По обе стороны Килиманджаро

Этими словами древнейший письменный памятник — «Эпос о Гильгамеше» повествует, как Утнапиштим, прообраз легендарного библейского Ноя, наконец вышел из своего ковчега, приставшего к таинственной горе Нисир, и встретил утро седьмого дня после потопа, следы которого действительно обнаружены археологами в долине рек Тигра и Евфрата. Эпос рассказывает, что, кроме птиц, Утнапиштим взял с собой в ковчег «скот степной и зверье».

Начиная с этого величайшего поэтического произведения, лежащего у самой колыбели человечества, и до наших дней в жизни, в легендах и сказках нас постоянно сопровождают животные. Люди одухотворяли, обожествляли их, наделяли сверхъестественными качествами, украшали их мир неповторимой, волшебной красотой и в то же время обрекали на «зверское» уничтожение и вымирание. Средневековые арабские поэты писали свои чувственные касыды на выделанных кожах.

«Не удивительно, что в тропических странах, где ящерицы, змеи и лягушки достигают необыкновенных размеров, что там и болотные птицы, отчасти питающиеся этими гадами, так же очень велики. Колоссальный марабу в Африке и Индии заступает место американского ябиру. Наружность марабу отвратительна до смешного. Голова и шея его почти совершенно голы. Голова, только местами покрытая редким пухом, как будто бы облезла вследствие болезни; шея еще более обезображена толстым мясистым наростом, который, как колбаса, висит над грудью. Огромный, в 1,5 фута длиною, клюв имеет при основании 16 дюймов в окружности. Этот клюв придает особенно комическое выражение взгляду марабу. Когда он стоит на болоте на своих трехфутовых ногах, в своем сером платье и белом жилете, вобрав шею и склонив голову, как будто погруженный в самые глубокие философские соображения, то можно подумать, что имеешь перед собой первого схоласта из всех тварей». Это описание одной из самых распространенных птиц Африки взято из книги немецкого ученого Гартвига «Тропический мир», вышедшей в переводе на русский язык в 1862 г.

Птицам марабу повезло. За прошедшие сто с лишним лет их судьба в общем-то не изменилась. Я видел многочисленные стаи марабу у низменных болотистых берегов речушки Ати, милях в четырнадцати к югу от Найроби, недалеко от «Кения мит комишн» — предприятия по производству мясных продуктов. Марабу питается не только лягушками, но и всякими отбросами. Эта птица не вызывает поэтического восхищения, и потому никто не покушается на ее схоластически-задумчивое, медленное, размеренное существование.

Другое дело страусы. Опахала из страусовых перьев и подушечки из страусового пуха украшали быт знаменитого арабского халифа Харуна ар-Рашида, героя «Тысячи и одной ночи». Трудно представить себе любой аристократический салон XIX в. без веера из страусовых перьев. Тот же Гартвиг писал, что эти перья дорого стоили не только людям, но и самим страусам: «Известно, что белые и черные перья крыльев страуса составляют предмет немаловажной торговли. На Капе (Капская область в Южной Африке,—В. С.) фунт страусовых перьев стоит от 2 до 12 гиней. Чем тоньше стержень и чем больше и шелковистее лопасть пера, тем дороже оно ценится. На фунт приходится от 70 до 90 перьев, тогда как каждая птица может дать едва ли более дюжины, потому что не все перья идут в дело».

Диковинный, экзотический животный мир Африки начал заметно исчезать еще задолго до XIX в. с появлением на континенте иноземных пришельцев-завоевателей. Вместе с ними в древности в Африке появились некоторые полезные животные: корова, лошадь, верблюд. Но это вовсе не оправдывает хищнического истребления редчайших видов фауны, которое, особенно в XIX в. приняло угрожающие размеры. Было подсчитано, например, что для добычи слоновой кости, поступившей на мировой рынок в 1885 г., пришлось убить 65 тысяч слонов.

Любопытно, что именно в XIX в. вместо некогда ввозимых полезных животных в Африку с колонизаторами прибыли «нежелательные эмигранты». Явились они почти классическим контрабандным путем. Речь идет о переселении в Африку так называемой песочной блохи. Самка блохи для откладывания яиц проникает под кожу человека или животного и вызывает сильный зуд, а в отдельных случаях — и заражение крови. «Вероятно, — пишет немецкий географ профессор Ф. Ган, — в 1872 году она перебралась вместе с песочным балластом из Южной Америки в португальскую провинцию Анголу, сперва медленно, а затем вследствие новейших войн и народных передвижений все быстрее подвигалась внутрь материка, и в 1898 году, заканчивая нежелательное путешествие поперек Африки, достигла берега Германской Восточной Африки (нынешней Танзании. — В. С.) на Индийском океане».

К этому времени из Африки вывозили все, что только можно было увезти оттуда, начиная со скульптур древних священных египетских животных и кончая слоновой костью, львиными шкурами и перьями страуса. Удивительно, как уцелел знаменитый Сфинкс, этот полулев-получеловек, вечный страж пирамид в Гизе. Видимо, решающую роль сыграли его колоссальные размеры. Говорят, Наполеон, раздраженный величием Сфинкса, приказал бомбардировать его ядрами из пушки, но сумел отбить только кончик носа.

В наши дни вопрос об охране животных приобретает все большее значение. Четвероногие друзья стали для человека объектом самого тщательного научного исследования. Люди учатся охранять природу.

Как-то на досуге решил я заняться арифметикой. Получились любопытные цифры. В начале 70-х годов в 38 африканских странах охрана природы стала государственным делом. В разное время в различных государствах были приняты соответствующие законы. В Алжире закон об организации национальных парков действует с 1912 г., а в Сенегале кодекс законов об охоте и охране фауны принят в 1967 г. В настоящее время в Африке насчитывается свыше тысячи охраняемых территорий и объектов. Из них более 130 — крупные национальные парки и заповедники, в которых сохраняются редкие и исчезающие виды животных. Общая площадь охраняемых территорий приближается к миллиону квадратных километров, или тридцатой части всего Африканского континента. Чтобы лучше представить себе эту цифру, достаточно сказать, что она примерно равна площади одного из таких крупных государств Африки, как Арабская Республика Египет, Танзания или Нигерия.

Причудлив и разнообразен животный мир Восточной Африки. В проспектах Найробийского заповедника среди львов, зебр, жирафов и десятков других исчезающих животных можно встретить, например, белого носорога. Это поистине редкость.

Однажды, проезжая по этому заповеднику, я подумал: кого же здесь больше, животных или туристов? Животных, во всяком случае, великое множество. «Наше золото», — как-то заметил вскользь один знакомый кениец. Известно «голубое», «белое», «черное» золото. Придумали, кажется, и «пушистое» — меха. «Золото» Восточной Африки сохраняется в живом, естественном виде. В статьях дохода туризм занимает в Кении одно из первых мест.

Но вернемся к тем временам, когда еще не было найдено столь удачного компромиссного решения. Эффектный спектакль «Животные на воле» еще не давал должных сборов, и в золото превращались только шкуры, меха и клыки. Именно в это время возник весьма оригинальный способ сохранения животных, о котором стоит рассказать поподробнее. В начале века в Кении, которая еще не имела своего собственного имени и вместе с Угандой входила в состав Британской Восточной Африки, появился человек с крупнокалиберным ружьем. Цель его прихода звучала по меньшей мере парадоксально: убивать для того, чтобы сохранить. Это был американец Карл Экли (1866–1926), изобретатель, скульптор, неутомимый исследователь. Можно было ожидать, что сын фермера, немецкого эмигранта, всю жизнь проживет дома, недалеко от Нью-Йорка, занимаясь сельским хозяйством. Но Экли, по его собственным словам, почему-то с раннего детства интересовался охотой, птицами и мелкими животными больше, чем посевами и скотом. Маленький Карл вымачивал шкурки в уксусе и набивал их опилками и соломой. У него не было денег на книги, и случайно найденное старое руководство по набивке чучел он выучил почти наизусть. Едва ли он сам тогда подозревал, что детская игра перерастет в деятельность, имеющую большое научное значение. Случай свел молодого фермера с ученым-натуралистом. Для совершенствования своего мастерства Экли принялся изучать зоологию, анатомию и искусство скульптуры. Вместо грубых каркасов и шкур, набитых сеном и сшитых буквально «белыми нитками», Экли впервые применил глину, гипс, бетон, и шкуры ожили, обрели «плоть и кровь». Крупные естественно-исторические музеи мира украшены панорамными группами животных Карла Экли.

