Подвиг Сакко и Ванцетти

Глава четвертая

Около девяти часов утра 22 августа профессор уголовного права — одновременно он был и одним из виднейших адвокатов штата Массачусетс — пересекал лужайку перед зданием юридического факультета, где он должен был прочесть свою шестую и последнюю лекцию летнего семестра. Ему впервые приходилось читать лекции летом. Пока тянулись томительные жаркие дни, он разрывался между желанием как следует отдохнуть где-нибудь в горах или на взморье и чувством облегчения, что он остался здесь, в Бостоне, и может следить за последними стадиями процесса Сакко и Ванцетти.

В душе он изредка позволял себе признаться, как много значило для него это дело, — а ведь признаваться в этом даже самому себе было небезопасно. Когда же то или иное событие вынуждало его подумать, что процесс Сакко и Ванцетти стал основной движущей силой его повседневного существования, он едва сдерживал ярость против тех сил, которые определяли ход этого процесса. И это волновало его, пожалуй, больше всего, ведь еще в молодости он приучился решительно подавлять в себе приступы гнева.

Но в то особенное, такое спокойное и такое трагическое утро ярость его хоть и не прорывалась наружу, но распирала его, как туго сжатая стальная пружина. Накануне вечером он узнал, что ректор университета, который возглавлял Совещательную комиссию при губернаторе штата по делу Сакко и Ванцетти, в крайне неприятных выражениях высказался об участии профессора в этом деле.

Говоря о нем, ректор назвал его «этот еврей» и заявил, что пыл, с которым евреи ринулись на защиту «двух итальянских коммунистов», сам по себе очень подозрителен.

В том, что ректор университета не любит евреев, не было ничего нового или неожиданного. С первых же дней своего пребывания в университете профессор неизменно ощущал подчеркнутую неприязнь ректора к людям его национальности. Правда, надо сказать, что ректор питал почти такую же неприязнь и к другим национальным меньшинствам Соединенных Штатов, и если его нелюбовь к евреям выражалась чаще и резче, это происходило потому, что ему труднее было закрыть двери университета перед ними, чем перед представителями некоторых других национальностей.

Торопливо пересекая лужайку, профессор с горечью думал об этом. Он не мог забыть также и о своей наружности, что беспрестанно задевало его чувствительность. Всего того, чем обладал ректор университета, недоставало профессору уголовного права: профессор не был янки; он даже не был американцем по рождению; не был он голубоглазым, не был и аристократом по виду. Когда он разговаривал, к его речи примешивался отзвук чужого языка. Острый взгляд его темных продолговатых глаз скрывался за толстыми стеклами очков, а большая голова была неловко посажена на тонкой шее. Даже если бы он сумел вытравить из сознания навязчивую мысль о своей внешности, город Бостон 1927 года этого бы ему не позволил.

«Пусть так, — говорил он себе в то утро, проходя по лужайке, — я — еврей. И вот сейчас этот еврей совершит поступок, может быть, смелый, а может быть, и глупый — он посвятит последнюю лекцию своего курса процессу Сакко и Ванцетти».

Решение, которое он принял вчера вечером, утешало его и разжигало в нем гнев. На юридическом факультете все знали, что блестящий, уничтожающий памфлет, который профессор опубликовал в защиту Сакко и Ванцетти, привел в негодование ректора университета. Ректор счел этот поступок не только неразумным, — он воспринял выступление профессора уголовного права и как выпад против него, ректора, лично. Ректор университета по-своему понимал создавшуюся ситуацию. Он видел, что эти безоружные и беззащитные бунтовщики, ожидающие своей смерти, обладают необъяснимой силой, поднявшей на их защиту полмира. Их таинственная сила приводила его в ужас. И он не мог понять, как профессор уголовного права, который и без того его раздражал, не замечает этой силы, а видит перед собой лишь двух покинутых всеми людей, ожидающих своего конца.

