Почему Россия отстала? Исторические события, повлиявшие на судьбу страны

В 1908 г. немецкий профессор Франц Оппенгеймер в книге «Государство» четко сформулировал банальную, казалось бы, вещь: «…существует два принципиально противоположных метода, посредством которых человек удовлетворяет свои потребности, – работа и разбой. Другими словами, собственный труд и насильственное присвоение труда других людей»{45}.

В тот момент сказать подобную «банальность» было чрезвычайно важно, поскольку ход научного мышления у многих ученых уже находился под воздействием марксизма, стремящегося обратить внимание совсем на другое – на эксплуатацию человека человеком. Марксистский взгляд на историю – это изучение вопроса о том, как человечество может перейти от эксплуататорских экономических систем (способов производства) к коммунистическому обществу, при котором эксплуатации не будет{46}. Капиталист в марксистской системе – это не тот, кто своим трудом и интеллектом создает производство, а лишь тот, кто отбирает у трудящихся прибавочную стоимость. Оппенгеймер же, в отличие от марксистов, разделил людей на группы совершенно иным способом. У него с одной стороны находятся те, кто трудится (в том числе создает рабочие места и организует производственный процесс), а с другой – те, кто занимается бандитизмом, то есть разными способами отнимает заработанное и у создателей бизнеса, и у менеджеров, и у работников. К числу этих бандитов относятся и столь любимые марксистами пролетарии, если они по завету Маркса «экспроприируют экспроприаторов»{47} или (что, по сути дела, то же самое) согласно совету Шарикова – героя булгаковской повести «Собачье сердце» – делят не принадлежащее им имущество.

Конечно, мир не является черно-белым и люди не рождаются тружениками или бандитами. В истории часто так бывало, что человек отдается работе или разбою в зависимости от обстоятельств. Сегодня нам кажется, что труженика от бандита отделяют жесткие моральные нормы и переход из одного состояния в другое возможен лишь для людей, этих норм не имеющих, однако столетиями жизнь человечества складывалась иначе. Бандитом запросто становился крестьянин в годы неурожая или из-за того, что он сам стал жертвой насилия. Бандитом становился вооруженный пастух, охранявший стада и понимавший вдруг, что, напав на соседа, можно неплохо подзаработать. Бандитом становился наемный солдат, которого перестало нанимать замирившееся государство{48}. Бандитом становился купец при плохой конъюнктуре рынка, а бандит становился купцом, если много награбил и нуждался в сбыте товара. Таким образом, подход Оппенгеймера надо понимать не как деление мира на плохих и хороших людей, а как деление на конструктивные и деструктивные методы добычи средств к существованию. Причем обстоятельства, способствующие преобладанию тех или иных методов, могут складываться объективно и надолго определять исторический путь общества.

«Вся мировая история от первобытных времен до наших дней представляет собой не что иное, как непрерывную борьбу между "экономическими" и "политическими" методами, которая будет продолжаться до тех пор, пока мы не достигнем такого уровня развития, при котором станет возможным появление "свободного гражданства свободных людей"»{49}. Экономические методы в соответствии с этой теорией представляют собой методы созидания, политические – методы перераспределения, с помощью которых созданное отнимается у того, кому оно принадлежит. Подчеркнем, что, по Оппенгеймеру, это относится ко всей мировой истории, а не только ко временам реализации идей марксизма в СССР, которые наступили, кстати, уже после написания книги «Государство». Не случайно в современной науке самые влиятельные труды посвящены проблеме преодоления насилия{50}, а не борьбе с эксплуатацией в духе старого марксизма.

Если мы взглянем на историю человечества именно глазами Оппенгеймера, а не Маркса с Энгельсом, то будем размышлять не о проблеме построения светлого будущего без эксплуатации (которое вряд ли вообще возможно), а о том, почему в реальной жизни одни страны стали богатыми, а другие остались сравнительно бедными. Иными словами, выясняя, как человечество боролось с бандитами в широком смысле этого слова, мы будем подходить к ответу на самый актуальный для сегодняшней России вопрос: почему наша страна отстала от тех стран, где созданы лучшие условия для жизни. И важнейшее понятие, судьба которого нас в этой связи будет интересовать, – это собственность.

Рассуждения об эксплуатации, на которых строится марксизм, чрезвычайно расплывчаты. Капиталист получает ярлык эксплуататора, хотя без его капитала невозможно никакое производство. Но стоит нам признать, что капитал наряду с трудом создает продукт, и отношения эксплуатации станет правильнее называть отношениями сотрудничества или кооперации между двумя факторами производства. В отличие от эксплуатации собственность – это понятие очень конкретное. Если человек является собственником имущества, у него имеется стимул к работе, к созиданию. Если же имущество у него могут легко отобрать, стимулы к созиданию исчезают. Частная собственность представляет собой необходимое (хотя и не достаточное) условие для процветания{51}. Этот вывод справедлив не только для современной ситуации, когда различные «шариковы» стремятся взять и поделить имущество других людей, но и для всей человеческой истории, в ходе которой защищенность собственности была стимулом для развития, а незащищенность порождала застой.

Таким образом, для того чтобы понять, как начиналась у европейцев (и у населения русских земель в том числе) модернизация[3], нам следует уйти в довольно давние времена. В те времена, когда не существовало никаких условий для нормального экономического развития. В истории столь давнюю эпоху принято называть Темными веками, поскольку мы очень мало про них знаем. Применительно к интересующему нас вопросу «тьма» выражалась в многочисленных набегах «варваров» на европейские земли, пытавшиеся худо-бедно перейти от существования в условиях нестабильности к мирной созидательной жизни. Очагами такой созидательной жизни являлись города, сохранившиеся после гибели Западной Римской империи или понемногу возникавшие в местах интенсивной торговли, а также там, где их по какой-то причине стремились основать правители. Но набег был несовместим с развитием городской культуры, с формированием ремесла, с накоплением капитала и с торговлей, связывающей между собой отдельные центры цивилизации, окруженные густыми лесами, дикими землями и суровыми морями. Набег представлял собой явление значительно более деструктивное, чем «стандартная» межгосударственная война, характерная для Средних веков и Нового времени. Джеймс Скотт описал набег как наиболее развитую форму охоты и собирательства, когда в объекте нападения максимально сконцентрированы привлекательные ресурсы{52}. «Охотник» внезапно появлялся, хватал как можно больше разнообразной добычи и исчезал, не стремясь владеть и управлять ограбленным городом.

Столкновение между собой различных государств может повлечь катастрофические разрушения, массовую гибель людей, приостановку развития экономики и множество иных печальных последствий. Однако целью такой войны не являются ни безудержный грабеж, ни всеобщее разрушение. Победитель стремится захватить чужие земли, ограничить политическую власть соседа, поставить его в зависимость от себя, получить контрибуцию и т. д. и т. п. Поэтому он заинтересован в разумном ограничении насилия со стороны своих воинов, а следовательно, убийства, разорения и разрушения во время войны между государствами имеют определенный предел.

Напротив, разрушения, приносимые набегами, предела не имеют. Разрушитель стремится захватить побольше денег, рабов и ценных вещей, а в дальнейшем перебраться на новое, еще не разоренное набегами место. Для предотвращения разрушений государства, страдающие от набегов, могут прибегнуть к выплате дани, что часто становится неподъемной ношей для их развивающихся экономик. Однако даже дань не способна гарантировать сохранности городов и обретения возможностей для развития торговли. Время от времени очередные набеги вновь приводят к катастрофическим разрушениям. Никакого развития не происходит. Жизнь стоит на месте. Максимум, чего удается добиться, – это сохранить от грабежей и погромов какой-то минимум имущества.

На протяжении ряда веков Европа страдала от разрушительных набегов. Со временем народы, их совершавшие, оседали на захваченных землях, проникались идеями цивилизации, переходили к иному образу жизни, меняли седла на замки и дворцы, а непрерывную скачку или плавание по морям – на прелести спокойного существования. Но тут появлялись новые агрессоры, цивилизующиеся земли захлестывала очередная волна набегов, и все начиналось сначала. Не будем сейчас подробно вдаваться в эту трагическую историю[4]. Остановимся на ее завершающей части («второй волне»), поскольку в науке доминирует представление о том, что именно она «принесла больше ущерба и имела более катастрофические последствия»{53}.

В кольце врагов

В период, предшествовавший началу второго тысячелетия (примерно с VIII до X в.), различные регионы Европы страдали от набегов, осуществлявшихся по трем направлениям. С севера, со Скандинавии, надвигались норманны (викинги). С юга, из Африки, европейцам угрожали арабы (сарацины). С Востока, из диких степей, слабую, неустойчивую цивилизацию атаковали венгры (мадьяры).

Мощная (казалось бы) Каролингская империя оказалась совершенно не способна сопротивляться набегам. «У нее не было ни постоянной армии, ни флота, ни прочных фортификаций, ни финансов, достойных этого названия, ни даже, вероятно, подлинной поддержки со стороны народа»{54}. Поэтому набег часто оборачивался не сражениями, а бегством, гибелью или пленом.

«Завидев корабли под полосатыми или красными парусами с головами драконов и зверей на высоко вздымавшихся форштевнях, жители приморских районов Англии и Ирландии, Франции и Германии бросали дома и поля и спешили укрыться в лесах вместе со своим домашним скарбом и скотом, – так ярко описывал многочисленные нападения викингов известный российский историк Арон Гуревич. – Замешкавшиеся погибали под ударами боевых топоров пришельцев или становились их пленниками. Вместе с награбленным имуществом их грузили на корабли и увозили на север. Все, что пираты не могли захватить с собой, уничтожалось: скот убивали, дома сжигали»{55}. Поджог и полное уничтожение разграбляемого населенного пункта вызывались, как правило, чисто военной необходимостью. Иногда огонь помогал осаде города, но в основном использовался при отступлении ради того, чтобы отвлечь противника, заставить его спасать остатки своего имущества, а не преследовать уходящих с добычей грабителей{56}.

Суровый климат северных стран, где издавна жили норманны, вынуждал их искать альтернативные сельскому хозяйству способы прокормления. Разбой и пиратство, иногда сочетавшиеся с торговлей, а впоследствии эмиграция в страны, где «с каждого стебля капает масло», стали естественным механизмом выживания{57}.

Причем образ жизни викингов, их умение строить корабли и опыт постоянного плавания по морям сильно способствовали успешным набегам. Передвигались норманны быстро, могли высадиться в неожиданной точке суши, подняться вверх по реке, а потому никакие войска не способны были предотвратить «десантную операцию»{58}.

Горячие северные парни с колоритными именами, такими как Харальд Боевой Зуб, Бьерн Железный Бок, Рагнар Кожаные Штаны, Эйрик Кровавая Секира, Сигурд Свинья, Эйнар Брюхотряс, Свейн Вилобородый, Харальд Серая Шкура, Магнус Голоногий, Сигтрюгг Шелковая Борода и т. п.{59}, прошлись огнем и мечом по значительной части Европы. Среди норманнов даже «почтенные люди», не промышлявшие постоянно разбоем, временами (по мере надобности или желания) отправлялись в грабительские набеги на двух-трех судах. Порой не к дальним врагам, а к соседям и даже к соплеменникам{60}.