Экли был исключительно работоспособен. За тридцать лет он изготовил сотни чучел, среди которых десятки таких гигантов, как слоны и носороги. Материал для своих панорамных групп он добывал сам в странах Центральной и Восточной Африки, совершив туда пять длительных экспедиций.

«Сам по себе процесс убийства разного рода животных, — пишет Экли, — доставлял мне, должен признаться, небольшое удовольствие. И лишь во время охоты на слонов и на львов мне случалось, при известных условиях, испытывать спортивное удовлетворение от борьбы с хорошо вооруженным противником. Убивать мне приходилось много, иначе я не мог бы выбрать подходящие для музейных коллекций экземпляры, но от бойни у меня на душе всегда оставался дурной осадок».

Сейчас метод «сохранения» Экли может показаться немного наивным. Но тогда других методов не было. Животный мир исчезал на глазах, и Экли был одним из первых, кто забил тревогу. В наши дни этой проблемой занята целая армия ученых-натуралистов, несущих вахту в многочисленных заповедниках. Хочется верить, что за их кропотливый, нелегкий труд по сохранению волшебного мира люди будущего скажут спасибо.

Полвека спустя — по следам Экли

В те времена, когда работал Экли, в Восточной Африке еще не было заповедников. Охотиться сюда приезжали американский президент Теодор Рузвельт, позднее — Эрнест Хемингуэй. Книга Карла Экли «В сердце Африки»[12] рассказывает о встрече натуралиста с животными, которые уже тогда становились «последними из могикан». Мне же, в свою очередь, захотелось пройти по его следам, чтобы попытаться сравнить свои впечатления о животных Африки с зарисовками этого крупного ученого.

Итак, рассказывает Карл Экли:

Следы на песке — какое-то животное протащило тушу гиены вдоль поляны. Пройдя несколько шагов по этому следу, я услышал в кустах легкий шорох, а затем увидел в стороне неясный силуэт какого-то зверя. Зверь скользнул за ближайший куст.

Тут я сделал глупость, непростительную для опытного охотника. Я выстрелил в куст, не думая о том, в кого стреляю. В ответ послышалось рычание леопарда, и тут только я понял, с кем свел меня случай. Леопард — животное из породы кошек — обладает живучестью, увековеченной в известной легенде о том, что в кошке сидят «девять жизней». Бить леопарда можно только сразу, без промаха. Кроме того, леопард, в отличие от льва, немедленно сам переходит в нападение. Будучи раненным, леопард борется до конца, хотя бы путь к отступлению и был открыт. Если же леопарду удастся вцепиться зубами и когтями в противника, он уже не выпустит его живым. Все это пронеслось у меня в голове, и я решил, что лучше всего будет убраться восвояси. Мне вовсе не хотелось на собственной шкуре убедиться в том, насколько опасен раненый леопард. К тому же было уже настолько темно, что я не мог поручиться за точность прицела.

Я решил отложить расправу с леопардом до утра. Если мне удалось его ранить, то найти его снова будет не трудно.

Я повернул налево от куста, за которым сидел леопард. Я торопился перейти через лежавшее рядом глубокое, совершенно сухое русло ручья и подняться на противоположный его берег. Пройдя несколько шагов по песчаному дну, я очутился на островке, разделявшем ручей на два рукава. Мне показалось, что если пройти вдоль острова к верхнему его краю, то удастся издали заглянуть за куст, скрывавший леопарда. Но тут я увидел, что зверь тоже переходит через русло метрах в двадцати выше меня. Я снова выстрелил, хотя целиться в темноте было трудно. Пуля зарылась в песок позади леопарда. Однако третья пуля все же попала в цель. Леопард остановился, и я было подумал, что ему конец. Мой негритенок разразился даже победным кличем, но клич его был в ту же минуту заглушен тем странным ревом, который издает приведенный в бешенство леопард в момент нападения. На секунду я был парализован: страхом, но быстро опомнился, и решил действовать. Я взялся за ружье, но тут же вспомнил, что патроны расстреляны без остатка и что обойма пуста. Одновременно с этой мыслью я ощутил в руке еще один патрон. Помнится, я хотел зарядить им ружье, когда мы подходили к месту, где должна была лежать гиена.

— Хоть бы мне успеть зарядить ружье, прежде чем леопард кинется на меня!

Леопард уже подходил к берегу.

Тогда я отбежал на несколько метров к другому берегу. Вогнав патрон в зарядник, я повернулся — леопард был передо мной, он прыгнул еще раньше, чем я обернулся. Ружье вылетело у меня из рук и на месте ружейного приклада на плече повисла тяжелая — около тридцати пяти килограммов весом — разъяренная кошка. Она намеревалась вцепиться зубами мне в горло, а передними лапами удерживалась на весу. Леопардам свойственна очень «приятная» манера — раздирать когтями задних лап живот противника и нижнюю половину его тела. На мое счастье леопард промахнулся и не вцепился мне в горло, а повис на груди и стал грызть правое предплечье. Благодаря этому, с одной стороны, уцелела моя глотка, а с другой — его задние лапы повисли в воздухе, не достигая моего тела. Я сжал ему горло левой рукой, пытаясь высвободить правую. Но это удавалось мне лишь с трудом. Когда я теснее сжимал его горло, чтобы заставить отпустить руку, он перехватывал ее немного ниже и снова вгрызался. Так постепенно извлекал я руку из его пасти. Боли я в эти мгновенья не чувствовал, слышал только хруст перегрызаемых мускулов и раздражающее хрипящее дыхание животного.

Чем ближе к кисти передвигалась пасть леопарда, тем больше сгибался я под его тяжестью. В конце концов, когда моя рука оказалась почти свободной, я упал на землю. Леопард очутился подо мной. Моя правая рука была у него в пасти. Левой рукой я сжимал его глотку, колени надавливали на легкие, а локти свои я пытался возможно глубже воткнуть во впадины предплечий его передних лап. Таким образом он вынужден был широко растопырить лапы и бил когтями мимо меня. Ему удалось только разорвать на мне рубашку. Он изгибался во все стороны в поисках точки опоры. Если бы он ее нашел, он бы вывернулся из-под меня. Однако под нами был только сыпучий песок.

Вдруг я почувствовал, что в течение какого-то короткого промежутка времени в положении наших тел не произошло никаких изменений. Тогда впервые передо мною блеснула надежда, что я могу победить в этом необычайном бою. До этой минуты я был уверен в поражении, по теперь стоило лишь сохранить вырванный у противника перевес, и мне на помощь мог подоспеть негритенок, у которого был с собою нож. Я стал звать его. Но напрасно. Тогда я ешс крепче сжал зверя и, чтобы он не мог сомкнуть челюсти, стал засовывать, насколько хватало сил, руку в его пасть. К величайшему изумлению, я почувствовал, что от моей тяжести подалось одно из ребер леопарда. Я надавил еще крепче. Тело леопарда потеряло прежнюю напряженность. Он, видимо, стал уставать, хотя борьба продолжалась.

Тут я почувствовал, что тоже слабею. Вопрос был в том, кто сдастся раньше. Минута за минутой — сопротивление леопарда падало. Прошло еще некоторое время — мне казалось, что прошла бесконечность. Я отпустил тело противника, попробовал подняться на ноги и крикнул негритенку, что все кончено. Теперь мальчишка несколько осмелел и решился подойти ко мне. Леопард ловил пастью воздух, он мог еще прийти в себя. Я приказал бою дать мне нож. Оказалось, что мальчик от страха потерял его.

Но скоро нож нашелся, и я наконец прикончил зверя.

Клыки, похожие на кривые турецкие ятаганы, и темные злые глазки как бы бросают вызов: ну, посмотрим, кто кого? II в ответ тихо и осторожно, чтобы не спугнуть животное, прицеливаешься. Хорошо ощущаешь под указательным пальцем металлический курок. Нужно выбрать время. Мерный приглушенный клекот кинокамеры… В кадре кабан.

