Подземелье

42

Раиса улетала на вторые сутки после встречи с Логиновым.

Накануне, во второй половине дня, с «материка», из дальней суши задул вдруг тугой, устойчивый ветер, смахнул с улиц зыбкую морось, в считанные часы на клочки разодрал тучи и унес задавившую поселок непогоду через сопки к океану. К вечеру разлохмаченные комья небесной хмари трепыхались еще кое-где над окраинами, зацепившись за островерхий частокол тайги, но даже у приезжей журналистки уже не вызывало сомнений, что завтра летной погоде — быть.

И действительно, с утра над непросохшим аэродромом по-летнему ослепительно сияло солнце. От этого по обеим сторонам взлетно-посадочной полосы прибитая к земле бурая трава словно ожила и запоздало потянулась к обманчивому теплу. Впрочем, местные жители знали: нагрянувшему бабьему лету сроку отпущено день-другой, а потом уж заненастит до самых морозов. Возможно, поэтому авиаторы не стали дожидаться, когда грунтовое поле окончательно просохнет и, скорее всего, прикрыв глаза на свои строгие инструкции, приняли решение об отправке утреннего борта.

Раиса, стоя на крыльце аэробарака, прищурилась, ослепленная позолоченной голубизной октябрьского неба. Темноватая, несмотря на неистовство светила, глубина небосвода будто поддразнивала возможностью преодолеть всемогущее земное притяжение и взмыть ввысь без всяких пропеллеров и бензиновой вони. Где-то в оголившихся ветвях тополей свиристела беспечная пичуга, не помышлявшая, видно, улетать в теплые края. Темная стена тайги, маячившая по краям аэродрома, окутывалась там и сям зеленоватым дымом неувядающей хвои, то и дело полыхала неожиданными разноцветными вспышками слово подожженной солнечными лучами последней листвы.

Пребывая посреди этого благостного мерцания природы, Раиса подумала, что все случившееся с ней не могло быть ни чем иным, как тяжелым, пугающим сном, бесследно растворившимся в нарастающем блеске погожего утра. Но засевшие в груди холодные, острые осколки мешали поверить в спасительный обман, и она понимала, что искрящаяся под солнцем тайга хранит в своей потаенной глуби уродливые шрамы и черные плеши ожогов, а ее поруганное лоно, вполне возможно, вновь зачало и потаенно вынашивает новый противоестественный плод, сродни тому, что сгорел в пламени взорвавшегося погреба.

Напрасная, скорее всего, эта тревога без видимой последовательности обернулась в Раисиной голове нехитрым умозаключением о том, что человеческая душа — что бы она собой ни представляла — является частью всего сущего на земле, а потому корчится от творимого над ней насилия точно так же, как выловленная рыба на песке; как раздавленная лихим водителем собака, околевающая в дорожной пыли. Как тайга, бездумно оскверняемая потомком древней обезьяны, возомнившим себя венцом божественного творения.

При этом Раиса, горожанка до мозга костей, женским, а, вернее, материнским своим чутьем постигала, что тайга, как и душа — или наоборот, если угодно — умирает не сразу, в агонии изблевывая скверну и ядовитую желчь.

Но, как и большинство женщин, Раиса не любила долго предаваться отвлеченным философствованиям, а потому мысли ее, не меняя прежней тональности, переключились на более осязаемые предметы, от которых зависела дальнейшая жизнь, и тотчас в горле возник противный комок, предвещая близкие слезы.

Желающих улететь набралось немало, и возникли даже опасения по части грузоподъемности «кукурузника», важно маячившего начала взлетной полосы. Однако предстартовые тревоги оказались напрасными. Авиаторы, окончательно наплевав, по мнению Раисы, на технику безопасности, плотно набили тесный салон пассажирами вперемежку с багажом, и вскоре игрушечный самолетик, с грозным ревом, оттолкнувшись колесами от грунта, благополучно взмыл в пронзительно чистое небо и стал уверенно набирать высоту.

«Ископаемый» аэроплан, взяв круто в гору, упорно лез по прозрачному склону, будто и в самом деле надеялся достичь какой-то неведомой вершины.

Но это просто начинался обычный рейс на захолустной авиалинии, в котором доля риска уравновешивалась соответствующей долей везения; и в этой связи Раисе вспомнилась лаконичная пословица о том, кому везет на этом свете.

