Пламя дьявола

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Рэчел казалось, что она не способна съесть ни кусочка, но когда empanadas — золотисто-коричневые пирожки с начинкой из острой смеси мяса, яиц и каперсов — были поданы на стол сияющей Марией, Рэчел обнаружила, что удержаться и не попробовать их было совершенно невозможно.

И когда через несколько минут появился Витас, безупречно одетый и еще более привлекательный, чем обычно, в темных узких брюках и элегантной белоснежной рубашке с кружевами, великолепно оттеняющей его матово-бронзовую кожу и напоминающую о вороновом крыле черноту волос, аппетит девушки не уменьшился.

Разумеется, она все время остро чувствовала его присутствие и острота этого ощущения не ослабевала ни на секунду с момента его появления в комнате. И она вынуждена была постоянно следить за собой, чтобы не вздрагивать от случайных прикосновений его бедра, так как он сел на одну с ней скамью и придвинулся очень близко. За обедом она могла есть и предаваться своим мыслям о том, что ждет ее впереди. Языковый барьер выключил ее из общей беседы, хотя Витас и переводил ей кое-какие фразы, которые могли, по его мнению, заинтересовать девушку.

— Хорошо, что ты ничего не понимаешь, — заметил он однажды вполголоса, подавая ей тарелку с теплыми кукурузными лепешками. — Мария очень любит вспоминать о том, каким изумительным, похожим на ангела, ребенком я был. Уверен, что ты не сумела бы скрыть свое недоверие по этому поводу.

Рэчел с усилием улыбнулась, чувствуя на себе счастливый взгляд Марии, с видимым удовольствием наблюдавшей за ними. Она подумала о том, сколько лет может быть Марии. По всей вероятности, немногим более сорока, и дети ее еще совсем малы, значит, она сама была еще ребенком, когда нянчила Витаса.

— Ей было пятнадцать, когда мама наняла ее, — уловила она его шепот, было похоже, что он совершенно точно угадывает все ее мысли. — Она была старшей из девяти детей в семье, так что она уже преуспела в уходе за детьми, и к тому же она очень любила малышей. — Он улыбнулся. — Мария говорит о том, что единственное ее желание — это дождаться, чтобы ее дети выросли, и тогда она занялась бы уходом за моими.

Рэчел положила вилку, горло ее болезненно сжалось, — она представила себе Витаса отцом, представила, как смягчится и станет нежным его смуглое лицо при взгляде на белоснежный сверток в чьих-то руках. Еще раньше она заметила, как бежал к нему сын Марии, и как Витас весело смеялся, подкидывая его в воздух. До того момента ей и в голову не приходило, что он может любить детей или что ему может быть присуще желание обзавестись семьей, но теперь эта мысль снова пришла ей в голову. Она вспомнила, как он говорил о Лляносе и о том, что может найти там свое будущее, и стала гадать, не там ли он собирается построить собственный дом.

Она все еще не знала, из какой семьи он происходит, но те крохи информации, которые он дал ей, явно свидетельствовали о том, что первое ее впечатление о нем было в корне неверным. Теперь она понимала, что он не мог быть бывшим ковбоем, что, однако, не делало его менее загадочным. Кроме того, семья, где держали няню, должна была быть достаточно состоятельной. Но сам факт, что он не желал ничего рассказывать Рэчел об этом, показывал, что, по его мнению, ей это знать совершенно ни к чему. Она будет с ним рядом слишком недолго, чтобы это имело какое-то значение. При этой мысли настроение у нее сразу испортилось, и она грустно склонила голову.

Когда ужин закончился, девушка поднялась следом за Марией и жестами предложила ей свою помощь в уборке. Но ее предложение, так же жестами, было отклонено. Рэчел снова опустилась на скамью. Принесли пиво для мужчин, а для нее — бокал с напитком из тростникового сока, который Витас назвал quarapo[9]. Рэчел отхлебывала его потихоньку, так как он показался ей довольно крепким.

Мария убрала со стола тарелки, увела детей вглубь дома, причем те пошли за ней с явной неохотой. Рэчел догадалась, что их отправляли спать. Мария отсутствовала довольно долго, а вернувшись, она почти заговорщицки поманила Рэчел за собой.

