По обе стороны Килиманджаро

Найроби неповторим. Он необыкновенно красив, удобен, практичен и одновременно сентиментален, а иногда безобразен. Здесь и роскошь и бедность, простота и снобизм, почти сельская тишина и маленькие, замурованные в стену сейфы в домах европейцев для хранения оружия. В его пестрой уличной толпе можно встретить женщин в изящных индийских сари и девушек-пакистанок в ярко-оранжевых шароварах, европейцев и американцев в шортах, а иногда в пальто, в зависимости от сезона… Среди многих других африканских городов, которые мне приходилось видеть, Найроби, пожалуй, наименее «африканский».

В многочисленных рекламных брошюрах, рассчитанных на туристов, кенийская столица — ультрасовременный, процветающий город с прекрасными отелями «в пяти минутах езды» от заповедника, где представлен богатейший животный мир Восточной Африки. Это действительно так. Я видел вечером в жилых кварталах Найроби случайно забредшего сюда трубкозуба и сбитого автомашиной дикого кабана. Однажды попавшаяся мне на дороге крупная гиена чуть не стала причиной автомобильной аварии. В местных газетах часто мелькают сообщения о том, как львица зашла во двор средней школы и спала там до утра, как в пригороде носорог ранил женщину и ей едва удалось спастись. Когда, раскрывая утреннюю газету, я искренне удивлялся очередной проделке диких животных, миссис Тиллинг, пожилая англичанка, у которой мы временно снимали часть дома, снисходительно улыбалась:

— То ли было раньше?! Вечером вообще не выйдешь из дома, еще совсем недавно по участку бегали леопарды. Вы знаете, ведь мой дом в полумиле от центра, а тогда это была окраина.

А владелец виллы д’Эспано в самом дорогостоящем районе Найроби — Мутайга — англичанин Дэвид Карнеги утверждает, что к нему до сих пор наведываются леопарды. Его виллу окружает парк в несколько гектаров. Хозяин любит плоды авокадо и с гордостью показывает деревья, выращенные нм лично, хотя в них нет ничего особенного, кроме того, что это «его» деревья: авокадо растут в Найроби и сами по себе.

— Видите в лощинке мелкий извилистый ручеек? А за ним лес — настоящий, не посаженный? Как раз оттуда как-то ночью ко мне забрел леопард. Меня разбудили собаки. Поднялся страшный переполох! Я вышел с ружьем, но, конечно, промахнулся. Было слишком темно…

Я смотрю в сторону отдаленных лесных зарослей за ручьем: это настоящие джунгли, отделенные от слегка претенциозной, нарядной виллы д’Эспано ковриком безупречной английской лужайки, на которой смело можно играть в гольф.

Сам хозяин виллы тоже оказался довольно сложным «гибридом». Он происходит из старинного английского рода Карнеги — настоящих аристократов (очень просил не путать с теми выскочками-бизнесменами, которые — построили знаменитый Карнеги-холл, крупнейший концертный зал в Нью-Йорке, хотя и не отрицал, что между ними есть некоторое, весьма отдаленное родство). Хозяин показывал мне фотографию старинного, чуть ли не стопятидесятикомнатного замка на севере Англии. Два крыла замка закрыты почти со средних веков, а в основную часть проведены водопровод и электричество, и в ней, по соседству с фамильными привидениями, проживает сейчас кто-то из родственников.

— Хотелось бы продать его правительству Англии, а не какому-нибудь разбогатевшему бизнесмену. Но правительство замок не купит — ведь он стоит в стороне от туристских маршрутов, — говорит старичок, пошевеливая пышными пшеничными усами, придающими ему сходство с кубанским казаком. Оказывается, по бабушке Дэвид Карнеги еще и граф Воронцов. Вот так! Родился он в Париже, еще до революции, живет в Найроби, в России никогда не бывал, хотя слышал, что у Воронцовых в Крыму тоже был большой замок…

Вернемся однако к тем достопримечательностям, о которых рассказывается в туристских проспектах.

Заповедник Найроби вообще уникален как по разнообразию животного мира, так и, что самое главное, своей близостью к городу. Кения заинтересована в притоке иностранной валюты, и богатых туристов здесь ждет отличный сервис. Однако жизнь города с его полумиллионным населением на самом деле гораздо сложнее и интереснее, чем рассказывается в брошюрах. Я встречал взрослых африканцев, которые ни разу не были в заповеднике. У них совсем другие заботы.

В ночь под Рождество

Стоп-сигналы, яркие, словно рубины, вырывают из тьмы призрачное марево. В зеркале видно, как из выхлопной трубы подымаются струи розового дыма. От красного света лица мертвенно-бледны, пряди слипшихся волос лезут в глаза, а приходится терпеть: руки в грязи, сплошная черная перчатка по локоть и выше. Случись рядом кто-нибудь из местных жителей — приняли бы нас за привидения.

Две женщины в белых нижних рубашках, прилипших к мокрому телу, мужчина в трусах, почти сплошь заляпанный комьями грязи, и мальчик двенадцати лет изо всех сил пытаются столкнуть машину с места. Па заднем сиденье кутаются в снятые старшими брюки и платья малыши, им давно пора спать. Но разве тут уснешь?