В конце VIII в. викинги атаковали Англию с севера, разграбив ряд монастырей. Но это была лишь прелюдия к тому колоссальному «концерту», который они устроили примерно полстолетия спустя. «История викингских походов после 834–835 гг. оставляет устойчивое впечатление, что с этого момента они превращаются в своего рода "организованное мероприятие"»{61}. Большой набег на Кент в 835 г. положил начало трем страшным десятилетиям, когда нападения на английские земли происходили почти ежегодно. В конечном счете все увенчалось полномасштабным завоевательным походом. В 865 г. датчане высадились в Восточной Англии. Война с ними шла долгое время с переменным успехом, отчего неизбежно страдала слабая экономика острова. Наконец в 893 г. большое датское войско высадилось в устье Темзы и грабило местное население на протяжении следующих трех лет.

Очередной этап осуществления погромов настал к концу X столетия. Датчане собрали чрезвычайно сильную армию, которая раз за разом наносила поражения плохо организованному эссекскому ополчению. В итоге англичанам приходилось постоянно откупаться от агрессоров{62}. Так, например, в 980 г. датчане получили огромную сумму – 10 000 фунтов серебра, в 994 г. – плата возросла до 16 000, а к 1002 г. – до 24 000. Дальше размер так называемых «датских денег» продолжал нарастать. В 1007 г. он составил 36 000, а в 1012 г. – 48 000 фунтов и, наконец, в 1018 г. – 72 000{63}. Можно представить себе трудности, которые приходилось претерпевать хозяйству, обложенному столь высокой данью. Ни о каком нормальном развитии в то время не могло идти речи. Только о выживании. Во Франции, согласно имеющимся данным, бремя «датских денег» было несколько меньше – в совокупности около 40 000 фунтов, но сведения есть лишь о 7 платежах из 13{64}.

Постоянный грабеж происходил и в Ирландии. Хронист говорил, что «невозможно передать всех страданий, которые вынес ирландский народ, мужчины и женщины, миряне и священники, малые и старые, от этих воинственных и диких язычников»{65}. Естественно, сведения обо всех совершаемых викингами жестокостях не сохранились в деталях, но кое-что об их нравах нам может рассказать история про некоего Ульва по прозвищу Пугало, решившего расправиться со своим пленным врагом. Он «вспорол ему живот, привязал конец кишок к дубу и стал водить его вокруг, пока все кишки не намотались на дерево»{66}. Лишь после этого несчастный скончался.

Норманны проникали даже в Южную Европу. В 40-х гг. IX в. викинги дошли до Пиренейского полуострова, две недели грабили Лиссабон, а потом атаковали Севилью{67}. В 860 г. они напали даже на Пизу, находящуюся в Италии. А для того, чтобы захватить маленький приморский городок, который они по неосведомленности приняли за Рим, норманны пошли на интригующий ход, сравнимый со знаменитым троянским конем, придуманным Одиссеем ради проникновения в Трою. Норманны направили послов с известием о внезапной смерти своего вождя и с просьбой совершить над ним погребальную службу по христианскому обряду. С разрешения епископа гроб с телом был внесен сподвижниками вождя в город. Однако вместо того, чтобы отправиться в мир иной, «покойник» вдруг вскочил и убил епископа, а свита набросилась на горожан и их имущество. Когда же стало ясно, что сей населенный пункт отнюдь не Рим, норманны решили сжечь город{68}.

Переправившись через Гибралтар, викинги слегка пограбили Северную Африку, увезя с собой «в качестве сувениров» синих людей (blámenn) – по всей видимости, негров{69}. Но главным объектом их деятельности, естественно, оставалась богатая Европа. Норманны «снова и снова появлялись на ее северном и западном побережьях, поднимаясь на своих быстроходных маленьких судах вверх по речным руслам, проникая вглубь страны и грабя прежде всего монастыри и города на пространстве от Гаронны до Эльбы. Под их натиском пали и прекратили свое существование такие известные торговые центры, как Дорестад и Квентовик. Нант и Руан, Гамбург и Париж, Орлеан и Утрехт, а также многие другие города и монастыри тяжело страдали от этих нападений. С момента высадки сильного норманнского войска во Фландрии в 878 году набеги принимали всё более опасные формы. ‹…› В 881–882 годах разграбили, например, Кёльн, Бонн и Ахен[5]. В 885–886 годах они (норманны. – Д. Т.) вновь угрожали Парижу до тех пор, пока Карл III в конце 886 года не выплатил за их уход большую сумму, предоставив им сверх того еще и зимний постой в Бургундии. ‹…› Для Западной же Франкии норманнская угроза продолжала существовать до тех пор, пока Карл Простоватый, заключая в 911 году мир в Сен-Клер-сюр-Эпте, не передал норманнскому вождю Роллону (иначе говоря, Ролло, Рольфу или Хрольву. – Д. Т.) земли в низовьях Сены, названные по имени их новых владельцев Нормандией»{70}.

В связи с тем, что норманны осели на постоянное жительство в Нормандии, стала происходить существенная трансформация системы разбоя (в терминах Оппенгеймера). «Грабеж без разбора, характерный для предшествующего времени, сменялся масштабной системой поборов»{71}. Как отмечал американский социолог Мансур Олсон, в такой ситуации происходит превращение кочующего[6] бандита в стационарного. Разбойник начинает понимать, что ему гораздо выгоднее не забирать все имущество у покоренного населения, одновременно сжигая то, что нельзя унести с собой, а отнимать в виде дани лишь некоторую часть, сохраняя у ограбленных людей стимулы к работе. Тогда можно будет постоянно «стричь шерстку» у населения, и это в конечном счете окажется выгодно самому же разбойнику. Более того, стационарный бандит в такой ситуации начинает защищать покоренное население от «конкурентов» (других бандитов), желающих их полностью ограбить или, по крайней мере, взять с них дань. В итоге стационарный бандит надевает корону, становится самодержцем, передает по наследству детям возможность постоянно грабить подвластное население и утверждает, что делает это в соответствии с божественным правом, а не просто по праву сильного{72}.

Роллон, превратившийся из кочующего бандита в стационарного, дал мир сельским жителям и стал заботиться о процветании своих владений{73}. Похожим образом обстояло дело и в Англии. Викинги стали постоянно править Нортумбрией и Йорком после 880 г. А Ирландией – примерно с 910-х гг.{74} Тем не менее в целом даже постепенный переход к оседлости полностью не остановил дерзких и жестоких норманнских атак.

В конце X в., когда формирующееся германское государство на время ослабло из-за малолетства Оттона III, северное побережье подверглось очередной волне набегов, которым долгое время не удавалось дать по-настоящему эффективный отпор{75}. Нормандия же в XI в. стала базой для вторжения в Англию, осуществленного Вильгельмом Завоевателем. Хотя характер этой новой войны оказался уже иным, нежели характер набегов прошлых лет (поскольку целью Вильгельма было покорение государства, а не примитивный грабеж), жестокость норманнов в значительной мере сохранилась. Так, в частности, в 1069–1070 гг. полному разорению с их стороны подверглись Йоркшир и некоторые другие земли{76}.

Если от норманнов страдали преимущественно английские, германские и северофранцузские земли, то от сарацин – итальянские и южнофранцузские. Арабы стали активно пиратствовать в Средиземном море, не ограничиваясь лишь захватом кораблей, но совершая серьезные набеги на сушу. Базируясь в Северной Африке и на Пиренеях, они в IX в. захватили еще и крупнейшие «опорные точки» Средиземного моря: Сицилию, Сардинию, Корсику, Крит, Балеарские острова. Проникнув в это своеобразное «подбрюшье» Европы и как следует обосновавшись там, сарацины получили возможность атаковать континентальную территорию. В качестве исходной точки для набегов они избрали Сицилию. В 841 г. арабы завоевали город Бари, расположенный на западном побережье Адриатического моря. Двинувшись дальше по Адриатике, захватчики разграбили Анкону. В 846 г. сильному удару подвергся Рим, где пострадала, в частности, гробница святого Петра. В дальнейшем арабской агрессии на протяжении столетия подвергались даже такие относительно удаленные от Сицилии регионы, как Северная Италия и Прованс. Последний стал своеобразным плацдармом для последующих набегов на Савойские Альпы. По сути дела, сарацинам в тот момент удалось блокировать даже альпийский перевал Сен-Бернар, который в будущем стал важной точкой, обеспечивающей торговые связи Италии с Центральной и Западной Европой{77}.

Но главные завоевания арабы осуществили в Испании. С первой половины VIII столетия они контролировали большую часть Пиренейского полуострова. Христианские государственные образования оказались вытеснены на самый север, откуда впоследствии началась Реконкиста.

В 732 г. мусульманские войска преодолели Пиренеи и дошли до Пуатье. Лишь там они были остановлены Карлом Мартеллом. «Контратака», предпринятая христианами во второй половине столетия, не вполне удалась. Карл Великий дошел до Сарагосы и попытался ее взять, но потерпел поражение. В дальнейшем борьба шла с переменным успехом, но под конец X столетия визирь Кордовы Аль-Мансур перешел в наступление. Последствия его действий для Северной Испании были сопоставимы с тем, что делали норманны в иных частях Европы. В 978 г. была жестоко разорена Памплона. В 985 г. Аль-Мансур сжег Барселону. На следующий год арабский вихрь пронесся по Саламанке. Затем та же участь постигла Коимбру. В 988 г. оказались подвергнуты страшным разрушениям Леон, Самора и Саагун. В 995 г. арабы вновь проходятся по Леону и еще по двум городам. А потом в очередной раз берутся за Памплону{78}.

Арабы во время их пребывания в Испании уже превратились из кочующих бандитов в стационарных. Более того, они создали там высокую культуру, в том числе экономическую. Да при этом к тому же сами подвергались нападениям бандитов кочующих. Так, например, в IX столетии Пиренейский полуостров с моря атаковали норманны{79}. А в 1010 г. Кордова была разорена берберами, которым помогли кастильские христиане, готовые использовать любые средства для борьбы со своим врагом{80}. Пиренейский полуостров оставался источником военной напряженности вплоть до конца XV столетия, когда Гранада – последнее арабское государство на полуострове – была подчинена христианскими монархами Фердинандом и Изабеллой.

Высокая культура оседлых арабов никак не могла стать основой экономического развития Европы. Это определялось религиозными барьерами, разделившими мусульман и христиан. Арабское нашествие нарушило установившееся со времен Римской империи культурное единство Средиземноморского региона. Несмотря на то что «добрые ссоры» на какое-то время сменились «худым миром» и, соответственно, сохранялись формальные возможности для хозяйственного сотрудничества, ни та ни другая сторона не стремилась к взаимопониманию. Естественно, «холодная война», временами перераставшая в «горячую», существенным образом тормозила торговлю{81}.

Если арабы сформировали очаги высокой культуры в Южной Европе, то венгры отличались прежде всего разрушительными набегами. С грозным боевым кличем «Hui-hui!!!» они обрушивались на своего противника. Их воинственность, многочисленность и жестокость порождали страх и даже разного рода легенды. Подозревали, в частности, будто мадьяры пьют кровь своих беспомощных жертв{82}. «Их было такое множество, – писал один из хронистов того времени, – что они казались непобедимыми, если только земля не разверзнется под их ногами или на них не рухнет небо»{83}.