Те, кому приходилось видеть африканского кабана — бородавочника, — знают, что среди других представителей местной фауны он выделяется своим устрашающим внешним видом. На самом деле бородавочники довольно безобидные твари. Их отличительными чертами являются трусость и почти беспредельная тупость, которая уступает разве только тупой самоуверенности носорога. Видимо, бородавочники очень неприхотливы. Их еще можно увидеть в изобилии в любой болотистой местности Восточной Африки, несмотря на то что они. (наряду с зебрами) значатся на первом месте в львином меню.

Львы рационально ленивы. Жизнь на воле сделала их закоренелыми прагматиками намного раньше, чем люди заговорили о прагматизме. Когда человек хочет есть, он не думает об устрицах с шампанским. Бородавочник— это черный хлеб львов, который растет сам по себе.

Спасаясь от преследования хищников, кабаны иногда даже забегают в города. Правда, им от этого не легче. Тот, которого сбили на одной из улиц Найроби, выглядел жалко.

Трудно сказать, какой из заповедников Восточной Африки может претендовать на абсолютное первенство по богатству флоры и фауны. Каждый из них хорош, и в каждом есть что-то свое. На территории заповедника близ танзанийского города Аруша находится озеро Момелла и кратер давно потухшего вулкана Нгурдото. Небольшая территория всего в пятнадцати километрах к северу от шоссейной магистрали, ведущей из Дар-эс-Салама в Аруш. Арушский заповедник привлекает своей первозданностью. У поворота с основной магистрали стоит большой, вполне заметный даже издалека приглашающий щит, но туристы обычно мчатся дальше, за Арушу — к озеру Маньяра, в заповедники Нгоронгоро и Серенгети. Эта троица — широко известные «асы» животного «шоу-бизнеса» Восточной Африки. В заповеднике Маньяра, например, можно увидеть львов на деревьях. Глядит турист из машины, удивляется: «И что их туда занесло?» Гид терпеливо объясняет: «Лезут повыше, чтобы укрыться от мухи цеце». «Как, разве здесь есть муха цеце?!» — вздрагивает турист, и сразу в уютном заповеднике, протянувшемся лесистой полоской между почти отвесной стеной западного края Рифт-Вэлли и плоским фиолетовым озером, становится не по себе. Ну и сафари!.. А приятно все-таки потом, вернувшись домой, рассказать…

По статистике одна из трех тысяч цеце — носитель страшной, почти неизлечимой сонной болезни. Но львы, конечно, не знают об этом. Я видел их на деревьях и в заповеднике Найроби. Там нет мухи цеце, но есть деревья. Может, львы иногда лезут повыше просто потому, что завидуют жирафам, кто их знает?

Арушский заповедник хорош тем, что здесь есть еще места, где пока не ступала нога человека. Дно кратера Нгурдото заболочено, и только сверху, с кромки, заросшей лесом, можно смотреть вниз на огромное изобилие животных. Никто не обгоняет тебя, не пылит впереди, не толкает в бампер, если, конечно, сумеешь добраться сюда по совершенно девственному бездорожью. В этом-то и кроется основная причина первозданности Арушского заповедника.

Шум мотора спугнул отдыхавшую в болоте толстую самку бородавочника. Она глупо заметалась у самых колес, бросилась в сторону и неуклюже втиснулась в первую попавшуюся кабанью яму в траве, только клыки остались торчать снаружи. Хороший способ обороны. Но не от пуль.

В лесу около кратера Нгурдото я впервые близко увидел леопарда. Уже смеркалось. Снимать, к сожалению, было невозможно, и мы минут пять-семь поиграли с ним в детскую игру «гляделки». Смотрели друг на друга, кажется, не моргая. Нас разделял какой-то десяток метров. Леопард в холеной темно-пятнистой «шубе» не уходил. Совершенно спокойные, светло-желтые глаза: власть, сытость, уверенность в себе, ни один мускул не дрогнул (у леопарда). Я вспомнил об Экли…

С востока над Арушским заповедником высится Килиманджаро, с запада — пепельный конус горы Меру. В это утро все было в низких, тяжелых, синевато-серых облаках, спускавшихся чуть ли не до кустарника. Машина скатилась вниз с пригорка, как на роликах, по мелким камням. Впереди, метрах в двадцати-двадцати пяти, в небольшом «коридорчике», свободном от кустарника, стоял слон. Тяжелые, искривленные и потрескавшиеся от возраста бивни почти касались земли. Слон не шелохнулся, только нервным движением слегка растопырил уши.

Справа и слева кустарник, так называемый африканский буш. Это не совсем наш кустарник. Среди зарослей и колючек трудно пробраться пешком, а на машине— даже нечего и пытаться. Сзади каменистый пригорок. Камни — настоящий горох. Взберешься ли назад? Я заглушил мотор и стал ждать. Слон не собирался уступать нам дорогу, время от времени продолжая подергивать ушами.

Вчера днем, где-то в этих местах мы встретили крупного носорога. Он стоял совсем близко, но не был настроен агрессивно. Мы остановились, поснимали его и двинулись дальше. Было солнце, и мысль об опасности просто не приходила на ум.

Этот слон наверняка здесь не один, а с семьей, которая спряталась в кустарнике. Он охраняет их. Поэтому сразу же пришлось отказаться от попытки прорваться через столь неожиданный кордон. Можно попасть в западню. Я вспомнил историю о том, как однажды в кенийском заповеднике Цаво группа туристов остановилась поблизости от стада слонов, чтобы их сфотографировать. Две легковые машины спрятались в тени баобаба. Водители подняли капоты, чтобы немного остыла вода в радиаторах. Слоны вели себя мирно и вроде бы не обращали внимания на туристов. Один из них подошел совсем близко и случайно задел хоботом горячий мотор. Тут началось! Как потом рассказывали, слоны вмяли в землю эту машину, а вместе с ней трех или четырех пассажиров…

Мы продолжали тихо ждать. Я сделал несколько кадров из кабины, пока слон не отошел немного в сторону. Как оказалось, с ним действительно были и другие слоны по крайней мере — штук шесть. Среди них самки с детенышами.

Не позавидуешь питекантропам, которые ходили на мамонтов с камнями и палками! Зато у слонов есть все основания завидовать своим далеким предкам. Тогда охота напоминала дуэль. Потом, с усовершенствованием оружия, животных стали истреблять в таких количествах, что их дальнейшее существование оказалось под угрозой. Правда, вместе с животными стало исчезать и славное племя охотников, потомки которого перешли на работу в заповедники или просто выродились в туристов, ведущих прицельный огонь из телеобъективов. От того, что стало меньше охотников, никто не пострадал, разве что охотничьи рассказы потеряли свой былой аромат и стали слишком уж правдоподобными.

Прошло более пятидесяти лет с тех пор, как Экли охотился в Восточной Африке. За это время многое изменилось.

— Простите, сэр, что пришлось вас побеспокоить. Мы хотели бы заглянуть в багажник вашей автомашины, — настойчиво, хоть и вежливо, сказал молодой загорелый англичанин, одетый в куртку и шорты цвета хаки. Двое африканцев стояли поодаль.

Этого я не ожидал. Когда увидел человека с поднятой, как семафор рукой, то решил, что он, видимо, просит подвезти до города.

— С удовольствием, — ответил я, — если вы сначала представитесь и, кстати, объясните причину вашего любопытства.

— Мы из управления национальных парков министерства природных ресурсов, — сказал англичанин, вынимая из кармана куртки свои документы. — Еще раз извините нас, сэр, но это входит в наши обязанности. Взгляните вон туда…

У обочины дороги, там, где были его сослуживцы, что-то лежало. Присмотревшись, я увидел шкуры и рога антилоп. Все стало понятно: борьба с браконьерством.

Лучшие, живописнейшие уголки Кении отведены сейчас под национальные парки и заповедники. Это район горы Кения, озеро Накуру с розовыми фламинго, окрестности Найроби, Цаво, Амбосели и другие места. Как-то ночью львы из Найробийского заповедника забрались на ферму одного европейца и задрали нескольких коров. Шум разбудил фермера, и он пристрелил непрошеных гостей. Разразился скандал. Многие требовали отдать его под суд или вообще лишить кенийского гражданства. Вот как рассматривается теперь вопрос об охране животных в Кении. Их не только оберегают, но пытаются распространить в тех областях, которые они покинули по различным причинам или где вообще никогда не водились.