Выполняя вираж, самолет накренился, и Раиса, чувствуя, что заваливается на спину и глохнет от перепада давления, через плечо взглянула в расположенный у нее за спиной иллюминатор.

Под крылом неторопливо проплывал поселок. Высота стерла с его мостовых рытвины и ухабы, выпрямила стены и приподняла крыши строений, растворила в золотистой прозрачности воздуха следы надвигающегося распада. С высоты Октябрьск казался местом умиротворения страстей, отгородившимся твердынями таежных массивов от всяческой суеты.

Но Раисе уже невозможно было поверить в эту иллюзию, равно как и забыть о том, что пару дней назад там, внизу, ее визгливый телефонный звонок, ничего не изменив в расписании судеб, стал косвенной причиной смерти странного человека, алкоголика, невежды, сумасшедшего философа и убийцы Сергея Репина. При этом Раиса не могла отрицать, что перечисленные качества, вопреки здравому смыслу, не помешали ей влюбиться в такое чудовище.

Провожая взглядом уплывающий под брюхо самолета поселок, она думала о том, что дурацкий Репа, прежде чем уйти из ее жизни, словно вампир — сам, возможно, того не желая — высосал из возлюбленной, нет не кровь, а нечто даже более важное и необходимое для дальнейшего существования — надежду. Но, как и подобает вампиру, он не только отнял, но и дал ей кое-что взамен, сделал причастной к своей тайне.

Теперь Раиса знала, что, сойдя с трапа самолета и, проехав на троллейбусе по знакомым улицам города, она вернется не домой, к полузасохшим кактусам; не к постылой работе в склочной бабьей редакции; не в оголтелую, проросшую острыми локтями ближних кутерьму свихнувшегося бытия. Она, Раиса, вернется в свое собственное маленькое, затхлое, напоминающее картофельный подпол Подземелье, которому, скорее всего, удастся в конце концов сожрать ее так же, как то, большое и страшное, сожрало следователя Репу. Или не следователя, а сыщика. Для журналистки это существенной разницы не составляло.

АН-2 лег на другое крыло, подставляя бок солнцу. По фанерной обшивке салона разбежались ослепительные блики. Сквозь иллюминаторы опустившегося противоположного борта Раисе стала видна подернутая дымкой, далекая поверхность земной тверди, на которой многочисленные гари не казались пугающими и выглядели, как черные лужи смолы, пролитой на мохнатый ворс лесного ковра. Пропаханные колеями лесовозные «зимники» черными змеями извивались между втянутыми в плечи земли головами сопок. Самолет парил над огромным, разметавшимся по окружности горизонта пространством, над побуревшим ежиком тайги, прошитым серебряными нитями горных ручьев, над сине-стальными лентами студеных, зажатых пригоршнями распадков речек. Неказистой, но сумевшей таки вырваться из цепких силков гравитации птицей самолет неторопливо плыл в вышине, и, казалась, в эту минуту в природе не существовало силы, способной вернуть его на землю.

Пожилая женщина, плотно прижатая к Раисе справа, несколько раз встревожено глянула на соседку, склонилась к ее плечу, участливо спрашивая о чем-то. Сидящий слева пожилой мужчина тоже забеспокоился, осторожно прикоснулся к Раисиному локтю, и сквозь рев двигателя она различила, что он спрашивает о ее самочувствии.

А что — самочувствие? Нормальное было самочувствие и, как всегда, не нуждалась она ни в чьих заботах, потому что… Но тут Раиса сообразила, что из ее глаз вовсю текут слезы, разрушая прелесть макияжа.

От этого она расстроилась еще больше. Слезы обильнее покатились по сморщившемуся как от кислятины лицу, мутными каплями повисли на подбородке, и, наконец, она разрыдалась в голос, чем произвела легкий переполох среди пассажиров. Люди поднимались с мест, стараясь узнать, нельзя ли чем-нибудь помочь женщине, не перенесшей воздушной болтанки. Их голоса вперемешку с ревом мотора звучали для Раисы сплошным встревоженным гулом, и она в ответ на заботу только кивала и терла глаза.

Но если бы Раиса попыталась объяснить причину своих рыданий, она вызвала бы у попутчиков еще большее недоумение. Ведь плакала она, горько сожалея о том, что этот полет не может продлиться вечно.