Плюс один

11

Качели скрипят, взлетая вверх и падая вниз. Старая деревянная доска, подвешенная на цепях к перекладине. Небесно-голубая краска облупилась, много лет обмываемая дождем и обжигаемая солнечными лучами, и с каждым движением качелей на землю летит мелкая рыжая пыль.

– Мои родители мной очень гордились, – слышу я свой голос. – В школе я была смышленой. Взрослой не по годам. Мной постоянно хвалились перед друзьями и родственниками. Показывали всем мои хорошие оценки. И вот, когда мне было восемь лет, так как я была такая взрослая, в качестве особого вознаграждения на Рождество мне подарили щенка. Это был мягкий, чудесный, озорной комочек. В то время никто не занимался с собаками. Щенки вели себя, как пристало щенкам, а когда подрастали, сами учились слушаться. Так вот, тот щенок был просто как заноза. По какой-то причине он полюбил меня больше Джил. И везде ходил за мной хвостиком. А я должна была за ним ухаживать. Ведь я была большой девочкой.

Окна моей комнаты выходили на задний двор. У нас был узкий, вытянутый дом с террасой, одним окном на фасаде и двумя этажами. В центре двора, там, где кончалась бетонная дорожка, стояла печь для сжигания мусора. В углу рос раскидистый каучук, перед которым была натянута веревка для белья. Я и сейчас вижу, как он цветет, и для этого мне даже не надо закрывать глаза. Тогда же все мои мысли были лишь о том, как сбежать оттуда.

– Мама с папой так много работали, чтобы купить это место – хороший дом в приличном районе. Им так хотелось, чтобы их дети росли в лучших условиях, чем они сами. Позади дома была крутая лестница. Щенок был совсем маленький. В одиночку ему было не спуститься. Мама всё время повторяла: «Когда выходишь с черного хода, обязательно запирай дверь, чтобы щенок не скатился с лестницы».

– О боже, – шепчет Шеймус.

– Однажды я забыла. Щенок упал. – Смотрю в небо – одно мгновение в безмолвной мольбе, – но кажется, он не замечает. – Он умер.

– Бедняжка. Ты, наверное, чуть с ума не сошла.

Бедняжка. Да расскажи ты ему. Расскажи, как всё было.

Глазами измеряю амплитуду движения качелей, когда те выписывают арку навстречу его рукам. Я чувствую, как он чуть отодвигается назад, прежде чем наклониться к качелям и толкнуть их вперед. Представляю, как он стоит, широко расставив ноги и выставив левую немного вперед. Если он шагнет чуть в сторону или толкнет чуть сильнее, чтобы качели взлетели выше, значит, он засомневался, и я его потеряю. Приглядываюсь к изменениям в амплитуде, но она остается прежней. Вверх-вниз, точно мы обсуждаем, не пойдет ли завтра дождь.

– Он скатился с лестницы и ударился головой. Не успел даже пискнуть – смерть наступила мгновенно. Он лежал у подножия лестницы, и казалось, что он спит. Но хуже всего было то, что, глядя на него, как он лежит мертвым там, внизу, я думала только о себе. Я думала о том, что мои родители больше не будут мной гордиться.

– Как его звали?

– Расти, – отвечаю я. – Его звали Расти.

Ну всё. Больше я не осилю. Это всё, что я могу рассказать.

Шеймус снова толкает качели:

– И как отреагировали родители?

– Они очень расстроились. Меня, конечно, не обвиняли, ни разу. У них и раньше были собаки. Видишь ли, в чем дело: щенки умирают, их сбивают машины и много чего еще. Наверное, они просто испытали шок, предположив, что на его месте мог быть кто-нибудь из нас: Джил или я. А поскольку это был несчастный случай, они восприняли его как наказание. За то, что были плохими родителями.

На улице тишина. В такое время в ресторан уже никто не приходит, а те, что пришли раньше, собираются домой. Вытягиваю ногу и держу ее прямо, ощущая давление воздуха, ударившего навстречу.

– А что за человек на старом фото?

– Это Никола Тесла. Изобретатель. Родился в 1856 году. Он тоже был помешан на числах. Считал всё.

