Под знаменем Сокола (СИ)

Оберег хранильника

А есть ли такой край, в котором людям не мил месяц травень? Ярое солнце, набирая силу, ласкает напитанную влагой, напоенную соками землю, освобождая ее от тягостного рабства зимы, и от этих поцелуев выходят на поверхность травы и распускаются цветы. Сначала появляются желтые пушистые венчики мать-и-мачехи, похожие на стайку растрепанных девчонок-подростков, затеявших горелки на проталине среди косматой прошлогодней травы. Затем идут подснежники, нежные и ранимые, как первые девичьи грезы, а там, глядишь, и незабудка мигнет голубым глазком, в котором отражается небо, и ландыши уронят свои цветы-слезинки на колеблемые ветром зеленые ладошки. А что творится с деревьями! Переплетаются ветвями, кланяются друг дружке, машут сережками, чуть не выкапываются из земли, чтобы добраться до желанных и любимых, раскачиваются из стороны в сторону, шелестят ветвями, словно подпевают весенней песне сидящих у них на ветвях птиц. И в воздухе, нагретом солнцем, наполненным нежно-зеленой березовой пыльцой, реют такие ароматы и звуки, что вдыхающий и слышащий их пьянеет безо всякого вина. И врываются они вместе с рассветным лучом в распахнутое окно девичьей светелки и будоражат сердце сладкой грезой, заветной мечтой.

Но что делать девице, коли окошко светелки выходит на двор, окруженный высоким частоколом с тяжелыми дубовыми воротами? Окованные железом створки отворяются лишь для того, чтобы впустить и выпустить лихие ватаги охотников за рабами или сопровождаемые вооруженной до зубов охраной караваны хазарских купцов. Недреманная угрюмая стража и свирепые псы день-деньской стерегут пленников. И убежать бы отсюда, куда глаза глядят, но разбойную крепость помимо сторожей охраняют непролазные мещерские топи — обиталище косматой нечисти, мимо которой простому человеку ни пройти, ни выбраться.

А страшней всякой нечисти болотной, ужасней любых топей, неприветливей угрюмых сторожей лихой хозяин этих мест — грозный Ратьша Дедославский, нелюбимый, немилый жених. Он ждет своего часа, днем проводя время в набегах и пирах, а ночами тешась в соседней ложнице с Войнегой. Вот потому для сидящей в светелке девицы красавица весна превращается в хмурую, плаксивую осень, и пуховая перина колет бока, точно подстилка из прелой соломы, и заморские яства горчат, точно каша, сдобренная прогорклым маслом, и от напитков медовых тянет кислятиной.

Обманул батюшка-Велес, предал заступник-нож: вместо того, чтобы отыскать сердце, скользнул змеей по ребрам… А потом еще Белый Бог лекаря искусного на ее бедную головушку прислал. Она об этом не просила.

Мыслил ли ромей Анастасий, в одиночку вступая в бой с Ратьшиной сотней, что Мстиславич не пожалеет времени и сил, чтобы захватить его живьем. Мыслила ли Всеслава, оплакивая с новгородской боярышней ее отчаянного брата, что ранее, чем солнце того страшного дня опустится за горизонт, увидит его лицо, склоненное над ее окровавленным телом на фоне пылающего града.

— Вылечить сумеешь?

Растерянность и почти детское недоумение придавали породистому и безразличному, точно морда матерого хищника, лицу дедославского княжича что-то человеческое. Анастасий спокойно кивнул и лишь на миг поморщился от боли, когда Мстиславич разрешал его от пут. Впрочем, в следующий миг он уже осматривал рану.

— Зачем? Не надо!!! Я все равно не буду жить!!! — кажется, у Всеславы в тот миг хватило сил, чтобы разомкнуть губы и вымолвить эти слова. Анастасий ее, конечно, не послушал, и вовсе не потому, что ему Ратьша Дедославский приказал. Просто он давал клятву, когда-то произнесенную первым из врачей его земли, помогать немощным и спасать тех, кого еще можно спасти. Клятву нарушить — душу погубить. А дело свое он знал слишком хорошо.