«От стрел венгерских спаси нас, Боже!» – так молились, по преданиям, охваченные ужасом жители Западной Европы. «Мадьярская конница во время набегов жгла и грабила города и сёла соседей, подчас глубоко вторгаясь на их территорию, доходя до Кастилии и Омейядского халифата в Испании, до Бургундии во Франции и до Апулии (Салентина) в Южной Италии, хотя обычно зона их военных действий ограничивалась землями Германии, Северной Италии и Византии»{84}[7]. Пользуясь широко распространенным среди кочевых народов приемом, венгры регулярно грабили одну и ту же территорию, пока ее правители не начинали выплачивать им дань.

За период с 899 по 955 г. мадьяры осуществили в общей сложности 33 набега на Европу{85}. В конце IX столетия они опустошили Ломбардию, нанеся страшный ущерб многим городам Северной Италии (венецианцев и в этом случае спасло островное положение их города). Пала под натиском венгров Моравская держава (906), а затем начались постоянные вторжения в восточные и южные германские земли (907–917). В 915 г. к венграм присоединились еще и чехи, но, вообще-то, мадьяры неплохо справлялись со своим делом сами. После себя они оставляли лишь руины и пожарища. На Западе набеги доходили до Лотарингии и Бургундии, на юге – до Апулии. В 924 г. венгры сожгли Павию – древнюю столицу лангобардов, которая по красоте, согласно некоторым оценкам, превосходила даже Рим. Первое по-настоящему тяжелое поражение от германского короля Оттона I они понесли лишь в 955 г. После этого мадьяры вынуждены были прекратить набеги и грабежи, а позднее перейти к оседлому образу жизни{86}.

Эпоха варварских набегов наносила серьезный ущерб не только городам, но даже сельскому хозяйству. Например, норманны во время своих набегов умудрялись истреблять как людей с их поселениями, так и зерно на полях, что впоследствии обрекало на голод и вероятную смерть тех, кто выжил в ходе самого нашествия{87}. Поэтому далеко не всякую землю имело смысл обрабатывать.

Крестьяне, не уверенные в собственной безопасности, вынужденно теснились вокруг феодальных замков, где могли получить хоть какую-то защиту. Вследствие этого ценность земли довольно сильно различалась, причем отнюдь не в зависимости от плодородия, а скорее в зависимости от местоположения по отношению к точкам, из которых обеспечивалась их охрана. Незащищенные территории в целом ряде случаев вообще не обрабатывались. По некоторым данным, в IX в. больше половины земель во Франции, а также четыре пятых в Италии и Англии просто пустовало{88}.

Разрушительные последствия набегов, со всех сторон обрушившихся на Европу, серьезно тормозили экономическое развитие. Однако постепенно ситуация тем или иным образом начинала стабилизироваться. В одних случаях агрессоры получали жесткий отпор со стороны постепенно укреплявшихся государств. В других – европейские монархи шли с ними на компромиссы, предоставляя территорию для оседлого проживания. В итоге кочевые бандиты меняли свой образ жизни, начинали создавать собственные государства на новых местах и прекращали осуществлять массовые набеги. «Хищники превращались в правителей и очень быстро начинали осознавать преимущества сбора налогов в сравнении с грабежом»{89}. Переломной эпохой в отношениях «старых» европейских народов с недавними пришельцами стала, по всей видимости, вторая половина X в.

Конечно, и после этого проблемы не были до конца разрешены. В частности, норманны[8], вытеснившие арабов с Сицилии и установившие постепенно свой контроль над всей Южной Италией, продолжали осуществлять пиратские набеги. Даже в середине XII в. венецианские суда страшно страдали от атак сицилийцев{90}. А в тех случаях, когда норманны сражались на суше, они по-прежнему проявляли чудеса жестокости и осуществляли масштабные разрушения. Так, например, в 1084 г. Роберт Гвискар совершенно разорил Рим, изгоняя оттуда императора Генриха IV. Все летописцы, описывавшие это событие, согласны в том, что пожаром была уничтожена значительная часть города. Немалую роль в сожжении и погромах сыграли сицилийские сарацины, которые являлись важнейшей составной частью норманнского войска. В итоге многие выдающиеся граждане Рима были отправлены в рабство в Калабрию{91}. Стоит ли удивляться тому, что Вечный город никак не мог подняться, страдая то от арабских разорений, то от норманнских погромов? Даже в 1125 г. Вильгельм Мальмсберийский писал о норманнах Италии: «Этот народ приучен к войне и почти не знает, как без нее жить»{92}.

Но все же, несмотря на сложившиеся военные традиции, надо признать, что масштаб угрозы, нависавшей над европейскими землями, стал в XI–XII вв. несоизмеримо меньше, чем в VIII–X столетиях. Результат не замедлил сказаться. «В промежутке с 950 по 1300 год население Европы увеличилось в три раза»{93}. Трудно, конечно, определять в наши дни, как конкретно развивалось хозяйство тысячу лет назад, однако, по оценке крупнейшего французского медиевиста Жака Ле Гоффа, между 950 и 1050 гг. на всем пространстве христианского мира произошло ускорение экономического роста{94}. Примерно такие же оценки в своих работах по экономической истории дают Энгус Мэддисон и Егор Гайдар{95}. В целом можно сказать, что за последние десятилетия общим местом в исторической науке стало то, что «примерно в 1000 г. или даже раньше экономика Запада вошла в фазу впечатляющей экспансии, продолжавшейся до 1300 г.»{96}.

Некоторые исследователи пытаются даже осуществить количественные измерения экономического развития. Их конкретные оценки сильно расходятся между собой, но в целом (а именно это для нас сейчас важно) они в основном отмечают наличие позитивных изменений в указанный период. Например, Виталий Мельянцев полагает, что с конца XI по конец XIII в. общая площадь обрабатываемых земель в Англии, Франции и Германии увеличилась примерно на 35–55 %, а объем условно-чистой продукции сельского хозяйства в 1000–1300 гг. возрос на 180–260 %. Относительно развития городской экономики Мельянцев приводит расчеты Пауля Бэрока, согласно которым промышленное производство возросло в XI–XIII столетиях не менее чем на 110–280 %{97}. Точность этих оценок спорна, но общая тенденция к подъему, по всей видимости, действительно в тот период наметилась.

Выводы о наступлении экономического перелома следуют и из анализа ситуации в отдельных регионах Европы. Например, выдающийся бельгийский историк Анри Пиренн отмечал, что вследствие стечения ряда обстоятельств «с X по XI век завязались очень оживленные сношения между берегами Северного моря. Фламандские, валлонские, германские, фрисландские, англосаксонские купцы встречались в Брюгге. ‹…› В течение второй половины XI века судоходство Фландрии сделало поразительные успехи»{98}.

К аналогичному выводу можно прийти и рассматривая развитие венецианского судоходства в Средиземноморском бассейне. С 992 г. Венеция начала вытеснять византийский флот в Адриатике. Чуть позже она установила свой контроль над далматинским побережьем. А к концу XI столетия твердо закрепилась в византийской столице Константинополе и начала вести торговлю в целом ряде портов и населенных пунктов Восточной империи{99}.

Однако развитие выразилось не только в укреплении позиций крупнейших хозяйственных центров. В XII в. началась интенсивная урбанизация, которая столетием позже обернулась невероятно быстрым взлетом количества вновь основываемых городов. Согласно оценкам выдающегося французского историка Фернана Броделя, рассчитанная по данному показателю интенсивность урбанизации за период с 1250 по 1300 г. была в Центральной Европе выше, чем в любой другой период вплоть до второй половины ХХ в.{100}

Скорее всего, важнейшей причиной ускорения экономического роста в Европе стало прекращение набегов и переход к относительно мирному развитию[9]. Современные экономисты называют такой рост восстановительным. Европа стала залечивать нанесенные ей раны. Зажили спокойной жизнью уцелевшие после набегов города, сформировались многочисленные ремесла, начали строиться соборы и монастыри. На относительно безопасных территориях, которых в этот период было все больше и больше, стали возникать новые хозяйственные центры. А купцы при этом получили возможность доставлять товары из одних регионов в другие, не подвергаясь частым нападениям грабителей. В целом эта картина вписывается в теорию Стивена Пинкера, согласно которой насилия в мире по разным причинам со временем становится все меньше{101}.

В определенном смысле можно даже сказать, что продолжительные набеги IX–X столетий способствовали будущему развитию европейских городов{102}. Дабы спастись от разорения, горожане в трудные времена стали сооружать серьезные укрепления, защищающие их поселения. А когда города оказались окружены крепостными стенами и укрылись в тени мощных зубчатых башен, под их защиту из окружающей местности стали интенсивно стекаться люди{103}. Богачи строили дома в городах, обустраивали их, постоянно предъявляли спрос на продукты питания. Растущее потребление товаров способствовало развитию ремесла и торговли, требовало увеличения числа работников. В итоге прирастали и размеры трудового населения. Бюргерская цивилизация набирала силы. Именно на этой базе – прекращение набегов, восстановление порядка, развитие городов – происходили в дальнейшем взаимосвязанные хозяйственные, политические и военные изменения, обеспечившие Европе стабильный экономический рост{104}.

Отмстить «неразумным» хазарам

А что же тем временем происходило на Руси? В какой мере русский исторический путь отличался от того пути, которым прошли другие европейские страны?

Проблема разорительных набегов остро стояла и у нас. В частности, норманны (варяги) двигались со своими разбойничьими целями не только на Запад, но и на Восток. Процесс этот начался, по всей видимости, в конце VIII – начале IX в.{105} Северная часть нынешних русских земель, населенная славянскими и финскими племенами, часто подвергалась атакам и облагалась данью. На юге же существовала иная угроза, неизвестная западной части Европы, – хазары. «Брали дань Варяги из-за моря на Чуди, Славянах Новгородских, Мери, Веси и на Кривичах, а Козары брали на Полянах, Северянах, Радимичах и Вятичах, брали по горностаю и белке от дыма»{106}. Мы не можем знать точно, где была граница зон влияния двух «бандформирований» – варягов и хазар, но, возможно, где-то в бассейне Оки{107}.

Согласно некоторым современным оценкам, «по белке от дыма» – это не слишком обременительный «налог». Но, вообще-то, хазары, которых византийский император называл «златолюбивым, звериных нравов народом», расправлялись с городами Кавказа (например, Дербентом, Партавом и Тбилиси) не менее жестоко, чем викинги и сарацины с городами Западной Европы{108}. То есть там, где было чем поживиться, белками хазары не ограничивались.

Тем временем варяги стали небольшими группами проникать на юг. Не вполне ясно, почему хазары, имевшие уже к тому времени мощный военный аппарат, пустили «козла» в свой огород. Ведь у варягов крупных военных поселений (сравнимых, например, с теми, что были в IX столетии в Англии) исследователи не фиксируют{109}. Некоторые историки предполагают, что «хазары, теснимые печенегами, не возражали против прибытия группы русов (то есть варягов. – Д. Т.) на Средний Днепр или даже добивались этого»{110}. Впрочем, детали данной истории для нас не так уж и важны[10]. Существеннее то, что постепенно норманны стали конкурировать с хазарами на своеобразном рынке грабежа и обложения данью подвластных племен.