– Тесла? Который изобрел индукционную катушку? У меня расслабляются плечи. А я и не замечала, что они напряжены. Значит, Шеймус знает Николу. Миллиарды людей никогда о нем не слышали, а Шеймус слышал. Живот уже не болит. Надо бы носить с собой антацид, но в пачке 14 таблеток – только подумаю об этом, и по спине мурашки.

– В старших классах нам всем надо было сделать доклад о знаменитых изобретателях. Александр Грэхем Белл, Флеминг и прочие. Я никогда прежде не слышала о Ник… о Тесле. Думала, я одна такая во всем мире, которая всё считает. В некоторой степени это делало меня уродом, что ли. В подростковом возрасте я могла бы… в общем, мне часто казалось, что без меня всем вокруг жилось бы легче. Но когда я прочла о нем, когда я узнала, что такой великий человек тоже считал… Можно сказать, это спасло мне жизнь.

– Так значит… тот несчастный случай… думаешь, это и есть причина твоей… – Он замолкает, и я задумываюсь, не хотел ли он сказать «болезни».

Упираюсь ногой в резиновое покрытие. Он прекращает толкать, и качели резко останавливаются.

– Нет. Я так не думаю. У меня не начинаются спазмы каждый раз, когда я вижу щенка. При виде лестницы я не забиваюсь в угол. Я легко могу рассказать о случившемся. С людьми случаются вещи и похуже. Кроме того, я загладила свою вину.

Солнце греет лицо. Я обхожу качели и встаю перед ним. Поднимаю руки и скольжу вверх по его рубашке, обнимаю его за шею и касаюсь пальцами коротких волос на затылке. Он кладет руки мне на бедра и засовывает пальцы под пояс юбки.

– И как?

– Пообещала очень-очень любить животных. – Целую его в адамово яблоко.

Он притягивает меня к себе и кивает в сторону ресторана:

– Ты так ничего и не съела. Опять я оставил тебя голодной.

– Ничего, – отвечаю я. – Мы что-нибудь придумаем.

Дорога домой кажется слишком долгой. Вечный красный на светофорах. Перед нами тащится «вольво». В моем доме на лестнице слишком много ступеней – в десять раз больше, чем было утром. Вожусь с замком, хотя и открывала эту дверь уже десять тысяч раз. Дверь отворяется слишком медленно – петли прокручиваются, как в замедленной съемке. Добраться до спальни и не надеюсь. До нее словно несколько миль.

Шеймус распахивает дверь ногой и прижимает меня к стене в коридоре. Его раскрытый рот на моей шее, но он не может целовать больше одной ямочки одновременно. Я не могу расстегнуть его ремень. И снять рубашку через голову, потому что его руки поднимают мою юбку.

Одной рукой он вцепился мне в талию, другой стягивает трусы. Его брюки уже на полу, застряли на лодыжках. Он поднимает меня и утыкается во внутреннюю сторону бедра – угол не тот. Мои трусы висят на коленях, слишком высоко, и я не могу раздвинуть ноги.

– Черт, – бормочет он и срывает трусы, те падают на пол.

Чуть позже я не буду спешить. Почувствую туго натянутую кожицу его члена в своей ладони и во рту. Буду трогать его языком, чтобы он ощутил мои твердые зубы и мягкие губы, и сосать сильно и нежно, чтобы услышать его стон. Чуть позже он окажется снизу, и я сама решу, как глубоко, как быстро и как долго.

Но не сейчас. Сейчас я не в силах ждать ни секунды. Его большие ладони на моих ягодицах. Он растопыривает пальцы и поднимает меня. Я ударяюсь поясницей о жесткую стену и прищемляю волосы.

Сначала – всего мгновение – мы не двигаемся. Потом я опускаюсь и обхватываю его бедра ногами. Вцепляюсь ногтями в его спину. Он сжимает зубы и упирается одной рукой в стену для равновесия. Он внутри. Это невероятно… если наклониться вперед…

Но потом он останавливается и вздрагивает. Я чувствую спазмы внутри. Сила уходит из него, и он наваливается на меня. Я расплетаю ноги и принимаю на себя весь его вес, – колени почти не дрожат. Мы отдыхаем стоя, пот льется с нас обоих.

– Черт… извини. – Он тяжело дышит. – Это было…

– Всё в порядке.