Я за рулем. Несколько неловко, лучше бы посадить сюда кого-нибудь из женщин, но они не справятся. Дождь хлещет как из ведра, а вокруг молчаливый кустарник, который только кажется необитаемым… И все это совсем близко от города.

Кто знал, что мы попадем в такую переделку! Босые ноги соскальзывают с педалей. Мотор надрывно рычит, но почти без толку. Лучше вылезу и помогу им. Так быстрее доползем до вершины холма, а там вниз, там легче, и уже близко асфальт.

Недаром говорят, охота пуще неволи. Всем захотелось увидеть живого «черта», эдакое мистическое животное.

Я был уверен, что мы встретим его где-нибудь в диком кустарнике за Нгонгом. «Они» наверняка должны быть там — ведь видел же я одного несколько дней назад прямо в самом Найроби.

С кем бы из советских граждан, проживших в Кении по нескольку лет, мне ни приходилось говорить, никто это животное не встречал. От африканца из племени луо я слышал, что оно попадается иногда в провинции Ньянза, по берегам озера Виктория, где его называют «муравьиным медведем» и считают его мясо деликатесом. Некоторые говорили, что видели его здесь, в районе Нгонг — цепи высоких холмов километрах в двадцати западнее Найроби, что иногда в сумерках оно выходит на дорогу.

Я выключил мотор и вылез из машины под холодный душ. Колеса настолько облеплены грязью, что еле поворачиваются на оси. И впереди грязь, грязь и грязь. Ноги в чудовищных, пудовых лаптях…

— Ничего, грязь-то лечебная, как у нас в Мацесте, — смеются сзади глиняные изваяния. Они еще могут шутить! Им не холодно и грязь нипочем. Это от напряжения. Толкаем машину все вместе. До вершины холма остается не больше ста метров, правда самых трудных.

Началось все часа три назад. «Смотри, папа, дядиюрин «консул» танцует твист!» — восторженно завопил сидящий позади сын, прихлопывая в ладоши в такт воображаемой мелодии. Я уже видел, что светло-желтый «консул» отстает и его бросает из стороны в сторону, словно легкую рыбацкую пирогу от внезапно налетевшего шквала. Дождь усиливался, и мой «корсар» тоже стало заметно заносить. Приходилось крепко держать руль и не отрывать глаз от дороги. Не удержишь, сползешь в кювет — и сиди здесь всю ночь до утра, а может, и дольше: машины редко попадаются в этих краях. Нам встретилась всего одна. Африканец, высунувшись из окна чуть ли не по пояс, что-то кричал и махал рукой.

— Кто это? — спросила жена.

— Наверное, знакомый, — ответил я и помахал рукой в знак приветствия.

Откуда я мог знать, что он предупреждает нас об опасности, что через полчаса эта пыльная проселочная дорога превратится в сплошное месиво из черного маслянистого теста?

Первым не выдержал «консул». В зеркале я видел, как мой приятель выскочил из машины и стал торопливо палкой, а потом и руками снимать с колес черную липкую глину. Проехав несколько метров, машина снова остановилась. Но тут настала и моя очередь. Из-под передних колес пошел дым. Таких толстых, невероятно распухших шин я больше никогда не видел. Настоящие слоновьи ноги. Не помню, сколько раз мы очищали колеса, прежде чем решили бросить «консула» и выбираться всем на одной машине. И вот уже какие-то сто метров отделяли нас от вершины холма, самые трудные сто метров. Я толкаю машину сбоку и одной рукой поправляю руль. Лучи фар обрываются в мокром кустарнике на вершине холма. Точно так же, в свете фар, я увидел «его» тогда у обочины.

…Это было в половине двенадцатого ночи, в районе Килелешва, в Найроби. Странное существо с туловищем кенгуру; красноватая, толстая — видно было по складкам — кожа с редкими блестками поросячьей щетины. Еще, пожалуй, оно походило на жирного зайца, сидящего на задних лапах, а короткие передние, согнутые на груди, напоминали когтистые лапы крота. Но ни заяц, ни крот даже в Африке не достигают полутора метров. А этот, с длинными, почти заячьими ушами, казался ничуть не меньше. Его темно-красные глазки я слегка продолговатое рыло, оканчивающееся, как у свиньи, пятачком, замерли в свете фар неожиданно выскочившего из-за поворота автомобиля. Животное не шевелилось.

Признаться, я тоже обалдел от удивления, проехал мимо, только инстинктивно нажав на тормоз и немного сбавив ход. Когда же возвратился, то его и след простыл.

Утром следующего дня я обошел все книжные магазины Найроби и старательно пролистал большие, хорошо иллюстрированные издания о животном мире Восточной Африки. Мой «черт» оказался неуловим. В одной книжной лавке продавец-индиец рассказал мне, что в детстве видел нечто подобное, тоже ночью и тоже у обочины дороги. Африканцы, которые называли его «муравьиным медведем», говорили еще, что живет он в земле. Мы видели странные широкие лунки поблизости от дороги и на самом проселке за Нгонгом. Круглые, одинаковые, довольно глубокие, примерно сантиметров в пятьдесят-семьдесят диаметром. Это были не кабаньи ямы.

…Дождь не утихал. Потоки воды, устремившиеся сверху, размыли грязь, и из-под нее обнажились камни. Машина, натужно взвывая, кое-как дотащилась до вершины холма.

