Под знаменем Сокола (СИ)

Пламя над Тешиловым

— Княгинюшка, матушка! Водицы бы глоточек! Сил нет, внутри все печет!

Хотя скорняк Видогост годился Всеславе в отцы, если не в деды, обращался он к девушке, как привыкли поколения его предков, оказывая уважение главе рода или вождю. Княжна потянулась было за ковшом, но ее остановил спокойный, но властный голос Муравы:

— Скорняку воды не давать! Только хуже сделаешь. Живот, видишь, весь распорот! Ничего, дяденька Видогост, — наклонилась она к раненому. — Маленько потерпишь, а там, глядишь, и на поправку пойдешь!

Верила ли она сама своим словам?

Всеслава зачерпнула все же воду и понесла ее другим раненым. Их скопилось уже около двух десятков, и новые продолжали поступать. А ведь только нынешним утром она сидела наверху в своей горнице, читая подругину книгу, размышляла о Белом Боге, вспоминала о милом.

Сейчас по лестницам с узорчатыми перилами, по которым прежде неспешно и важно ступали обутые в сафьян стопы вятших мужей и легко сбегали маленькие ножки юной княжны, туда и обратно топотали тяжелые сапоги воинов. У окон расположились лучники, а воздух пронизывал запах железа, боли и крови. Тешиловский детинец, словно легендарный феникс, сбросив привычное и домашнее оперенье тепла и уюта, возрождался вновь, став тем, для чего его когда-то возводили, — укрепленной крепостью, последним оплотом горожан. Потому именно здесь, под защитой недосягаемых для стрел и топоров, неохотно сдающиеся огню, дубовых крепких стен спрятали немощных стариков и детей, сюда сносили раненых, здесь почти неотлучно находилась с подругами сама княжна.

— Согрейте еще воды! — не отрываясь от работы, распоряжалась новгородская боярышня. — Побольше ветоши — промокать кровь. Когда скажу, держите его крепче. Ничего не поделаешь, кость раздроблена, ногу придется отнять… Да затяните вы там жгут потуже!!! Как я показывала. Он же сейчас кровью изойдет!!! Куда Тойво запропастился? Увидите, скажите, что он нужен здесь!

Как она может так спокойно и бестрепетно, почти не повышая голоса, везде успевать? Не меняться в лице при виде зияющих ран, не отворачиваться от развороченных смердящих внутренностей бедняги скорняка? Не думать о брате, который остался на стылой кровавой постели слушать смертную колыбельную весеннего ручья, неодолимого, как сама Туони? Вот кому бы сидеть за великокняжеским столом, свершая судьбы народов, как она нынче вершит судьбы людей.

— Всеславушка, поможешь? Здесь надо всего лишь ветошь подать, когда скажу.

Очередной несчастный, один из руссов (кажется, его звали то ли Гуннар, то ли Гудред), бледный, как некрашеное полотно, лежал, привязанный крепкими ремнями к столу, за которым прежде обедал светлейший князь, когда наезжал в Тешилов. Два старика покрепче держали его туловище и ногу. Затуманенные отваром мака или еще каким-то снадобьем глаза смотрели, тем не менее, с ужасом, словно помимо боли, которая и так пронизывала все его существо, воин ощущал уже и будущую боль.

Всеслава сделала шаг, другой и вдруг поняла, что колени у нее подгибаются, а стены начинают куда-то валиться, расплываясь перед глазами. Нет, в отличие от своего белоручки брата, она отнюдь не чуралась боли, крови, грязи, неизменных спутников беды и болезни: прилежно обрабатывала и перевязывала раны, помогала увечным в их насущных надобностях. Но чтобы выдержать такое, надо было либо годами воспитывать в душе стойкость, либо вовсе сердца не иметь.

— Всеславушка! — Мурава удивленно повернулась к подруге, не понимая, в чем причина задержки. — Ой, да ты какая бледная, губы аж посинели! Сомлела, видать, с духоты и непривычки. Сядь-ка ты у окошка, пусть ветерком тебя немного овеет. А мы с моей Воавр и сами справимся, она как раз, я вижу, закончила Тверда кормить.