Надеюсь, прозвучало убедительно.

– Надо как-нибудь попробовать в кровати.

– Отличная мысль, – отвечаю я. – Может, прямо сейчас?

После обеда мы спим в моей односпальной кровати. То есть Шеймус спит. А я не могу. Я могу лишь смотреть на него. Стоило Шеймусу закрыть глаза, как я перевернула портрет Николы лицом вниз.

Как и все поистине великие люди, Никола был одержим великой страстью. Люди не понимают одержимых. Одержимость вовсе не означает слабость. Ведь что, как не одержимость, вдохновляет людей, что, как не она, выделяет их из серой массы? Как по-вашему, кто-нибудь вспоминал бы о «Ромео и Джульетте» и сейчас, спустя четыреста лет после первого спектакля, если бы влюбленные голубки послушались совета родителей и зажили долго и счастливо с более подходящими партнерами, каждый в своем неогеоргианском особняке с четырьмя спальнями и двумя с половиной ванными в новом элитном пригороде Вероны?

Однажды Никола неверно рассчитал силу электрического разряда, исходившего от одного из приборов. Его ударило током силой 3,5 миллиона вольт; на груди, в месте попадания, осталась отметина, а на спине, на выходе, – ожог в виде подковы. В другой раз он ставил опыты с осциллятором – прибором, предназначенным для усиления механических колебаний. Его эксперимент вызвал мини-землетрясение: стекла в окнах дребезжали по всему Манхэттену. Это подтвердило убежденность Николы в том, что стоит лишь немного поработать и найти нужную частоту, и он сможет расколоть землю надвое, как яблоко. Еще он любил поговорить о марсианах. И не пользовался большой популярностью. Не задержавшись надолго в Нью-Йорке, он перебрался в Колорадо-Спрингс – это и стало началом его одержимости.

Моя покидает меня в 17.12. До ее ухода мы целуемся на лестничной площадке 8 минут.

Мысли о Шеймусе Джозефе О’Рейлли прочно засели в моей голове. Теперь я выполняю свой распорядок механически, счет не приносит удовольствия и кажется бессмысленным. Мы разговариваем каждый вечер, и уже неважно, кто кому позвонит. Во вторник и среду он заходит поздно вечером и остается до рассвета.

Каждую секунду я думаю о нем. Готовлю еду, но не могу есть. Не могу спать, а когда засыпаю, мне снятся его руки, сжимающие мою грудь, и эти сны так реальны, что, проснувшись, я лишь через несколько секунд понимаю, что его рядом нет.

В четверг вечером звонит телефон. Я подскакиваю от неожиданности.

– Прости ради бога, что не в воскресенье, – говорит Джил.

– Ничего. – Обновленная и сексуальная, я уже почти научилась гибкости.

– Завтра мы с Гарри уезжаем в Китай…

– Кажется, ты уже говорила.

– У Хилли в субботу струнный концерт. Мы с ней всё уже несколько недель назад обсудили, и она сказала – ничего страшного, если мы будем в отъезде. Но утром она, кажется, обиделась. По-моему, она огорчена, что никого из родных там не будет.

– И какое отношение это имеет ко мне?

– Послушай, Грейс, я понимаю, тебе тяжело. Но если есть хоть малейшая возможность, не могла бы ты прийти?

Мое молчание она расценивает как нежелание.

– Концерт в честь школьной ярмарки – там будут благотворительные стенды и прочее. Я несколько недель варила варенье. Туда Хилли доберется сама – она будет жить у Стефани. Стефани играет на виолончели. Вы могли бы встретиться уже в школе. Не хочу, чтобы она была единственной, чьи родные не пришли.

На секунду отвлекаюсь – представляю, каким Шеймус был в школе. Сомнительно, что он играл на скрипке. Шахматный кружок? Тоже не думаю. Скорее теннис. Или крикет. Представьте маленького мальчика с глазами Шеймуса, с битой в руке и сосредоточенным выражением лица. Мое сердце сжимается. Мне хочется посмотреть, как Ларри будет играть на скрипке, но как? Не успеваю опомниться, как слова сами вылетают изо рта:

– Шеймус меня отвезет.