«У них есть царь, называемый хакан русов, – свидетельствовал Ибн Руста. – Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян»{111}. Работорговля давала, по всей видимости, большие доходы, однако в конце X в. кочевые тюрки перекрыли волжский путь и караванную дорогу из Булгара в Хорезм. Выручка сократилась. Основным рынком сбыта стал Константинополь{112}. Но и в XIII в. епископ Серапион констатировал: «…братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем»{113}. Впоследствии норманны на Востоке осели так же, как они это сделали в некоторых регионах Запада. Кочующие бандиты стали и у нас стационарными. Грабеж трансформировался в регулярно взимаемую дань{114}.

Механизм формирования русского государства был, правда, существенно иным, нежели государства в Англии или в Южной Италии. Если на Западе после предыдущей череды набегов уже существовали королевства, созданные различными германскими племенами, или же территории входили в состав византийского государства, то на Востоке такой организованной системы власти еще не имелось. Поэтому норманны, двигавшиеся по западным путям завоеваний, постоянно вынуждены были преодолевать мощное организованное сопротивление, тогда как «наши варяги» действовали в значительно более комфортных для себя условиях. В конечном счете именно с их помощью началось на славянских и финских землях государственное строительство. Правда, налоговое бремя этого государства было, судя по всему, невысоким. Дань собирали с больших регионов без всякого учета реальных возможностей плательщика. Бюрократического аппарата не имелось. «Соответственно, незначительными были и финансовые возможности княжеств»{115}.

Как отмечал, описывая эти события, выдающийся русский историк Василий Ключевский, «туземцы, собравшись с силами, прогнали пришельцев и для обороны от дальнейших нападений наняли партию других варягов, которых звали Русью. Укрепившись в обороняемой стране, нарубив себе "городов", укрепленных стоянок, наемные сторожа повели себя завоевателями»{116}. Современный автор дает, правда, несколько иную трактовку этой истории. Послы «руси», чуди, словен, кривичей и веси в 862 г. пригласили князей «с родами своими» в Верхнюю Русь, где они должны были «княжить и володеть», отвечая за нерушимость «наряда»{117}[11]. Но не будем сейчас вдаваться в детали дискуссии о призвании варягов, о том, покорили ли они славянские и финские племена силой оружия либо оказались приняты ими добровольно.

Главная проблема сохранялась в любом случае – как при призвании, так и при завоевании. Набеги не прекращались. Значительная часть территории формирующегося русского государства оставалась зоной непрерывных боевых действий, что тормозило развитие экономики и становление городской культуры.

Едва приняв власть над славянскими и финскими племенами, варяги вынуждены были давать отпор «конкурентам», желавшим кормиться с той же самой территории. В своем известном стихотворении Александр Пушкин отмечал: «Как ныне сбирается вещий Олег // Отмстить неразумным хазарам, // Их села и нивы за буйный набег // Обрек он мечам и пожарам». И впрямь два «конкурента», боровшиеся за контроль над туземцами, действовали похожими методами. Мечи и пожары доставались то одной, то другой стороне конфликта.

Мы «с подачи Пушкина» больше привыкли к тому, что набеги инициировали хазары, однако сами хазары были сильно озабочены энергичным движением варягов с севера на юг. Озабочены настолько, что хазарский царь Иосиф – современник нашего князя Игоря – писал своему корреспонденту по поводу норманнских набегов: «…если бы я оставил их [в покое] на один час, они уничтожили бы всю страну измаильтян до Багдада»{118}.

Хотя до Багдада норманны не добрались, но в своих набегах они доходили до Византии, до Закавказья, до Волжской Болгарии{119}. Поэтому «неразумные хазары» поступали на самом деле весьма разумно, не оставляя норманнов в покое. Неудивительно, что князь Олег тоже решил поступить по-своему разумно. Ближе к концу IX в. он стал формировать на южных границах своих земель систему укреплений – городов и острогов – для того, чтобы обезопасить себя от неприятеля. Постепенно между укрепленными пунктами стали появляться земляные валы и лесные засеки. Олег заселял города людьми, способными отражать агрессию. Одновременно сам он покорял славянские племена, облагал их данью и во избежание «мечей и пожаров» убеждал платить именно ему, а не хазарам. «И радимичи стали платить русскому князю те же два шляга от рала, которые давали козарам»{120}. Что же касается тех племен, которые раньше дань не платили, то подчинить их было сложнее. Но и они в конечном счете оказались покорены.

Ситуация эта с определенной поправкой на историческую специфику отдаленной эпохи сильно напоминает борьбу двух современных криминальных структур (двух стационарных бандитов), желающих установить свою «крышу» над частным бизнесом. Как ни крутись, а платить все равно приходится – не тем, так этим.

Чем отличалась восточная ситуация от западной, так, пожалуй, лишь тем, что на английских, немецких, французских, испанских и итальянских землях в IX в. «криминалу» уже приходилось иметь дело со сложившимися организованными структурами «силовиков», которые предпочитали вообще не пускать частный рэкет на свою территорию. Европейские короли тех давних времен примерно так же, как наши современные органы полиции и госбезопасности, считали, что имеют полное право кормиться с подвластного населения и не пускать чужих «козлов» в свой «огород». А в зарождающемся российском государстве чужаками поначалу были как варяги, так и хазары. Лишь в процессе «борьбы за крышевание» первые стали в итоге легитимными правителями и основателями великокняжеской династии, тогда как вторые не сумели перерасти свой сомнительный криминальный статус[12].

Для экономического развития данное различие непринципиально. Гораздо важнее другое. В то время как к XI столетию в Западной и Центральной Европе проблема набегов в значительной степени уже оказалась разрешена, Русь – окраинная европейская территория – продолжала непрерывно сражаться с кочевыми бандитами. Одна волна набегов сменялась другой. Успокоение не приходило. Города, расположенные поблизости от Великой степи, все время находились под страхом разорения. В частности, сильный урон русским землям был нанесен, по-видимому, во время похода, который возглавлял хазарский полководец Песах во времена князя Игоря{121}.

Князь Святослав в конце концов «разобрался» с хазарами, но погиб от рук печенегов, конфликт с которыми у россов был столь значителен и столь широко известен, что о нем писал даже византийский император Константин Багрянородный{122}. Печенеги неоднократно осаждали Киев и другие города, нанося им большой ущерб{123}. В конце X – начале XI столетия Владимиру Святому пришлось сдерживать натиск новых кочевников, «которые раскинулись по обеим сторонам Днепра, восьмью ордами, делившимися каждая на пять колен. ‹…› Если Владимир строил города по р. Стугне (правый приток Днепра), значит укрепленная южная степная граница Киевской земли шла по этой реке на расстоянии не более одного дня пути от Киева»{124}. Как отмечалось выше, столь же близкая опасность веком-двумя ранее угрожала и важнейшим городам Западной Европы. Но к началу XI столетия она там постепенно сходила на нет, сохраняясь преимущественно лишь на окраинах – в Испании, Англии, Южной Италии. На русской же земле источник набегов находился непосредственно возле самой столицы формирующегося государства.

«Печенеги подходили к какому-нибудь заранее намеченному городку, брали его, грабили окрестности и отступали с полоном в степь»{125}. Князь Ярослав Мудрый нанес им серьезное поражение под Киевом в 1036 г.,{126} однако уже с 1061 г. начались непрерывные нападения на Русь нового противника – половцев. Примерно за полстолетия они совершили 46 набегов на Русь, то есть приходили почти каждый год{127}. Кочевые бандиты не только разоряли русские земли, но и торговали славянскими невольниками на черноморском рынке, постепенно формируемом генуэзскими купцами. Рабы представляли собой основной товар, который половцы могли предложить потребителю{128}.

Все следующее столетие прошло в борьбе с половцами. Для Западной и Центральной Европы это было уже время становления городской культуры и первого, несмелого подъема экономики. Но на восточном фронте, на границе степи и европейской цивилизации, все осталось без перемен. А возможно, даже ухудшилось, поскольку каждый новый противник оказывался все более сильным. Как отмечал Ключевский, в XI в. Поросье (край, расположенный по реке Роси – западному притоку Днепра ниже Киева) было хорошо заселенной страной. Однако постоянные набеги половцев делали проживание там все более сложным. Так, например, в 1095 г. жители Юрьева на Роси, построенного князем Ярославом буквально лишь несколькими десятилетиями раньше, подверглись очередному набегу. Страдальцы не выдержали угрозы и ушли в Киев. После чего опустелый город сожгли половцы{129}.

От набегов страдали не только города, но и села. Особо опасными были осенние действия половцев, когда они стремились захватить урожай. «Следствием таких набегов были не только непосредственные жертвы, но и полное разорение крестьянских хозяйств и последующий голод»{130}.

Вопрос о защите земель от половцев стоял все более остро. Князьям требовались не только валы и засеки, но также эффективная военная организация. Требовалась система, при которой по призыву киевского властелина мелкие и крупные князья стекались бы под его стяги «конно, людно и оружно» для построения единого войска, способного защитить Русскую землю.

Такого рода система постепенно начала строиться посредством раздачи князьям городков (волостей), в которых можно было бы собирать с населения дань, а значит, кормить самих себя и свои дружины. В ответ на такое пожалование князья обязаны были киевскому властелину военной службой. Они «били челом» своему сюзерену, обещали «в его послушании ходить», «подле стремени его ездить» и за землю Русскую страдать{131}.

Однако система военной организации работала эффективно скорее на словах, нежели на деле. Князья сплошь и рядом враждовали друг с другом, отказываясь выполнять взятые на себя обязательства[13]. В ряде случаев они сами привлекали половцев для участия в межкняжеских разборках, причем, судя по всему, возможность подвергнуть грабежу и разорению город противника оговаривалась в качестве условия, по которому те соглашались помогать{132}[14].

В итоге русские князья, в отличие от германских королей, не могли справиться с набегами. А половцы, в свою очередь, не желали трансформировать привычный и чрезвычайно выгодный набеговый образ жизни в цивилизованный оседлый (как это сделали, скажем, арабы, венгры и норманны). Владимир Мономах заключил с половцами девятнадцать мирных соглашений, передал им в большом количестве скот и платья, но все было напрасно. Даже когда князь «пожертвовал собой» и женился на ханской дочери ради спасения отечества, тесть по-прежнему продолжал грабить своего зятя{133}.

С середины XII в. становятся заметны признаки запустения той части Руси, которая находилась в непосредственном соприкосновении с половцами. Регионы, которые недавно еще имели хорошую перспективу для экономического развития, теперь теряли свое население. Поля стояли заброшенными, в городах больше не было деловой активности, торговые пути становились объектом для постоянных набегов. Половцы нападали на суда, идущие по Днепру из варяг в греки. Князья вынуждены были со своими многочисленными дружинами выступать на защиту купцов. Однако и это не помогало. Мстислав Изяславич жаловался, «что половцы отняли у Руси все торговые пути»{134}[15].

Впрочем, от набегов страдали не только князья и купцы, но и широкие слои населения, терявшие из-за грабежей с трудом нажитое добро. Косвенным признаком этого факта является то, что порой не князья, а простой народ становился инициатором сражений с половцами. Так было, например, в 1068–1069 гг. в Киеве, а также во время совместного похода трех князей в 1093 г., когда киевляне, не прислушавшись к мнению осторожных князей, заявили: «Хочем ся бити»{135}. «Инициатива трудящихся» привела тогда к трагическим последствиям: разбитые врагом ополченцы «побегоша» с поля боя. И неудивительно. Ведь половцы представляли собой серьезную силу.