«Килагуни лодж» — небольшой пансионат для туристов в заповеднике Цаво. За цементным барьером широкая открытая веранда. Внизу водопой слонов. Почти прямая, утоптанная ими тропа уходит далеко в глубь африканского буша, над которым на горизонте возвышается огромный снежный шатер Килиманджаро. В этот день собралось много туристов. Одновременно примчалось несколько легковых автомобилей и крытый брезентом грузовик, который выкатил прямо на поляну и остановился под большой раскидистой акацией метрах в пятидесяти от веранды. Двое выпрыгнули из кабины, к ним подошли другие в куртках и шортах цвета хаки. Они быстро подняли задний брезентовый полог кузова, под которым оказался плетеный заслон клетки. Кто-то с веревкой взобрался на крышу грузовика и, привязав один конец к заслону, перекинул другой через толстую ветвь акации, так что тот повис прямо над кабиной.

Рядом со мной появился седой старичок с кинокамерой. Лицо его торжественно сняло.

— Не знаете, что там происходит? — спросил я.

— Вам очень повезло, вы увидите, как будут выпускать леопарда на волю! Великолепный экземпляр! — заговорил старичок, не спуская глаз с грузовика — Пойман в лесу на склонах горы Кения. Уже второй оттуда. Здесь, в Цаво, давно нет леопардов. Эти два будут неплохим началом…

Старичок как-то по-особому прицелился своей кинокамерой, расставил ноги, словно приготовился стрелять из ружья. Возможно, он в прошлом был охотником. Внизу люди отбежали в укрытие. Из кабины грузовика потянули веревку, и заслон приподнялся. Выше, выше… Наконец выход открылся.

Внутри клетки темно и не заметно никакого движения. Все та же напряженная тишина. Прошла минута, другая. Один из сидевших в кабине не выдержал и, высунув руку, стал постукивать палкой о кузов. Никаких признаков жизни, как будто клетка была пуста. Рядом со мной тяжело дышал старичок, не отрывая взгляда от видоискателя.

И вдруг (я даже не успел понять, как это произошло) под брезентовым пологом что-то мелькнуло, и прямо на нас пулей вылетела огромная темно-желтая пятнистая кошка, вытягиваясь в траекториях прыжков. Перед самой верандой леопард резко свернул в сторону и исчез в кустах. Никто даже не шевельнулся.

Старик с сожалением опустил кинокамеру — едва ли он успел что-либо снять. — достал большой носовой платок и вытер им шею. Оцепенение понемногу спадало. Зазвенел нестройный хор возбужденных голосов. На ушастых гигантов, осыпающих себя красной пылью и игриво брызгающих из хобота водой, никто не обращал внимания. Люди в униформе снова собрались под акацией. Один из них не спеша сматывал веревку.

Вернемся к книге К. Экли:

Он долго уклонялся от борьбы, хотя я помешал ему охотиться. Но в конце концов, несмотря на тяжелые раны, лев перешел в наступление против двух белых и тридцати туземцев, хотя у него оставалась полная возможность спастись от них бегством.

Я охотился за антилопами на плоскогорье Мау. Это плато расположено на высоте 2438 метров над уровнем моря, и я был уверен, что не встречу здесь львов. Однажды в небольшой долине, сжатой невысокими холмами, я видел двух антилоп. Я стал осторожно взбираться на один из холмов и вдруг услыхал какое-то движение на противоположном склоне ущелья. Сначала я подумал, что там бродит еще одна антилопа, однако, поднявшись выше, обнаружил, что антилопы, которых я выслеживал, почему-то беспокойно приглядываются к отдаленному краю холма. Я стал тоже приглядываться и увидел старого льва, медленно взбиравшегося на противоположный холм. Он обернулся ко мне и вдруг прижался к земле. Он, подобно мне, выбрал на холме удобную и возвышенную точку, с которой можно было свободно обозреть всю долину. Нас разделяло только ущелье. Расстояние между нами было не более четырехсот метров. Антилопы перебегали с места на место в разделявшей нас долине. Там же внизу, как я теперь мог видеть, лежала мертвая зебра. Видимо, лев отдыхал поблизости от затравленной минувшей ночью добычи, и я побеспокоил его. Бои-оруженосцы с запасным оружием и с лошадью, которую они вели под уздцы, несколько отстали, в бывшей со мной двустволке оставался только один патрон. Учитывая это, я решил, что правильнее всего будет временно отступить и вооружиться более основательно. Я боялся, что лев за это время уйдет. Это не была обычная охотничья жадность. Я боялся лишиться именно этого льва. У него была замечательная густая черная грива. Кроме того, в этой части Африки никто никогда не встречал черногривых львов.

Когда я с запасом патронов и в сопровождении оруженосцев возвратился на прежнее место, льва там не было. Мы тщательно обыскали окрестности, но нашли только остатки съеденных им в разное время животных. Однако я крепко надеялся на то, что старый разбойник не расстанется так легко со столь богатыми дичью угодьями. Я решил, что правильнее всего будет остаться здесь на ночь, а на следующий день продолжить охоту на льва, призвав на помощь моего спутника Кеннеди и тридцать туземцев.

Недалеко от того места, где я впервые увидел льва, начиналось ущелье, упирающееся концом своим в небольшой, но густой лесок. Склоны ущелья кое-где поросли частым кустарником. Были все основания думать, что лев, отступая, скрылся в этом кустарнике. Без особой надобности он вряд ли стал бы перебираться в лес. Поэтому у меня сложился следующий план: наутро начать наступление со стороны лесной опушки и гнать льва по ущелью в открытую долину.

Загонщики с шумом и криком оцепили ближайшие к краю ущелья кустарники. Пространство, поросшее ими, было не более ста метров в длину и пятидесяти метров в ширину. Как всегда, прежде чем войти в подозрительные заросли, загонщики стали особенно громко шуметь. Сквозь этот шум мне почудилось негромкое львиное ворчанье, но так как затем все смолкло, я решил, что ошибся, приняв за ворчанье звук, изданный кем-то из боев.

Кустарники были переплетены колючками, крапивой и какими-то растениями, усаженными длинными шипами. Пробираться через них было очень неприятно. Загонщики лишь очень медленно продвигались вперед. Я шел рядом с ними, чтобы придать им энергии. Но уже на середине пути я до такой степени исцарапался о шипы и колючки, что решил оставить загонщиков и спуститься на дно ущелья. Борьба с колючками несколько расхолодила мой пыл и поколебала убеждение в том, что лев скрывается именно в ущелье. Я уселся на вершину покинутого муравьями термитника и стал поглядывать по сторонам. Вдруг Кеннеди выстрелил. Лев, неожиданно выпрыгнувший из зарослей прямо против Кеннеди, быстро кинулся в другую сторону. Он наискосок перебежал через ущелье и стал подниматься по противоположному склону. Теперь пришла моя очередь стрелять. Лев упал, но тотчас же собрался с силами и заполз в кустарник, разросшийся по краям глубокой впадины метров около пятидесяти в поперечнике. Кеннеди стал по одну сторону впадины, я — по другую, так, что оба выхода из нее оказались под огнем. Загонщики стали кидать камни и дреколье. Но лев не подавал признаков жизни. Возможно, что он околел, но еще правдоподобнее, что он притаился совсем рядом с нами и готовится к бою.

Нам очень хотелось знать, что он там делает, но любознательность эта была все же не настолько велика, чтобы заставить кого-нибудь подползти к кустам и заглянуть в них. Наконец мой оруженосец Дудо предложил разложить костер и выкурить зверя. Когда огонь разгорелся, Дудо бросил горящую головню в ту часть зарослей, где, по его мнению, залег лев. Головня провалилась в кусты, послышался рев, кусты закачались. Таким образом нам удалось точно определить убежище льва. Град пылающих головней посыпался в его сторону. Однако лев не отзывался. Бои снова взялись за камни, но и это не помогло. Тогда Дудо стал стрелять из малокалиберного ружья — не для того, чтобы убить зверя, а для того чтобы поднять его из логова. Расчет его оказался правильным. Кусты снова зашевелились, и лев выполз из засады. Путь к отступлению был свободен, но лев не захотел им воспользоваться. По движению кустов мы видели, что он крадется к краю впадины. Мало-помалу он подошел к нам почти вплотную, и, хотя мы его не видели, он нас, наверное, прекрасно видел. Он стоял неподвижно на виду двух белых и тридцати негров, враждебной толпой обступивших огромный костер. А тыл его по-прежнему оставался неоцепленным. Он глядел на нас минут пять, затем грозно зарычал и кинулся пз кустов. Так встретил он пулю, несшую ему гибель. Он пал в борьбе с врагом, без единой мысли о бегстве — первый черногривый лев, убитый в британских владениях Восточной Африки. Он был стар. Шкуру его испещряли рубцы от ран. Одну из лап он когда-то сломал, но она благополучно срослась. Кончик хвоста был оторван. Однако, несмотря на все эти повреждения, это был превосходный экземпляр черногривого льва.