На секунду воцаряется молчание, и я думаю: пронесло. Джил отвлеклась. Может, именно в этот момент к ней залез вор или кухня загорелась?

– Что за Шеймус?

– Друг.

– Друг? То есть парень? Ты с кем-то встречаешься?

– Немного меньше изумления в голосе было бы приятнее, Джил.

– Грейс, милая… дело не в этом. Ты красивая и такая умная. Просто… думаешь, ты к этому готова?

– Мы пару раз встречались, только и всего. В вечной любви никто никому не клялся.

– А нас с ним познакомишь?

– Да… наверное… не знаю. Посмотрим, как всё пройдет на концерте.

– Хилли будет в восторге, что познакомилась с ним первой! Думаешь… Думаешь, с тобой всё будет в порядке?

Я – новая женщина, и у меня новый парень. Всё чики-пики.

– Да.

Поговорив с Джил, набираю номер Шеймуса. Но вешаю трубку. Может, не такая уж это хорошая идея? Не слишком ли рано приглашать его на концерт, где выступает моя племянница? Это чересчур по-семейному, чересчур навязчиво. Но новые женщины отважны, и я всё-таки звоню и спрашиваю. Он удивлен и обрадован. Он соглашается.

В субботу утром просыпаюсь с будильником в 5.55 – в одиночестве, задыхаясь, в холодном поту. Смотрю на часы. Слово «цифровой» происходит от слова «цифры». Как я могла об этом забыть? Я так давно считаю в голове, но ничего не считала руками. На самом деле я не знаю, сколько у меня книг, ложек и шпилек. У меня кружится голова, и боль в груди отдает в левую руку. 5 пальцев на левой руке пронзают иголочки. Столько времени я даже не задумывалась об этом. А что, если получится другой результат? Что, если, когда считаешь головой и руками, получаются разные цифры? Ведь счет определяется не абстрактными процессами в мозге, которых даже не видно, а нашими собственными числами. В моем сердце 4 камеры и миллиарды крошечных кровеносных сосудов, действие которых взаимосвязано. Что, если один из этих сосудов выйдет из строя? Помню, я где-то читала о человеке, которому было всего 36 и у него был врожденный порок коронарной артерии. Он не страдал от лишнего веса, он даже был худым, если я правильно припоминаю, не пил и не курил. Однажды он рубил дрова на заднем дворе и вдруг почувствовал себя неважно. Сказал жене, что прихворнул, и рано лег спать. Посреди ночи ей пришлось срочно везти его в больницу, где ему сделали шунтирование. И никто ничего не заподозрил. Не было никаких сигналов. Сколько дров он успел нарубить? А если бы нарубил меньше, что-нибудь бы изменилось?

Если я сейчас же не пересчитаю все свои вещи, я умру.

Выползаю из кровати. Слева – прикроватный столик, на нем – блокнот и ручка. Пока этого достаточно. Позднее я расположу предметы в алфавитном порядке и напечатаю список на компьютере. Но сейчас я должна сосчитать всё руками. Немедленно. Это единственный способ спастись. Полпузырька витаминов… 1, 2… Пальцы дергаются, перебирая пилюли, вдавливая каждую в ладонь. Статьи о мании подсчетов, вырванные из журналов, – 1, 2, 3, 4. Прошлогодние рождественские открытки, среди которых поздравления от местного агентства недвижимости и пиццерии, чьими услугами я никогда не пользовалась, – 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7.

Опускаюсь на колени и начинаю выдвигать ящики комода, но тут же бросаюсь обратно к прикроватному столику, точно меня ошпарили. Еще 2 полупустых пузырька с витаминами, но сколько витаминов в каждом? 8 в одном, 14 в другом. Теперь можно вернуться к комоду. Начинаю с верхнего левого ящика и двигаюсь по горизонтали и вниз – как читаю. Увидев ярлыки, наклеенные внутри каждого ящика, где указано его содержимое, отдергиваюсь, точно получила пощечину. Почему на них не указано число предметов? Какая же я идиотка! Нижнее белье, пижамы, купальники, носки, футболки, шорты, спортивные костюмы, брюки, джемперы, водолазки, саронги, кардиганы. Надо всё разложить по кучкам. И всё сосчитать руками. Записать цифру в книжечку и пометить ярлык. Положить всё обратно. Переходим к шкафу. Начинаю считать быстрее и чувствую, как узел в груди ослаб. Стоит остановиться и вздохнуть как боль возвращается. Мысленно вижу узкий проход, куда помещается эндопротез; он такой узкий, что кровяные клетки едва протискиваются. Быстрее, быстрее!