При всей опасности набегов надо отметить, однако, что противник в разной степени угрожал различным территориям Древней Руси. Особенно сильно страдали от нападений Черниговское и Переяславское княжества. Святослав Ольгович черниговский говорил, что «у него города стоят пустые, живут в них только псари да половцы»{136}. Однако в удаленных от фронтира местах ситуация оказывалась далеко не столь катастрофичной.

Проблему набегов не следует трактовать апокалиптически. Жизнь продолжалась. Но важно подчеркнуть, что она была более трудной, чем в большинстве регионов Европы, и это не могло не сказаться на возможностях экономического развития. Если людям сложно было отстоять рубежи, находившиеся в непосредственном соприкосновении с кочевыми бандитами, у них имелась возможность мигрировать на север, в густые леса, непроходимые для половецкой конницы. Либо переселиться на запад – вглубь Галиции и Польши, подальше от опасной степной границы. Именно так и поступали многие обитатели Древней Руси.

Однако даже миграция на север в конечном счете не спасла Русскую землю от набегов. Отсидеться в густых лесах не удалось. В XIII в. появился новый грозный противник, который подорвал нормальный ход хозяйственного развития русских земель более чем на два столетия и сделал экономический разрыв с ведущими регионами Западной Европы чрезвычайно значительным.

Смирилось величие наше, погибла красота…

В самом конце 1237 г. началось татаро-монгольское нашествие. Агрессоры двигались от одного города к другому, захватывали их, а затем подвергали разграблению и уничтожению. Начали с Рязани, затем сожгли Москву и в начале февраля 1238 г. подступили к Владимиру, который в то время был крупнейшим городом Северо-Восточной Руси. Владимир пал за четыре дня. После него погибли Ростов, Ярославль, Тверь… За один лишь февраль 1238 г. татары подвергли разорению 14 городов на северо-востоке Руси, не считая многочисленных слобод и погостов{137}. Оставались лишь «дым и земля и пепел», как сказано в «Повести о разорении Рязани Батыем». А «на земле пусти, на траве ковыле снегом и ледом померзоша» лежали «многие князи местные и бояре и воеводы и крепкие удальцы и резвецы»{138}. К счастью для Северо-Западной Руси, проникнуть в конце марта к Новгороду татары так и не смогли. Возможно, они опасались весеннего времени, когда разливаются реки, тают болота и путь по лишенным дорог лесам становится невозможен[16].

Спасение Новгорода и Пскова во многом определило развитие экономики и городской культуры на северо-западе Руси. Эти крупные хозяйственные центры на протяжении длительного периода специализировались на торговле и имели прочные коммерческие связи по Балтике с немецкими ганзейскими городами. Однако вряд ли эти связи могли бы нормально развиваться в том случае, если бы татары сумели разорить Новгород и Псков.

В 1239 г. полчища хана Батыя вновь появились на Руси, однако в этот раз их набег затронул по большей части южные регионы. Погибли Переяславль Южный и Чернигов. На следующий год татары подошли к Киеву и взяли его 6 декабря. После опустошения, которому его подвергли завоеватели, в городе осталось не больше 200 домишек, тогда как до татарского штурма там насчитывалось порядка 9000 дворов{139}. Разорение Киева – стольного града Древней Руси – стало важнейшим признаком общего запустения.

Затем пали Галич, а также другие ведущие центры юга. Но и это был еще не конец многочисленных бедствий, постигших Русь. Мощный восточный удар дополнился вдруг ударом со стороны запада. Литовцы на протяжении нескольких лет регулярно опустошали Верхнее Поднепровье, воспользовавшись тем, что Русь была ослаблена татарскими набегами, в результате которых часть людей погибла, а другая оказалась уведена в плен{140}.

Вот красноречивая оценка современника, описывающего масштабы бедствия, навалившегося на Русь. По словам владимирского епископа Серапиона (конец XIII в.), «разрушены божественные церкви, осквернены священные сосуды, потоптаны святыни, святители преданы мечу, тела монашеские брошены птицам, кровь отцов и братьев наших, словно вода, обильно напоила землю. Исчезло мужество князей и воевод наших, храбрецы наши, исполненные страха, обратились в бегство. А сколько их уведено в плен! Села наши поросли лесом. Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля – все достояние иноплеменных»{141}.

Конечно, жизнь на русских землях от всего этого не прервалась. Современные историки более взвешенно, нежели красноречивый епископ Серапион, оценивают масштабы бедствия. Специалисты отмечают, что подавляющее большинство населения в то время жило в небольших деревеньках, укрытых густыми лесами. Им татары, скорее всего, могли причинить ущерб, лишь сопоставимый с последствиями обычных внутренних войн и усобиц, характерных как для восточной, так и для западной части Европы[17]. Сожженные дома можно было построить заново, а пашне – основному богатству села – набег не был страшен, если только агрессоры специально не уничтожали зерно на полях[18]. Однако по городской культуре был нанесен действительно страшный удар. И следовательно, страшный удар был нанесен торговле и ремеслам, от которых зависело экономическое развитие{142}.

Современные археологические данные подтверждают информацию летописей о том, что разрушения в ряде городов были чрезвычайно значительными. Так, например, во Владимире некоторые районы после разорения вообще запустели и уже не поднялись. Подобная же картина зафиксирована в Чернигове. Обильным разрушениям подвергся Ярославль. В Рязанском княжестве археологические материалы демонстрируют тотальное разорение. Сама же Рязань на долгое время из крупного, развитого города опустилась до положения села. Похожее положение сложилось и в Галиче. Во Владимире Волынском слой угля, обнаруженный в археологических раскопках, составлял порядка 30 сантиметров, причем следы пожарища найдены и в тех местах, где впоследствии город уже не развивался{143}.

Археологи отмечают, что культурный слой, относящийся к эпохе монгольского нашествия, во Владимире, Суздале, Ярославле, Переславле-Залесском и некоторых других городах оказывается значительно беднее, чем культурные слои других эпох. В нем обнаруживается мало инвентаря, найденные изделия из кости становятся грубее, чем были раньше, а порой, кроме керамики, археологи вообще ничего не находят. Хорошо прослеживается упадок городского ремесла и культуры на примере Мурома. Домонгольский период в развитии этого города был периодом расцвета. Но в целом ряде вскрытых раскопками участков, находящихся выше домонгольского слоя, сначала идет угольная прокладка (непосредственный результат сожжения многих домов в ходе нашествия), а дальше количественно преобладают опять-таки материалы домонгольского времени, поскольку, по всей видимости, новое производство в условиях деградации города было незначительным. Этот упадок Мурома длился до XV–XVI вв.{144}

Весьма характерно, что из крупнейших русских городов Средневековья, подвергшихся разрушению во время набегов, практически все, за исключением Киева, перестали в дальнейшем быть ведущими хозяйственными центрами страны. Они возродились в лучшем случае в качестве небольших провинциальных городов. Что же касается Киева, то и в ряде его районов (например, в центральном), как отмечает украинский историк Петр Толочко, жизнь возродилась только через несколько столетий{145}.

В Черниговской земле во второй половине XIII в. прекратили свое существование 198 укрепленных поселений, в Галицко-Волынской – 137, в Смоленской – 108, в Киевской – 95, в Переяславской – 63{146}. Это были самые богатые и густонаселенные земли. На Северо-Востоке ущерб был в абсолютном выражении меньше, но в относительном он оказался очень велик.

Если рассмотреть отдельно Северо-Восточную Русь, то из существовавших там к моменту нашествия 28 городов 17 наиболее древних и крупных были опустошены. До конца XV в. уже не возродились такие города, как Дубна и Шоша, а Нерехта и Соль Великая пребывали на уровне промысловых поселков{147}.

Следует заметить, что до монгольского нашествия некоторые русские города (во всяком случае, те, которые могли устоять перед напором агрессора) развивались весьма динамично. Например, в Киеве в XI в. начало работать в два раза больше ремесленных мастерских, чем в X столетии. В том же XI в. зародилось местное производство стекла, а в XII столетии из него стали делать браслеты{148}[19]. Словом, городская экономика не стояла на месте. Но в результате нашествия произошла катастрофа.

Хотя Киев впоследствии постепенно встал на ноги, его жители перестали играть ту значительную роль в международной торговле, которую играли раньше. Город, как отмечает петербургский историк Денис Хрусталев, «остался перевалочной базой для товаров, но участники этого процесса стали другими. Теперь здесь Западная Европа встречалась со Средней Азией, а местные посредники были устранены»{149}. В Западной Европе в XIII столетии ничего подобного по масштабам разорения быть уже не могло.

Конечно, следует признать, что в обычных европейских войнах того времени города тоже сильно страдали. Их, например, на несколько дней могли отдать на разграбление войскам победителя, как это было в 1213 г. в Льеже, захваченном императором Оттоном IV{150}, или в 1266 г. в Неаполе, попавшем в руки Карла Анжуйского{151}. Однако «бандит стационарный», в отличие от «бандита кочующего», был заинтересован в сохранении хозяйства и населения, поскольку в дальнейшем предполагал с них кормиться. Поэтому грабежи и насилия, как правило, не сопровождались тотальным уничтожением ни имущества, ни населения[20].

Есть, правда, в истории Европы Средних веков ряд примеров целенаправленного разрушения городов, которые на первый взгляд могут показаться сопоставимыми с примерами разрушений, осуществленных на территории Руси. Самый известный случай – наказание Милана, осуществленное в 1162 г. по приказу Фридриха Барбароссы. На благополучном европейском фоне оно выглядит страшной катастрофой и характеризуется обычно как тотальное уничтожение города.

Однако при анализе этой истории следует учесть три важных момента. Во-первых, разрушение не сопровождалось убийством людей и полным разграблением имущества. Миланцы были распределены по четырем населенным пунктам, находящимся в окрестностях[21]. Во-вторых, само решение о разрушении было принято лишь со второй попытки. За четыре года до описываемых событий Фридрих уже воевал с Миланом. Барбаросса тогда одержал победу, но в конечном счете пощадил город. Неподчинение императору в 1158 г. было наказано одним только штрафом. Фридрих явно исходил из желания сохранить «курицу, несущую золотые яйца». И лишь эскалация конфликта, достигшая апогея к 1162 г., вынудила его пойти на столь крайние меры{152}. В-третьих, разрушена была лишь пятая часть города, и к 1167 г. он уже был восстановлен{153}. Не прошло и 15 лет после разрушения города, как Ломбардская лига во главе с Миланом сумела нанести поражение Барбароссе при Леньяно (1176)[22]. Более того, к концу XIII в. Милан оказался чуть ли не самым многонаселенным городом Европы{154}. Сей факт также свидетельствует о том, что данный случай сильно отличается от случаев разрушения ряда древних русских городов, которым уже не удавалось подняться после сокрушительных набегов, накатывавшихся на них волна за волной.

Любопытен в данной связи и еще один, «побочный» случай данной истории. За два года до разрушения Милана (1160) Барбаросса сровнял с землей Крему. При этом кремаски получили право покинуть свой город, взяв все имущество, которое могли унести с собой. Но самое интересное даже не это. Четверть века спустя – 7 мая 1185 г. – Барбаросса лично основал новую Крему, возвратил кремасков на родину и пожаловал их своими милостями{155}. Можем ли мы представить себе какого-либо монгольского хана, торжественно закладывающего новый русский город на месте недавно сожженного?