Скоро девушка поняла, в чем было дело. За ширмой в освещенной лампой спальне была готова ванна для нее. Мария, непрерывно о чем-то болтая, втянула ее за собой в комнату и жестом показала, что Рэчел может раздеться и лечь в воду. Рэчел заколебалась. Как объяснить этой бывшей няне, которая ни слова не понимала по-английски, что она, Рэчел, не привыкла принимать ванну в чьем-либо присутствии? Разве что призвав в переводчики Витаса, а уж это она не сделает ни в коем случае.

Она тоскливо посмотрела на чуть парящую воду, в которой плавали какие-то размятые зеленые листья, которые, кстати, приятно пахли.

Рэчел повернулась и увидела, что Мария стоит у кровати, держа в одной руке седельную сумку, а в другой разорванную рубашку и бюстгальтер, которые Рэчел забыла сжечь. Лицо женщины выражало испуг, даже потрясение, когда она подняла порванную одежду и повернулась к девушке, глядя на нее очень серьезно и вопросительно.

— El Senor? — Голос Марии был испуганным, но стоило Рэчел покачать отрицательно головой, как лицо ее прояснилось, хотя она и казалась еще удивленной. “И для этого есть причины”, — подумала Рэчел и начала неохотно расстегивать рубашку.

Каким огромным наслаждением было погрузиться в теплую душистую воду и почувствовать, как она смывает с тела пот и грязь! Мария тем временем отбирала из ее седельной сумки грязную одежду. Потом она посмотрела на довольное лицо девушки и ласково заулыбалась в ответ. Руки ее пришли в движение, — она пыталась что-то сообщить Рэчел. Наконец та поняла, что Мария предлагает помочь ей помыть волосы. “Это было бы блаженством”, — подумала Рэчел. Ее пальцы ловко освободили волосы от шпилек и распустили узел на затылке. Она закивала и улыбнулась Марии в ответ. Потом она сидела, прикрыв глаза, пока Мария мылила, терла, и прополаскивала ей волосы. Пальцы женщины были одновременно уверенными, нежными и ободряющими, когда скользили по ее голове. Ей вдруг представилась целая вереница черноглазых малышей с волосами цвета воронова крыла, послушно ожидающих, чтобы Мария помыла им головы. Что-то больно кольнуло ее в сердце, и она поняла, о чьих детях подумала. Где-то у него будет и жена. Разумеется, не случайная любовница, а сеньорита, выращенная и воспитанная в монастыре в одном из роскошных пригородов Боготы. Кто-нибудь вроде Изабель Аврилес, которая ни одного дня в своей жизни не работала и которой вовсе не надо зарабатывать себе на жизнь. Которая будет счастлива, проводя свои дни в праздности и сохраняя свое лицо и тело красивыми для мужа.

Когда голова ее была вымыта, Речел позволила Марии помочь ей выйти из ванны и обернуть вокруг себя, в виде соронга, большое полотенце. Потом она опустилась на колени около женщины, подчинившись ее жесту, и та стала полотенцем вытирать досуха ее волосы. У нее было такое чувство, будто все ее печали и заботы куда-то уплыли, как будто она снова стала счастливым и беззаботным ребенком. “Как было бы замечательно оставаться в таком состоянии всегда, — подумалось ей, — вот так лежать, опустив голову Марии на колени”.

Но Мария уже осторожно подталкивала ее, заставляя подняться. Рэчел встала и пошла к кровати, на которой были разложены ее вещи. Рука ее потянулась за ночной рубашкой и остановилась в воздухе. Ее там не было. Она перевернула чистые рубашку, джинсы и последнюю чистую смену белья, чтобы посмотреть, нет ли сорочки под ними. Это была всего-навсего коротенькая батистовая сорочка, которая практически не занимала места в сумке. По всей вероятности, она-таки оставила ее в чемодане в гостинице Асунсьона.

— Que pasa, senorita?[10] Мария подошла и остановилась рядом.

Рэчел порылась в памяти, стараясь припомнить забытое слово.

— Micamison[11], — наконец выговорила она.

Мария потрогала вещи, лежащие на постели одним пальцем, как бы делая вид, что ищет и побаивается, что они ее укусят, потом вышла из комнаты.