На Анастасия она, правда, зла держать за это не могла: забыв про отдых и сон, он все эти дни ходил за ней, как не всякий брат за сестрой ходит, смерть отгонял. С Божьей помощью отогнал. А вот как жить дальше, в неволе да кручине, не говорил, да и сам не знал. Мудрецы ромейской земли о таких пустяках не писали.

Всеслава приподнялась, чтобы глянуть на себя в серебряное хазарское зеркало. Раскрасавица, нечего сказать. Желтая, как пергамент, кожа обтянула резко обозначившиеся скулы, под глазами залегли глубокие тени. С тела тоже совсем спала, ребра, как у старой клячи, торчат, да еще и шрам теперь через всю грудь, как у рубаки-воина. А может оно и к лучшему! Ах вы, матушки-лихорадушки! Растрясите тело белое, засушите красу девичью, чтоб немилый да постылый даже глядеть не захотел! Да только разве Ратьше краса ее нужна?

— Ничего, моя княгинюшка, — «утешил» как-то Всеславу братец-женишок, еще в начале ее заточения зайдя к ней во время перевязки и с бесстыдной придирчивостью разглядывая задетую ножом грудь. — Главное, ты мне наследника здорового роди, чтобы малые князья да бояре убедились, что не вся отрасль Великого Всеволода бесплодна, а выкормить любая баба сумеет!

— Уйди, Мстиславич, и без тебя тошно! — поморщившись от боли, отворотила голову на подушке княжна.

— Привыкай, краса моя, привыкай! Я теперь тебя никуда не отпущу! Вот оправишься от раны, сыграем свадьбу, а потом… — на этот раз он не стал договаривать, но глаза его загорелись знакомым ненасытным огнем, как всякий раз, когда он думал о шапке княжой.

— Отпустил бы ты лучше меня, — не имея сил перечить, взмолилась измученная девушка. — Разве тебе плохо с Войнегой? Она тебя любит.

Ратьша только рассмеялся.

— Таких, как Войнега, я могу найти сотни, а корьдненская княжна — одна! Отпустить, — он тряхнул головой. — Интересно, куда? Если к братцу Ждамиру, так я тебя и сам к нему отвезу сразу после свадьбы, а про Незнамова сына, — он возвысил голос, и глаза его сверкнули, — ты, голубушка, и думать забудь!

И вот теперь, когда рана ее начала заживать, Всеслава не находила себе места от беспокойства: скоро, ох как скоро братец-женишок притащит мещерского волхва-инятю или безо всякого обряда силком ее женой своей сделает! И что тогда? Правда, чай, не велит против мужа и слова молвить! А уж если муж почти благословлен родимым батюшкой, одобрен нарочитыми — и подавно. «Доверься тому, кто стоит рядом с тобой», — припомнила Всеслава отцовы слова, которые услышала, стоя у жертвенного костра в святилище великого Арво. За что, родимый, за что?

На лестнице раздались шаги. Кто там еще? Кто бы ни пришел, видеть не хочется. Да и кто может к ней прийти? Мстиславич, которому только и пожелать, чтобы во хмелю, скатившись с лестницы, голову расшиб или заплутал на болоте. Подруженька Войнега? Но о чем с ней говорить, коли для нее весь мир заканчивался краем Ратьшина плаща.

Был еще, правда, Анастасий, друг и заступник, который не только травами да отварами — словом добрым лечить умел. Когда терзаемая жестокой лихорадкой Всеслава не имела сил даже головы от подушки поднять, терпеливо, глоток за глотком, вливал ей в рот добрые снадобья, питье медовое. Прикладывал к пылающему челу лед, за раной следил, промоченные потом и кровью рубахи менял, так, что девица даже отучилась его стыдиться: какой может быть стыд между родными людьми. В тяжкие часы, когда все доступные земным врачам средства оказывались бессильны, а лихорадка злодействовала и лютовала, унося Всеславу прочь, куда-то туда, где вечный холод и мрак, он утешал бедную княжну рассказами о героях и чудотворцах, о страстотерпцах и целителях. А когда властитель нижнего мира, суровый хозяин зимы, совсем непохожий на доброго батюшку Велеса, протягивал к девице свои ледяные руки, он отгонял его пламенной молитвой и песнями доблести, с которыми его побратимы руссы шли на Крите в бой.