История, чрезвычайно похожая на ту, что случилась с Кремой, имела место на юге Италии, где города в середине 50-х гг. XII в. вступили в конфликт с королем Вильгельмом Злым из норманнской династии. В полном соответствии со своим прозвищем Вильгельм повелел разрушить такой известный культурный центр, как Бари, сохранив лишь храм с мощами святого Николая. Однако сразу после кончины этого монарха его вдова стала проводить политику задабривания апулийских городов, предоставляя им все большие свободы. Изгнанным жителям Бари разрешили вернуться на старое место, а затем возобновить торговые связи с Венецией{156}. И это неудивительно. Монархи, живущие налогами со своих городов, вынуждены были поддерживать их экономическое развитие, в отличие от народов, пробавлявшихся набегами и грабежами.

Другой известной зоной разрушения, наряду с итальянскими землями, стал в Средние века Лангедок. Трагедия случилась в ходе Альбигойских войн первой половины XIII в. Ересь катаров подавлялась католиками беспощадно. Массовые казни, включая знаменитый костер Монсегюра, на котором сожгли более 200 человек, были жестокими. Однако разрушения городов не стали массовыми. Например, уничтожение Безье на первом этапе вооруженного противостояния оказалось результатом того, что сей город был отдан на разграбление солдатам, контроль над которыми командование утеряло. Пожар, возникший вследствие этого, не являлся, по-видимому, целенаправленным поджогом вроде тех, что обычно сопровождали набеги. Он был из разряда случайных возгораний, столь характерных для всех городов Средневековья – как восточных, так и западных. Духовный лидер Крестового похода против альбигойцев – монах-доминиканец Арнаут Амори, потрясенный случившимся, в дальнейшем отдал своим бравым молодцам приказ воздерживаться от грабежей под угрозой отлучения от церкви{157}.

Иное дело – трагедия Тулузы, случившаяся в конце 1216 – начале 1217 г. Вопрос о необходимости разграбления города был поставлен графом Симоном де Монфором на военном совете крестоносцев. Но обсуждение проблемы продемонстрировало, что логика действий кочующего бандита оказалась уже не характерна для того времени. В частности, брат самого де Монфора, поддержанный целым рядом рыцарей, советовал поступать в соответствии с логикой бандита стационарного, утверждая, что разграбить Тулузу означало бы навредить самому себе. «Возьмите город потихоньку, не торопясь, и вас будут любить; запятнайте Тулузу кровью, и вы утратите честь. ‹…› Верните знатным сеньорам их земли и законные владения, горожанам – их привилегии, а если они попросят новых – даруйте им и это. В день, когда вам будет недоставать средств, эти люди развяжут для вас свой кошелек», – отметил мудрый советчик{158}.

Тем не менее Симон де Монфор решил уничтожить город, что и было осуществлено. Кроме того, он обложил его жителей высоким налогом{159}. Однако меньше чем через год после трагедии Тулуза, принявшая своего законного господина графа Раймонда VI, вновь сопротивлялась де Монфору, причем чрезвычайно успешно. Из этого можно сделать вывод, что, как и в случае с Миланом, масштабы разрушения были все же несопоставимы с последствиями типичного набега кочевников. А крестоносцы при этом ворчали, что их вождь явно поступил неправильно, проявив излишнюю корысть и жестокость, поскольку именно это стало причиной столь быстрой потери города{160}. Характер данной «дискуссии» показывает, что разрушение Тулузы можно отнести к числу тех самых исключений, которые лишь подтверждают правило.

Есть, впрочем, в европейской истории и другого рода случаи – это разрушение небольших населенных пунктов в наказание за неповиновение монархам. Можно предположить, что с этими городками, не имевшими большого экономического значения, грозные короли зачастую поступали не лучше, чем монголы с ключевыми русскими городами. Так, например, Фридрих II в 1229 г. разорил и сровнял с землей Сору{161}. А в 1243 г. сарацины, являвшиеся важнейшей частью императорского войска, уничтожили Альбано{162}. Данные примеры показывают, что события в Западной Европе и на Руси того времени не сильно различались по уровню жестокости. Культура подавления несогласных была похожей. Но вот в плане воздействия на экономическое развитие результаты оказывались принципиально различны.

Иногда города разрушали исходя из конкурентных соображений. Выше уже говорилось, как миланцы разрушили Лоди. Аналогичный пример – разрушение Тускула, совершенное римлянами в 1191 г. Этот древний город был серьезным соперником Рима, а потому оказался уничтожен до основания и больше уже не возродился. Вместе с ним прекратил свое существование могущественный род графов Тускуланских. Остались лишь боковые ветви, поселившиеся в Риме, – например, фамилия Колонна{163}. Через 100 лет после гибели Тускула аналогичный случай произошел с принадлежавшим роду Колонна городком Палестриной[23]. На его развалины посыпали соль, как некогда на развалины Карфагена. Палестрина тем не менее возродилась, но крупным городом уже никогда не стала{164}.

Примеры погибших городов Западной Европы XII–XIII вв. не слишком многочисленны. Они демонстрируют нам разницу между умеренными «типовыми» разрушениями, характерными для средневековых войн, и разрушениями катастрофическими, то есть направленными на уничтожение. Даже после серьезного разграбления или после целенаправленного разрушения крупный торгово-ремесленный город Европы мог вновь встать на ноги и разбогатеть. За примерное поведение недавние разрушители даже поощряли его. Иное дело – ситуация безнадежности, возникающая, когда тебе в принципе не дают подняться. В Западной Европе примеры такой «безнадеги» были сравнительно редки, тогда как на Руси, подверженной постоянным волнам набегов, «шерстку» с горожан состригали еще до того, как она толком успевала отрастать.

Конечно же, невозможно «в цифрах» сравнить ущерб, понесенный от набегов Русью, с ущербом, понесенным западными странами в ходе различных войн. Имеющиеся факты не дают возможности таких количественных сопоставлений. Но приводившиеся выше данные и те, которые будут приведены ниже, делают весьма вероятной гипотезу о том, что проблемы Руси были значительнее и сохранялись дольше, чем проблемы других европейских земель.

Положили пусту всю землю Русскую

Русские земли надолго застыли в эпохе набегов. Они вынуждены были платить татарам значительную дань («ясак» по-татарски, или «черный бор», как называлось это в Новгороде), которая сама по себе подрывала экономическое положение Руси. Помимо дани, были и другие издержки, связанные с игом, – содержание татарского посла и его многочисленной свиты, финансирование поездок собственного князя в Орду, где следовало щедро одаривать хана, его жен и вельмож{165}. Могли взиматься также тамга (торговая пошлина), кулуш-колтка (чрезвычайный сбор по требованию хана), ям и улаг (предоставление подвод для татар){166}[24].

Впрочем, о конкретном размере дани и ее влиянии на экономическое развитие сегодня судить трудно{167}. Главное другое. Несмотря на дань и прочие платежи, Русь время от времени подвергалась очередным набегам и разорениям. Так, в частности, с 1273 по 1297 г. татары 15 раз предпринимали походы в Северо-Восточную Русь, что привело к бегству населения из областей, чаще всего страдавших от погромов. Бежали, в частности, из владимирских земель по Клязьме, из Переяславского и Рязанского княжеств, из муромских земель, расположенных по Оке{168}.

Многие русские города восстанавливались, а затем, не успев даже толком набраться сил и зажить спокойной жизнью, вновь подвергались пожарам и разграблениям. Например, Ростов после Батыева нашествия разорялся еще в 1316–1320 гг. и в 1408 г. Суздаль страдал в 1293 и 1382 гг. Юрьев-Польский вообще не вылезал из напастей, становясь жертвой набегов в 1281, 1293, 1382 и 1408 гг. Похожая судьба оказалась и у Владимира, который татары «навещали» в 1382, 1421, 1445 и 1448 гг.{169} Поэтому трудно согласиться с мнением тех историков, которые полагают, будто «разруха, вызванная собственно нашествием, продолжалась недолго и "структуры повседневности" были восстановлены в кратчайшее время»{170}. Естественно, люди стремились восстановить нормальную жизнь после любого нашествия, но часто подобное восстановление служило лишь соблазном для очередного набега.

Следует заметить, что в целом ряде случаев набеги и разорения были спровоцированы самими русскими князьями, которые использовали силы Орды (как раньше половцев) для борьбы со своими противниками из числа русских же князей. Выполнив «заказ клиента», татары разоряли города и опустошали земли, чтобы получить определенную выгоду для себя{171}[25]. Порой в этот «бизнес» встраивались еще и литовцы. Например, князь Ольгерд в 1368–1370 гг., вмешавшись в борьбу Москвы с Тверью, подверг московские земли страшному разорению{172}.

Таким образом, на Руси сложился весьма своеобразный и совершенно губительный для экономики механизм ведения междоусобных боевых действий. Не имея собственных значительных военных сил, князья использовали татарские «ограниченные контингенты», а право на грабеж при этом автоматически «закладывалось» в договор об «оказании интернациональной помощи». Орда же, со своей стороны, активно препятствовала возможной консолидации сил русских князей. Татары стравливали между собой отдельные княжества и политические группы, разжигали тлеющие конфликты, а значит, сохраняли возможность постоянно кормиться с контролируемой территории{173}.

Свой вклад в разорение русских земель наряду с татарами, литовцами и собственными князьями внесли также простолюдины. Порой они оказывались в татарских войсках{174}. А временами устраивали погромы и самостоятельно. Например, новгородские ушкуйники, регулярно грабившие ордынские города, «на закуску» не брезговали «прихватизацией» имущества своих соплеменников. В 1366 г. ушкуйники напали на Нижний Новгород, в 1371 г. разграбили Кострому, в 1374 г. получили «откуп» в Вятке, а на будущий год вновь взялись за костромичей и нижегородцев{175}. Словом, проблема русских земель была не в инородцах, а в неспособности государства пресечь набеги и поборы. Этот момент принципиально важен для понимания проблем, анализируемых в этой книге. Когда личность и собственность человека остаются без защиты, этим пользуются обычно бандиты разных этносов.

По оценке Ключевского, лишь земли, группировавшиеся вокруг Москвы, были на протяжении столетия «единственным краем Северной Руси, не страдавшим или мало страдавшим от вражеских опустошений; по крайней мере за все это время здесь, за исключением захватившего Москву татарского нашествия 1293 г., не слышно по летописям о таких бедствиях»{176}.

Сам московский князь Иван Калита в споре с тверским князем прибег к помощи 50-тысячного татарского контингента, который вверг тверские земли в полное разорение, пожег города и села, а людей увел в полон. По выражению летописца, Калита с татарами «положили пусту всю землю Русскую»{177}. Причем надо отметить, что, согласно любопытной оценке историка Арсения Насонова, Орда специально стремилась «изолировать Тверь и сделать московского князя своим послушным орудием»{178}[26]. Татарам это вполне удалось. Московско-ордынское коварство в конечном счете обернулось наведением порядка. После того как укрепившийся в своих правах и разбивший основного соперника Иван Калита получил в 1328 г. от татарского хана великокняжеское звание, на Руси впервые наступил длительный период (примерно 40 лет), когда города и земли не страдали от набегов{179}. Орда при этом стабильно получала свою дань. Но зато в русских городах наметился некоторый хозяйственный подъем{180}.