Проворная прислужница-корелинка, жена одного из новгородских воинов, живо отняла от груди шестимесячного крепыша и поспешила на зов госпожи.

Всеслава с облегчением шагнула на приступку к узкой высокой оконнице, глоток за глотком вдыхая свежий воздух, стараясь не слушать истошный крик боли.

Чтобы не путаться под ногами у стрелков, а заодно дать себе передышку, Всеслава решила подняться наверх, принести Книгу: может, хоть Белый Бог укрепит. Еще на лестнице она почувствовала запах дыма. Сизые клубы медленно заполняли всю влазню, из-под двери выбивались рыжие языки огня. Быть не может! Неужели не потушила лучину? Хотя, какая лучина? Когда утром садилась за чтение, в окно светило солнце, да и Войнега, с которой они по старой привычке делили горницу, только недавно сюда поднималась, забрала свой лук и боевой нож. К счастью, у Всеславы не хватило храбрости пробиться сквозь дым и открыть дверь, давая новую пищу огню. Хватаясь за стены, стараясь дышать ртом или вовсе не дышать, она поспешила вниз, и в это время сразу несколько десятков голосов закричали:

— Пожар!!!!!

Это горело уже внизу, там, где Гостислав хранил наиболее ценные скоры и паволоки, горело по-настоящему (не везло в этом году светлейшему Ждамиру со скорами, да разве в скорах дело), и ясно было, что это не чья-то оплошность, а умышленный поджог.

В гриднице поднялся переполох. Кто-то пытался сбить пламя, но оно еще больше разгоралось, кто-то тщился пробиться к находящемуся в подвале колодцу, но там все оказалось завалено какой-то непонятной рухлядью, кто-то в спешке выхватывал из огня какие ни есть вещи, кто-то в панике устремился к выходу, там образовалась давка. Истошно вопили и визжали женщины, плакали дети, стонали раненые.

— Добро княжеское спасайте! — орал примчавшийся в детинец, едва завидев выбивающееся из окна светелки пламя, сотник Гостислав. — Здесь у меня одних соболей сорок сороков, да куниц столько же, а еще паволоки! Погорит же все!

— Раненых вынесите сначала да выведите детей, пока в дыму не задохнулись! — посоветовала ему не потерявшая и здесь самообладания Мурава. — После о скорах плакать будете.

— Где княжна? — безумными глазами глянул на нее бедняга сотник, только сейчас сообразивший, что дочь светлейшего Всеволода могла оказаться и наверху.

— Здесь я! Все в порядке! — закричала еще от лестницы Всеслава.

Гостислав бухнулся ей в ноги:

— Не вели казнить, княгинюшка, матушка! Не уберег! Пять лет добро княжеское собирал, приданое твое готовил, а тут такая беда! Ну, если дознаюсь до поджигателя…

— Да погоди ты с дознанием, — чуть не силой заставила его подняться Всеслава. — Боярыня дело говорит, надо сначала людей отсюда вывести, пока друг друга не подавили!

И, отправив едва не плачущего от обиды Гостислава обратно на валы, княжна вместе с Муравой принялись наводить порядок. Удивительно, но до того, как пламя выбралось из подклети в гридницу, им удалось не только успокоить женщин, собрать и вывести наружу всех детей, вытащить раненых, но и начать тушить пожар. Последнее, впрочем, было делом практически бесполезным: пламя, бушевавшее внутри детинца, прокладывало себе дорогу к крыше, и теперь можно было говорить только о спасении близлежащих строений.

Всеслава вряд ли сумела бы сосчитать, сколько раз преодолела путь от детинца к колодцу и обратно и сколько ведер воды передала. Глаза слезились от едкого дыма, заполонившего все кругом, надсаженное пересохшее горло сжимал удушливый кашель. Поскольку девушка уже плохо понимала, что с ней и где она, она не сильно удивилась, когда ей почудилось, будто возле одной из построек, примыкающих к детинцу, мелькнула знакомая сивая копна.

Княжна только усмехнулась про себя: вот неотвязный, уже всюду мерещится! Однако глаза ее продолжали смотреть в ту сторону, желая подтвердить или опровергнуть. Поначалу ничего не происходило. Тень от детинца и лепившихся к нему, словно цыплята к наседке, ключниц (сколько же их расплодилось за последние пять лет и как же они мешали тушить огонь) скрывала эту часть двора от глаз. Потом ей вновь почудилось там движение, послышались негромкие шаги, приглушенный лязг оружия, голоса.