Но как только Всеслава пошла на поправку, ромея от нее удалили, заперли в клети, примыкавшей к кузнице, отдельно от других пленных, приводили лишь для перевязки раз в день в цепях, точно злодея, и наедине с девушкой не оставляли. Впрочем, цепей Анастасий словно бы и не замечал, подтверждая идею древних о том, что человек свободен, пока его дух не порабощен, и никакие угрозы или рукоприкладство, которым не гнушался в отношении ученого пленника Мстиславич, не могли здесь ничего изменить. Терпя все лишения плена, Анастасий не только никогда не жаловался, но еще и старался ободрить Всеславу:

— Все будет хорошо! — приговаривал он вместо заговора и молитвы. — Господь не оставит, мы обязательно выберемся, дай только срок!

Хоть бы Белый Бог услышал его.

— Позволишь ли, госпожа, басню послушать или песней сердечко потешить?

А вот о них-то она забыла. И их точно не станет гнать, и вовсе не потому, что ей так уж нужны их песни. Просто несчастные скоморохи, вся вина которых состояла лишь в том, что, польстившись на щедрые посулы Мстиславича, приняли в ватагу чужака, единственные, помимо Анастасия, сохраняли в этом разбойничьем гнезде что-то человеческое.

Ах ты, доля игреца, ни кола, ни двора, ни кола, ни двора, только воля дорога! Впрочем, как раз о воле бедные горемыки могли лишь мечтать. Покинуть приютившее их подворье они боялись, ибо знали: первый же разъезд доставит их на расправу светлейшему Ждамиру, если не вздернет на первом же дубу. Но и нынешнее их житье, когда им за объедки со стола и холодную клеть приходилось каждый вечер забавлять вечно пьяную орду, слишком уж напоминало плен. А ведь и старый поводырь, похоже, знавал лучшие дни, да и удалец Держко с его головоломными проделками заслуживал иных зрителей.

— Добро пожаловать, дедушка Молодило, — перебравшись на ложе и укрывшись меховым одеялом, пригласила старшего из скоморохов княжна. — А Озорник с тобой?

— Да куда же ему, косолапому! — с легкой укоризной сказал, поклонившись светлейшей пленнице, поводырь. — У тебя, госпожа, тут все так красиво и чисто, а он только все запачкает и разобьет. За ним пока Братьша присмотрит.

Всеслава с улыбкой кивнула. Надо сказать, что неуклюжие проделки скоморошьего мохнатого питомца не раз помогали ей развеять тоску-кручину, отогнать невеселые мысли. Шутка ли дело, разумник-мишка не только умел под бубен плясать да кувыркаться. Когда подвыпившие кромешники, дабы потешить удаль молодецкую, лезли с ним бороться, он ни разу ни одного серьезно не помял. Другое дело, что, кроме Мстиславича, его никто не мог одолеть, но тут Всеслава не исключала бесхитростного лукавства: а не научил ли дед Молодило своего питомца, когда надобно поддаваться, чай, Ратьша давал им всем какой-никакой кров и пропитание. Еще сердце девушки трогала та нежная привязанность, которую питал к медведю старый поводырь: не каждый родитель так о ребенке заботится. Неслучайно зимой, во время истории с наемной убийцей, сорвавшийся с цепи Озорник, вместо того, чтобы бежать в лес к сородичам, каким-то образом отыскал-таки хозяина.