Войдя этим утром в здание юридического факультета, профессор встретил трех дожидавшихся его репортеров. Не тратя времени даром, они тут же стали допытываться, правда ли, что его последняя лекция из цикла памяти Роджера Вильямса[4] будет посвящена делу Сакко и Ванцетти.

— Правда, — отрезал профессор сухо и нелюбезно.

— Не расскажете ли вы нам что-нибудь об этой лекции или о заключении Совещательной комиссии, профессор?

Они имели в виду комиссию, возглавляемую ректором университета, которая была назначена губернатором штата для окончательного заключения по делу Сакко и Ванцетти.

— Мне нечего вам рассказывать, — ответил профессор. — Если хотите послушать лекцию, войдите в аудиторию. Двери для вас открыты. А никаких сообщений я вам делать не стану.

Приглашение было великодушным, и они последовали за профессором в аудиторию. Там уже собралось около трехсот студентов — почти все слушатели факультета. Для летнего семестра лекции профессора уголовного права посещались очень неплохо. Острый ум и язвительная ирония, за которые его так побаивались и не любили одни, завоевали ему почтительное восхищение других.

«Во всяком случае, — подумал он, занимая свое место на кафедре, — студенты не питают ко мне отвращения».

Он облокотился на кафедру и скользнул взглядом по возбужденным молодым лицам. Аудитория была старомодной, построенной в виде амфитеатра. Профессор стоял как бы на дне его, а вокруг, до самого потолка — ряд за рядом — возвышались истертые скамьи, на которых сидели студенты; они вынули свои блокноты и приготовились записывать лекцию; многие из них сидели, подперев подбородок, и глядели на него сосредоточенно и пытливо.

«Во всяком случае, — продолжал размышлять профессор, — я никогда не навевал скуку, а если у меня и есть неистребимая жажда к самоуничтожению, она, по-видимому, доставляет мне удовольствие. Правда, она раздражает ректора университета не меньше, чем другие мои качества, — ведь ректор так старательно избегает всяких треволнений». Впрочем, сейчас уже даже и это не играло роли, ибо, размышляя о деле Сакко и Ванцетти и о своем собственном отношении к нему, профессор пришел к некоторым весьма важным выводам.

Сначала перед профессором встал вопрос: нужно ли ему вообще иметь свою точку зрения на это дело — какую-нибудь точку зрения? Следует ли ему признать, что обвиняемые виновны, или, наоборот, отрицать, что они виновны, а может быть, на худой конец, лишь сожалеть о том, что некоторые детали ведения процесса были не совсем на высоте?.. Много месяцев кряду его терзала тревожная мысль — искать ли ему свою точку зрения в этом вопросе, пойти ли ему на то, что его могут припутать к красным, больше того — назвать красным? В конце концов в результате мучительной борьбы с самим собой он решил изучить все обстоятельства дела самым тщательным образом.

Он отлично помнил, как подошел к этому решению и как он его принял. Ведь это решение обусловило вое, что затем последовало. Он действительно тщательно изучил все обстоятельства процесса. Может быть, он сперва собирался заглянуть в дело Сакко и Ванцетти лишь мельком; но кончилось тем, что он погрузился в него целиком, и ему пришлось принять и второе решение — ответить на вопрос: «Виновны они или не виновны?»

Когда он ответил и на этот вопрос, следующий шаг был сделан куда быстрее. Он знал, чем грозит ему этот шаг, и боязнь последствий владела нм долгие дни и недели. Профессору нелегко было добиться в жизни успеха; ему пришлось завоевывать новую страну, новый язык, чуждых ему людей, узнать неведомый раньше стыд и неиспытанное прежде презрение. И он прошел через все это.

Приняв решение, он понял, что ему, быть может, придется потерять все, что он отвоевал, все, чего он достиг; тем не менее он сказал себе прямо и чистосердечно: «Трудно жить в мире, построенном на лжи. Человек может стать лжецом, но лично я в таком качестве чувствую себя неуютно. Может быть, я когда-нибудь и стал бы влиятельным судьей или очень богатым адвокатом. Кто знает, чем я стану теперь, но я буду чувствовать себя не так неуютно».

