Плюс один

6

Я сплю на узкой кровати – двуспальные пугают меня своими размерами. Перед свадьбой сестры мы останавливались в пятизвездочном отеле в городе игроков и влюбленных парочек, и у каждой подружки невесты был отдельный номер. Я спала на королевской кровати, предназначенной для дебелых богатых американцев, и всю ту длинную ночь боялась пошевелиться, потому что при каждом движении ноги соприкасались с неизвестным участком холодной простыни. Нельзя было с точностью определить, где край.

Я знаю, где край моей узкой кровати. Мне известны ее длина и ширина, измеренные моими руками и ногами. В этой кровати нет ни единого участка, не согретого теплом моего тела. Двуспальная кровать – это вызов, вопрос, на который нет ответа. Односпальная – нечто завершенное, в ней помещаюсь всего лишь я. Двуспальная кровать таит в себе возможности. Мрачные возможности превратиться в мисс Хэвишем[6]. При одной мысли о двуспальной кровати в моем доме у меня ноет поясница. Я не буду знать, как в ней спать.

Вот как я чувствую себя сейчас. Я-то думала, что знаю этот супермаркет. Мне известно, сколько шагов от одной его стены до другой. Какой ширины проходы. Но, когда он смотрит на меня, я словно оказываюсь в вакууме. Все правила испаряются из головы. Его присутствие раздвигает стены. Они не на привычных местах. И воздух рябит.

Между нами 5 шагов. Точнее, я уже не знаю – мир кажется каким-то другим.

– Ужин, – произносит он и показывает на свою корзинку.

– О! – отвечаю я.

– Умираю с голода. – Его лицо не выражает эмоций. Ни гнева. Ни удивления. – Обычно я не ем так поздно, – продолжает он.

– Ясно.

– Но сегодня я очень устал. У меня новое хобби. Учить наизусть строчки в меню.

– Послушай, Шеймус… – Мне так трудно объяснить ему, что в моей жизни есть вещи поважнее.

– И это меню было что надо, кстати. Ризотто пескаторе, спагетти маринара, спагетти делла нонна. Это спагетти с куриными фрикадельками. Даже фетучини калабрезе с дополнительной порцией чили, совсем как я люблю. Когда-нибудь я непременно их попробую.

Супермаркет словно куда-то отодвинулся. Он занимает всё пространство.

– Послушай, Шеймус, у меня возникли… дела.

Он краснеет. Удивительно, как быстро цвет лица может измениться.

– Если не хотела встречаться со мной, могла бы сказать. Или позвонить. Или прислать сообщение.

Верно. Я могла бы позвонить или прислать сообщение, но тогда мне пришлось бы развернуть салфетку и увидеть цифры, набрать их, нажимая на соответствующие кнопочки. И тогда они засели бы у меня в памяти и стали частью меня, и через много лет я всё еще помнила бы 10 цифр Шеймуса.

– Не в этом дело. Просто мне стало плохо. Это случилось очень неожиданно.

Он моргает, и его губы складываются в полуулыбку, при этом он не отводит взгляда. У него тихий голос. Он кивает:

– Ничего. Необязательно объяснять. Вся жизнь состоит из если бы да кабы.

Свет в супермаркете слишком яркий. Вокруг меня сплошь жесткие поверхности: блестящий пол, сверкающее стекло. Один лишь Шеймус не жесткий, не блестит и не сверкает. Он мягкий и хмурится. И он прав. Наша жизнь и впрямь состоит из если бы да кабы. Неожиданно я жалею, что не пришла в ресторан. Я заказала бы ризотто пескаторе с бокалом белого вина, а потом мы с Шеймусом Джозефом О’Рейлли съели бы тирамису на двоих и болтали бы до тех пор, пока официанты не принялись складывать стулья. У меня вдруг возникает чувство, что я упустила что-то важное.

– Мне так…

– О боже! Неужели ты и впрямь живешь в доме с супермоделями?

Он смотрит на мою корзинку. Я прячу ее за спиной.

– Не совсем. На самом деле я – начинающий дизайнер зубных щеток. Они нужны мне для исследования рынка.

Он улыбается, на этот раз глазами. Затем кожа на его висках разглаживается.

– Значит, ты или супермодель, или готовишься к концу света, или безуспешно пытаешься придумать новый дизайн зубной щетки?