Четверо в общем-то нормальных и уже не совсем молодых людей давятся от смеха, ерзая на сиденьях автомашины, то и дело поворачиваются в разные стороны, шумят, жестикулируют. Один из них я. Про трех моих спутников я могу с полнейшей уверенностью сказать, что таких бурных и восторженных восклицаний от них не слышали лет двадцать-двадцать пять. Они и сами не подозревали, что еще способны на столь непосредственное выражение чувств. Мы ехали с закрытыми окнами. Жара давала себя знать, я опустил стекло и высунул локоть наружу. «Лев!» — крикнул кто-то, и я отдернул руку, больно ударившись о дверцу, вызвав очередной приступ хохота… Такой запомнилась мне первая поездка в заповедник Найроби.

Заповедник начинается прямо у южной окраины города. Рядом большой открытый кинотеатр, так называемый «драйв-ин». Смотреть фильмы приезжают сюда на машинах, останавливаются, где кому удобно: пожилые и одинокие — поближе к бару, молодые — к интимной дальней стенке, постоянному месту авторандеву, а дети бегают по всему «драйв-ину», пока не угомонятся д не уснут на заднем сиденье на радость утомленным родителям. Близость животных здесь ни у кого не вызывает эмоций. Бетонные стены «драйв-ина» сверху на всякий случай посыпаны битым стеклом. Бесплатными зрителями могут быть только жирафы.

Чугунные ворота заповедника украшены силуэтами львов в знак того, что за ними начинается львиная держава. Заповедник Найроби — первый в Кении — был образован в 1946 г. на площади в 11,4 тыс. гектаров. Он раскинулся на возвышенном лавовом плато с небольшими холмами и оврагами, поросшими густой высокой травой, кустарником, кое-где лесом. Днем здесь царят спокойствие и всеобщее согласие, вечером — львы.

Едва ли со времен Экли что-нибудь изменилось в повадках животных, разве что они привыкли к туристам. На капот развязно прыгают попрошайки-бабуины и протягивают ладошку к открытому ветровому стеклу: авось что-нибудь перепадет. Часами катаются непрошеные пассажиры, скалят свои собачьи морды, нетерпеливо колотят кулаками в стекло, перепрыгивают на другие машины. Разморенный шакал лакает воду по соседству с парочкой мечтательных марабу. Страус-самец, нервно распахивая веера крыльев, тренируется в строевой ходьбе. Вспоминаешь объявление в «Вечерней Москве»: «Театр купит перья страуса…». Перья — редкость, зато не редкость сам страус. Стадо зебр, похожих на толстых полосатых осликов; жирафы, какие-то эклектические существа: ноги и шея; антилопы, еще антилопы, газели… Весь этот феерический спектакль трудно представить себе, не увидев.

Но главное — это хищники, а самый главный из них — лев, который полностью властвует здесь, диктует свои законы, хочет — милует, хочет — казнит, один из наиболее мощных представителей звериного племени диктаторов, царь зверей.

Некогда распространенные по всему Африканскому континенту, в Азии и даже в Греции и Македонии, в наши дни львы почти перевелись, и Восточная Африка стала одним из очень немногих мест, где их еще можно наблюдать в естественных условиях. Вполне понятно, что каждый турист, приезжающий в заповедник Найроби, мечтает увидеть живого льва…

Оставляя за собой широкие хвосты пыли, машины с разных сторон мчатся к одному и тому же месту: маленькой роще на берегу каменистого ручья. В траве мелькает что-то желтое и лохматое.

Один за другим восемь львов! Они выходят из-за машин и ложатся на лысом пригорке. Последним пришел гривастый ветеран, мудрый, неторопливый, обремененный какими-то мыслями, заботами, а может, властью. Остальные с подобострастием поглядывают на него. Машины, которые буквально лезут одна на другую, чтобы подъехать поближе ко львам, их совершенно не интересуют. Солнце стоит низко. Оно зажигает траву и плоские кроны акаций. Скоро наступит время охоты.

На языке суахили лев — «симба». Мы привыкли к тому, что львы должны быть за решеткой. Симба свободен. Львы всегда сыты, они послушно прыгают сквозь пылающие обручи под аплодисменты зрителей. Симбе незнаком щелчок циркового хлыста, ему никто не сует куски мяса в клетку. Симба поджар, в «спортивной форме», даже худощав. Но только ему подчиняется животный мир, только такие, как он, могут удержаться здесь у власти.

Машины застыли в оцепенении. Никто не хочет трогаться с места: так бы и стояли часами. Воздух прозрачен и неколебим. В тишине мерно жужжат кинокамеры… Наконец гривастый поднимает свое семейство и ведет его в каком-нибудь метре от моей машины в степной простор. Львы помоложе крутят мордами и, нервно зевая, поглядывают на туристов, потом прыжками догоняют авангард.

Солнце коснулось горизонта и уже захлебывается в собственном зареве. Степь совершенно пуста, только львы удаляются куда-то, а за ними прямо по траве осторожно движется несколько самых отчаянных туристов. Остальные повернули назад, туда, где на воротах красуются силуэты чугунных львов. Включили подфарники. Вереница машин почтительно замедляет ход у стада атлетических буйволов на опушке леса. Вдали в рамке разноцветных лампочек засветился бледно-голубой экран «драйв-ина». Скоро начнется первый сеанс.

А мы с вами вновь обратимся к книге знаменитого путешественника.

Мы только спустились с ледников горы Кения, лежащих на высоте пяти километров над богатейшими по количеству зверья областями Восточной Африки. Лагерь наш был раскинут в давно знакомых местах на высоте полутора-двух километров над уровнем моря. Мы стояли на том же месте пять лет назад и прожили, не снимаясь, целый год. Мы выбрали место со здоровым и умеренным климатом, так как жена моя очень устала, и ей необходимы были покой и относительный комфорт, возможные только в условиях длительной стоянки. Я же решил использовать время, пока будут доставлены необходимые для устройства постоянного лагеря материалы, чтобы всласть поохотиться в бамбуковых лесах с ружьем и с фотографическим аппаратом.

Вокруг нашего лагеря расстилалось подлинное слоновье царство. Но я поднялся выше, к местам, где кончается лес и начинаются бамбуковые заросли. Мне необходимо было тщательно изучить бамбук, так как именно этим ландшафтом я хотел окружить задуманную мною группу слонов. Запасов я взял с собою всего на четыре дня. Со мною шли пятнадцать носильщиков, бои-оруженосцы и служители. приученные к обращению с фотографическим аппаратом.

После двух дней пути мы очутились на высоте около трех километров, на границе бамбукового леса. Мы продвигались по крепко утоптанной слонами тропе. По старым — приблизительно четырехдневной давности — следам можно было установить, что по тропе прошли три слона. Следы эти были необычайно велики, и я решил отложить фотографирование бамбукового леса и попытаться разыскать слонов. Я предполагал, что они пасутся где-нибудь по соседству и что преследование их займет немного времени. Мы шли до вечера, не встретив их.

На следующий день с рассветом снова пустились вперед и шли, пока перед нами не открылась одна из тех полян, на которых любят пастись слоны. Они подолгу остаются на таких полянах и покидают их опустошенными, частью пожрав, частью вытоптав мелкую растительность. Но через полгода кусты и деревца вновь достигают двух — двух с половиной метров высоты, и слоны возвращаются, когда им вздумается, на облюбованные места.

Неожиданно я наткнулся на совершенно свежие кучи слоновьего помета. От них еще шел пар. Слоны не могли уйти далеко — они были здесь, самое большее, час тому назад.