Вернулась она очень быстро, и в руках у нее была масса какой-то нежной белой ткани, которая, после того как Мария встряхнула ее, оказалась ночной сорочкой. Рэчел подумала, что эта старинная вещь наверняка стоила бы немало фунтов в комиссионном магазине в Англии. Высокий воротник и длинные рукава были украшены кружевом явно ручной работы, а длинная юбка была необычайно широкой. Кроме того, что она едва заметно отливала желтизной на складках, она была в отличном состоянии и очевидно являлась чем-то вроде реликвии.

Рэчел запротестовала. Это была очень красивая вещь, она вполне могла бы храниться в музее, но Мария и слышать ничего не хотела. Прежде чем Рэчел успела ее остановить, она уже ловко убрала полотенце, в которое была закутана девушка, и накинула на нее рубашку, осторожно вытащив из-под ворота еще немного влажные волосы. Потом Мария взяла щетку, стала расчесывать их и остановилась только тогда, когда волосы легли гладкой сверкающей массой медового цвета на плечи Рэчел. После этого женщина взяла с кровати чистую одежду, перенесла ее на стул и прошла по комнате, выключая по дороге лампы и оставив только одну, на тростниковом столике между кроватями. Она вышла, захватив с собой влажные полотенца и напоследок бросив в сторону Рэчел чуть насмешливый взгляд.

Оставшись одна, Рэчел почувствовала себя бесконечно усталой и опустилась на край постели. Помытая, надушенная, расчесанная, одетая в белое, она нисколько не сомневалась, кого сейчас напоминает, — викторианскую невесту перед брачной ночью. Это было бы самой смешной в ее жизни шуткой, если бы она могла сейчас смеяться. Она расправила складки льна, размышляя, насколько утонченно-нежным был материал, и каким слабым и чарующим ароматом веяло от него, как будто он хранился с травами. Вероятно, кружево это плела какая-то испанская монашка для приданного невинной девушке, воспитывавшейся для замужества в монастырском уединении. Как потрясена была бы эта добрая сестра-монахиня, — грустная улыбка появилась на губах Рэчел, — если бы она могла представить себе, что сделанная ею рубашка будет на девушке, спокойно размышляющей о ночи любви с мужчиной, которого она почти совсем не знает. Хотя это не совсем правда. Она вовсе не была спокойна. Туча трепещущих колибри, виденных ею в лесу, была ничем по сравнению с трепетом в ее груди. Она хотела, чтобы Витас поскорее пришел и обнял ее и, по крайней мере, заставил бы ее перестать думать.

Она встала. Рубашка была ей немного длинна и совершенно закрывала босые ноги. Она немного приподняла подол.

Рэчел не слышала, как отворилась дверь, но внезапно почувствовала каждой своей клеточкой, что он стоит в дверях и наблюдает за ней.

Она подняла глаза. Витас был совершенно неподвижен. Казалось, он застыл на пороге и смотрел на нее, будто не веря собственным глазам.

Она хотела бы пошутить, ради себя самой, чтобы хоть как-то снять напряжение, охватившее их обоих, но не могла выговорить ни слова. Все, что она чувствовала, это была боль желания и медленное тяжелое биение собственного сердца.

— Обними же меня, — молча молила она его. — Поцелуй меня. Сделай, чтобы мне было хорошо сегодня, даже если завтра я об этом горько пожалею и буду жалеть до конца жизни.

Наконец он шевельнулся, вошел в комнату, каблуком сапога захлопнул за собой дверь. Она вся напряглась, не сводя глаз с его лица, и ждала, когда он обойдет кровать и приблизиться к ней.

Только он этого не сделал. Он остановился по другую сторону кровати и стал расстегивать рубашку.

Слова его прозвучали холодно:

— Забирайся в постель, chica, прежде, чем успеешь простыть. Да не забудь отвернуться, у меня нет желания просить у Марии пару к этому несообразному костюму, чтобы не заставить тебя краснеть.

Она лежала на боку, уставившись в темное окно, затянутое от насекомых сеткой, стараясь не слышать звуков его движений, шуршания одежды, которую он снимал. Она услышала, как заскрипели пружины кровати, когда он лег. Потом лампа потухла.

