У меня есть постоянное напоминание, — с иронией возразил он. — Каждый раз, когда я смотрю в зеркало. Но нет, это не было несчастным случаем. Это произошло много лет назад и было сделано намеренно.

Рэчел застыла, не шевелясь и не желая поверить тому, что только что услыхала.

— Намеренно? — машинально повторила она. — Я не понимаю.

— Тогда я объясню. Тридцать лет назад политик по имени Гаэтан был убит на улице Боготы. Его смерть привела к десяти годам беспощадной гражданской войны. Для некоторых эта война стала не просто продолжением политики, но поводом для того, чтобы убивать, грабить и насиловать. Чтобы возвышаться и богатеть на крови и несчастьях других. — Речь его замедлилася, и голос стал тише. — Таким человеком и был Хуан Родригес.

— Не надо рассказывать, если тебе это доставляет боль, — промолвила Рэчел.

— А существует ли на свете возможность избежать боли? Ты говорила о шраме на моей спине так, будто он имеет какое-то значение, но я могу сказать тебе: он — ничто по сравнению с тем шрамом, который оставил в моей душе Хуан Родригес. Шрам, внешним выражением которого является это. — Он показал рукой на повязку у себя на глазу и умолк. Потом заговорил снова: — Я родился во время войны и потому вырос со страхом в душе. Но когда мне было девять лет, казалось, что война, наконец, закончилась. Однако мой отец не был в этом уверен. Много лет назад он сделал тайник у своего дома, достаточно большой, чтобы в нем могли спрятаться моя мать, сестра и я. Мы узнали, что Родригес мародерствует в округе, но новости из Боготы были ободряющими, и мы стали слишком беззаботными. Армию ждали с минуты на минуту. “Она очистит район от остатков всяких банд и от банды Родригеса тоже”, — так мы говорили себе. И вот однажды утром мы увидели дым от многих пожарищ. Мой отец заставил нас пойти в укрытие. Мама плакала, умоляя его спрятаться с нами вместе, и он обещал скоро прийти к нам. Но сначала он должен кое-что сделать, — говорил он. Мы стояли возле укрытия, а он целовал нас и благословлял. Я ясно помню, как мать взяла руками его лицо и долго-долго смотрела на него, как будто знала, что видит отца в последний раз. Потом он ушел, приказав нам спрятаться. Мне казалось, что мы пробыли в тайнике очень долго. Наконец, мать и сестра наплакались и уснули, а я прокрался назад к дому. — В наступившей ненадолго тишине Рэчел почувствовала, как Витас вздрогнул всем телом.

— Родригес был там с моим отцом, — продолжил он через некоторое время. — Он владел некоторыми сведениями, которые были им нужны и которые он не хотел им открыть, а они… они… играли с ним. В тот момент я был рад, что мать не могла его видеть.

Рэчел нетвердо вымолвила:

— Витас… я, — но он жестом приказал ей замолчать.

— Вероятно, я вскрикнул, потому что кто-то из людей Родригеса обнаружил меня и привел в ту комнату, где они были. Отец был едва жив, но он меня увидел, и от воспоминания о том, как он посмотрел на меня, мне до сих пор невыносимо больно. О себе он не волновался, но знал, что не сможет вынести, чтобы меня подвергнут тем пыткам, которые мог применить Родригес, и что ему придется открыть им эти сведения. Но, по крайней мере, от этого судьба его избавила, потому что он умер через несколько мгновений после моего появления. — Он снова помолчал. — Родригес был в ярости. Лицо его ничего не выражало, но на виске у него билась жилка гнева. Позже я узнал, что это было у него признаком сильного гнева. Я не мог оторвать от него взгляда. Ему было не более двадцати пяти, но имя его уже стало символом грязи и зла. Тут он повернулся ко мне и сказал: “Итак, мертвый пес оставил нам своего щенка. Почему ты так смотришь, мальчишка? Что ты видишь?” И я ответил: “Я вижу дьявола”. Несколько мгновений он молчал, и все вокруг тоже, потом Родригес захохотался и сказал: “Тогда смотри внимательно, потому что мое лицо — это последнее, что тебе суждено увидеть”. Он кивнул одному из своих людей.

Рэчел вымолвила дрожащим голосом.

— Боже мой! Неужели… он мог… ты же был еще ребенком!

— Но ребенком, знающим его в лицо, querida[8], — нежно перебил ее Витас. — Из тех, что видели Родригеса, мало кто оставался в живых и мог описать его властям. Однако… как я уже говорил тебе… меня хранят духи. Едва они успели взяться за меня, как донеслись звуки выстрелов, и прибыл долгожданный армейский патруль. Военные нашли меня корчащимся на полу у тела моего отца. Но к тому времени уже поздно было спасать мой глаз.

— Как… жутко! — Голос ее прервался. — Что они сделали с Родригесом, когда его поймали? Его повесили? Или в Колумбии приговаривают к расстрелу?

Он отвечал спокойно:

— Они его не поймали, chica. О, раз или два они его чуть-чуть не поймали, но Родригес до сих пор жив и на свободе, и однажды я с ним встречусь. Именно по этой причине я и ношу эту повязку, чтобы он вспомнил ребенка, которого хотел лишить зрения, и понял, что настал его час. — Он посмотрел на Речел. — Это тебя шокирует?