И тогда он сел и написал свой памфлет о деле Сакко и Ванцетти.

Все это профессор вспомнил сейчас, глядя на юные лица. Он собрался с мыслями и разложил свои записи, чтобы начать лекцию. Взглянув на часы над дверью, он заметил: было ровно девять часов и одна минута. Он откашлялся, кивнул своей большой головой и постучал карандашом по кафедре.

— Итак, — сказал профессор, — мы приступаем к последней из наших лекций, посвященных теории судебных доказательств. Мы рассмотрели ряд дел, взятых, если можно так выразиться, из чертогов судейской славы… а подчас и бесславия. Все эти дела принадлежат прошлому. Но сегодня я осмелюсь подвергнуть разбору дело, которое принадлежит настоящему. Тот факт, что сегодня двадцать второе августа, подчеркивает значение моей лекции, а также, и избранного мною предмета. Сегодня — день, назначенный губернатором штата для казни Сакко и Ванцетти: двух итальянцев-агитаторов, которые ожидают своего конца в камерах смертников.

Найдутся люди, которые сочтут не только бестактным, но и непозволительным, что за несколько часов до исполнения смертного приговора я подвергаю анализу доказательства, на основании которых были осуждены два человека. Но я не встал на этот путь необдуманно и не считаю это ни бестактным, ни непозволительным. Изучение истории должно иметь дело не только с мертвыми, но и с живыми. Хороший юрист сознательно включается в ход исторических событий.

Уместно и то, что такой теме посвящена заключительная лекция из цикла памяти Роджера Вильямса. Слишком часто мы произносим имена, не думая об их значении и не вникая в то, что с ними связано. Роджер Вильямс посвятил свою жизнь борьбе против всякого принуждения — как церковного, так и государственного — в делах человеческой совести, и потому его помнят и будут помнить до тех пор, пока существует наша страна. Это налагает известную ответственность на всякого, кто решился участвовать в чтениях имени Роджера Вильямса. Свобода совести — не пустые слова. Это образ жизни, за который надо бороться неослабно и упорно. Опасности грозят каждому, кто хочет сражаться за человеческое достоинство; но награда соразмерна дерзанию.

Сегодняшний день не похож на другие дни. Он не похож ни на один день, который я могу припомнить в своей жизни. Сегодняшнему дню суждено остаться в памяти людей, ибо сегодня готовят жестокий удар всем, кто любит справедливость и искренне верит в свободу совести. Вот почему то, что я собираюсь сказать, приобретает особое значение.

Тут профессор оглядел аудиторию. Почти все лица выражали нетерпение и внутреннюю тревогу. Да и он сам волновался все больше и больше; все силы его были напряжены, и он чувствовал, что тело его покрывается испариной. Профессор, зная по опыту, что к концу лекции он совершенно обессилеет, стал говорить медленно и раздельно:

— Я хочу начать с обзора некоторых обстоятельств данного процесса. В отведенное нам время мы, конечно, не можем воспроизвести все дело полностью. Но я убежден, что в общих чертах вы с ним знакомы. Наша задача заключается в том, чтобы рассмотреть факты в свете определенных норм и практики судебных доказательств. Постараемся это сделать.

Как вы знаете, события, которые привели к предстоящей казни, произошли немного более семи лет назад, пятнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцатого года, в городе Саут-Брейнтри, штата Массачусетс. В этот день кассир Парментер и охранник кассира Берарделли были застрелены двумя вооруженными людьми. В качестве оружия были применены револьверы. Кассир и охранник несли два ящика, в которых находилась заработная плата рабочих и служащих фабрики Слэйтера и Моррила в сумме 15 776 долларов и 51 цент. Деньги несли по главной улице города из помещения конторы фирмы на фабрику. В момент убийства к месту преступления подъехала и остановилась машина, в которой находилось еще два человека; убийцы бросили ящики с деньгами в машину, вскочили в нее и скрылись с большой скоростью. Машина, которой пользовались для совершения грабежа, была через два дня найдена в лесу на некотором расстоянии от Саут-Брейнтри; полиция обнаружила следы машины меньшего размера, которые вели от этого места. Иными словами, другая машина встретила машину преступников, они пересели в нее и скрылись.