Долго лежала она без движения, не веря в произошедшее, потом руки ее сжались в кулаки и прижались к ледяным дрожащим губам.

На следующее утро, когда она открыла глаза, было уже поздно. По тому, под каким углом падал в окно свет солнца, она могла судить об этом. Она села и бросила взгляд в вторую кровать. Кровать была пуста и аккуратно застелена. Создавалось такое впечатление, что пустовала она уже давно.

Рэчел вяло откинула одеяло и опустила ноги на пол. Глаза у нее болели, как будто она совсем не смыкала их всю ночь. Однако она знала, что это было не так. Она спала и видела какие-то смутные и тревожные обрывочные сны.

Кто-то — Мария? — поставил на столик у кровати кувшин с водой, уже остывшей, и она умылась, получая большое удовольствие от прикосновения к лицу и шее прохладной воды. Потом она сложила сорочку, очень тщательно и аккуратно, и положила ее на одеяло. “Больше она уже не понадобится”, — подумала она.

Рэчел быстро оделась и вышла во двор. Первым делом она заметила веревку, на которой сушилось белье — ее собственное рядом с детским. Пока она нежилась под лучами утреннего солнца, во двор с бельевой корзиной в руках вышла Мария. Глаза у нее засияли при виде девушки и она поставила корзину на землю.

— Buenos dias, Senorita[12], — добродушно приветствовала она ее. — Como este usted?

— Muy bien, gracias[13]. — Это был общепринятый ответ, хотя и не совсем точный. — Er — donde esta elsenor?[14]

Пухлое лицо Марии выразило удивление. Она явно считала, что Рэчел сама знает это, и ее ответ, сопровождавшийся быстрыми жестами, остался для девушки совершенно непонятным. Но Рэчел почему-то решила, что она просто говорит, что его нет здесь и что он отправился куда-то с Рамоном.

Речел слегка нахмурилась. Она ожидала, что он уже оседлал лошадей, готовясь пуститься в путь. Она ведь говорила ему о срочности их путешествия в Диабло. Что же могло произойти?

Тут она заметила, что Мария зовет ее завтракать, и заставила себя улыбнуться и кивнуть. Войдя в жилую часть дома, она уселась за стол и стала наблюдать, как суетится Мария, готовя для нее пышный омлет. Он показался ей вкусным, так же как и хрустящие золотистые шарики из маисовой муки и сыра, с которыми Мария его подала, и которые она назвала “bunuelos”.

Рэчел запила омлет двумя чашками крепкого кофе и почувствовала себя значительно лучше. В какой-то степени она чувствовала и облегчение от того, что не столкнулась с Витасом сразу по пробуждении. Ей жутко было представить себе, как она станет с ним разговаривать, и как он посмотрит на нее при встрече. Уж очень унизительной для нее оказалась прошлая ночь, — горько размышляла девушка. Значит, он не ожидал найти ее закрытой волнами белоснежной ткани. Но ведь она и сама этого не ожидала, но не могла поверить, что выглядела в этой одежде столь уж отталкивающе. Ясно, что упаковка оказалась недостаточно экзотической для его вкуса, — говорила она себе. Возможно, он предпочел бы черное кружево, которое только оттеняло бы, а не скрывало, — мысль эта страшно разочаровала ее.

Она заметила, что Мария исподтишка наблюдает за ней, и постаралась принять невозмутимый вид. “Женщина, наверно, неправильно истолковывает мой утомленный вид и заспанные глаза”, — подумала Рэчел грустно.

Она посмотрела на часы и с ужасом увидела, что уже полдень. Им давным-давно следовало бы выехать. Где же Витас? Что он делает? Несмотря ни на что, его первой обязанностью было проводить ее до Диабло, как он ей обещал.

Она вышла на веранду и стояла там, глядя на уходящую вдаль дорогу, но там не находила его следа. Мария вышла за ней и с беспокойством следила за выражением ее лица. Рэчел снова взглянула на часы.

Последующие несколько часов она провела бесцельно слоняясь по комнатам и по двору. Время тянулось неимоверно медленно, а ее осторожные предложения помочь Марии были с улыбками отклонены. Один раз она попыталась прилечь, но так вертелась на постели, что решила лучше подняться.