Наконец спальня готова, и ванная тоже. Всё сосчитано руками и записано в книжечку. Я уже пересчитала половину предметов на кухне, когда в дверь звонят.

Сперва я не обращаю внимания. Наверное, свидетели Иеговы или какие-нибудь торговцы. Кто еще будет звонить в дверь в такую рань? Уже собираюсь сказать им, чтобы дали мне возможность спокойно поклоняться Сатане, – и кстати, помните, что говорится во Второй книге Самуила[13], стих 22, строка 28? И будут спасены смиренные, а гордые да преклонятся пред взором Твоим.

И тут смотрю на часы. 11.52. Концерт. Почти пора выходить. Это Шеймус звонит.

Я всё еще в пижаме. Я не принимала душ, не чистила зубы, не завтракала и не ходила в кафе. Содержимое кухонных шкафов рассыпано по полу. Все страницы моего блокнота исчерчены таблицами, линиями, перечеркивающими числа. Правая рука устала и занемела.

Придется всё ему объяснить. Я занята и потому не могу поехать. Это должно быть сделано – я просто не могу жить в мире, размеров которого не знаю. Каждый вдох отражается болью в груди, отдаваясь в руке и спине. Я объясню ему, что, хотя и считала все свои вещи

прежде, если сейчас не пересчитать всё руками, это будет не по-настоящему. Это очень просто. Открываю дверь.

– Ты не готова, – говорит он, и его это не удивляет.

Тянусь и прикрываю дверь, чтобы хаос на кухне не так бросался в глаза.

– Я плохо себя чувствую. Позвоню Ларри, когда станет легче, и всё объясню.

Он тихонько отодвигает меня в сторону и заходит. Тарелки, чашки, губки и овощечистки из всех кухонных ящиков сложены горками на стульях и на полу. Две сковородки балансируют поверх трех кастрюль, а пять пластиковых мерных стаканчиков, вставленные один в другой, выкатились в коридор. В одной салатнице лежит 10 ножей, в другой – 10 вилок. 10 ложек – в сите. Винные бокалы из двух комплектов, по 10 в каждом, стоят на столе, рядом – 9 бокалов для шампанского. Десятый на весах: считая, я также проверяю, сколько весит каждый предмет. Позднее это сэкономит мне время. Все дверцы распахнуты, ярлыки с внутренней стороны на виду. Рядом с каждым скотчем прикреплен шнурок с привязанной ручкой, как в банке. (Я покупаю ручки коробками по 100 штук.) И если я достану тарелку, чтобы съесть сэндвич на обед, то легко смогу записать новое число, а вернув ее в шкаф из посудомоечной машины, вновь без труда исправить запись.

На самом деле это не так ужасно, как выглядит.

На мгновение он замирает. Потом поворачивается, берет меня за руку и ведет к дивану. Мы садимся.

– Грейс, легче тебе не станет. Мы должны пойти на концерт.

– Послушай, Шеймус, Ларри меня поймет, правда. Это не так уж важно, да ты и сам видишь – я занята…

– Ты должна помочь мне, Грейс. Дай бумагу и ручку.

Складываю руки на коленях.

– Прошу тебя, Грейс. Блокнот, куда ты всё это записываешь, – обводит комнату рукой, – вполне сгодится.

Мои блокнот и ручка на кухонном столе. Иду за ними, Шеймус не отступает ни на шаг. Открываю на чистой странице и протягиваю ему.

– Я пришел рано, так что успеем. Итак, две минуты, чтобы почистить зубы. Пять – на душ и десять – на волосы. – Он говорит и записывает. – Дай мне часы.

Даю ему электронные часы со шкафа. Электронных часов у меня не так уж много – в большинстве случаев они бесполезны, так как не показывают секунды. Я просто держу парочку, потому что их лучше видно издалека. Шеймус ставит часы на кухонный стол:

– Грейс, осталось ровно две минуты до двенадцати. Тогда и начнем. Видишь этот список? У тебя есть 10 минут, чтобы убрать всё на кухне. Потом ты должна начать собираться, но нужно на каждый пункт тратить столько времени, сколько я здесь написал. Ни секунды больше, ни секунды меньше. В точности.