Я погнался за ними напрямик, через низкий кустарник, но вскоре возвратился к тому самому месту, где впервые напал на свежие следы. Я решил обойти поляну кругом, чтобы найти таким образом свежепроложенную тропу, по которой слоны ушли в лес.

Поляна была расположена среди гор, как раз в том месте, где лее граничил с бамбуковыми зарослями. На самом краю бамбуковой рощи, по ту сторону поляны, опять оказались свежие следы. Вскоре из бамбуковой чащи до меня донесся характерный треск — слоны находились на расстоянии не более двухсот метров. Я остановился. Один из туземцев-следопытов пошел вперед. Я следил за ним до тех пор. пока он не дошел до поворота. Тут он остановился и знаком показал мне, что слоны ушли в этом направлении.

Я несколько успокоился и, повернувшись к нему спиной, стал наблюдать за носильщиками. Они снимали с плеч багаж и укладывали его у корней тесно сросшейся группы деревьев, которая в случае нападения могла послужить нам прикрытием. Двое боев-оруженосцев подали мне ружья, так как я хотел проверить, все ли в порядке. Одно из ружей я оставил при себе. Осмотрев второе ружье, я отослал одного из боев к носильщикам, разбиравшим багаж. Было холодно, по зарослям стлался утренний туман, руки мои окоченели, и я стал растирать их, прислонив к себе ствол ружья. Пока я согревался таким образом, оставшийся со мной оруженосец взял в руки пояс с патронами и стал мне показывать патроны, извлекая их один за другим, — обычная предосторожность, благодаря которой охотник может быть уверен в том, что его ружье в порядке и заряжено стальными пулями — единственными, которые в состоянии пронзить черепную коробку слона.

И вдруг, — не успев прийти к себя и продолжая растирать окоченевшие руки, проверять патроны и опираться грудью на стоявшее на земле ружье, — я почувствовал, что за мною, вернее, надо мною, стоит слон.

Я никак не могу объяснить, как и отчего я это почувствовал. Я ничего не видел и ничего не слышал. Мальчик, стоявший лицом ко мне, должен был раньше увидеть слона, но он не подал мне никакого предостерегающего сигнала. Я схватился за ружье и стал тихонько оборачиваться, пытаясь в то же время снять его с предохранителя, но тщетно. Помню, в эту минуту мне пришло в голову, что если очень резко дернуть за курок, то ружье все же выстрелит. Разумеется, это было бессмысленно, но я так твердо знал, что единственное мое спасение — выстрел, и притом немедленный, что эта идея не показалась мне дикой, и я очень отчетливо запомнил свое решение поступить именно так. Затем произошло что-то, в результате чего я был оглушен. Я даже не знаю, выстрелило ли в эту минуту мое ружье.

Следующее мое воспоминание — бивень, приставленный к самой моей груди. Я схватился левой рукой за угрожавший мне бивень, правой нащупал второй, с силой взметнулся вверх и, проскользнув между бивнями, кинулся навзничь на землю. Все эти движения были совершенно автоматическими.

Часто, преследуя слонов, пытался я себе представить, что буду делать, очутившись лицом к лицу с одним из них. Теперь эти умственные упражнения мне очень помогли. Я уверен в том, что человек, который отчетливо представляет себе такого рода нападение и много раз детально обдумывает, как его отразить, в минуту действительной опасности автоматически осуществит то, что в спокойную минуту ему подсказало воображение.

Слон с размаху вонзил оба бивня в землю. Его вытянутый во всю длину хобот приходился против верхней части моего тела. Мне стало ясно, что пришла смерть, но окончательно уверился я в этом секундой позже, увидев буравящие меня сверху маленькие злые глазки. Слон с силой опустил на меня свой хобот. Я еще слышал хрюканье, смешанное с каким-то присвистом. Затем все померкло.

Слон только задел меня хоботом. Он в эту минуту подбирал его, чтобы затем снова развернуть во всю длину. У меня был сломан нос, разорвана щека, зубы торчали наружу, так как щека их не прикрывала. Если бы это был не случайный удар, если бы слон целился в меня хоботом, мне бы не остаться в живых. Кроме того, он ободрал мне все лицо внутренней поверхностью хобота, жесткая кожа которого покрыта колючей щетиной и грубыми складками.

Слон, по-видимому, не сразу извлек из земли свои огромные бивни. Что-то задержало их там — то ли корни, то ли случайный камень. Если бы не это обстоятельство, он превратил бы меня в лепешку, так как я, конечно, не мог оказать ему ни малейшего сопротивления.

Слон, видимо, решил, что я мертв, и кинулся сломя голову за убегающими неграми. На мое счастье, он не наступил на меня…

Когда в Танзании говорят о национальном парке Микуми, то обычно не употребляют превосходных степеней: огромнейший, интереснейший, наилучший. Будь Микуми в другой стране, скажем, в соседней Замбии, он имел бы все основания гордиться своим редким по богатству и разнообразию животным миром. Я встретил в Микуми англичанина с семьей, приехавшего из Замбии. Он был в восторге: в первый день увидел девять львов, во второй — восемь. Ему просто везло. Не знаю, сколько бы ему попалось на третий день — мы оба уехали.

Мне-то удалось увидеть там только трех…

Итак, будь Микуми в соседней Замбии, он наверняка считался бы самым лучшим, но в Танзании есть еще Серенгети — один из крупнейших заповедников не только в Африке, но и во всем мире, есть Нгоронгоро — самый оригинальный из них. Достаточно спуститься на несколько сот метров в кратер огромного потухшего вулкана и перед вами предстает мир, каким он, наверное, был в доисторические времена. Конечно, в Нгоронгоро нет динозавров, но носороги, жирафы и слоны тоже имеют достаточно древнюю родословную…

Все это, между прочим, есть и в Микуми. Но когда говорят об этом заповеднике, то в лучшем случае можно услышать, что он — ближайший. По-моему, и это не совсем справедливо, хотя, действительно, от столицы Танзании Дар-эс-Салама Микуми расположен ближе всех остальных заповедников: всего в каких-то трехстах с небольшим километрах хорошей шоссейной дороги. Туристские проспекты сообщают, что до Микуми «три часа езды от Дар-эс-Салама».

Удивительная вещь — средняя скорость. Когда я ехал в Микуми, то на отдельных участках магистрали спидометр показывал более 150 километров в час, однако добраться до заповедника за три часа все-таки не удалось.

В кемпинге для автотуристов, расположенном на территории Микуми, меня встретил мистер Норман Кенсетт, управляющий, — словоохотливый пожилой англичанин с очень старой трубкой в зубах.

— Так вы русский? Великолепно! На этой неделе у нас было много немцев, приезжали датчане, шведы, а если прибавить еще французов, уехавших два дня назад, то получится чуть ли не вся Европа!

Несмотря на приветливость мистера Кенсетта, его слова не вызвали у меня особого удовольствия. Сразу почему-то подумалось: должно быть, здесь много посетителей, чего доброго и мест нет.

— Что ж, предоставлю вам самое лучшее помещение— шале № 1, — сказал управляющий с лукавой улыбкой. — Вон то, ближайшее от бара. Ключей у нас нет, заходите, постели и все прочее готово.

Я принялся благодарить его, но управляющий охладил мой восторг. Оказалось, что в этот день в кемпинге не было ни души. Только к вечеру подъехал восторженный англичанин из Замбии и еще двое туристов.

Буквально в нескольких метрах от кемпинга в тени дерева стояли два огромных слона, чуть поодаль — еще несколько. А дальше, в долине с редкими деревьями, уходящей к расплывчатым контурам горных хребтов, в мутно-голубой дымке колеблющегося от жары воздуха я разглядел силуэты жирафов…

— Вижу, вам не терпится, — сказал мистер Кенсетт, попыхивая трубкой, — сейчас самая жара, животные прячутся кто где может. Часа через два здесь будет веселее, а ближе к закату — самое лучшее время для поездки по заповеднику, если не считать раннего утра. Возьмите с собой гида, это стоит всего пять шиллингов.

Когда вечером после поездки по заповеднику я зашел в бар, чтобы выпить бутылку холодного «Ндову», Кенсетт уже сидел за стойкой.