Самое странное во всем этом было то, что Мария не проявляла беспокойства из-за отсутствия мужчин и в ответ на вопросы Рэчел лишь улыбалась и пожимала плечами.

В конце концов Рэчел вышла на веранду и села в качалку. Настроение ее падало с каждой минутой. Было около четырех часов, когда ей пришло в голову, что он может вообще не вернуться. Она положила веер, которым отмахивалась от мошек, и резко выпрямилась в кресле.

— “Бог ты мой, — подумала она, — но ведь этого не может быть. Он не мог… он не бросит меня вот так запросто. Или да?”

Тот факт, что он стал для нее необходим, как воздух, не исключал и другого факта: она его практически совсем не знала. Речел крепко сцепила пальцы, чтобы они перестали дрожать, и набрала в грудь побольше горячего влажного воздуха. Может, он всегда так делает. Уезжает и все. Может, весь восточный склон Кордильер усеян брошенными им женщинами, и все они сидят, как само Терпение на памятнике и слегка улыбаются.

Может, через некоторое время подойдет Мария и сообщит ей эту новость на языке жестов.

“Да прекрати же, — приказала она себе. — Ты просто смешна. Если уж он решил бы тебя бросить, то зачем ему оставлять тебя у собственных друзей, тем более у идеализирующей его Марии!”

“Все равно он исчез безо всякого объяснения, — спорила она сама с собой. — А его исчезновение означает, что мы прибудем в Диабло, по крайней мере, на один день позже”.

Она почувствовала, что краснеет. Может, он пришел к выводу, что больше ее не хочет, и его исчезновение — просто способ дать ей это понять.

Она беспокойно поднялась и вернулась в дом. Мария сидела у стола, перед ней стояла потрепанная картонная коробка, на лице у нее была нежная улыбка, и Рэчел стало стыдно за свое дурное настроение. В конце концов Рамона ведь тоже нет, а Мария явно считает это нормальным явлением, а не концом света.

Мария подозвала ее жестом и показала на скамейку рядом с собой. Ее просили подойти и посмотреть, что у Марии в коробке. Ей стало стыдно, что Марии приходится изобретать для нее развлечения. По крайней мере, надо было сделать заинтересованный вид и выполнить ее просьбу.

Оказалось, что притворяться ей не пришлось. В коробке были фотографии. Ей показали Витаса ребенком, Витаса — удивительно красивым маленьким мальчиком, и его же — подростком, который несмотря на недавно появившуюся на глазу повязку, глядел в объектив смело и уверенно. От этой храбрости и жесткого взгляда мальчика у нее заныло сердце. Контраст между весело смеющимся в объектив ребенком и разочарованным жизнью подростком был слишком разителен. Лицо Витаса уже несло на себе печать ответственности и страданий, и ей было горько видеть это.

Были там и другие фотографии. С помощью Марии она без труда узнала его красивую темноглазую мать и хорошенькую сестру. Портрет покойного отца произвел на нее особенно сильное впечатление. Ей казалось, что она видит Витаса, каким он будет через двадцать лет. Была там и фотография отца и сына вместе. Витас сидел на спине пони, а его отец стоял рядом и придерживал луку седла, как бы предохраняя его от падения. Рэчел заметила, что, когда Мария передавала ей это фото, глаза ее наполнились слезами, и догадалась, что снимок был сделан незадолго до трагедии, постигшей семью.

Ее, конечно же, больше интересовали фотографии Витаса, а не демонстрируемые с особой гордостью снимки его сестры: во время ее первого причастия, во время свадьбы, крещения ее ребенка. Но Рэчел вынуждена была признать, что девушка была красива, с нежными улыбающимися глазами и без малейшего налета цинизма или насмешки столь присущего ее брату.

Наконец Мария глубоко вздохнула и стала собирать драгоценные реликвии, чтобы снова убрать их в коробку. Рэчел помогала ей, когда заметила большой бумажный конверт, лежащий под ними. Подняв его, она заметила, что из него высовывается уголок фотографии, которую она, как ей показалось, еще не видела. Видимо, Мария просто забыла о ней, так как она с удовольствием показывала ей все остальные. И она потянула фото из конверта.