При Дмитрии Донском настал новый период нестабильности, причем даже победа в Куликовской битве не укрепила русские позиции. Через два года после одержанной с таким трудом победы на Москву пришел хан Тохтамыш. Он разорил стольный град, а затем еще целый ряд крупных населенных пунктов – Владимир, Переяславль, Юрьев, Звенигород, Можайск[27]. Князь Дмитрий ничего не сумел сделать для защиты своей земли{181}[28].

Следующие 100 лет вновь прошли в тяжелой борьбе. Причем особенно сильно страдали от набегов восточные земли – Рязанская и Нижегородская области. Если предшествовавший период относительной стабильности способствовал развитию восточной торговли, которую худо-бедно вели нижегородские купцы по Волге, то теперь «ханы, вооружаясь против России, бросаются на русских купцов, которых только могут достать своею рукой»{182}. А вместе с купцами серьезно страдали, естественно, и города.

В 1399 г. русский князь Семен Дмитриевич вместе с татарским царевичем Ейтяком подступил к Нижнему Новгороду. Татары ограбили русских, а «большой патриот» князь Семен при этом лишь пожал плечами: мол, ничего не могу с ними поделать, такой уж народ дикий… В 1408 г. Иван Владимирович Пронский пришел с татарами в Рязань и выгнал оттуда князя Федора Ольговича. В 1411 г. князь Данила Борисович с татарским царевичем Талычем пожгли и пограбили во Владимире. Деньги делили мерками. Добычи оказалось столько, что всю было не унести с собой – пришлось сжигать[29]. В те же годы хан Едигей напал непосредственно на Москву. Столицу не взял, но посады пожег. А пока стоял под Москвой, успел разослать в разные стороны отряды, которые опустошили Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Нижний Новгород, Городец, Клин. Следующий набег на Москву произошел в 1439 г., когда хан Улу-Махмет 10 дней стоял под городом. Взять его не смог, но «наделал много зла Русской земле, на возвратном пути сжег Коломну и погубил множество людей». Шесть лет спустя тот же хан побывал в Нижнем Новгороде, а потом двинулся к Мурому, где, правда, получил отпор{183}.

Стоило какой-либо части русских земель несколько подняться в хозяйственном отношении, как сразу там появлялись татары. Лучше всяких статистических комитетов фиксировали они признаки экономического роста. В конце 1428 г. появился под Галичем некий Махмут-Хозя (возможно, все тот же Улу-Махмет). И хотя в самом Галиче Хозя так и не похозяйничал, но землю Галицкую разорил, а в начале следующего года внезапным ударом взял даже Кострому. «Первый известный летописям набег ордынцев на Галич, – делал вывод известный историк Александр Зимин, – говорил о том, что край этот начал к концу 20-х годов XV в. превращаться в процветающий – ордынцам было там что грабить, иначе вряд ли бы они избрали его объектом своего нападения»{184}.

Впрочем, Москва или Кострома – это для бандитов был как бы праздничный обед. А вот Рязанью и Нижним Новгородом они «закусывали» регулярно. В начале 1440-х гг. татары в очередной раз пришли на рязанские земли, «много зла сотвориша», а в середине десятилетия «посетили» и Нижний, который хотели сделать своей дойной коровой{185}.

Длинный перечень разорительных набегов вполне можно было бы продолжить. В целом раз около семидесяти упоминается в летописях «о взятии русских городов, преимущественно татарами, во время нашествия Батыева, Тохтамышева, Едигеева»{186}. О том, насколько деструктивно многочисленные набеги действовали на развитие экономики, свидетельствует, в частности, один интересный пример, приводимый Сергеем Соловьевым в его фундаментальной «Истории России с древнейших времен». В Нижнем Новгороде жил купец Тарас Петров – первый богач во всем городе. Купил он «себе вотчину у князя, шесть сел за Кудьмою-рекой, а как запустел от татар этот уезд, тогда и гость переехал из Нижнего в Москву»{187}.

Современные археологические изыскания дополняют летописные сведения. Так, в частности, «на среднем Дону, т. е. в районе, постоянно подвергавшемся набегам из степи, исчезают поселения, располагавшиеся на открытых местах, а селища небольших размеров (3–4 землянки) размещаются в лесах; селиться у больших рек и на открытых водоразделах люди избегали»{188}.

Последствия набегов на восточные земли (особенно на Рязань и Нижний Новгород) были несопоставимы по своим масштабам с последствиями обычных военных действий, которые велись как на западе Руси, так и в других государствах Европы. Обычные средневековые сражения, хотя и наносили существенный вред развитию экономики, не приводили тем не менее к запустению больших территорий и прекращению торговли. В отдельные периоды крупномасштабных войн (например, Столетней войны) последствия для мирного населения могли оказаться чрезвычайно тяжелыми, но по прошествии времени деловая активность оживала. Конфликтующие между собой монархи были все же заинтересованы в поддержании эффективно функционирующей экономики.

Северо-западные русские земли постоянно конфликтовали с соседями, но без катастрофических последствий для экономики. «Новгородская и Псковская области, – отмечал Соловьев, – терпели больше всех других от нашествий внешних врагов, и, несмотря на то, Новгород и Псков оставались самыми богатыми городами во всей Северной России. ‹…› Большая часть нашествий немецких, шведских и литовских, от которых терпели Новгород и Псков, ограничивались пограничными волостями их и нисколько не могут идти в сравнение с нашествием Батыя, с двукратным татарским опустошением во время усобиц между сыновьями Невского, с опустошением Тверской области татарами и Калитою, с нашествиями Тохтамыша, Едигея»{189}.

Народные представления о том, что значили для Руси набеги и взимание дани, нашли отражение в фольклоре. Например, в песне о родственнике хана Узбека по имени Щелкан Дудентьевич. Прообразом его был известный баскак Чолхан, против действий которого даже было поднято восстание в Твери в 1327 г.{190} Сей бравый Щелкан собирал дань с населения следующим нехитрым образом: «…с князей брал по сту рублев, с бояр по пятьдесят, с крестьян по пяти рублев; у которого денег нет, у того дитя возьмет; у которого дитя нет, у того жену возьмет; у которого жены-то нет, того самого головой возьмет»{191}.

И впрямь забирали «головой» многих. В частности, Орда увозила к себе квалифицированных мастеров. Согласно запискам францисканца Плано Карпини, после того как осажденные в каком-либо городе сдаются, «татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором»{192}. Свидетельство Плано Карпини порой оспаривается, но археологи находили в разных концах татарских кочевий русские вещи XIII в. Согласно оценке Бориса Рыбакова, это есть косвенное свидетельство работы пленных мастеров, обладавших соответствующими навыками{193}. А кроме того, пленных обращали в рабство для продажи в Сирию и Египет{194}.

По причине гибели и пленения мастеров за время татарских набегов на Руси были забыты многие оригинальные ремесла (например, перегородчатая эмаль, чернь, зернь, скань, изготовление стеклянных бус, амфор-корчаг и другой керамики, белокаменная резьба при строительстве соборов). Почти на 100 лет прекратилось каменное строительство в городах, да и потом оно восстанавливалось крайне медленно. Даже в Новгороде, сравнительно мало пострадавшем от монголов, до 1292 г. не было построено ни одной каменной церкви. В Пскове – похожая история{195}[30].

Если ремесленников уводили в полон, то купцов нещадно грабили в дороге. Сначала их изрядно обирали официально приставленные «к делу» таможенники, а затем уже потрошили всякие «неофициальные лица». Особенно отличались в этом деле крымчаки{196}. Весьма сомнительны высказывавшиеся иногда мнения о безопасности торговли при монголах{197}.

С какого же момента можно говорить о том, что русские земли начали возрождаться после набегов? По всей видимости, однозначно выделить определенный год или даже столетие невозможно. Исследователи русского Северо-Востока отмечают, что новые города стали появляться в этом регионе на рубеже XIII–XIV вв.: Кашин, Старица, Клин, Холм. Со второй половины XIV в. этот процесс интенсифицируется. А к концу данного столетия в княжествах Северо-Восточной Руси, на древней «залесской» земле, было уже не менее 50 городов, то есть в два с лишним раза больше, чем в канун монголо-татарского завоевания{198}. Бесспорно, такой рост является важным признаком позитивных изменений. Однако при этом следует отметить два важных момента. Во-первых, практически половина городов располагалась в Московском и Тверском княжествах{199}, то есть в землях, защищенных лесами и не находящихся под непосредственной угрозой набега. Там, где опасность разорения сохранялась, урбанистический процесс шел гораздо хуже. Во-вторых, значительная часть новых городов представляла собой пограничные крепости. Городами в экономическом смысле их назвать трудно. Торговля и ремесло не являлись двигателями этой урбанизации. В XV в., когда вроде бы ситуация на Руси улучшилась и торговые центры должны были получить дальнейшее развитие, некоторые из основанных ранее крепостей вдруг запустели. А новые города стали возникать медленнее. Объяснялось это тем, что Иван III расширил границы своих земель, а потому потребность в крепостях, расположенных в глубинных регионах, снизилась. Кроме того, Иван тратил деньги преимущественно на войну, и в итоге на строительство не оставалось средств{200}.

Попутно следует отметить, что развитие городов в этот период тормозилось на Руси не только набегами, но и конкуренцией со стороны вотчинного ремесла. Даже в той мере, в какой ремесленные изделия реально производились, они не становились предметом купли-продажи. Среди товаров на рынках XV в. доминировали продукты питания. Ремесленных изделий там продавалось мало. Как следствие, медленно развивалось денежное хозяйство. Косвенным признаком данного факта является то, что самостоятельный выпуск монеты начался в Северо-Восточной Руси лишь в 80-х гг. XIV в.{201}[31]

Настоящий перелом в экономическом развитии России наступил, по оценке историка Александра Янова, лишь в первой половине XVI в.{202} Во всяком случае, именно в это время появляется целый ряд новых городов и крепостей. Косвенным образом такое массовое строительство свидетельствует о том, что снизилась опасность новых татарских набегов. Если во времена половцев некоторые малые города юга пустели и забрасывались жителями, стремившимися уйти под стены более мощных и хорошо охраняемых крепостей, то теперь повсюду (в том числе в местах непосредственного соприкосновения со Степью) возникла строительная активность. Курск, Воронеж, Елец, Белгород, Борисов, Царицын формировались непосредственно в южных регионах Руси. А кроме них появлялся целый ряд городов на севере и в центре.

В 20-х гг. XVI в. жители Нарвы писали в Ревель: «Вскоре в России никто не возьмется за соху, все бегут в город и становятся купцами… Люди, которые года два тому назад носили рыбу на рынок или были мясниками, ветошниками и садовниками, сделались пребогатыми купцами и финансистами и ворочают тысячами»{203}. Понятно, авторы данного текста слишком импульсивно и некритично восприняли наблюдавшиеся у соседей перемены. Однако даже это курьезное письмо является косвенным свидетельством существенных трансформаций, происходивших в русских землях.