По улицам Найроби мчались необычные пассажиры. Наверное, никто из жителей города в этот поздний час не был так искренне влюблен в асфальт. Голодные, продрогшие, полураздетые — мы были похожи на персонажей из авантюрного романа. Слепило глаза. В витрине магазина, где продавались елочные игрушки, стоял смешной Санта-Клаус с длинной узкой бородой и как будто в чалме, похожий скорее на Хоттабыча, чем на Деда Мороза: «Хэппи кристмас! Счастливого рождества!» Христианский мир праздновал рождение своего спасителя.

…Я часто вспоминал таинственного «незнакомца» и почему-то был уверен, что еще раз встречусь с ним. Вторая встреча произошла в Москве. Я узнал его на страницах «Жизни животных» Брэма по отлично исполненной иллюстрации. Подпись гласила: «Orycteropus capensis» — капский трубкозуб, длиной до двух метров, вес — от 50 до 60 килограммов.

Теперь у меня был ключ для дальнейших поисков. Я выяснил, что некоторые авторы называют это животное эфиопским трубкозубом. Но, видимо, речь идет об одном и том же, а разные названия только указывают на область его распространения— от Южной Африки до Эфиопии.

Трубкозуб — одно из древнейших, исчезающих животных, которое встречается только в Африке. Сотни тысяч лет назад, в третичную эпоху, трубкозубы жили на Эгейском материке, их ископаемые остатки найдены на острове Самос.

Как-то мне в руки попала маленькая бронзовая монета Замбии — один нгвее. Монета появилась в январе 1968 г., когда вместо английских шиллингов и пенсов страна ввела свою национальную валюту. На оборотной ее стороне изображен трубкозуб.

Это довольно неуклюжее животное с толстым туловищем, покрытым редкой щетиной, с тонкой шеей и длинной толстой головой с продолговатым, цилиндрическим рылом и длинными ушами. Толстый конический хвост достигает 85 сантиметров. Ноги короткие и сравнительно тонкие, передние лапы вооружены острыми крепкими когтями.

Трубкозуб водится преимущественно на равнинах, в пустынной местности поблизости от муравейников и термитников, «населением» которых он лакомится. Прорывая длинные подземные ходы к термитникам, он разрушает их изнутри. На добычу трубкозубы выходят в одиночку. Днем они покоятся в больших, вырытых ими норах, а по ночам бродят вокруг своего жилища.

Подойдя к муравейнику или термитнику, трубкозуб сначала тщательно обнюхивает его со всех сторон, затем начинает вести подкоп к главному муравьиному гнезду или к одному из основных ходов. Добравшись до цели, он вытягивает длинный клейкий язык, к которому прилипают насекомые.

В «Наглядной энциклопедии животного царства» В. Станека, изданной в Англии в 1964 г., собрана замечательная коллекция фотографий — свыше тысячи самых различных представителей земной фауны. Трубкозуб упоминается в книге, но фотографии его нет. Фотографию этого ночного странника вообще трудно найти в отличие от его латиноамериканского родственника — муравьеда, который хорошо известен и запечатлен на многочисленных фото- и кинопленках.

Лет этак семьдесят — сто назад о трубкозубах знали гораздо больше, чем в наши дни. Видимо, тогда они чаще встречались. Однако и в те времена трубкозуб уже был редкостью. Польский писатель и путешественник Генрих Сенкевич в своих «Письмах из Африки», изданных на русском языке в 1902 г., повествуя о животном мире Восточной Африки, где он исходил не одну сотню километров, красочно и подробно рассказывает о свирепых африканских муравьях, о термитниках высотой в несколько метров. Но о трубкозубах у него нет ни слова.

Ученые описывают трубкозуба как чрезвычайно осторожное и пугливое существо, которое при малейшем шуме немедленно зарывается в землю, исчезая буквально в считанные секунды даже в твердом грунте. Он прорывает себе путь крепкими передними лапами, а задними засыпает вход в нору. По словам Брэма, ни один враг не может проникнуть за ним в нору, так как он с такой силой выбрасывает вырываемую им землю, что всякое животное, ошеломленное, отступает. Даже человеку трудно откопать трубкозуба: охотник в несколько минут покрывается песком и землей…

Найроби безусловно один из самых современных городов в Африке. Об этом свидетельствует изящество и вместе с тем простота архитектуры его деловой части, университет, театры, консерватория, телевидение и многое другое.

Одновременно город глубоко провинциален. Его жилые районы походят скорее на благоустроенный поселок. А скопище глинобитных лачуг в африканских кварталах, грязь и нищета, дети, исковерканные полиомиелитом, производят самое тяжелое впечатление.

В Найроби есть свой «Булонский лес» — район Нгонг, западная часть пригорода. Здесь можно встретить белолицых амазонок. Многие держат собственных лошадей. Если нет своей, можно взять в клубе напрокат — двадцать шиллингов в час. А поденщик-африканец зарабатывает четыре шиллинга в день.

Таков Найроби — столица Кении.