— No, senorita, por favor[15], — заволновалась вдруг Мария и сделала попытку выхватить конверт у Рэчел из рук. Инстинктивно Рэчел потянула к себе фото и потом увидела то, что Мария так не хотела ей показать. Это была большая блестящая фотография, сделанная возле этой самой хижины. На ней, естественно, был запечатлен Витас. Одетый, как обычно, в темное, он холодно и неулыбчиво смотрел в камеру. Но он был не один. С ним рядом стояла женщина, светловолосая и миниатюрная, одетая шикарно и изысканно, как одеваются богатые американки. Но она смотрела не в объектив, и на ее лице не было обычной для туристов улыбки. Она смотрела на Витаса и, если камера не лгала, то и не щадила бедную женщину, потому что выражение откровенного голода было очень четко схвачено и обнажено на снимке.

— Audemi, senorita[16]. — Мария вырвала из руки Рэчел фотографию и спрятала ее в конверт. Выглядела она погрустневшей, растерянной и смущенной, даже виноватой, как будто нечаянно выдала чужой секрет.

Странно, но Рэчел была рада тому, что она и Мария не знали языка друг друга, и потому извинения и объяснения были между ними невозможны. Кроме того это означает, что Рэчел не в состоянии унизить себя окончательно, расспрашивая Марию об этой женщине.

“Я уже знаю все, что мне надо было знать, — подумала Рэчел. — Рамирес сообщил мне об основных эпизодах этой грязной истории еще там, в Асунсьоне. А вот остальное дополнила эта фотография”. Лицо американки, казалось, навеки запечатлелось в ее памяти.

Итак, Витас привозил сюда свою любовницу. Ну, что ж, по крайней мере, теперь было понятно, почему Мария нисколько не удивилась их появлению накануне. “Возможно, она привыкла служить горничной для его подружек, — с отчаянием подумала девушка, — и потому держит набор ночных сорочек для них”.

Она резко поднялась и направилась к двери, ничего не видя вокруг. Горло у нее пересохло, глаза горели. Ей хотелось броситься на грубо обтесанные доски пола на веранде — закричать и заколотить ногами, потому что мысль о том, как Витас обнимает другую, как он ласкает ее, доставляла ей нестерпимую боль.

Она и не представляла себе, что может так ревновать, может так мучиться.

“Ну, что ж, я не первая, кто это чувствует”, — говорила она себе и вновь вспомнила фотографию. Она была сделана не в начале их отношений, а в конце — это было очевидно. И если Речел позволит себе любить его, разве не тем же это кончится для нее — ее болью, ее жаждой, нуждой и его безразличием?

Ее всю передернуло. Мысль была непереносимой и то же время необходимой. “Единственной гарантией, что связь будет легкой, может быть лишь то, что обе стороны останутся одинаково холодными, — уныло размышляла Рэчел. — Необходимо оставаться беззаботной и спокойной”. Может быть, таковы и были вначале намерения этой американки, но очевидно, намерения эти оказались для нее невыполнимыми. Напряженные глаза, глядящие с такой ненасытной жаждой на равнодушное, холодное лицо любовника, говорили о страсти и страдании.

И тут Рэчел подумала: “Но ведь я же знала… я всегда знала, что так оно и будет. Все время знала, что он может разбить мне сердце”.

Даже теперь оно не так уж спокойно, но каким-то образом ей все же удалось не попасться в его когти — полная сдача была бы для нее губительна.

Она горько подумала: уж не воспоминание ли об этой американке спасло ее прошлой ночью. Может, его все-таки начала наконец мучить совесть при воспоминании о сценах, слезах, отчаянии, которые он не хотел видеть вновь?

А может, ей повезло и она сможет расстаться с ним, сохранив хотя бы самоуважение от сознания, что эмоционально никогда перед ним не унижалась.

Но эти мысли нисколько ее не радовали и не утешали.

Она быстро бежала по бесконечному зеленому туннелю. Позади гремели лошадиные копыта, беспощадно настигая ее, но она не смела оглянуться и увидеть, на каком расстоянии от нее находится лошадь, потому что боялась споткнуться. Спасение, кажется, было впереди, за поворотом.