В это самое время полиция вела следствие по делу о сходном преступлении, совершенном неподалеку — в городе Бриджуотер. Сходство между тем и другим преступлением заключалось в том, что в обоих случаях убийцы пользовались машиной и в обоих случаях свидетели высказывали предположение, будто преступники — итальянцы.

Таким образом, в руках полиции оказалась какая-то нить, ведущая к виновникам убийства: ищут итальянца, владеющего автомашиной. Поскольку в одном из этих преступлений — в бриджуотерском — машина уехала по направлению к Кочезетту, полиция пришла к вполне допустимому предположению, что итальянец, владелец машины, живет в этом городе.

Здесь я должен заметить, что такое предположение могло быть отнесено к любому промышленному городу Новой Англии[5] ибо каждый промышленный город в нашем краю населяет значительное число итальянцев, а по закону средних чисел по крайней мере один из итальянцев в каждом городе может быть владельцем машины. Но это не смутило полицию. Она обнаружила в Кочезетте итальянца, по фамилии Бода, который являлся владельцем машины.

Опуская кое-какие подробности, переходим к новому месту действия — к гаражу некоего Джонсона, где была найдена машина Бода, доставленная туда для ремонта.

Полиция установила слежку, чтобы выяснить, кто придет за этой машиной. Вечером пятого мая, то есть через три недели после преступления, за машиной действительно явились четверо — Бода и трое других итальянцев.

Следует остановиться на обстановке, в которой произошли эти события, а также коснуться того представления об окружающем мире, которое имел в то время любой итальянский радикал. Я говорю — итальянский радикал потому, что, по сути дела, именно этот термин приложим как к Сакко, так и к Ванцетти, кем бы мы их ни считали — анархистами, коммунистами или социалистами. Во всяком случае, они были радикалами. В то время, весной тысяча девятьсот двадцатого года, жизнь радикала была не слишком привольной. Генеральный прокурор Пальмер предпринял массовые судебные преследования красных с целью их поголовной высылки из страны. Особенно жестоко обращались с радикалами иностранного происхождения; очень часто действия властей носили такой характер, с которым нам сегодня трудно примириться. Чтобы пролить свет на истинное положение вещей, напомню о деле некоего Сальседо — итальянца, печатника и радикала, — который содержался весной тысяча девятьсот двадцатого года по указанию министерства юстиции в заключении на четырнадцатом этаже здания на улице Парк-Роу в Нью-Йорке. Владелец машины Бода и его товарищи были друзьями печатника Сальседо. Четвертого мая они узнали, что искалеченный труп Сальседо был найден на тротуаре перед зданием на Парк-Роу — в результате насилия или несчастного случая он упал с высоты четырнадцатого этажа. Бода и его товарищи законно сочли, что и над ними нависла угроза. У них имелась радикальная литература; они решили, что нужно ее спрятать. У них были друзья, которые, по их мнению, тоже находились в опасности; их следовало предупредить. Для всего этого им понадобилась машина. Бода и его трое друзей пришли справиться, отремонтирована ли она. Им сказали, что машина еще не готова. Едва только они ушли, как миссис Джонсон, жена владельца гаража, тут же дала знать полиции об их приходе.

В числе тех троих, кто пришел за машиной вместе с Бода, были Сакко и Ванцетти. Выйдя из гаража, они сели в трамвай. В трамвай вместе с ними сел полицейский и там же их арестовал. Судя по всему, Сакко и Ванцетти и не подозревали, за что они арестованы, и не оказали никакого сопротивления; они тихо и мирно пошли за полицейским.

Такова в нескольких словах картина, положившая начало цепи событий, которые тянулись семь лет и привели этих злосчастных людей туда, где они сейчас находятся.

