Поэтический мир прерафаэлитов

My little Son, who look’d from thoughtful eyes

And moved and spoke in quiet grown-up wise,

Having my law the seventh time disobey’d,

I struck him, and dismiss’d

With hard words and unkiss’d,

— His Mother, who was patient, being dead.

Then, fearing lest his grief should hinder sleep,

I visited his bed,

But found him slumbering deep,

With darken’d eyelids, and their lashes yet

From his late sobbing wet.

And I, with moan,

Kissing away his tears, left others of my own;

For, on a table drawn beside his head,

He had put, within his reach,

A box of counters and a red-vein’d stone,

A piece of glass abraded by the beach,

And six or seven shells,

A bottle with bluebells,

And two French copper coins, ranged there with careful art,

To comfort his sad heart.

So when that night I pray’d

To God, I wept, and said:

Ah, when at last we lie with tranced breath,

Not vexing Thee in death,

And Thou rememberest of what toys

We made our joys,

How weakly understood

Thy great commanded good,

Then, fatherly not less

Than I whom Thou hast moulded from the clay,

Thou'lt leave Thy wrath, and say,

‘I will be sorry for their childishness.’

Сынишка мой, —

Он грустным взглядом в мать

И вовсе не шалун,

Но тут опять

В который раз нарушил мой запрет.

Его я шлепнул и отправил спать,

На сон грядущий не поцеловав.

Я был суров, я был неправ;

Но я не мать,

А матери давно уж нет!

Немного погодя,

Встревожась, я поднялся убедиться,

Уснул он или нет.

Он спал — и глубоко дышал во сне,

Но были влажны длинные ресницы.

Я влагу их губами осушил —

И сам не прослезился еле:

На столике, придвинутом к постели,

Малыш мой перед сном расположил

Все, что могло его утешить в горе:

Узорный камень, найденный у моря,

Шесть раковин, кусок стекла,

Обкатанный волной, коробку фишек,

Подснежник в склянке, пару шишек, —

Устроив так, чтобы рука могла

Ласкать сокровища свои…

— О Боже! —

Воскликнул я, — когда мы все заснем

И больше раздражать тебя не сможем,

Тогда припомни, что служило нам

Игрушками, какой бесценный хлам

Нас утешал на этом свете, —

И гнев на неразумных удержи,

И улыбнись, и как отец скажи:

Я их прощу,

Они ведь только дети.

‘I saw you take his kiss.’

ʽʼTis true.’

‘O, modesty!’

‘’Twas strictly kept.’

‘He thought me asleep; at least, I knew

‘He thought I thought he thought I slept.’

— Тебя он целовал!

— Да, целовал.

— А как же скромность?

— Грань не преступлю.

Он думал, что я сплю, или считал,

Что думаю — он думает, что сплю.

I vow’d unvarying faith, and she,

To whom in full I pay that vow,

Rewards me with variety

Which men who change can never know.

Мой долг и верность неизменны,

Ее не оскорблю обманом —

Я с ней вкушаю перемены,

Что и не снились донжуанам.

Ah, wasteful woman! she who may

On her sweet self set her own price,

Knowing man cannot choose but pay,

How she has cheapen’d Paradise!

How given for nought her priceless gift,

How spoil’d the bread and spill’d the wine,

Which, spent with due, respective thrift,

Had made brutes men, and men divine.

Ах, женщина — транжира из транжир!

Пленяя равно нищих и вельмож,

Готовых заплатить зовешь на пир.

Как дешево ты рай распродаешь!

Огонь священный превратив в товар,

Сгноила хлеб, вино ты разлила,

А сбереженный, мог бесценный дар

Скоту дать душу, мужу дать крыла.