– Или всё вышеперечисленное. А может, у меня хобби такое – коллекционировать предметы гигиены. Фигурки героев «Звездных войн», тарелочки с изображением принцессы Дианы… всё это такая скукотища. Вот эти малютки через пару лет будут стоить целое состояние.

Тут я понимаю, что сказала это для того, чтобы увидеть, как он улыбается.

Магазинная тишина переместилась внутрь моей головы. Она струится по моим венам вместо крови. Тело кажется невесомым. Невесомые руки, лицо.

– Если хочешь, можем попробовать еще раз. – Лишь услышав эти слова, я понимаю, что произнесла их. Лишь увидев его лицо, понимаю, что говорила серьезно. Киваю на его корзинку: – Я так и не ужинала.

Курица с овощами. Для разнообразия.

Он долго не отвечает.

– Попробуем иначе. Твоя машина на улице?

Качаю головой:

– Я хожу пешком.

– Что, если я провожу тебя до дома? Если хочешь.

Он замолкает и закусывает нижнюю губу передними зубами. С левой стороны. На губе остается вмятинка.

– Хочу.

Пока я оплачиваю свои 14 зубных щеток, он вежливо разглядывает жвачку и шоколадные батончики у кассы. Потом платит за свою курицу и овощи. Мы выходим. На улице тихо, только мальчик собирает тележки, брошенные под фонарем; он катается на них, и колесики визжат. Шеймус протягивает руку и берет мой пакет с щетками. Какой воспитанный мальчик! Сама галантность. Его пальцы не похожи на мои. Они совсем другие, до такой степени, что я даже удивляюсь, что их всего десять. Мысленно измеряю его ладони. Пытаюсь определить их цвет. Замечаю, что на тыльной стороне пальцев у него маленькие светлые волоски.

Лишь на углу я понимаю, что забыла сосчитать шаги.

Чарлз Бэббидж, математик, инженер и изобретатель первой вычислительной машины, меня бы понял. Когда он прочел «Видение греха» Теннисона, то пришел в сильнейшее расстройство. Он так расстроился, что написал Теннисону письмо. Вот что в нем было.

«Каждое мгновение умирает человек, и каждое мгновение человек рождается»; вряд ли стоит напоминать вам о том, что при подобном расчете общая сумма мирового населения будет пребывать в постоянном равновесии, а ведь широко известно, что население планеты постоянно растет. Таким образом, возьму на себя смелость предложить, чтобы в следующем издании вашего великолепного стихотворения ошибочное вычисление, о котором я упомянул, было исправлено на следующее: «Каждое мгновение умирает человек, и один и одна шестнадцатая рождается». Справедливости ради хочу заметить, что точное число составляет 1,167, однако понимаю, для стихотворного метра нужно чем-то поступиться.

Я знаю это письмо наизусть и по выходе из супермаркета произношу про себя каждый слог, шагая рядом с Шеймусом. Всю дорогу до дома я не считаю. На улице пусто. Недавно был дождь, и трамвайные рельсы в свете фонарей блестят. Мы молчим. Мимо проезжает машина. Другая. Мы молчим. Третья забрызгивает мне ноги водой из лужи. Он останавливается, берет меня за руку, и мы меняемся местами. Он уводит меня с обочины.

Чарлз Бэббидж непременно меня бы понял. Но большинству людей это не дано. Они не понимают, что в числах вся соль, что числа управляют не каким-то там микромиром, а нашим миром, их собственным миром. Числа управляют их жизнями. Люди помнят формулу E = mc² со школы или потому, что услышали ее в телевикторине. Но они не понимают, что она значит: что вещество и энергия – это одно и то же. Латте из «Старбакса», iPod, пирсинг в соске – всё это энергия, маленькие сгустки энергии. Все и всё соединены одной математической формулой.

Поймет ли меня Шеймус, если я всё это ему расскажу?

У перехода он нажимает кнопку на светофоре. Никогда прежде я не испытывала смущения, поджидая, когда сменится сигнал.

– Давно ты здесь живешь? – Он поворачивается ко мне.

– Всю жизнь. Прахран и Брансвик покруче, конечно, но мне нравится, что здесь столько свободного пространства. Я люблю пространство между людьми гораздо больше самих людей.

Он хмурится:

– Пространство. Всем его не хватает.