До сих пор я говорил о преступлении. Даже самое простое преступление становится необычайно запутанным, если подходить к нему с точки зрения юридической. Но вопрос, который я хочу рассмотреть сегодня, меньше касается характера преступления, чем характера судебных доказательств. Вы, наверно, уже обратили внимание на то, что вопрос о судебном доказательстве выглядит в данном случае довольно просто. Он состоит в необходимости опознать Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти как участников той шайки из четырех человек, которые в момент совершения грабежа и убийства действовали на улице и находились в машине. Но, прежде чем перейти к деталям судебного доказательства, нужно отметить, что, когда их арестовали, Сакко и Ванцетти очень плохо говорили по- английски. В то время они оба не могли ни членораздельно объясняться по-английски, ни понимать беглую речь. Теперь положение изменилось. За семь лет заключения оба они изучали английский язык и и значительной степени овладели им. Но тогда они часто неправильно понимали заданные им вопросы, а ответы, которые они давали, неправильно переводились. Приемы, которые позволял себе судебный переводчик, вызывают серьезные сомнения в его добросовестности.

Сакко и Ванцетти предстали перед судом больше чем через год после их ареста. Процесс продолжался семь недель. Четырнадцатого июня тысяча девятьсот двадцать первого года оба они были признаны виновными в предумышленном убийстве.

Если говорить о судебных доказательствах, главный вопрос, как я уже отметил, сводился к опознанию Сакко и Ванцетти в качестве участников шайки налетчиков. В ходе процесса давали показания пятьдесят девять свидетелей обвинения, выдвинутых прокуратурой штата Массачусетс. Некоторые из них заявляли, что видели обвиняемых в Саут-Брейнтри утром в день убийства, другие опознали Сакко как одного из убийц, а Ванцетти как одного из тех, кто находился в машине. С другой стороны, свидетели защиты установили алиби как Сакко, так и Ванцетти. Свидетели защиты показали под присягой, что пятнадцатого апреля Сакко находился в Бостоне, где он наводил справки о порядке получения заграничного паспорта для отъезда в Италию. Показания этих свидетелей подтверждались одним из служащих итальянского консульства, который заявил под присягой, что Сакко посетил консульство в Бостоне в день убийства в два часа пятнадцать минут пополудни. Другие свидетели говорили, что пятнадцатого апреля, в тот самый день, когда было совершено убийство, Ванцетти торговал вразнос рыбой на довольно большом расстоянии от Саут-Брейнтри. Иными словами, один свидетель за другим подтверждали под присягой, что как Сакко, так и Ванцетти не могли участвовать в преступлении, совершенном в Саут-Брейнтри.

В свете всех этих фактов можно было бы полагать, что здравомыслящие люди не станут с легкостью решать вопрос о виновности или невиновности Сакко и Ванцетти.

Однако дело обстоит не так просто, да и не все люди являются достаточно здравомыслящими. К тому же нельзя забывать, что многие свидетели обвинения показали под присягой, что Сакко и Ванцетти участвовали в преступлении. Таким образом, мы очутились перед лицом совершенно противоречивых свидетельских показаний.

В отведенное мне здесь время и не могу и не хочу вдаваться в анализ всех свидетельских показаний или в характеристику каждого из тех, кто давал эти показания. Вместо этого я хотел бы остановиться на некоторых общих положениях и, в частности, на вопросе о том, заслуживают ли доверия показания раздраженных или предубежденных людей.

К примеру, одна из свидетельниц проявила сверхъестественную наблюдательность — и удивительную память. Показания ее следует привести хотя бы потому, что этот случай очень характерен для методов, которыми было обеспечено опознание Сакко и Ванцетти в качестве преступников. Имя этой свидетельницы — Мэри Э. Сплейн. Вскоре после того, как было совершено преступление, сыскное агентство Пинкертона предъявило мисс Сплейн коллекцию фотокарточек известных преступников, и мисс Сплейн отобрала карточку Тони Пальмизано, указав на него как на одного из бандитов, которых она видела в машине. Тем не менее четырнадцать месяцев спустя она опознала в качестве лица, замеченного ею в машине, Николо Сакко.