Развитие городов и усиление связанной с ними деловой активности стало в основном следствием решительного перелома в отношениях с татарами. В 1480 г., после так называемого стояния на Угре, когда Орда не решилась вступить в серьезное сражение с войсками Ивана III, непосредственная угроза набегов резко снизилась{204}. Более того, в годы молодости Ивана IV Грозного Москва перешла в решительное наступление, нанесла удары по Казани и Астрахани, далеко отодвинув тем самым своеобразный российский фронтир на юг и на восток. Это позволило освоить земли, которые раньше считались опасными для проживания[32].

Изменение экономического положения с 80-х гг. XV в. прослеживается и по изменению некоторых аспектов финансовой политики. Если раньше власти предоставляли плательщикам большое число налоговых освобождений, то теперь количество льгот резко сокращается. А для периода 1491–1503 гг. не известно вообще ни одной царской грамоты подобного содержания. Правда, после кончины Ивана III финансовая дисциплина резко снизилась, однако в середине XVI столетия при формировании правительства Сильвестра и Алексея Адашева вновь был взят курс на отмену налоговых льгот. Любопытно, однако, что жесткость фискальной политики дифференцируется в зависимости от территории. На землях, находящихся под угрозой набегов казанских и крымских татар, льготные грамоты получают свое подтверждение. И это неудивительно, поскольку там «все пустое: от казанской войны люди побиты, а иные в полон иманы, и дворов нет, и пашни не пашут»{205}.

Как можно все это интерпретировать? С одной стороны, понятно, что выстраивание властной вертикали при Иване III позволило правительству отказаться от политики ублажения налогоплательщиков и заключения с ними компромиссных соглашений. Царь-самодержец смог проявить твердость, которой раньше не было у великих князей. Но с другой стороны, укрепление финансовой дисциплины является косвенным доказательством того, что появились объективные возможности платить налоги. Ведь твердость самодержца немногое даст, если люди побиты и пашни не пашут. Но там, где экономика восстанавливается, фискальная политика становится более последовательной[33].

Есть ли еще люди в тех странах?

То, что происходило на Руси в первой половине XVI в., примерно соответствует перелому, произошедшему в западных и центральноевропейских регионах в X–XI столетиях, когда резко снизилась опасность арабских, норманнских и венгерских набегов. Разрыв во времени между эпохой стабилизации в ведущих регионах Запада Европы и на Востоке составил примерно полтысячелетия[34]. Более того, проблема набегов не была снята с повестки дня даже после эпохи Ивана III и Ивана IV. Южные земли продолжали страдать от крымских татар на протяжении всего XVII столетия.

Скрытно, тайком, избегая хорошо заметных речных переправ, татары прокрадывались в самое сердце русских земель. «Углубившись густой массой в населенную страну верст на 100, они поворачивали назад и, развернув от главного корпуса широкие крылья, сметали все на пути, сопровождая свое движение грабежом и пожарами, захватывая людей, скот, всякое ценное и удобопереносимое имущество»{206}.

Самыми страшными были нападения на Москву в 1571–1572 гг., когда крымский хан привел с собой полчище в 120 000 воинов. Какое-то время набеги происходили ежегодно, а то и по два раза в год. Для Крыма фактически подобный вид «хозяйственной деятельности» постепенно становился профилирующим. Если татары не совершали очередного набега на христианские земли, то у них просто возникали проблемы с продовольствием{207}.

Специализировались крымские татары теперь уже не столько на грабежах как таковых, сколько на взятии пленных, которых потом по установленной еще половцами традиции продавали в рабство. Турция XVI–XVII вв. ощущала большую потребность в сильных мужчинах-рабах, используемых в качестве гребцов на средиземноморском галерном флоте. «Не пропадали» и женщины, укачивавшие хозяйских детишек. А при этом славянские детишки, взятые в плен на Руси, в Литве или Польше, воспитывались как правоверные мусульмане и становились впоследствии янычарами. Масштабы работорговли были таковы, что некий еврей-меняла, «сидя у единственных ворот перекопи[35], которые вели в Крым, и видя нескончаемые вереницы пленных, туда проводимых из Польши, Литвы и Московии, спрашивал, есть ли еще люди в тех странах, или уже не осталось никого»{208}. На удивление похожая оценка поступает и из другого источника: «Эти походы за живым товаром имеют такой размах, что Джованни Ботеро в 1591 году называет их в качестве одной из причин малонаселенности Руси»{209}.

Таким образом, получается, что русские земли страдали от набегов гораздо дольше, чем другие европейские территории. Прекрасно сказал об этом в свое время Василий Ключевский – один из лучших историков России. «Если представить себе, – констатировал он, – сколько времени и сил материальных и духовных гибло в этой однообразной и грубой, мучительной погоне за лукавым степным хищником, едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы, когда Европа Западная достигала своих успехов в промышленности и торговле, в общежитии, в науках и искусствах»{210}. К похожему заключению приходит и современный исследователь: «Именно татарский погром помешал русским городам развиться в такую могучую силу, в какую они превратились в Западной Европе»{211}. Набеговые волны подрывали возможности экономического развития, тормозили рост городов, препятствовали накоплению капиталов, ограничивали амбиции русских деловых кругов, остававшихся на протяжении целого ряда столетий слабыми, оторванными от ведущих центров европейской торговли и ориентированными почти исключительно на мелкое предпринимательство местного масштаба.

Впрочем, не следует думать, будто это отставание в развитии городов и торговли само по себе обусловило существенное отставание России в процессе модернизации. Как мы увидим далее, другие европейские страны также развивались неравномерно. Помимо набегов, были ведь и иные причины, по которым одни государства вдруг решительно вырывались вперед, тогда как другие надолго отставали. Эти рывки создавали ситуацию неравновесия, но проходило время, и возникший однажды разрыв в уровне развития постепенно ликвидировался. Не существует жестких ограничителей, которые препятствовали бы наверстыванию упущенного, если в отстающей стране создаются предпосылки для быстрого, уверенного экономического развития. Но на Руси они долгое время не создавались. Почему? Об этом пойдет речь дальше.

Еще одно распространенное заблуждение связано с попыткой некоторых авторов определить черты национального характера, сформировавшиеся под воздействием татар и затем остававшиеся неизменными на протяжении многих столетий. В научной литературе и в публицистике распространено мнение, будто монгольское нашествие не только разрушило материальный быт народа, не только нанесло ущерб развитию городов и торговли, но во многом определило специфику нашей национальной культуры. Представители данного направления полагают, что эта культура, однажды сформировавшись под воздействием некоторых обстоятельств, в дальнейшем как бы «проникает в кровь» людей и заставляет их в совершенно новых условиях вести себя традиционно[36].

Основоположником подобного подхода может, по-видимому, считаться Николай Карамзин. В «Истории государства Российского» он, отвечая на вопрос, что должно было стать следствием ига, выделяет нравственное унижение людей. И далее пишет: «Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая Татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноземных тиранов. ‹…› Может быть, самый нынешний характер Россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством Монголов»{212}.

Уже само по себе предположение, будто из-за татар мы стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, внушает серьезные сомнения. Да и вообще не существует никаких причин считать, что русский народ корыстолюбивее и бесчувственнее других народов. Скорее всего, налицо чисто эмоциональная оценка Карамзина, данная им в период расцвета крепостного права и всех вытекающих из него моральных последствий. Более того, предположение, будто характер россиян начала XIX в. определяется родимыми пятнами, возложенными на него варварством монголов, совсем не имеет под собой никаких оснований. Ни Карамзин, ни его последователи не привели никаких доказательств подобной культурной зависимости современников от судеб их далеких предков. Тем не менее утвердившийся после Карамзина подход дает настолько простое и понятное объяснение нашего отставания от Запада, что он не может не иметь большого числа сторонников. Нравы повредились – вот вам и источник всех проблем. С твердостью и безапелляционностью, которая не была характерна для Карамзина, сформулировал данную точку зрения Николай Костомаров в работе «Начало единодержавия в Древней Руси». Согласно его мнению, «все русские от князя до холопа стали его (хана. – Д. Т.) рабами без исключения. ‹…› Исчезло чувство свободы, чести, сознания личного достоинства; раболепство пред высшими, деспотизм над низшими стали качествами русской души. Падению свободного духа и отупению народа способствовало то, что Русь постоянно была в разорении, нищете и малолюдстве»{213}.

Неудивительно, что при подобных душевных качествах народа на Руси, согласно мнению Костомарова, установилось единодержавие. Для этого требовалось лишь сменить татарского хана на собственного великого князя во главе «властной вертикали». Сама же вертикаль стала, по-видимому, неизменным элементом национальной культуры, не меняющимся при перемене иных обстоятельств. «Громада народа, давно забытого, отвыкшего от всякой самостоятельности и привыкшего только повиноваться силе, безропотно должна была служить ему одному (царю. – Д. Т.) и потом и кровью»{214}[37].

Более «политкорректную» трактовку трансформации российского менталитета, произошедшего под влиянием монголов, дает современный французский автор Элен Каррер д'Анкосс. Она полагает, что русские унаследовали от монголов некую систему, стремившуюся «установить… глобальный мир и общественный порядок, ключевыми понятиями в котором были бы слова справедливость и равенство, под эгидой всемогущего хана. Но таким образом организованное человечество, обеспеченное безопасностью и равенством, должно было платить за эти благодеяния, постоянно и неустанно служа государству, то есть хану, который являлся его воплощением»{215}. Хотя Каррер д'Анкосс из данного положения делает вывод, что монгольское влияние оказалось прежде всего политическим, а не культурным, ее общая логика фактически повторяет логику Костомарова. Русские не отупели на века, но зато оказались (также на века) привержены идеям справедливости и равенства, ради которых стали служить хану, а затем царю, генеральному секретарю и президенту.

Трудно понять, по какой причине отупение народа или, напротив, его возвышенная склонность к справедливости и равенству (даже если предположить, что какое-то из этих свойств действительно возникло при монголах) могли сохраняться спустя несколько столетий в иных военных, экономических и социально-политических условиях. Подобная позиция представляется необоснованной. Более того, если бы национальная культура, однажды сформировавшись, без всяких изменений проходила через столетия, невозможны, наверное, были бы никакие реформы. А у нас в России, как и в других странах, реформы, естественно, неоднократно осуществлялись.

Другое дело, что России не удалось быстро восполнить потери, понесенные за время борьбы с набегами. И хотя мы не стали отупевшими рабами, лишенными личного достоинства, не стали раболепными деспотами, не стали заложниками антизападной культуры, мы стали все же заложниками той своеобразной «колеи», по которой оказались вынуждены двигаться. Наша проблема свелась к тому, что путь, на который страна вырулила за первые столетия российской истории, во многом определил и дальнейшее развитие общества. Трудности, формируемые проблемой зависимости от сложившегося исторического пути, качественно отличаются от трудностей, формируемых проблемой культуры. Из колеи стремятся вырулить, хоть сделать это часто бывает трудно, а потому требуется интенсивно работать лопатой и подкладывать под колеса доски. Но если культура народа противодействует намерению выбраться на «магистральный путь», не помогают ни лопата, ни доски{216}[38].

Зависимость от исторического пути порождала очередные «оригинальные» шаги. Стремление догнать Запад в какой-то степени стимулировало подражание ему, а в какой-то – создавало нечто иное, необычное, нехарактерное для народов, модернизировавшихся быстрее нас. Об особенностях военного пути речь пойдет в следующей книге, а сейчас надо разобрать наши экономические проблемы, не связанные напрямую с набегами и разорением городов.