Но завернув, Речел поняла, что попала в ловушку. Выхода не было, потому что впереди был тупик — сплошная темная скала с крошечным темным отверстием. Но, подбежав к отверстию ближе, она увидела, что оно увеличилось — это был вход в пещеру, и там стоял Марк. Она испуганно позвала его, умоляя спасти ее, но он не сводил глаз с чего-то, что держал в своих руках, — с чего-то горящего, как зеленое колдовское пламя, — и казалось, что он ее не слышит. Она снова изо всех сил позвала его, но от ее крика пламя вспыхнуло ярче, поднялось высоко, и она увидела, что скала над его головой начала падать. И Марк тоже стал падать куда-то во тьму, и рот его раскрылся в беззвучном крике. Она снова и снова в отчаянии выкрикивала его имя, но звук лошадиных копыт почти настиг ее. К ней тянулись руки, и она стала вырываться… Только руки, держащие ее, оказались не жестокими и хищными, а необычайно нежными, и знакомый ей голос говорил:

— Проснись, querida. Это сон — только сон!

Она раскрыла глаза и некоторое время не двигалась, потрясенная и испуганная, неспособная сразу установить границу между реальностью и кошмаром, который она только что пережила.

Но реальность быстро оживала. Она была в постели, в хижине, и Витас сидел рядом с ней на кровати, обнимая ее. Щека ее была прижата к его обнаженной груди, а его рука нежно гладила ее волосы, и он что-то успокаивающе говорил ей на своем языке.

Рэчел наконец воскликнула:

— О Боже! Я спала!

— Как я тебе и говорил, — сухо заметил он.

В комнате было темно. Отодвигаясь от Витаса, она видела только его силуэт.

— Мне пришлось тебя разбудить, — продолжал он. — Я боялся, что дети напугаются, если услышат тебя.

— Я кричала?

— Ты звала Марка.

— Да, — она на мгновение спрятала лицо в ладонях. — Теперь вспоминаю. Он был в страшной опасности. Я должна добраться до него. Я знаю, что нужна ему.

— Что за опасность может ожидать невинного геолога на полевой практике? — протянул он. — Или, может, ты что-то скрываешь от меня, querida? Что-то, может быть, связанное с тем, какие именно образцы он надеется собрать?

Рэчел вдруг вспомнила, как тщательно она скрывала от него правду о намерениях Марка. И тут же вспомнила еще кое-что. Она сидела в постели в объятиях Витаса, и на ней не было ни единой нитки.

Она не потрудилась надеть ночную рубашку Марии в уверенности, что будет одна в комнате. И за ужином, и после него было ясно, что Мария не ждет возвращения Витаса и Рамона. Потому Речел просто разделась и забралась под покрывало.

Она поспешно натянула его на себя почти до подбородка, отчаянно надеясь, что Витас мог и не заметить, что она раздета.

— Ну разумеется, нет, — холодно ответила она. — Я просто немного расстроена — вот и все, ведь мне пришлось весь день проторчать здесь.

— Я предполагал, что это тебе может не понравиться, — сказал Витас, и в голосе его слышалась насмешка. — Но у меня не было никакой возможности взять тебя с собой, chica. Мне нужно было кое-что сделать.

— Мужские дела, — саркастически заметила она.

— Ты права. Ты так сладко спала, когда я уходил вчера, что у меня не хватило духу разбудить тебя, чтобы все объяснить. Я надеялся, что ты будешь не очень сильно скучать.

— О, нет, мне было очень весело, — яростно заявила она. — Я думаю, ты не собираешься оказать мне честь, объяснив, где именно был. Между прочим, я плачу за твое время, если, конечно, ты не забыл об этом.

— Ты права в своих предположениях, — ласково отвечал он. — Я не собираюсь сообщать тебе, чем занимался. Что касается оплаты — возможно, следует напомнить тебе, что она еще не осуществлена. Пока… — Голос у него погрубел. — Но я собираюсь потребовать кое-что по счету и немедленно.

Одним ловким движением он вырвал из ее рук покрывало и скользнул под него. Руки его мгновенно притянули ее к своему теплому телу, и она была потрясена прикосновением его плоти.