— Со мной только внучок Улебушка, — продолжал меж тем дед Молодило, указывая куда-то на влазень, — да Держко, пропащая душа, увязался. Коли не желаешь их видеть, я велю им пойти прочь.

— Да нет, почему же, — Всеслава на всякий случай натянула одеяло почти до шеи: наглый Держко имел обыкновение пялиться. — Колесо крутить или на шесте плясать у меня тут, правда, не получится — места маловато, но байки да прибаутки его послушать я не откажусь.

— Для тебя, госпожа, хоть колесом, хоть на шесте, хоть на натянутом канате! Лишь бы ты осталась довольна! — затараторил балагур Держко, глаза которого меж тем голодным взглядом озирали заставленный различным печивом и заморскими сладостями стол. — Что-то ты, госпожа, совсем ничего не ешь, — сладким голосом продолжал он, бочком подбираясь к полуденной трапезе, которую Всеслава так и не смогла в себя затолкнуть. — Сил совсем не останется.

— Не голодна я, — небрежно кивнула девушка. — А ты, коли не брезгуешь, угощайся, да про Улебушку не забудь.

Стоит ли говорить, что дважды упрашивать Держко не пришлось. К чести игреца сказать, юного калеку он тоже не обделил. Всеслава слышала, что именно по вине Держко осваивающий премудрости скоморошьего ремесла подросток увечье приобрел. Вот потому-то отчаянный игрец, вполне способный прокормить себя и в одиночку, не бросал старика-поводыря и его внука.

Быстро управившись с трапезой, Улебушка взял гудок и стал подтягивать деду, а удалец Держко оседлал лавку да принялся жонглировать, чем под руку попадется, а это он умел хоть с завязанными глазами, хоть стоя на голове.

— Эй, дед Молодило! — кивнул он старику, когда тот закончил песню и задумался над выбором следующей. — А что же ты не повеличаешь нашу добрую госпожу?

— На тот же напев и теми же словами, какими вы каждый вечер братца Ратьшу славите? — фыркнула Всеслава. — Благодарю покорно!

Дед Молодило виновато втянул голову в плечи:

— Не серчай, матушка княгиня, мы люди подневольные, других слов не ведаем, а величаем, кого нам велят.

— Попробуй тут славу не спеть, — сквозь зубы проворчал Держко, — когда что ни день грозят либо княжьим людям на расправу отдать, либо вместе с другими пленниками — в рабство к хазарам!

— Молчи, дурень! — зашикал на него дед. — Чего не хватало, беспокоить светлейшую княжну нашими бедами. Не ты ли первый зимой этого хорька вонючего к нам приволок, а Ратьшу Дедославского иначе как благодетелем и не величал?!

— Так откуда я знал, каким боком его благодеяние выйдет? Скажи на том спасибо, дед, что, пока народ и стража глазели на поединок, мне удалось вас из поруба вытащить!

Во время этой невольной перепалки все трое игрецов опасливо косились на Всеславу: что как хозяину лютому все доложит.

— Говорите безбоязненно, — успокоила их княжна, — Мне Ратьша не больший друг, чем вам!

— А как же… — старик поводырь открыл было рот, да так и забыл его захлопнуть, не зная, как вести дальше разговор.

— Да говорил я тебе, дед, что без толку все это, — безнадежно махнул рукой Держко. — Стала бы госпожа просто так на нож кидаться!

— А в дружиной избе, что ни день, о свадьбе скорой толкуют, — начал оправдываться старший из игрецов. — Вот мы, глупые, и понадеялись, что ты, госпожа, перед будущим мужем словечко за нас замолвишь. Лютый он в последнее время стал, мочи нет терпеть!

— В последнее время? — удивленно переспросила Всеслава.

Удрученная своими немочами и печалями она не приметила в Мстиславиче особых перемен.

— А он тебе не говорил? — удивился Молодило.

— Хазар он каких-то важных со дня на день ждет, — перебил старшего товарища неугомонный Держко. — А они, похоже, задерживаются.