— Как съездили? Видели львов?

— Целых три! Одна львица валялась в траве у ручья, будто мертвая. Совершенно не реагирует на шум мотора, я нарочно несколько раз включал и выключал двигатель — она даже не шевельнулась. А по ручью идут какие-то густые красные пятна. Я думал, это кровь. Гид говорит — от краснозема…

— Возможно. А как другие?

— Еще одну львицу мы вспугнули, да так, что дело чуть плохо не кончилось. Она сидела в большой трубе для стока воды под дорогой. Когда мы проехали над трубой, она выскочила и замерла в выжидательной позе. Вид у нее был довольно хмурый. Я хотел подать немного назад, чтобы сфотографировать зверя вблизи, но гид сказал, что лучше этого не делать.

— Это не первый случай, когда львы забираются в трубы — днем там прохладно. И долго она так стояла?

— Пока мы не уехали.

— Ну а третий?

— Третьим был крупный гривастый лев. По-моему, довольно старый. Весь в рубцах и каких-то ссадинах, с бельмом на правом глазу. Нам его показал гид. Пришлось немного поколесить по бездорожью, кругом трава и мелкий кустарник. Боялся, что камнем пробьет бензобак. Но все обошлось. Без гида мы бы его не нашли. Лежит себе в траве, позевывает. Подпустил совсем близко, на метр, и никакой реакции, даже неинтересно.

Отблески газового фонаря, стоявшего на стойке бара, играли в глубине конусообразной крыши, сплетенной вокруг толстого ствола живого дерева. Бар похож на африканскую хижину, только вместо стен небольшой заборчик, чтобы днем было видно окружающую местность. Вечером из бара, конечно, ничего не видно, кроме белого черепа буффало с мощными рогами, прибитого на пне за стойкой. Неровные отблески газового фонаря заставляют череп гримасничать. На стволе дерева в центре бара висит еще один такой череп, а рядом большой термометр с двумя шкалами — по Фаренгейту и по Цельсию. По Цельсию — тридцать градусов жары. Этикетка на бутылке пива изображает «ндову» — африканского слона. По ней сползают искрясь капельки выступившей испарины.

Я нс видел в Микуми краснозема, — продолжаю я свой рассказ, вспоминая о ручье, — вот в Кении, в заповеднике Цаво, даже слоны какие-то кирпично-красные от пыли. Там действительно сплошной краснозем. А здесь почва темная и слоны другие, угольно-черные. В Цаво сразу можно узнать места, где обитают слоны, все деревья вокруг исковерканы и даже выворочены с корнем.

— Дело в том, — говорит Кенсетт, — что слоны в Микуми питаются травой, а не листьями деревьев. Поэтому и нрав у них более смирный, их размеры и особенно бивни гораздо меньше, чем в Цаво. Хотя некоторые особи достигают четырех и даже шести тонн.

Он вытряхивает пепел из трубки и снова набивает ее табаком.

— У здешних слонов есть одно лакомство. Вот на этом дереве, что в центре бара, растут плоды, похожие на сливы. На языке суахили оно называется «мнонго». Не путайте с манго, это совсем другое. Слоны обхватывают молодые деревья мнонго бивнями и, подняв хобот, трясут до тех пор, пока с них не начинают сыпаться спелые плоды. Говорят, что перезревшие плоды дерева мнонго, начавшие чуть-чуть закисать, опьяняют. Можете представить себе этих гигантов захмелевшими!..

— Как же они ведут себя?

— Совсем как люди, — смеется управляющий, — кто веселится, кто, наоборот, притихнет и ищет одиночества, а кто становится буйным… Но самое интересное у слонов— это уши. Вам никогда не приходило в голову сравнить уши африканских слонов и индийских? Присмотритесь повнимательнее: у индийских они напоминают карту Индии, а у местных, даже у малышей, ни дать ни взять — очертания африканского континента! Разумеется, это просто случайные совпадения…

Мистеру Кенсетту, видимо, скучновато тут в одиночестве, особенно по вечерам, и он готов продолжать беседу сколько угодно. Он любит птиц и называет их своими друзьями. А у меня перед глазами стоят два огромнейших стада буффало в несколько сот голов каждое. Они смиренно пасутся в перелеске, как колхозные коровы. Одного из них я видел совсем близко, у берега грязного и мутного пруда, где коротают свое время бегемоты. Пруд скорее похож на большую лужу. Лежит буйвол-отшельник, покрытый толстой потрескавшейся коркой грязи, только рога и видны. Может, болен, а грязь защищает от укусов мухи цеце? Под баобабом мы натолкнулись на нору дикобраза. В траве валялись его колючки, сантиметров по тридцать длиной, острые и твердые. Дикобраз — ночное животное, и, сколько мы ни шевелили в норе палкой, он так и не вылез. Дети взяли с собой колючки в память о несостоявшейся встрече. Они не разочаровались, и, как оказалось позднее, на то была своя причина: почувствовали себя заметно храбрее — теперь есть чем биться со львом, пусть только выскочит из трубы!

— Ну, а носорогов не встречали? Здесь это редкость, всего несколько особей. Но меньше всего шансов — увидеть леопарда. Коварнейшее существо! Нет более хитрого и мстительного хищника. Сколько раз охота за ним кончалась гибелью для человека. Насколько я помню, в Восточной Африке был всего один случай, когда человек, попавший в лапы леопарда, остался жив и даже прикончил зверя. Об этом долго рассказывали как о чуде. А я сам видел этого человека: крепкого сложения… Он даже показывал мне страшные, глубокие шрамы на правой руке.

— Не помните, как его звали?

— Дело было давно… Не то Хартли, не то Экли…

— Американец?!

— Что вы! Конечно, англичанин. Такой же англичанин, как и Джон Буль! Он даже не был профессиональным охотником, а делал чучела зверей, прекрасные, просто как живые…

Мы налили виски в стаканы:

— Постарайтесь вспомнить еще что-нибудь о нем. Вы были близко знакомы?

— Я же вам говорю, видел его всего один раз. Его хорошо знали в Восточной Африке, да с тех пор много веды утекло. А время было, я вам скажу, интереснейшее. Вот, например, вы слышали о находке на современной территории Танзании — тогда это была Британская Восточная Африка — черепа самого древнего человека, жившего что-то около двух миллионов лет назад? Его обнаружил профессор Лики, замечательный ученый. Его-то я хорошо знал… Сын Лики тоже антрополог, сейчас работает в Кении. И, знаете, что интересно: череп-то нашел не профессор Лики, а его жена. Конечно, они были вместе. Хотите послушать, как это было?

Мистер Кенсетт не спеша набивает свою видавшую виды трубку. А я смотрю на часы: нет, пора спать, чтобы с рассветом снова отправиться в заповедник.

«Шале № 1» оказалось крохотной избушкой, где, кроме душа и таза для умывания, были еще железные кровати и керосиновая лампа.

Я проснулся ночью и посмотрел на часы. Было десять минут второго. От жары на лбу выступил пот, и, закурив, я вышел наружу. Немного прохладнее, но — ни дуновения ветерка, вокруг все как будто замерло. Только в траве неумолчный перезвон цикад, где-то басовито квакают лягушки, протрубил слон. Светло от полной луны, и редкие деревья в долине напоминают пейзажи Куинджи.

Больше я не мог заснуть. И не потому, что вокруг было так красиво, а просто, открыв дверь, я совершил непростительную ошибку. В наше великолепное «шале» набились полчища москитов, и, как я ни пытался укрыться от них под одеялом, ничего не помогало. На ощупь я отыскал отверстие в лампе, куда наливается керосин, отвернул пробку и побрызгал немного на пол. Потом плеснул на ладони, растер руки, плечи, даже шею и голову. Кажется, стало полегче. Я снова лег — ведь надо встать пораньше и обязательно снять крупным планом «очертания Африканского континента». Как это лучше сделать? Ведь обычно фотоснимки в заповеднике получаются довольно плохо: все они похожи на открытки. Не видно, что ты где-то рядом. Чтобы передать ощущение близости к животным, нужно нарушить правила и выйти из машины. Тогда хорошо получится, например, слон, переходящий дорогу у самого капота. Завтра поеду без гида. Они всегда против того, чтобы туристы выходили из машины.