Он протягивает мне блокнот. Четыре колонки выведены аккуратным почерком. Первая – задания: убраться на кухне, умыться, одеться. Вторая – минуты. Третья – время начала выполнения задания. Четвертая – время окончания.

Рука опускается, но держит блокнот.

– Я не смогу. Не смогу…

– Часики тикают, Грейс. Ровно в двенадцать нужно начать.

Боль в груди исчезает. Смотрю на кухню и не могу вспомнить, откуда в ней такой беспорядок. Смотрю на часы, и мне кажется, что я вижу, как каждый крошечный огонек меняет свое местоположение, и словно в замедленной съемке 11.59 превращается в 12.00. Не успеваю опомниться, как ноги сами несут меня к шкафу.

Шеймус ведет машину, положив одну руку на руль и выпрямив локоть. Всю дорогу завороженно слежу за ним – я потрясена его мастерством. Он всегда смотрит в зеркало, когда того требуют правила. Вождение никогда не казалось мне сексуальным, но, должно быть, я одна такая, потому что большинство людей считают красавчиками даже женоподобных карликов из «Формулы-1». На дороге всё как обычно: машины останавливаются на красный свет, соблюдается скоростной режим, включаются поворотники. Это сложный набор правил, благодаря которому всё идет как по маслу. Кто-то придумал эти правила, каждое из них, и благодаря этому человеку все спокойно доезжают туда, куда им надо.

– Грейс, – говорит Шеймус, – я хочу, чтобы ты поговорила со мной… об этой твоей проблеме со счетом.

Когда ты в прошлый раз обращалась к врачу, у них наверняка была какая-то теория. В чем причина?

– Кто-то считает, что это биологическое. Нарушение химического баланса в мозге – как у диабетиков, у которых не вырабатывается инсулин. Точной причины никто не знает. Возможно, это генетическое. – Смотрю в боковое окно. – Есть еще предположение – что это особенность поведения, или что причина в окружающей среде, или же это последствия травмы. Я за химический дисбаланс вкупе с генетическими нарушениями – это дает мне право во всем винить мамочку.

– И как это лечится?

– Бихевиоральным методом: упражнения на релаксацию, вынужденный отказ от счета. Процент вылечившихся довольно большой. Плюс успокоительные и антидепрессанты.

Шеймус с наглой уверенностью паркуется задним ходом у школы. Я бы въехала в дерево. Выключает двигатель и поворачивается ко мне лицом:

– Жена моего брата Диклана, Меган, она… врач. Я с ней говорил. О тебе. И вот что она мне сказала. У нее есть один знакомый психиатр, просто потрясающий и из отличной клиники. Ты могла бы сходить к своему врачу в понедельник и взять направление.

Я открываю рот, но он продолжает говорить:

– Ничего не отвечай. Может, не надо было заговаривать на эту тему, но я хочу, чтобы ты знала – из твоей ситуации есть выход, и я буду поддерживать тебя на каждом этапе. Пообещай, что подумаешь.

На школьном дворе раскинулась ярмарка: повсюду прилавки, носится куча детей. Прыгающий замок. Обычные семьи, обычная суббота. Для концерта перед сценой расставили белые складные стулья. И я здесь. Смогла-таки выбраться из дома. Сегодня я услышу, как моя племянница играет на скрипке, и всё благодаря Шеймусу.

– Обещаю.

Мы идем по школьному двору, где дети с волшебными палочками гоняются друг за другом. Они одеты в лучшее: дизайнерские джинсы и платья в пастельных тонах. Мне немного не по себе: на мне белая юбка и белый топ. Это не та одежда, которую следовало надевать сегодня по очереди, но Шеймус выбрал ее, пока я была в душе. В принципе ничего, вот только лифчик (его тоже выбрал Шеймус) черный и просвечивает сквозь белую ткань. Кроме того, в белом моя грудь кажется больше. Если бы мужчины всё время подбирали нам одежду, мы бы все выглядели, как увеличенные бабы на чайник. Мои волосы растрепаны, так как 10 минут, что Шеймус на них отвел, оказалось явно недостаточно.