— А какое ему теперь дело до хазар-то? — не поняла Всеслава.

— Ну как же, госпожа, — принялся объяснять Молодило. — Войско он снова собирает. Хочет племенных вождей да прочих нарочитых сплотить опять идти войной на руссов. Для этого казна нужна, а где ее взять, как не у хазар.

— Да неужто после того, что он в Тешилове сотворил, люди за ним пойдут?! — возмущенно приподнялась на своем ложе Всеслава.

— Ох, госпожа, — вздохнул игрец. — Вот за это, — с горькой тоской неимущего старик обвел взглядом щедро завешенные драгоценными коврами стены, стоящие на полках хорезмские чеканные блюда, оплетенные сканью серебряные булгарские кувшины, муравленые плошки и кубки бесценного веденецкого стекла, — еще как пойдут!

— Только вот этого, — подхватил Держко, — очень много надо! А у хозяина нашего пока не на все хватает. Думал добычей, которую в Тешилове взял, дела поправить, а тут ведь какая незадача.

Всеслава кивнула. Еще в первые дни ее болезни Анастасий поведал ей, как ярился Ратьша, узнав о том, что Хельгисон с Нежданом его людей порубили, полон да награбленное отняли. Ох, Велес, батюшка! Почему же ты не помог, зачем не поторопил милого на пути в Тешилов, за что не нашептал, какой дорогой поехал Мстиславич. Неужто разгневался, что Незнамов сын изменил тебе, обратившись к Белому Богу, или сделать ничего не смог, ибо вещие норны уже заранее выпряли нити судьбы?

— А нынче еще и торговля в этих местах совсем заглохла, — продолжал между тем Держко. — Руссы своими ладьями всю Оку перекрыли, купцов вниз по реке никого не пускают, не хотят, чтобы хазарам о численности и снаряжении их войска разбалтывали.

— А этот русс, как его, бишь, Хельгисон, да Соловей, Незнамов сын, — с явным неодобрением добавил дед Молодило, — всю Мещеру нынче перебаламутили!

— Все хозяина нашего Ратьшу Дедославского отыскать пытаются, — снова подхватил Держко. — Боярина Остромира, который со своими людьми к нему шел, с полдороги воротили и едва не силком к русскому войску присоединиться заставили. Хозяин нынче на здешних болотах словно в осаде сидит, носа не кажет! Вот и лютует так, что мочи никакой нет!

Он еще что-то говорил, но Всеслава его не слышала. В изнеможении откинувшись на подушки, она повторяла как заклинание: «Неждан, Нежданушка, лада мой милый, сокол мой ясный! Оказывается, совсем недалече летаешь, все голубку свою разыскиваешь, ворогу лютому месть вершишь! Ах, как бы тебе весточку передать!».

— Даже не проси, госпожа, — решительно покачал головой дед Молодило. — Хозяин, коли дознается, и в ином мире нас отыщет! Да и люди твоего светлейшего брата и владыки руссов еще неизвестно как встретят!

— Ну, коли сами боитесь за ворота нос высунуть, товарищу моему верному и лекарю Анастасию подсобите отсюда выбраться! — решила не сдаваться княжна. — Уж он-то с княжьими людьми точно разберется.

— Ох, госпожа, — угрюмо потупился Держко, — это легче сказать, нежели выполнить! Да Мстиславич этого ромея крепче, чем тебя, сторожит! Все от него какой-то невиданной горючей смеси требует. Ромей пока запирается, а княжич ярится, казнями разными ему грозит!

— Боюсь, что от угроз он уже перешел к действиям! — горячо подхватила Всеслава, вспомнив следы от побоев, которые тщетно пытался утаить от нее упорно не желавший обременять девушку своими невзгодами Анастасий. — Я что, братца своего троюродного не знаю? Для него же человека замучить, что нам с вами водицы испить!