— Тело у тебя, как шелк, — хрипло прошептал он ей в ухо, — такое прохладное и нежное, такое прекрасное. Я хочу тебя видеть, mi amada[17]. Позволь мне зажечь лампу и…

— Нет! — Ее руки поднялись, и она отчаянно заколотила кулаками ему в грудь, изо всех сил стараясь его оттолкнуть и в то же время вертя головой, чтобы избежать его ищущих губ.

— Ты все еще стесняешься меня, — спросил он почти недовольно. — Ну, хорошо, querida, я тебя понял. На этот раз все будет в темноте, как ты хочешь. А теперь перестань сопротивляться. Расслабься, и я покажу тебе рай.

— Пусти меня! Оставь меня! — простонала она.

— Ну, не будь же дурочкой. Рог Dios[18], Ракиль, что ты делаешь со мной? — заговорил он хрипло. — Ты ведь хочешь меня так же, как я хочу тебя. Почему ты не желаешь в этом признаться? Или ты боишься, что я сделаю тебе больно? Но я этого не сделаю, клянусь, amada. Человек, желающий, чтобы цветок рос в его саду, должен беречь и нежить его, и я буду беречь и нежить тебя каждым дыханием своего тела, каждой частичкой своей души. Как могу я не быть с тобой нежным?

Все еще держа ее кисти в одной руке, он другой начал чувственно ласкать ее, так интимно и страстно, что она почувствовала вспышку странного сладкого огня, охватившего все ее тело расслабляющей истомой. Это чувство будило в ней незнакомое до того желание прижаться к нему теснее, позволить ему ласкать ее рот, груди, все ее тело — и губами, и руками.

Но этого нельзя было допустить. Она должна была как-то его остановить, должна была бороться.

— Скажи же мне, что ты моя, — прошептал Витас, прижимаясь губами к ее губам.

Она отчаянно отдернула голову.

— Но я не могу… Я не твоя, не могу быть твоей. — Ее осенило дикое вдохновение. — Потому, что я принадлежу другому.

Он вдруг застыл, руки у него опустились.

— Тебе лучше все объяснить, — промолвил он после паузы.

— Я тебе солгала, — сказала она почти шепотом. — Я сказала, что Марк мой брат. Ну, так это не так. Он мой любовник. Мы должны пожениться. Мы… мы должны бы были уже пожениться, но ему пришлось ехать на эту практику, а потом… дедушка заболел… и он хочет видеть нас женатыми раньше, чем… раньше, чем он… — она замолчала.

Слова ее, казалось, падали в такое враждебное молчание, что ей хотелось развести его руками. Она почувствовала, как Витас отодвинулся в темноте, потом услышала шуршание зажигающейся спички, и загорелась лампа. Он смотрел на нее, и в глазах его не было ни желания, ни тепла, — только блеклая пустота, от которой ей стало неимоверно больно.

— Солгала? — спросил он очень тихо. — Зачем?

Рэчел пожала плечами, чувствуя, что она вся дрожит.

— Я подумала: если скажу тебе правду, ты не захочешь быть моим проводником. — Она с трудом глотнула воздух. — Я… я видела, что нравлюсь тебе, и решила, что этим надо воспользоваться, чтобы быстрее добраться до Марка.

Последовало новое долгое молчание, потом он сказал безо всякого выражения:

— Понятно.

— Ей захотелось закричать: “Нет, ничего тебе не понятно! Совсем ничего! Я не могу позволить себе полюбить тебя потому, что, если это случиться, я буду привязана к тебе навсегда, а тебе это совсем не нужно…” — Но она ничего не сказала. Она не могла и шевельнуться, даже натянуть на себя покрывало, чтобы укрыться от презрения, явно читавшегося на его лице.

Чуть позже он сказал почти приветливо:

— Для таких женщин, как ты, querida, есть название, но я не собираюсь пачкать им свой язык.

— Он швырнул ей покрывало и поднялся с кровати. Сквозь пелену слез она видела, как он отворачивался от нее. Потом погасла лампа, и его голос снова донесся из темноты:

— Я желаю твоему novio[19] радости от тебя.