— Берегись! — хотела крикнуть Всеслава, но раньше, чем какой-либо звук вырвался из ее горла, в воздухе пропели в лад три или четыре стрелы, и трое воинов, которых Гостислав все же оставил у ворот, даже не вскрикнув, упали на землю.

Впрочем, этот выстрел пропал втуне. На пути вероломных захватчиков встал Инвар.

— Измена! — вскричал молодой урман, пытаясь покрыть шум битвы и грохот ледохода.

Нимало не заботясь о том, что у Ратьши не менее двух десятков бойцов, а у него не более, чем полдюжины (остальные руссы сражались у Гостислава на валу), он вступил в бой.

Прыгнув вперед, юноша зарубил сразу двоих кромешников, но третьим на его пути оказался дедославский княжич, который очень не любил, чтобы в его планы вмешивались. Впрочем, про Инвара тоже неспроста говорили, что он родился на боевом корабле, да и первый бой принял, едва переступив пору отрочества. Он ответил выпадом на выпад и ударом на удар, и трудно сказать, чем бы закончился для княжича, да и для всех остальных этот день, если бы среди вражеских шлемов юноша не различил золоченый шишак с узорчатой стрелкой, отлично известный и Всеславе. Чай, сама вместе с отцом незадолго до его гибели для милой подруги выбирала.

Ой, Войнега, Войнега! Так вот какое солнце согревало тебя последние дни, вот какая греза без остатка заполонила твой разум, вытравив память об отце и об отчизне! Конечно, Всеслава и сама многим бы поступилась ради любви. Для своего безродного Неждана с радостью бы отказалась и от княжеского венца, и от великой чести стать матерью светлейшего властителя. Но предать огню дом, под кровом которого только этой ночью спала, обречь на гибель целый город, не задумываясь, погубить несколько сотен ни в чем не повинных людей! Да как потом предкам в ином мире в глаза посмотреть?! Впрочем, Войнега всегда жила одним днем.

Инвар пошатнулся. Его руки, сжимавшие меч, все еще продолжали двигаться, отражая выпады княжича (все-таки хорошую школу дал своему ученику Лютобор), но душа, чьи недавно оперившиеся крылья дотла спалило первое предательство, корчилась в муках и вряд ли могла телу помочь, а что такое тело без души.

Но видно пригожий юноша приглянулся одной из валькирий, много их тут носилось нынче, битва — их стихия. Раньше, чем меч Ратьши опустился, чтобы пресечь жизнь, которой Инвар уже не дорожил, кромешники силой, превосходящей вчетверо, наконец, доломали соратников молодого урмана. Пали засовы ворот, тяжелые створки со скрипом подались, и бурлящая лава всадников хлынул в образовавшийся проем, сметая все на своем пути. Инвар и Мстиславич оказались по разные стороны этого живого потока, но это уже не имело значения.

Битва превратилась в бойню, ибо Гостислав и его воины, сражавшиеся на валу и радовавшиеся, что им удалось отбросить противника, не успели даже понять, что происходит, не то, чтобы дать какой-нибудь отпор. Все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно было рассказать. Древнее пророчество о судном дне сбывалось для Тешилова с неотвратимой неизбежностью. Привычный Всеславе мир рушился, погибая в огне.

Люди искали милосердия, а находили лишь смерть. Путей для отступления не осталось — детинец, надежа и опора, пылал, точно гигантское чучело Мораны-зимы на Велесовой неделе. Сил для прорыва тоже: много ли может пеший против конного. Разобщенные ратники, разбросанные по всему граду, поднимали оружие лишь затем, чтобы успеть нанести удар-два, прежде, чем погибнуть, даже не мысля уже о том, чтобы не то что оборонить добро, об этом уже никто не думал, но хотя бы защитить женщин и детей.