87 милями южнее экватора

Аэропорт Эмбакаси. Чистенькое, буквально вылизанное до блеска здание, отделанное с завидным изяществом и вкусом. На стенах холла — шкуры редких животных, скрещенные копья и овальный кожаный щит воина-кочевника из племени масаи с традиционным узором. Щит и копья, стекло и металл — сочетание традиции и современности. Во всем этом что-то кокетливое, игрушечное. Щит, кстати, расписан синтетическими красками.

В зале таможни выстроилась небольшая очередь. Я встал за рослым американцем, нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу. Обернувшись и увидев мое лицо, он весело подмигнул:

— Белая страна в Африке! — и расхохотался, довольный.

Видимо, турист. Он сегодня же купит лицензию на отстрел антилоп и умчится куда-нибудь на охоту, — как здесь говорят, в сафари.

Индиец в форме таможенника, в белоснежной чалме, с преувеличенно серьезной миной на бородатом лице, обращаясь к американцу, спрашивает, нет ли у него с собой оружия. Получив отрицательный ответ, он пристально смотрит на американца и ставит мелом крестики на его чемоданах.

За стеклянной стеной таможенного зала виден внутренний дворик: декоративно разбросанные камни и кактусы, похожие на знаменитую палицу Богдана Хмельницкого. Ими, должно быть, очень удобно отмахиваться от назойливых львов, которых здесь, по рассказам, тьма-тьмущая.

Выйдя из здания аэропорта, я нетерпеливо оглядываю незнакомый пейзаж. Города пока не видно. Кругом ровные лужайки с хорошо подстриженной травой. Поодаль стоят огромные баки американской нефтяной компании ЭССО. Их серебристые пуза лоснятся на солнце. Судя по всему, компании здесь живется неплохо.

Асфальт еще сырой от прошедшего ночью дождя. В небе движутся клочья разорванных облаков. Здесь на высоте более полутора километров над уровнем моря небо кажется совсем рядом, можно почти потрогать его рукой. Несмотря на близость экватора, нет ничего такого, что напоминало бы тропики. Утро прохладное— градусов 12–15 по Цельсию.

По дороге в город слева от шоссе тянется колючая проволока. За пей без конца и края — равнинное плато с густой высокой травой, зарослями колючего кустарника и группами раскидистых зонтичных акаций. Это территория знаменитого заповедника, границы которого вплотную подходят к южной окраине Найроби. Где-то там, среди саванны, наверное, рычат львы, жирафы степенно раскачивают свои удивительные, кажущиеся многоэтажными, шеи, скачут зебры, газели, антилопы-гну. Мелькает предупреждающий знак: «Осторожно, крупные животные!»

Но с дороги пока их не видно. К тому же постоянно отвлекают несущиеся навстречу автомобили. Дело в том, что в Кении движение левостороннее, и с непривычки кажется, будто бы встречный транспорт мчится прямо на тебя. Еще раз с сожалением смотрю в сторону заповедника и думаю о том, что нужно обязательно выбраться туда в первый же свободный день.

Солнечная оранжерея

«Добро пожаловать в Найроби — солнечный город!» — встречает вас придорожный щит у въезда в столицу Кении. И первое, что бросается в глаза, это обилие света, воздуха и зелени. По сторонам автострады, обсаженной аккуратно подстриженными деревьями, тянутся газоны с красными, лиловыми и оранжевыми цветами, соединяющиеся в сплошные ковровые дорожки. Большие яркие знаки предупреждают о приближении перекрестков, в центре которых разбиты клумбы, напоминающие дворик в аэропорту. Здесь те же кактусы, а рядом с ними крупные алоэ, цветущие огненно-оранжевой вертикальной «щеточкой», лунное дерево с большими печально-белыми опрокинутыми «граммофонами» цветов, олеандры и кусты юкки с целым букетом белых колокольчиков на стреле. Дорога стремительно бежит мимо ползучих кустов бугенвиллей, сплошь лиловых деревьев джакаранды и пламенно-красных, нереально огромных, диковинной формы цветов, висящих среди широких и сочных листьев дерева, которое здесь так и называется — «пламенное».

Среди этого ошеломляющего праздника красок сначала просто не видно города. Но это уже и есть одна из улиц Найроби — Ухуру-хайвей, что в переводе с полусуахили, полуанглийского означает «проспект Свободы». До независимости проспект носил имя принцессы Елизаветы, нынешней английской королевы. Между прочим, многие растения были завезены сюда из-за границы: из Бразилии, из Австралии или других мест.

Что же здесь было раньше, до того как возник город.

«Степь да степь кругом…»

Такой предстала эта местность глазам первых английских колонизаторов в конце прошлого века: широкая, бескрайняя масайская степь, которая теперь сохранилась в естественном виде на территории Найробийского заповедника.

От порта Момбасы, штаб-квартиры английской колониальной администрации на побережье Индийского океана, в глубь почти совсем неисследованной страны, в направлении озера Виктория, строилась железная дорога. Мне попадались старинные гравюры с изображением диких львов, пожирающих первых строительных рабочих.

Это было настоящим стихийным бедствием. В 1907 г. англичанин Дж. Паттерсон, участвовавший в строительстве дороги, написал книгу «Людоеды Цаво», в которой приводит множество случаев нападений львов на строительных рабочих, основной контингент которых составляли кули, вывезенные англичанами из колониальной Мидии. Вот один из таких случаев:

«Примерно через три недели после приезда меня разбудили на рассвете и сообщили, что один из моих десятников, крепкий, здоровенный сикх по имени Унган Сингх был ночью выволочен из палатки и съеден.