Около сцены вижу группку хихикающих девчонок с музыкальными инструментами в руках. Чуть в сторонке стоит Ларри, она не хихикает. Машу ей рукой, как королева Англии, и замедляю шаг, чтобы потихоньку кивнуть на Шеймуса, незаметно для него. В ответ Ларри хлопает себя ладонью по лбу.

Мы садимся, и почти сразу 35 детей в форме цепочкой выходят на сцену с инструментами в руках. У Николы детей не было. Его друзьям так хотелось, чтобы он завел семью – ведь в мире стало бы куда больше умных людей, если бы он передал свои гены потомкам. Живи Никола сейчас, он мог бы продать свою сперму по Интернету и тем самым выказать заботу о судьбе человечества, не утруждая себя нелегкой задачей воспитания детей. В конце XIX века тех, кто беспокоился о судьбе человечества, вовсе не считали чудаками.

Никола понимал, что работа требует от него слишком многого и на жену с детьми просто не хватит сил. Но тяжелая работа – не единственная причина, по которой детей заводить не стоит. Есть еще перенаселение. Глобальное потепление. Только подумайте, какое влияние на окружающую среду оказывают одноразовые подгузники – на одного младенца их требуется 8000, и каждый разлагается в течение 500 лет. В Австралии каждые 2 минуты рождается ребенок, то есть в год выходит 262 800. Умножим на 8000 подгузников – 2,1 умножить на 10 в девятой степени! И это еще не худшее. Ребенка надо кормить. Одевать. Нести ответственность за его жизнь. За всё его существование. Только подумайте об этом. Есть миллион веских причин не заводить детей.

Но, сидя здесь, на концерте, держа Шеймуса за руку и глядя, как Ларри играет на скрипке, я забываю их все. Она стоит в заднем ряду среди выстроившихся в линию подружек по оркестру, но совершенно на них не похожа. Ее волосы растрепаны и по-прежнему натурального цвета – песочно-соломенного. На ней нет косметики, даже блеска для губ. Она сосредоточена, в отличие от девчонок, улыбающихся родителям, сидящим в первом ряду. От усердия у нее высунут кончик языка. Каждый удар ее смычка решителен и точен. Она прекрасна.

Концерт заканчивается, и на сцену высыпают малыши в черных поясах для демонстрации приемов кунг-фу. Мы встаем и подходим к краю сцены. Через несколько секунд Ларри видит нас и бежит навстречу со скрипичным футляром в руке. И вот они стоят рядом – Шеймус и Ларри. Она сантиметров на 7 ниже меня, а он выше нас обеих.

– Ларри, это мой друг Шеймус. Шеймус, это и есть знаменитая Ларри.

Она смеется, опускает голову и смотрит в сторону, но ничего не говорит.

– Теперь поедем обедать. Что выбираешь – изысканную горячую сосиску в свежеиспеченной булочке или бургер из свинины под томатным соусом? – спрашивает Шеймус с ужасным французским акцентом.

Ларри смеется. Шеймус протягивает мне руку. Я беру за руку Ларри.

Мы идем втроем, и я вспоминаю все те случаи, когда мне было плохо и никто мне не верил. Например, однажды я ехала в поезде (никогда больше не повторю этой ошибки), кто-то в вагоне начал чихать, и мне показалось, что у меня менингит, – голова ужасно разболелась, и я готова была поклясться, что вся покрылась фиолетовыми пятнами. А медсестра в «скорой» едва на меня взглянула. Иногда очень трудно убедить людей, что ты действительно больна.

Почти так же трудно убедить их в том, что ты не больна. Но отчего-то, когда мы идем просадить 50 баксов, которые дала мне Джил, на 3 пакетика шоколадных конфет, 3 хот-дога с горчицей и 15 лотерейных билетов (розовых, с номерами от С17 до С31 – все знают, что, если покупать билеты подряд, шанс выиграть больше) с призом в виде отвратительного лоскутного одеяла, дизайн которого придуман дальтоником, а замысел осуществлен инвалидом без двух пальцев, я думаю о том, как будет выглядеть малыш с глазами Шеймуса.