Каменея от ужаса, княжна наблюдала чудовищную картину резни. Она видела, как падают на землю отрубленные головы, руки, ноги, как хлещет из ран алая горячая кровь, как бешеные кони топчут простертых на земле раненых и умирающих, как кромешники бездумно стреляют из луков в заполошно машущих бессильными крыльями кур и гусей и поддевают на копья плачущих младенцев. А чтобы у побежденных не возникло соблазна укрыться в домах, кромешники бросали на крыши пылающие факелы и головни. Солома и тес даже весной занимаются быстро.

То тут, то там свистели волосяные арканы и раздавались удовлетворенные возгласы, уж кто-кто, а хазары пришли в Тешилов прежде всего за ясырями. И пока одни спешно потрошили княжеские ключницы, вываливая в грязь драгоценные соболя и узорчатые паволоки, опустошали погреба, выводили из хлевов жалобно мычащую скотину, другие вели охоту совсем иного рода. Не успела еще впитаться в землю кровь пронзенного аж тремя копьями Гостислава, а уже какой-то чернобородый здоровяк затягивал веревку на запястьях его жены. Еще двое куда-то тащили, перекинув через седла, точно тюки, близняшек Суви и Тайми, третий, сбив наземь, волок за конем по грязи полузадушенного Хеймо.

И по праву победителя, оглашая приговор гибнущему граду, над Тешиловым гремел голос Мстиславича:

— Раненых и детей в плен не брать! Времени нет с ними возиться! Тюками тоже не нагружайтесь! Все, что не успеете унести, — в огонь, безо всякой жалости! Княжну мне, главное, живой отыщите, бездельники!

Точно падший ангел, низвергнутый за гордыню в бездны исподнего мира и окончательно ожесточившийся в холоде и мраке, он находил особое удовольствие в том, чтобы создавать из порядка хаос, а из жизни смерть, предавая разорению то, что копилось поколениями усердных трудов. И безумная в своем упоении Войнега следовала за ним по пятам.

— Слышь! Мстиславич! — окликнул княжича один из его ближних, Всеслава даже знала его: за малый рост его прозвали Очесок. — А ты не боишься, что наши молодцы невесту тебе попортят? Попробуй тут разобраться, которая простая девка, а которая княжна!

— Да что мне теперь невеста! — зло рассмеялся в ответ хмельной от битвы и награбленных медов Ратьша. — Такая же полонянка, как и прочие: захочу — в тереме с почетом посажу, а захочу — чернавкой сделаю. Не стал Ждамир со мной рядиться по-хорошему, пускай теперь локти кусает!

И с этими словами он привлек к себе и поцеловал млеющую от восторга Войнегу.

Простая полонянка? Вот как?! Гнев и обида придали Всеславе решимости. Ну уж нет, милый братец! Дочь светлейшего князя никогда не станет твоей рабыней!

Знающие люди сказывали, что девки, мужа не познавшие, да еще умершие не своей смертью, не растратив жизненных сил, редко когда попадают в исподний мир, становясь навьей отринутой, русалкой недоброй. Потому в Корьдно таких покойниц хоронили с особыми предосторожностями под заклинания волхва, вынося не через дверь, а через кровлю, прикалывая на одежу не одну, а десяток булавок, а сторонники ромейской веры лишившим себя жизни и вовсе отказывали в христианском упокоении. Но лучше уж с туманным мороком стелиться по земле, оберегая молодые травы, кружевной рябью волновать воды реки, утоляя жажду путников, проливаться дождичком на вспаханные поля, чем жить с немилым да в позоре, позволяя злодею землю родную губить.

Неждан, лада милый, прости! Не разуть тебя священным свадебным вечером, не носить под сердцем твоих сыновей, не встретить с улыбкой у сияющих райских врат! Велес, батюшка, не выдай! Забери в свой мир без лишних мук!

Рука девушки уверенно обняла рукоять ножа, отразившая пламя сталь отливала алым. Глянув за пределы яви, Всеслава увидела отца и деда, и весь свой род, начиная от великого Вятока и первого Ждамира. Упрямая плоть поддалась с трудом. Пальцы согрело горячим и липким, нутро пронзила жестокая боль, и нестерпимая сияющая синева весеннего неба, извечного, как предначальный свет и запредельная тьма, закружилась перед меркнущими очами бурлящим водоворотом, призывая к себе.