Естественно, я тут же бросился на место происшествия и вскоре убедился в том, что этого человека действительно утащил лев, так как на песке были хорошо видны следы зверя, а две колеи, оставленные пятками жертвы, показывали направление, в котором ее унесли. Один из шести рабочих, живших с десятником в одной палатке, видел, как все это произошло. Он рассказал, как среди ночи лев неожиданно просунул голову в открытую дверь палатки и схватил за горло Унгана Сингха, лежавшего ближе всех к выходу. Бедный парень крикнул «пусти» и руками обхватил шею льва. Через мгновение их уже не было…

Выслушав эту дикую историю, я сейчас же отправился по следам зверя в сопровождении находившегося в то время в Цаво капитана Хаслема, которого, кстати, вскоре постигла та же трагическая участь. Идти по следам льва для нас не представляло особого труда, так как он, вероятно, останавливался несколько раз, прежде чем растерзать жертву. Эти остановки были отмечены лужами крови. Как и другие львы-людоеды, он, должно быть, срывал куски кожи со своей жертвы, чтобы напиться свежей крови. Это действительно было так — когда впоследствии я нашел еще два полусъеденных трупа, кожа на них местами была содрана, и мясо казалось сухим, словно высосанным. Подойдя к месту, где находились останки десятника, мы увидели ужаснейшую картину. Вокруг все было в крови, валялись куски мяса и костей, но голова несчастного осталась нетронутой, если не считать нескольких ран от львиных клыков. Она лежала немного в стороне от останков, и в широко открытых глазах застыло выражение крайнего ужаса. Землю испещряло множество следов, и при ближайшем рассмотрении мы обнаружили, что здесь находились два льва, которые, очевидно, дрались за обладание добычей».

Как рассказывает Дж. Паттерсон, ужас доводил людей до того, что одни рыли в палатках ямы и на ночь ложились туда, прикрываясь сверху бревнами, а другие пытались спастись на деревьях.

«Помнится, — пишет он, — однажды ночью при очередном нападении на лагерь на одно дерево взобралось столько людей, что оно не выдержало и сломалось, скинув с себя обезумевших от ужаса вопящих кули прямо к тем львам, от которых они пытались спастись. Им повезло, так как жертва уже была выбрана, и звери терзали ее, ни на кого не обращая внимания».

Что же занесло колонизаторов в эти края? На сей счет существовали разные мнения. Американец Ирвинг Каплан в своем «Справочнике по Кении» (1967), например, утверждает, будто бы англичане пришли сюда с гуманной миссией: спасти африканцев от работорговцев. Эта версия — анекдотична.

Толчком к английской колонизации Кении послужила германская экспансия в соседней Танганьике и события тех лет в Южной Африке, ярко описанные Марком Твеном в книге «По экватору».

«В хижине одного бура, который жил в глухой степи, — рассказывает писатель, — путешественник-иностранец заметил, что ребенок играет каким-то блестящим предметом; ему сказали, что это кусок стекла и что он был подобран в степи. Иностранец купил стекляшку за бесценок и увез с собой; будучи человеком бесчестным, он убедил другого иностранца, что это алмаз, и, продав за 125 долларов, был так доволен собой, словно совершил какое-то хорошее дело. В Париже «обманутый» иностранец получил за этот камешек 10 000 долларов от владельца ссудной кассы, который продал его некоей графине за 90 000 долларов, а та, в свою очередь, перепродала его пивовару за 800 000 долларов; пивовар получил у короля за камень герцогство и родословную…»[3]

В то же время в Южной Африке был найден голубой алмаз «Эксцельсиор» 971,75 карата (около 200 граммов!). Алмазно-золотая лихорадка будоражила умы, и многие решили попытать счастья в малоизвестной Восточной Африке. Среди первых колонизаторов Кении около 30 % составляли белые переселенцы из Южной Африки.

30 мая 1899 года строительство железной дороги уперлось в непроходимое болото, кишевшее москитами. На языке масаев оно называлось «Найроби», то есть «холодная вода». На этом месте и возник небольшой палаточный городок, который поначалу использовался как склад, перевалочный пункт.

Строительство закончилось в 1903 г. и обошлось в 5317 тысяч фунтов стерлингов. В Кении алмазов не обнаружили. Железная дорога приносила убытки. И тогда район нагорья, где расположился Найроби, с его вечноиюньским климатом и плодородными землями был объявлен подходящим местом для белых поселенцев — сеттлеров. Началась массовая колонизация. В 1907 г. из «первопрестольной» Момбасы колониальная штаб-квартира переезжает в бывший палаточный городок, которому в будущем и суждено было стать столицей Кении.

Любопытно, что и через несколько десятков лет, в середине 60-х годов среди старожилов Найроби мне приходилось встречать людей, которые не теряли надежды обнаружить россыпи драгоценных камней. Пожилой сеттлер Вудрафф, профессиональный охотник, исколесил всю Кению вдоль и поперек на своем стареньком «лендровере». Он рассказывал мне, что знает «такое место».