И чтобы заставить себя заснуть, я стал считать: «Один слон и один слон — два слона, два слона и один слон — три слона, три слона…» Но сон так и не пришел…

Трапеза

Этому человеку явно хотелось заговорить со мной. У стойки бара, кроме нас, толпились еще люди, но он все время посматривал на меня. Не помнит, что именно он пил, но пил со вкусом и не спешил на ленч-, хотя прекрасно знал, что время ленча, по заведенному еще англичанами порядку, оканчивается здесь ровно в два часа.

Оставалось полчаса, и я торопился, так как с раннего утра колесил по пыльным дорогам Микуми и успел порядком проголодаться. Тем более, что некоторое время я был свидетелем довольно своеобразной трапезы.

Мой незнакомец все-таки не выдержал и заговорил:

— Это, кажется, вы взяли хвост буйвола?

— Да.

— Я тоже хотел взять его, но вы меня опередили.

Я уткнулся в кружку с пивом, а словоохотливый незнакомец придвинулся поближе ко мне.

— Я родился и вырос в Восточной Африке, но такое видел впервые. И моим друзьям раньше не приходилось наблюдать это своими глазами. Нам очень хотелось взять кончик хвоста на память. Но вы нас опередили. Вы, может, заметили нас, наша машина стояла рядом.

Даже ради приличия я не стал врать и сказал, что не могу припомнить его. Вокруг было столько разных машин, и люди смотрели не друг на друга, а только в одну сторону.

Я запомнил африканца, шофера «лендровера». У него что-то случилось с мотором, и он не мог сдвинуться с места. Африканец хотел выйти из машины, но не решался. Тогда он попросил меня подать немного вперед, встать между «Лендровером» и львами и только потом, не закрывая дверцы, шофер выпрыгнул из кабины, поднял капот и торопливо, постоянно оглядываясь, стал проверять контакты аккумулятора.

Метрах в десяти от нас лежала туша буйвола;, окруженная семью львами. Брюхо буйвола было вспорото, и рядом валялся большой ком плотно утрамбованной в. желудке, еще зеленой травы. Трава была влажная, пропитанная желудочным соком. Голова животного как-то по-особому закинулась назад, словно львы просто играли с буйволом, щекотали его, а он ежился от удовольствия и кокетливо улыбался. Такое нелепое впечатление создавалось потому, что мягкие места с морды буйвола, в том числе верхняя и нижняя губы, были содраны, а обнажившиеся зубы и розовые десны застыли в подобии какой-то сатанинской улыбки.

Львы отгрызли ему хвост. Интересная деталь: все они вгрызались в тушу только сзади. Видимо, там кожа буйвола не так прочна, как на других частях тела.

Львы засовывали морды в образовавшееся широкое отверстие, и по тому, как напрягалась и играла их мускулатура, было видно, что они рвут там мясо кусок за куском. Когда морды с азартно блестящими глазами снова высовывались наружу, то, несмотря на жару, казалось, что из их полуоткрытых пастей шел пар еще не остывшей, опьяняющей хищников крови.

Ближе всех к туше был только старый гривастый самец и молоденькая львица. Остальные пятеро находились несколько поодаль. Судя по тому, как тяжело и часто раздувались их бока, все семейство уже успело плотно позавтракать, а старый лев и его прожорливая молодка были «на втором дыхании», вернее, заканчивали второй завтрак.

Львы по очереди жрали целый день, до исступления. Такая удачная охота (больше тонны свежего мяса!) бывает у них не часто, и природный инстинкт пробуждает жадность.

Несмотря на то что опасная и, видимо, продолжительная погоня за буйволом, а также разбухшие, набитые до отказа желудки клонили их ко сну, львы не забывали, что на поле брани они не одни. Где-то рядом стал скапливаться второй эшелон, претендующий на тушу буйвола: метрах в ста — ста пятидесяти появились первые разведчики — гиены. В их движениях чувствовалась подчеркнутая медлительность, деланное безразличие. Они приблизились, сели, глядя как будто куда-то в сторону. Только время от времени короткими перебежками гиены подтягивались поближе и залегали в траве. А там дальше мелькали все новые и новые их морды, тоже вроде бы выражавшие полное безразличие. Вот они уже заняли свои позиции и полукругом залегли в ожидании. Может быть, гиены окружили бы львов плотным кольцом, но со стороны дороги им мешали автомашины.

Львы давно заметили гиен, но делали вид, что не видят их, ведь те держались пока на почтительном расстоянии. Наконец нахальство трусливых любителей падали явно перешло пределы дозволенного, и одна из львиц, встрепенувшись, вскочила, грозно поглядывая туда, где притаился замаскированный полукруг. Этого оказалось вполне достаточно. Гиены, стараясь не терять напускного безразличия, одна за другой тихо встали и, изредка оборачиваясь, медленно удалились. Только плотно поджатые хвосты выдавали их внутреннюю тревогу.

А метрах в трехстах от поля битвы скопились грифы, облепившие голые ветви двух стоящих рядом деревьев. Они спокойно ждали своей очереди. Я насчитал их больше пятидесяти.

Наконец гривастый лев окончательно впал в блаженное состояние. Сначала он ритмично, в такт дыханию слегка покачивал головой, словно про себя укоризненно повторял: «Ай-яй-яй!». Потом его глаза все больше тускнели, веки наливались свинцовой тяжестью. Собрав остатки сил, он отошел на несколько метров и повалился в траву. Его примеру последовали остальные.

Воцарилась тишина. Гиены, как ни странно, не подходили к туше. И грифы по-прежнему сидели на деревьях. Каким-то чутьем и те и другие понимали, что их время еще не настало. Это только начало трапезы.

И, видно, не только меня, но и многих свидетелей этой сцены подмывало озорное желание взять себе в качестве сувенира отгрызенный львами хвост буйвола с кисточкой жестких волос на конце.

— Вы заметили, — продолжает разговор незнакомец, — что рядом со львом все время находилась молодая львица? Я думаю, что это именно она прикончила буйвола.

— Как, разве не сам лев?

— Что вы! Львы сами никогда не охотятся, вернее, никогда не нападают на жертву. На это есть львица. Лев же только руководит охотой и первый терзает уже поверженную жертву. Правда, на старости лет эта избранная самими львами привилегия иногда оборачивается для них же самих трагически. Львицы покидают старика, и он уже неспособен прокормиться. Так вот, львицы гонят облюбованное животное и, улучив момент, одна из них бросается на жертву и наносит ей смертельную рану. При охоте на буйвола это должно быть сделано с первого раза: львица должна разорвать кровеносную артерию у него на шее. Если она только ранит животное, то силы буйвола удесятеряются, и тогда ему не страшны даже семеро львов, поэтому они тут же бросают дальнейшее преследование и скрываются от нависшей над ними опасности.

Позднее я убедился, что мой собеседник был совершенно прав. В одном из номеров танзанийской газеты «Санди ньюс» за август 1973 г. были опубликованы выдержки из дневника главного смотрителя национального парка Микуми Дж. Стефенсона, в котором, в частности, есть такая запись: «В конце ноября (прошлого года. — В. С.) был найден молодой лев, в полном расцвете сил, убитый буйволом. Работник заповедника обнаружил его истекающим кровью в районе нижней ЛАгоды. Вернувшись через час, он увидел, как престарелый лев питался останками молодого…».

Когда я возвратился в Дар-эс-Салам, хвост буйвола, два дня пролежавший в багажнике, стал сильно попахивать падалью; пришлось его выбросить. Но прежде я отрезал ножницами пучок жестких волос с самого кончика и положил на память в целлофановый пакетик.

Случилось так, что через неделю мне снова пришлось проезжать мимо Микуми. Я направлялся в небольшой танзанийский поселок Тундуму, расположенный на границе с Замбией, где должна была состояться торжественная церемония по случаю начала строительства совместной танзанийско-замбийской железной дороги «Танзам» на замбийской территории. На обратном пути я не мог удержаться от того, чтобы еще раз не заехать в заповедник. Легко отыскалось то самое место. Вокруг уже не было ни львов, ни гиен, ни грифов. Не было и туши буйвола. Я узнал только траву, сухую и плотно утрамбованную, да метрах в тридцати от дороги белел кусок позвоночника с неровными обломками ребер. Это все, что осталось от трапезы.