— Нет, — честно призналась она. — Может, и должно бы, но я знаю, что на твоем месте чувствовала бы то же самое.

— Bravo, querida! — воскликнул он с легкой иронией. — Было бы, однако, жаль, если бы мои планы мщения были нарушены, из-за того, что я умру от воспаления легких после купания в холодной ванне. Может быть, ты будешь так добра и подашь мне это полотенце, и отвернешься на секунду.

Она вздрогнула.

— Да, конечно… то есть… я хотела сказать… нет! — Она поспешно схватила полотенце, бросила ему. — А теперь оставайся на месте, пока я не выйду из комнаты.

Он засмеялся:

— Ох, Ракиль, ну что ты за масса противоречий! Несколько мгновений назад я чувствовал на себе твои нежные, как бархат, руки. Они гладили меня, снимая напряжение и боль, касались моей кожи с такой жадностью. А теперь ты снова притворяешься холодной английской мисс. Чуть раньше, сегодня днем, ты дышала в мою сторону ненавистью, однако, только что глаза твои были полны слез, когда я рассказывал тебе об отце.

— Разве я не могу ничего чувствовать?! — Она направилась к двери и чуть повернула к нему голову, чтобы еще что-то добавить, но резко отвернулась и воскликнула: — Я велела тебе оставаться на месте!

— Я вовсе не обязан подчиняться тебе, chica, — руки его опустились ей на плечи и повернули ее лицом к нему. — Родригес пытался лишить меня зрения, но он не повредил ни одного из моих других органов чувств. Понимаешь ты это или нет, но твои пальцы кое-что сказали мне сейчас, — то, в чем я не могу ошибиться. И тоже самое мне уже раньше сказали твои губы.

— Ты все это просто вообразил себе. — Она растерянно уставилась на медальон, гнездящийся в волосах на его груди. — Я… я должна идти. Ужин, наверное, уже готов. А я… страшно голодна.

— Я тоже, только мне нужен не ужин, — проговорил он. Одна его рука скользнула по плечу к ее затылку, большой палец возбуждающе гладил нежную кожу шеи под водопадом волос.

— Ты краснеешь, — тихо сказал он. — И пульс у тебя ускорен. И не потому, что ты стесняешься, так как я сейчас вполне прилично закрыт полотенцем. Значит, для этого есть другая причина. Почему ты не прекратишь себя дурачить, Ракиль? Ты ведь бежишь не от меня, а от себя самой.

— Если тебе так приятнее думать, — ответила она тихо и напряженно. — А теперь, пожалуйста, отпусти меня.

— Я тебя не держу, chica. Все, что тебе нужно сделать, — это просто уйти. — И, как бы желая подчеркнуть свою правоту, он убрал другую руку с ее плеча. — Почему же ты не бежишь? — Он наклонился и прижался губами к предательски колотящемуся пульсу у нее на шее. — Почему же? — прошептал он.

— Не знаю… — Это была лишь тень звука, но он услышал.

— Зато я знаю, — сказал он и притянул ее к себе, крепко обнял и властно прижался губами к ее рту. Поцелуй был глубок и страстен, и она моментально ослабела, руки ее незаметно сами собой скользнули ему на талию, пальцы прижались к упругим мускулам спины. Она слышала, как он простонал ее имя, обжигая горячим дыханием ее губы… потом донесся нерешительный стук в дверь и голос Марии, зовущей:

— Сеньор, сеньорита!

Витас глубоко вздохнул и очень медленно и неохотно выпустил ее.

— Мы не можем заставлять Марию ждать, — проговорил он и нежно провел кончиком пальца по ее вспыхнувшей щеке. — Останься со мной, пока я оденусь.

Рэчел покачала головой, стараясь взять себя в руки и успокоить дыхание.

— Я… я не могу. — Теперь ее переполняло отчаяние, теперь, когда она поняла, как близка была к полной сдаче.

— Могла бы, — проговорил он с упреком. Лицо его немного погрустнело, пока он пристально смотрел ей в глаза. — Ну, что ж, беги, если хочешь. — Он отвернулся и пожал плечами. — Мне жаль, что тебе придется принять ванну только после того, как мы поедим, — бросил он ей через плечо.

— Это не важно. — Она подошла к двери, потом поколебалась. Ты… ты не забыл, что обещал мне?

— Оставить тебя одну на время купания? — он улыбнулся довольно грустно. — Нет, не забуду… если ты не заставишь меня ждать слишком долго. — Он отметил, как испуганно посмотрела она на него, и насмешливо поднял брови. — Мне может понадобиться эта комната, — объяснил он спокойно.

— А… понимаю. Ну, так я попрошу Марию переставить ванну в мою комнату, — отвечала Рэчел.

Его смех остановил ее на пороге.

— Ты не в Хилтоне, chica. У Марии — всего одна комната, которую она может предложить путешественникам вроде нас, а это как раз и есть та самая комната. Сегодня тебе придется спать со мной в одной комнате, если, конечно, ты не сумеешь убежать куда-нибудь еще.

Он снова засмеялся, и этот смех, казалось, преследовал Рэчел по пятам, когда она бежала через двор в освещенную комнату, где Мария с мужем ждали их к ужину.