Там, — говорил Вудрафф, куда-то неопределенно указывая своей татуированной рукой, — есть аметисты и другие драгоценные камни, нужны только деньги. Я обращался в компании, но они ни черта не понимают и не хотят понять. Может вы, сэр, возьметесь за это дело?

В то время слова Вудраффа показались мне просто шуткой. Однако, как оказалось позднее, старик был недалек от истины. Д конце 1974 г. в Кении разразился скандал. Поводом послужила высылка из страны одного американца. Несколько лет назад этот предприимчивый янки обнаружил в Кении рубины и создал частную компанию по их добыче, в состав которой вошло несколько весьма высокопоставленных кенийцев, решивших вытеснить первооткрывателя как «чужеродный элемент». Американец обиделся и сообщил обо всем прессе. Конечно, этот случай можно было бы рассматривать как национализацию, если бы кенийские держатели акций компании не выступали в роли частных лиц

«Белый, желтый и черный»

Центр Найроби — это «пятачок», который можно обойти за 15 минут. Весь город, раскинувшийся на площади в 266 квадратных миль, не проедешь на машине и за полчаса. Со всех сторон к центру примыкают европейские, азиатские и африканские кварталы. Об этом я узнал в частной конторе по найму и обмену жилой площади, принадлежащей мистеру Джамалю.

Хозяин конторы, уже немолодой, полный индиец с крупными чертами лица, чрезвычайно расторопный и разговорчивый — каким и должен быть человек, до тонкостей постигший ремесло брокера, — при виде клиента рассыпался в любезностях:

— Итак, вы ищите квартиру? Забудьте о ней, сэр! Это вам не Европа. В Найроби нужно жить в отдельном доме — так удобнее и даже дешевле. Я подберу вам то, что нужно. Положитесь на Джамаля, меня знает весь город, и я знаю всех. — Он многозначительно улыбнулся. — Аренда в пределах какой суммы? Сколько спален должно быть в доме — две, три, четыре? Какой срок аренды? Район?

Джамаль подвел меня к большому, подробному плану Найроби.

— Покажите, где вы хотели бы жить — здесь, тут, там?

— А почему бы не здесь? — наугад спросил я, показывая на то место на плане, которое он почему-то не предлагал.

Джамаль поперхнулся. Его блестящие карие глаза чуть не вылезли из орбит.

— Вы знаете, что это такое, сэр? Это же африканские кварталы! Совсем недавно они были за колючей проволокой. Нет, это просто невозможно! А вон там — азиатские кварталы, они вам тоже не подойдут… — Он на секунду задумался. — Знаете что, внизу стоит моя машина, поедемте, я вам лучше на месте покажу, что сейчас есть под рукой.

Джамаль достал большую связку ключей, и мы двинулись в путь.

— Видите вон тот домик? — спросил он, отрывая руку от руля и указывая в сторону громадного отеля «Амбассадор». — Его владелец — мой хороший приятель, миллионер. — Джамаль доверительно понизил голос. — И представьте себе, раньше, в колониальные времена, он, как «азиат», не имел даже права входить в собственный отель с парадного входа!

— Ну и как он сейчас, доволен?

— О да!

— А вы?

— Очень! — воскликнул экспансивный брокер. — Раньше я был служащим в фирме одного англичанина, а сейчас имею собственный бизнес. Вот только бы не было национализации, а то… — Он не стал договаривать фразу, в этом не было никакой нужды. — Но пока, славу богу, дела идут потихоньку, — жить можно.

Мы пересекли Ухуру-хайвей и оказались в так называемых европейских кварталах Найроби. Повеяло свежескошенной травой, дымком, чем-то провинциальным. На обширной территории, которую вполне можно было бы назвать лесопарковой зоной, каждый на своем собственном участке приютились аккуратные особняки. За колючим стриженым кустарником изгороди торчали трубы каминов. В этой части города совсем нет тротуаров: здесь ездят на машинах. По вечерам зажигаются желтые, как в Англии, уличные фонари, хотя туманы бывают здесь очень редко.

Показав два-три старых, заброшенных дома и, по-видимому, уяснив себе, что такие сдать не удастся, Джамаль повез меня к мистеру Прайсу.

У входа нас встретил пожилой безмолвный слуга-африканец в белом халате и провел в дом. Посреди просторного холла в мягком кресле сидел англичанин средних лет в шортах и зебровых шлепанцах на босу ногу. Рядом с ним на сияющем паркете красного дерева лежала косматая комнатная собачка. Прайс отложил в сторону газету «Ист-Африкэн стандард» и вежливо разрешил осмотреть дом.

Одна из стен холла — сплошь стеклянная, раздвижная перегородка — выходила в сад. Другая была отделана нарочито грубым серым камнем, в ней помещался большой камин. Из холла двери вели еще в три комнаты, обставленные дорогой и удобной мебелью.

Мистеру Прайсу откровенно не нравилась «вся эта затея с независимостью», и он навсегда уезжал, кажется, в Новую Зеландию. Он продавал оптом все, кроме собачки и ручной швейной машинки «Зингер» под деревянным потрескавшимся колпаком, на которой, как он с достоинством сообщил, шила еще его бабушка. Мистер Прайс оказался большим филантропом. Он просил меня оставить при доме двух его старых слуг.