Не менее любопытны обстоятельства, при которых она сделала свое первоначальное наблюдение. Она работала на втором этаже здания по другую сторону улицы. Когда раздались выстрелы, мисс Сплейн бросила работу и кинулась к окну. Можете себе представить, в каком возбуждении она находилась. Когда она подбежала к окну, автомобиль с убийцами уже отъезжал, и, таким образом, она могла лишь мельком увидеть машину, прежде чем та исчезла. Но, давая показания четырнадцать месяцев спустя, она проявила удивительную память. Я приведу выдержку из судебного протокола.

«Вопрос. Можете ли вы описать его этим джентльменам?

Мисс Сплейн. Да, сэр. Этот человек был, пожалуй, чуть выше меня ростом. Он весил, вероятно, от 140 до 155 фунтов. Он был мускулистым… он выглядел энергичным человеком. Особенно приметилась мне его левая рука; это была довольно крупная рука, рука, которая свидетельствовала о силе, а плечо…

Вопрос. А где он держал руку?

Мисс Сплейн. Его левая рука уже лежала на спинке переднего сиденья. Он был одет во что-то серое; кажется, это была рубашка такого сероватого, словно темно-синего цвета, а лицо было, так сказать, ясно очерченное, резкое. Вот здесь оно немножко суживалось, совсем немножко суживалось. А лоб был высоким. Волосы были зачесаны назад, а длиной они были приблизительно в два — два с половиной дюйма, брови были темными, а лицо бледное, такое странно бледное, почти зеленоватое».

Так она описывает картину, которая на мгновение мелькнула у нее перед глазами четырнадцать месяцев назад. Заодно в ходе этих воспоминаний мисс Сплейн опознала Николо Сакко как человека, которого тогда видела.

Можно утверждать, что в обычное время и в нормальных условиях подобное опознание было бы не только невозможно, но и выглядело бы попросту чудовищным. Насколько оно чудовищно, ясно видно на примере некоего Люиса Пельцера. Как и мисс Сплейн, Пельцер сперва не смог опознать Сакко и Ванцетти, но опять-таки, как и мисс Сплейн, его впоследствии озарила удивительная память. Когда Сакко и Ванцетти были арестованы, полиция показала их Пельцеру. Он заявил, что никак не может опознать их в качестве преступников. Вслед за тем Пельцер, работавший на одной из сапожных фабрик, тесно связанных с ограбленной фирмой «Слэйтер и Моррил», был неожиданно уволен и остался без работы. Несколько недель спустя его память освежилась: он вдруг оказался в силах опознать Сакко и Ванцетти в качестве преступников. Ему сразу же была предложена работа на той же фабрике.

Но Пельцер был не одинок. Во многих случаях отсутствие памяти влекло за собой безработицу. Когда же человека нельзя было уволить, прокурор и его сотрудники, усердствуя во славу правосудия, прибегали к угрозам как прямым, так и косвенным. Подчас их методы были столь откровенны, что следы этого сохранились даже в судебном протоколе.

Право же, горько выдвигать такие обвинения, но в связи с делом Сакко и Ванцетти они как нельзя более уместны. Казнь, назначенная на сегодняшнюю ночь, является логическим следствием этого невероятного и безжалостного процесса. Некоторые лица глубоко убеждены в том, что Сакко и Ванцетти нельзя оставить в живых. Я заявляю об этом со всей серьезностью и без всяких колебаний.

Важно напомнить, что преступление в Саут-Брейнтри произошло в необычную пору — странную и в некотором роде ужасную пору в истории нашей страны. Печальной памяти массовые аресты, произведенные генеральным прокурором Пальмером, разожгли страсти по всей Америке. Красных и большевиков видели повсюду — за каждым углом, в каждом темном переулке, на каждой фабрике и в особенности на тех фабриках, где рабочие роптали, потому что на свой заработок они не могли прокормить и одеть семью. Удивительно ли, — а может быть, и совсем не удивительно, — что за каждым кустом видели каких-то бородатых чертей с бомбами, а газеты ежедневно внушали, что все эти большевики и агитаторы — люди иностранного происхождения. Миллионы и миллионы американцев были запуганы тем, что красные угрожают свободе и независимости Америки. В такой накаленной атмосфере здесь, в Массачусетсе, было — совершено зверское преступление, и довольно убедительная версия о том, что преступниками были итальянцы, еще больше усилила царившее предубеждение.