— Вот потому-то и боязно! — вновь подал голос дед Молодило. — У Ратьши Дедославского на этом подворье глаза повсюду, а где упускают его соглядатаи, там девка его свирющая доглядывает да господину своему все докладывает. А она-то точно жалости не знает, хуже собаки цепной! Ее даже кромешники здешние боятся!

Ох, Войнега, Войнега! Подруженька любимая! Впрочем, чему тут удивляться. Дочка старого Добрынича и прежде глядела на мир Ратьшиными глазами, а уж ныне и подавно.

Дед Молодило, чувствуя себя виноватым, еще больше сгорбил усталые плечи:

— Я все понимаю, госпожа. Думаешь, мне не больно смотреть, как хозяин над ромеем твоим измывается. Уж знает тот про порошок или нет, а по всему видать, человек он добрый и лекарь тороватый. Тебя, госпожа, на резвые ноженьки поднял, внучка моего Улебушку обещал вылечить.

Он немного помолчал, потом с чувством продолжил:

— Но, все-таки, чужой он и вера его чужая и чудная. Что это за бог, который даже сына своего от лютой смерти не сумел уберечь? Да и крест их этот, которому они поклоняются. Это же то же самое, что виселице или дыбе поклоняться!

Всеслава хотела объяснить старику, как глубоко тот неправ, но тут молчавший до сей поры Улебушка потянул поводыря за рукав:

— Деда, а это разве крест ромейский?

Он держал в руках привеску, изображающую Мировое Древо и подателя жизни Рода. Человек несведущий и вправду мог принять привеску за главный символ христиан.

У Всеславы учащенно забилось сердце. Она знала руку, отлившую оберег:

— Это работа Арво Кейо, — с уверенностью заявила она.

— Откуда это у тебя? — со страхом глянул на внука поводырь. — Неужто я на старости лет взрастил вора.

— Не крал я ничего! — обиженно надул губы Улеб. — Ромей сам мне подарил. Сказал, что вещь дорогая, памятная, и, если с ним что случится, жалко, если она попадет в недобрые руки.

— Откуда у ромея наш оберег? — Держко потрясенно взъерошил и без того всклокоченные вихры.

— Хранильник подарил.

Всеслава вкратце поведала, при каких обстоятельствах встретились кудесник и Анастасий.

— Друзья великого Арво — наши друзья, — поспешил заверить ее, сверкая шустрыми глазами, Держко.

— Так-то оно так, — провел рукой по седой бороде Молодило. — Только для того, чтобы выполнить то, что светлейшая княжна просит, надо не просто иметь отлитый волхвом оберег, но самому быть кудесником! А у меня теперь даже бубна нет!

Теперь? Всеслава не ослышалась?

— Сам виноват, дед! — стараясь не глядеть на поводыря, проворчал Держко. — Не напророчил бы ты тому русскому князю беды, сидел бы нынче в Нове городе, горя не знал. И внук твой не имел бы нужды смотреть на смерть между ног!

— Молчи, не твое дело, дурень! — оборвал его старик. — Я Олегу не сказал ничего, кроме правды, а правда, она не всем по нраву!

Глаза его блеснули, он распрямил согнутую возрастом и необходимостью склоняться перед всеми и каждым натруженную спину, и Всеслава увидела другого человека. Он стоял у жертвенного костра, звуками гулкого бубна вызывая духов. Он размыкал границы иного мира и видел не только прошлое, но и грядущее. «Не сказал Олегу ничего, кроме правды». Далеко за пределами Руси ведали о загадочной гибели русского князя, служителя Перуна, искушенного в делах земных, но не сумевшего разгадать пророчество. Но никто не ведал о судьбе жреца, которому боги это пророчество открыли. Что там Анастасий рассказывал о троянской прорицательнице Кассандре?

— Не обессудь, госпожа княгиня, — твердо проговорил старый игрец, протягивая Всеславе привеску. — Мы люди маленькие, и в дела сильных мира сего нам негоже вмешиваться!

Он поднялся и по-прежнему прямо вышел из горницы. Притихший Держко и Улеб поплелись за ним.