— Преданы, как собаки, — рекомендовал он, — стоят по 120 шиллингов в месяц каждый. Это недорого по нынешним временам. За хорошего щенка просят 500 шиллингов. А им некуда деваться — в городе безработица.

Я спросил Прайса, зачем ему двое слуг.

— Что? — удивился он. — А как же иначе? Один — «хаус-бой», другой — «шамба-бой»[4]. Один убирает дом, другой следит за садом. Здесь все так живут. У иных еще нянька и повар. Это, если хотите, даже поощряется местным правительством как средство борьбы с безработицей. — И он саркастически ухмыльнулся.

Мистер Прайс признался: уезжая, было бы приятно сознавать, что в доме будет жить европеец. Ему было ровным счетом наплевать на то, что я приехал из Советского Союза, главное — белый.

— А то лезут сюда сейчас все кому не лень. Даже разбогатевшие черномазые норовят попасть в дома белых. Вот оно к чему все привело!

Он не стеснялся в выражениях и посматривал на Джамаля с откровенной неприязнью — «азиат», к тому же еще и спекулянт… Как оказалось, Джамаль давно уже хотел купить дом Прайса, чтобы потом сдавать его в аренду, но они никак не могли сговориться насчет цены.

Когда они стали разговаривать в повышенных тонах, я решил оставить их тет-а-тет и, раздвинув стеклянную стену, вышел в сад. Через несколько минут Джамаль выскочил возбужденный.

— Поедем, я покажу вам кое-что получше. Это разве дом?! Вы обратили внимание, что на стеклах холла нет ни одной решетки. В таком доме жить опасно. Обворуют до нитки да еще треснут пангой[5] по голове! — Его карие глаза выкатились.

— В хорошем доме должны быть двойные решетки: стальные прутья с палец толщиной-это от взломщиков— и еще мелкая металлическая сетка — от «удильщиков». Не слыхали про «удильщиков»? Ходят с палками, и крючок на конце. Могут выудить через окно все что угодно. Сколько случаев каждый день! О, вы еще не знаете Найроби! Слышали, Прайс говорил о безработице?!

Я понял, что Джамаль опять не сумел договориться. Из общения с ним я сделал два вывода: если хочешь получше узнать незнакомый город — найми брокера; если тебе нужна квартира — ищи сам.

На Кениатта-авеню

Нижний этаж центра Найроби почти целиком состоит из стекла. Это витрины многочисленных магазинов, автомобильных салонов, кафе и ресторанов, где можно с одинаковым успехом заказать острое индийское кэрри, суп из акульих плавников, из ласточкиных гнезд или любое блюдо европейской кухни. Над стеклянным Найроби тянется широкий навес, соединяющий несколько зданий квартала воедино. Это удобно и в дождь, и в полуденный зной. Особенно для туристов. Многие магазины торгуют сувенирами: продаются тамтамы из кожи питона, пепельницы из слоновой стопы, мокасины из слонового уха, шкуры львов и леопардов, когти хищников на цепочке — амулеты. В одном магазине я видел чучело — шея и голова жирафа, в длинных ресницах безмятежно детские, прямо живые глаза. Это удовольствие высотой метра в два с половиной стоило 22 тысячи шиллингов — цена комфортабельного легкового автомобиля. Среди сувениров больше всего изделий из шкуры зебры: тапочки, пуфы, дамские сумочки и даже пудреницы.

С балкона отеля «Нью-Авеню» с интересом наблюдаешь за тем, как с муравьиной деловитостью разъезжаются автомобили на перекрестке улиц Кениатты и Коинанге.

Кениатта-Авеню — центральная улица Найроби. Раньше она носила имя Деламера— личности весьма примечательной. Некоронованный король английских сеттлеров, лорд Деламер-старший создал в Кении свою «мини-империю» в 120 тысяч акров в плодороднейшем районе Рифт-Вэлли. С его именем в Найроби связано многое. В отеле «Норфолк» есть «пивная Деламера», которую показывают как одну из достопримечательностей города. Говорят, здесь «в старые добрые времена» лорд любил выпить от скуки и вел себя, как купец: бил окна апельсинами, а потом катался по городу в бричке, запряженной людьми. Бричка эта стоит до сих пор у входа в «Норфолк».

На одном конце авеню раньше возвышался памятник Деламеру, снятый после независимости. На другом— целый квартал нежно-розовых многоэтажных домов, называемых «квартирами Деламера». Они сдавались и сдаются внаем. Деламер-младший, получивший «империю» по наследству, после независимости принял кенийское гражданство. Этот лицемерный акт был обставлен с большой помпой, о нем много писали в местных газетах.

Напротив «квартир Деламера» построен роскошный отель «Пап-Африк». Его хозяин грек. Говорят, миллионер. Видимо, так оно и есть — один отель стоит не менее миллиона долларов.

У хозяина тяга к знаменитостям всякого рода. Однажды я видел, как в барс отеля оп ухаживал за женой Деламера-младшсго, густо накрашенной, тощей и аскетической старухой, которую сопровождал тогдашний министр сельского хозяйства Кении англичанин Маккензи. Раньше Маккензи служил офицером в военно-воздушных силах ЮАР.

Мы сидели с известным кенийским политическим и общественным деятелем Дж. Кариуки, автором книги «Узник Мау-Мау». Здороваясь с Кариуки, Маккензи похлопал его по плечу и заговорил о скачках. Для него Кариуки — прежде всего бизнесмен, член жокейского клуба[6].