И вот Сакко и Ванцетти приводят в зал суда в качестве подсудимых. Они не умеют говорить по-английски. Они напуганы, забиты, плохо одеты. Вызывают одного свидетеля за другим; их спрашивают, являются ли обвиняемые теми людьми, которые принимали участие в преступлении, совершенном более года назад столь молниеносно и оставившем в воображении свидетелей такой неизгладимый след. И один свидетель за другим опознают Сакко и Ванцетти.

Джентльмены, что все это должно означать с точки зрения теории судебных доказательств?.. Согласно англосаксонскому праву, о котором многие из нас говорят с такой гордостью, человека нельзя осудить за убийство, если налицо нет неопровержимых показаний очевидцев, ибо это ставит под угрозу его жизнь. Так оно и должно быть. Правда, людей осуждали иногда и на основании косвенных улик; но роковой акт узаконенного уничтожения человеческой жизни требует предосторожностей. Сакко и Ванцетти были осуждены на основании показаний очевидцев. Но загвоздка, джентльмены, заключается в том, что эти очевидцы были лишены возможности говорить правду. Куда более достоверные показания очевидцев свидетельствуют, что Сакко и Ванцетти находились за много миль от места преступления в тот момент, когда оно совершалось. Одно из косвенных доказательств невиновности подсудимых так и осталось совершенно непоколебленным.

Я перехожу теперь к этому косвенному доказательству. При аресте Сакко и Ванцетти у Сакко обнаружили револьвер. Этот револьвер и был предъявлен на процессе в качестве улики. Известному эксперту по огнестрельному оружию, капитану Проктору, было предложено исследовать револьвер, найденный у Сакко, и высказать свое мнение о том, могла ли из этого револьвера быть послана пуля, изъятая из тела жертвы. В таких случаях умелый эксперт по огнестрельному оружию может сделать вполне определенное заключение, а капитан Проктор считался опытным экспертом. Он произвел исследование и пришел к выводу, что пуля, с помощью которой было совершено убийство, не могла вылететь из револьвера, принадлежавшего Николо Сакко и найденного у него. Однако похоже на то, что прокурор, не желая, чтобы обвинительное заключение развеялось в прах, в частной беседе убедил капитана Проктора уклончиво ответить на поставленный ему вопрос, который гласил: «Составили ли вы себе мнение о том, могла ли пуля номер три быть послана из автоматического револьвера системы Кольт, который предъявлен в качестве улики (револьвер Сакко)?» Ответ Проктора звучал поистине странно: «Я придерживаюсь мнения, что эта пуля не дает возможности утверждать, что она не могла быть послана из этого револьвера». Вот ответ, джентльмены, который оставит печальную память в нашей истории. Что означал ответ эксперта? Присяжные приняли его за признание револьвера Сакко орудием убийства. Так, мне кажется, только и можно было понять его, если мы знаем простой английский язык. Однако капитан Проктор не имел в виду ничего подобного. Ответ, данный им, был просто компромиссом, к которому пришли прокурор и эксперт по огнестрельному оружию. Впоследствии этот эксперт показал под присягой: «Если бы мне задали прямой вопрос: нашел ли я определенное доказательство тому, что эта так называемая смертельная пуля вылетела из револьвера Сакко, я ответил бы отрицательно, как я это и делаю сейчас без всяких колебаний».

Казалось бы, джентльмены, что это показание, аннулирующее первоначальное заявление эксперта и приложенное к одной из апелляций Сакко и Ванцетти, должно было обеспечить им пересмотр дела. Но этого не случилось. Ранее я уже говорил о показаниях очевидцев. Я взвесил их показания в свете возможности, вероятности и очевидности, ибо слишком часто человек видит то, что он хочет видеть. Точно так же язык слабого человека произносит слова, которые своекорыстный прокурор и предубежденный судья вкладывают ему в уста.

