Побег из Амстердама

Глава 19

Моя мать была результатом скоротечной интрижки между скрывающимся борцом Сопротивления и моей бабушкой, в те времена барменшей в одном из кафе в амстердамском районе Пейп. Она родилась в 1943 году в бабушкиной комнатке без единого окна прямо над кафе, выжила в холодные и голодные времена благодаря сердобольной соседке и после освобождения росла прямо в кафе, играя под ногами постоянных посетителей до тех пор, пока не пришла пора идти в школу, а бабушка перестала ее воспитывать.

Училась она блестяще, к великому удивлению бабушки, которая никогда не могла понять эту худенькую, замкнутую и очень серьезную девочку. Моя мать ходила за покупками, готовила, убиралась в комнатке без окон и ложилась с книжкой на кровать. Она не играла с другими детьми на улице и никогда больше не спускалась в кафе, где ее выводили из себя собственная мать и недоумки, которые там собирались. Бабушку тоже раздражала эта серьезная дурочка с ее пренебрежительным и осуждающим взглядом, особенно во время каникул, и когда мама заболела бронхитом и доктор рассказал о санатории «Био», бабушка жадно уцепилась за эту возможность. Доктор мог похлопотать, чтобы девочка провела каникулы в летнем лагере в городе Берген-ан-Зее, с такими же городскими «бледными поганками», и поправилась на свежем воздухе.

Санаторий «Био» оказался не летним лагерем, а истинным концлагерем строгого режима. Руки и ноги моей мамы терли щетками, пока они не огрубели и не покраснели, волосы щедро мазали скипидаром от вшей, а уши насильно выскребали дочиста. Моя мама, которая пятнадцать лет провела в безопасном одиночестве с книжками в своей комнате и научилась прекрасно о себе заботиться, теперь вдруг должна была спать в зале, где было еще пятьдесят других девочек, садиться за стол, где сидели уже двести детей, и подчиняться жестоким воспитательницам, которые заставляли ее есть кашу. Все, чем ее стошнило, аккуратно собиралось и снова складывалось на тарелку. Каждый вечер ее взвешивали. Кто поправлялся, получал призы, кто не набирал вес, оставался еще на неделю.

Ее постоянно высмеивали во время бесконечных прогулок и игр на пляже за то, что она такая неспортивная, ее выводили из себя хихиканье и сплетни в спальне, отсутствие тишины и собственной комнаты. Это был сплошной ночной кошмар.

К счастью, у нее оказалась неприметная внешность. Она научилась быть незаметной, и когда однажды отстала от группы во время прогулки по лесу, никто ее не хватился.

Все чаще ей удавалось сбегать с групповых занятий незаметно от остальных, и тогда она уходила в дюны или к морю смотреть на чаек и на людей. В пять часов она как призрак снова появлялась в группе, чтобы вместе со всеми отправиться за стол, где уже ждали перемолотое мясо и овощи, вываренные до состояния соплей.

Ее излюбленным местом была скамейка на дюне с видом на море, где начинался пляж. Там можно было сидеть и смотреть на море весь день. С утра появлялись семьи, родители, нагруженные сумками, стульями и пляжными зонтиками, вздыхающие и сердитые на детей, которые, визжа от восторга, носились по пляжу. По ним можно было сверять часы: около пяти часов начиналось движение в обратную сторону. Все уходили одновременно, с красными лицами, снова ругаясь, вздыхая и волоча поклажу, только дети теперь плакали от усталости и упрямства.

Самым прекрасным моментом на той скамейке было время после восьми вечера, если ей удавалось сбежать с вечерних занятий. Пляж пустел и тлел, как костер в лучах уходящего солнца. И тогда появлялся он. В голубой футболке, которая небрежно торчала из шорт, с мускулистыми руками и растрепанными белыми кудрями. Его загар был не красно-пятнистым, как у нее, а золотисто-коричневым. С сигаретой во рту он босиком таскал по песку пляжные стулья, составлял их в аккуратные ряды, собирал мусор, оставленный туристами, а потом садился с бутылкой пива, откинувшись на спинку стула, смотреть на море. К тому моменту моя мать уже спешила назад в «Био», мечтая, как прекрасно было бы смотреть с ним на красное солнце и никуда не торопиться.

Парень с пляжными стульями был мой отец. Тогда ему было восемнадцать, он был единственным сыном Пита и Анни Фос, владельцев пансиона «Дюны». Летом Пит и Анни арендовали кусок пляжа, жарили картошку и сдавали пляжные стулья. Гор, мой отец, отвечал за лежаки и чистоту пляжа, а все остальное время он был ужасно занят дочерьми немецких туристов, отдыхающих в «Дюнах». Гор был пляжным парнем, которого не портили соль и песок, и он мог покорить любое сердце своим загорелым телом, когда с разбегу бросался в море.

В то лето он сразу приметил мою мать. Эту тихую худенькую светловолосую девочку с пустотой во взгляде, которая вдруг появлялась на скамейке и вскоре снова исчезала, и ей было достаточно просто сидеть и смотреть вдаль. В ней было что-то трагическое. Как будто она ждала чего-то, сложив руки на животе, одинокая и загадочная. Она заинтриговала его. Ему хотелось ее рассмешить, увидеть, как она бежит по песку, посмотреть, как загорят ее тоненькие руки, а синие глаза засияют. Ему захотелось ее спасти.

Лучше бы он держался от нее подальше и просто женился на Гизелле, дочке богатого немецкого пивовара. Лучше бы он не подсаживался на скамейку к моей матери в тот необычно жаркий вечер. Лучше бы никогда не рассказывал ей о светящемся море, о его ночных кострах, потому что все это было не для нее. Потому, что в конце концов она сойдет с ума от песка и шума ветра и волн, она станет ненавидеть все, что он так любил. Лучше бы ему не влюбляться по уши в эту жердь с журавлиными ногами, никогда не смотреть в те умоляющие синие глаза и не видеть в них беспомощность.

Если бы только моя мать была увереннее в себе. Тогда она ни за что не выбрала бы парня с пляжа. Она бы не позволила выбрать себя первому попавшемуся типу, который ей заинтересовался. Лучше бы она оставалась одна со своими книжками в своем чистеньком городском домике. Может, она была бы одинокой, но никогда не стала бы такой несчастной, как в браке с моим отцом.

Но мои родители все же влюбились друг в друга и решили, что этого достаточно. Моя мать променяла комнатку без окон и свои книжки на комнату с видом на море, и поначалу ей ужасно нравилось быть так сильно любимой. Никто никогда не любил ее по-настоящему, а теперь любовь потекла рекой. Но мать оказалась бездонной бочкой. Ей все было мало, и она ничего не могла дать взамен.

Мой отец никогда не переставал любить ее. Даже когда она помешалась, кидалась на него с ножом и била по голове пепельницей, он любил ее. Так сильно, что как можно дольше скрывал мамину болезнь от всего внешнего мира, чтобы ее от него не забрали.