«Хакуна кази»

Парень лет восемнадцати проворно укладывает строки будущей газеты. Его руки в типографской краске, лицо покрыто капельками пота. Время от времени он вытирает лоб рукавом рубахи… Ему трудно. Приходится набирать текст на чужом, английском языке. Как бы не допустить ошибки! Лоуренс хочет стать хорошим наборщиком, поэтому очень старается.

Он работает в типографии недавно. Пока его считают учеником и платят меньше, чем другим наборщикам. Лоуренс пришел в город из деревни, чтобы помочь немного деньгами семье. К северу от Найроби, недалеко от городка Ньери, живут его отец, мать и два брата. У них небольшой участок земли.

— Жизнь в деревне трудна, — говорит Лоуренс, — поэтому мне пришлось бросить школу и пойти работать. Недоучился всего два года.

И хотя юноша получает мало, значительную часть, своей зарплаты он отсылает родителям, а того, что остается, едва хватает на еду и оплату небольшой комнатушки, которую он снимает вместе с товарищем в. одном из африканских кварталов Найроби.

В большом зале типографии настежь открыты окна. Так светлее и легче работать. Издательство создано недавно, оно почти ровесник независимой Кении. Его задача — рассказать народу правду о жизни в стране и во всем мире, ту правду, которую долгие годы скрывала от кенийцев колониальная пресса.

Условия работы пока трудные. Две газеты и журнал обслуживаются одним линотипом. Другой, купленный на ограниченные средства у газеты «Ист-Африкэн стандард», бывшего рупора колонизаторов в Кении, безнадежно устарел, и его никак не удается починить. Поэтому Лоуренсу часто приходится засиживаться допоздна.

Лоуренс охотно делится своими мыслями:

— Из тех денег, которые я посылаю в деревню, отец сумеет немного отложить. Если бы побольше земли да хороший урожаи, я смог бы снова учиться. Очень хочется окончить школу. Мой отец неграмотный, и ему понятно мое желание. Я собираюсь стать инженером. Мечтаю поехать учиться в Советский Союз.

В полупустом зале гулко лязгает линотип. Готовы новые строки набора. Лоуренс, как печеную картошку, перекидывает из ладони в ладонь еще горячие металлические прямоугольнички и тихо напевает песню на языке кикуйю.

Я выхожу из типографии в зябкую вечернюю прохладу Найроби. На дворе вокруг жаровни с древесным углем сидят сторож с женой и маленьким сыном. Они живут здесь в каморке рядом с общественным туалетом. Сторож доволен: у него есть работа. На жаровне кастрюля с какой-то очень простой, но аппетитной деревенской похлебкой. Картошка-то, небось, из деревни.

На улице высоко в небе пляшут разноцветные рекламные огни. В их ярком свете легко можно прочитать небольшое объявление на дверях какого-то учреждения: «Хакуна казн». Такие объявления пока еще часто встречаются в Найроби. Хакуна казн — работы нет. Таблички на языке суахили. Их пишут для африканцев. На бирже труда я видел постоянные очереди. Город не может предоставить работу всем, кто в ней нуждается. А деревня с ее полунатуральным хозяйством гонит сюда все новых и новых парней. Правительство Кении выдвинуло лозунг: «Назад, к земле». Однако таблички «Хакуна казн» все еще маячат на дверях, предупреждают: даже не заходи, нам не о чем с тобой говорить. Тем, кому они адресованы, Найроби, видимо, не кажется солнечным городом.

В Найроби много церквей, есть мечети, индуистские храмы, полухрамы-полуклубы секты исмаилитов, есть адвентисты седьмого дня и поклонники Иеговы, есть даже масонская ложа. По вечерам в центре города, по соседству с парламентом, на башне остроугольного костела загорается голубой неоновый крест. Возможно, он успокаивает души и несколько размягчает сердца верующих. Но что он может сказать тем, у кого нет работы?

У другой церкви, принадлежащей сектантам, в сумерках загорается табло. Большими красными буквами начертано: «Ответ во Христе». Вряд ли это подходящий ответ для тех, кому нужны хотя бы элементарные одежда и кров, кто едва ли сумеет сложить эти большие красные буквы в слова, как, впрочем, не поймет и табличку «Хакуна казн». А таких пока еще много.

В наши дни, когда страницы прессы все чаще заполняются сообщениями о том, что на города мира с развитой промышленностью ежегодно обрушиваются тонны копоти, грязи и всяких ядовитых веществ и газов, что они безумно быстро растут, оставляя все меньше места для лесов и полей, сливаются, образуя огромные комплексы-уроды, Найроби с его зеленью и близостью к животному миру на первый взгляд может показаться идеальным городом. Несколько небольших предприятий, склады и ремонтные мастерские, составляющие всю его промышленность, выделены здесь в особую «резервацию», так называемый индустриальный район.

Но когда смотришь на поток велосипедистов, на переполненные африканцами автобусы, идущие в пыльные «черные» кварталы с лачугами и бараками, где люди по вечерам греются у жаровен с углем, то невольно думаешь о том, что Найроби построен их руками, живет их трудом и должен существовать прежде всего для них.