А в тысяча девятьсот двадцатом году в Соединенных Штатах, в Массачусетсе, равно как и в Саут-Брейнтри, некоторые лица возжелали, чтобы люди, подобные Сакко и Ванцетти, были обвинены и осуждены за убийство, а следовательно, приговорены к смерти. Разве они не были радикалами, а следовательно, врагами всякой благопристойности? Разве они не были красными, а следовательно, не похожи на честных и порядочных граждан? Разве они не выступали против капитализма, который, право же, является единственно верным, дарованным самим господом богом образом жизни в наших Соединенных Штатах? Разве они не протестовали против войны, а мы ведь только что кончили войну во славу демократии во всем мире — войну, против которой не посмел бы протестовать ни один честный и порядочный гражданин? Разве они не глумились над общественным строем, основанным на погоне за прибылью, тогда как нам предначертано богом и конституцией вечно сохранять экономический строй, основанный на погоне за прибылью, на неистребимом желании одного человека заработать больше денег, чем его ближний, даже если для этого ему понадобится содрать со своего ближнего шкуру?

Может быть, невежливо задавать такие вопросы, джентльмены, но я задаю их для того, чтобы вы лучше поняли практику нашего суда. Я полностью сознаю серьезность моих заявлений. Но никто не может найти своего места в жизни, пока не подчинит свои поступки требованиям, которые предъявляет ему жизнь. И тут не место легкомыслию. Не место легкомыслию и в деле Сакко и Ванцетти, а ведь не успеет минуть сегодняшний день, как их заставят заплатить своей жизнью за убеждения, которых они придерживаются, а не за преступления, которых они не совершали.

Джентльмены, свидетельские показания могут быть либо господином, либо слугой правосудия, как я уже вам показал и собираюсь показать еще более отчетливо…

Профессор продолжал говорить еще минут двадцать; тем не менее, когда он окончил, он почувствовал, что не сказал чего-то очень важного, что ему хотелось сказать. Он хотел сказать, что в суде, которым правили ректор университета и губернатор штата, где орудовал их судья, не могло быть правосудия для таких людей, как Сакко и Ванцетти. Но, если бы он это сказал, он бы навсегда отрезал себе путь к будущему.

Лекция кончилась, но он все еще находился во власти своих мыслей. Он чувствовал ту удивительную слабость, которая постоянно овладевала им после продолжительной лекции; как и всегда в таких случаях, ему захотелось немедленно остаться одному. Но студенты толпились вокруг; некоторые из них благодарили его, другие все еще находились под впечатлением того, что он сказал. Один из них так выразил владевшие им чувства:

— Неужели, сэр, их казнят сегодня ночью! Что нам делать? Ведь, наверно, можно что-нибудь сделать?

— Боюсь, что ничего сделать нельзя, — ответил профессор.

— Не хотите же вы сказать, сэр, что правосудие — это балаган, что суд — чепуха, а закона нет вовсе?

Профессор был потрясен. Он пристально посмотрел на студента, бросившего ему в лицо такие слова; это был рыжий парень с живыми глазами. И профессор стал еще мрачнее; он как-то сразу протрезвел и испугался. «Что ж, — невольно подумал он, — в наше время есть чего бояться».

— Вы ведь именно это хотели сказать, сэр? — настаивал студент.

— Если бы я пожелал это сказать, — услышал профессор свой собственный голос, — моя жизнь была бы бесплодной, да и ваша тоже.

— Однако все, что вы сказали, свидетельствует о несправедливости. Какое же может быть правосудие, если все силы закона творят неправое дело?!

— Ну, это уже тема для совсем другой лекции…

Он взглянул на часы, извинился и кинулся к выходу, отмахиваясь от репортеров, которые хватали его за полы пиджака и забрасывали жадными вопросами.