Мы идем, и я понимаю, что наши шаги почти синхронны, хоть он и выше меня. Он замедляет шаг намеренно, чтобы мы шли рядом. Делаю глубокий вдох:

– Иногда мне кажется, что мои мысли не в состоянии оформиться, стоит кому-нибудь оказаться рядом сразу после их возникновения. Им нужно место, чтобы принять именно ту форму, какая нужна.

Мы идем уже десять или одиннадцать минут, а он почти ничего не сказал за это время. Мы идем по улице, а кажется, будто мы в церкви. Хочется говорить шепотом. Ни ветерка. Полная тишина – лишь машины с плеском проносятся по лужам да наши шаги. Мы идем так тихо, что даже опоссум у фонаря не замечает нас, а заметив, шарахается. Продолжаем идти. Мы не лезем в его дела, а он пусть не лезет в наши.

Мы свернули в переулок, и настало время решать. По идее, я должна протянуть руку и забрать у него пакет с зубными щетками. Это легко у меня получится. Можно, например, сказать: «Спасибо за помощь, дальше я сама». Или: «Тебе, наверное, совсем в другую сторону». Или: «Я не упоминала, что у меня заразная болезнь?»

Но ничего такого я не говорю. Вместо этого останавливаюсь на углу и произношу:

– Так что же, планируешь целую половину курицы съесть один?

Он поднимает руки с пакетами:

– Эту несчастную половинку? Да это даже не курица, а перепел-переросток. Плюс три сморщенные картофелины и размякший кусок тыквы. Совсем не то, что я представлял себе, приглашая тебя на ужин.

Прислоняюсь к фонарному столбу и складываю руки на груди:

– К счастью, мы, супермодели, едим очень мало.

Он улыбается, взглянув мне в глаза, и отвешивает поклон:

– В таком случае моя куропатка – твоя куропатка.

На дорожке к дому думаю о Николе и Вестингаузе. Какие они были разные. И как идеально подходили друг другу. Вестингауз купил у Николы 40 патентов, включая патент на электродвигатель, который был ему очень нужен и за который он заплатил довольно запутанным способом – частично наличными, частично процентами и акциями. Никола переехал из Нью-Йорка в Питсбург, чтобы избавить его от затруднений, которые возникли бы при производстве двигателя. Он ни о чем не жалел. И ничего не боялся.

У верхней ступени ищу ключи в кармане спортивных штанов. Мы заходим в квартиру. В последний раз настоящие гости были у меня в октябре прошлого года, когда Ларри оставалась ночевать на диване. Джил с Гарри поехали кататься на горных лыжах. В глубине души мне хотелось бы верить, что на самом деле они устроили себе безумный уик-энд в шикарном отеле со SPA, шестью баллончиками взбитых сливок, карликом и костюмом Бэтмена из черного латекса, однако, зная Джил и Гарри, понимаю, что, скорее всего, они действительно катались на горных лыжах, и ничего больше. Когда Ларри гостила у меня, казалось, будто она жила тут всегда – мы засиживались допоздна перед телевизором, хотя ей давно пора было ложиться, ужинали мороженым, звонили мальчику из школы, который ей нравился, и бросали трубку. Но с Шеймусом всё по-другому.

– Ну вот, – говорю я, – моя берлога. Здесь я строю планы мирового господства. На персидского кота и монокль пока не накопила.

– Мило. Только что-то я не вижу ни супермоделей, ни бомбоубежища. – Он кладет пакеты с курицей, овощами и моими щетками на кухонный стол. Открывает мой пакет и просматривает содержимое. – И всё же, Грейс… Ты скажешь, зачем тебе столько зубных щеток?

Притворяюсь, что задумалась на секунду, и скрещиваю руки на груди:

– Хмм… пожалуй, нет.

Он пожимает плечами:

– Как хочешь.

Его руки в карманах, левым бедром он облокотился о стол. Моя квартира предназначена для меня, здесь всё моего размера: всё устроено в точности, чтобы вместить мои большие и малые берцовые кости, локти, позвоночник. Его кости длиннее моих, если соединить наши руки, спину, пальцы, я увидела бы разницу в длине и толщине. Кухня из-за него кажется непропорциональной, как длинные волосы у младенца или огромный особняк, окруженный одним квадратным метром газона и высоким забором. Он занимает всё пространство.

Моим мыслям не хватает места, и они падают замертво на гладкий пол. Теперь я понимаю, что означает формула E = mc². Понимаю, что маленькие сгустки энергии – мои мысли – стали материей. Твердым телом. Плотью.