VIII ПРЕДТЕЧИ И СОВРЕМЕННИКИ
В некоторое время ехавшему святому Бернарду с братиями по дороге встретились бродячие клирики, коих он и стал увещевать к обращению. На что единый из них: «Сыграю, — сказал, — я с тобою в кости: ежели выигрыш выпадет мне, отдашь мне коня своего, ежели тебе — последую за тобою в обитель». Ответствовал святой: «Да сбудется воля божия». И тот, извлекши кости подменные, выбросил разом три шестерки. И было в монахах великое смятение по неведению промысла божия; а муж блаженный, на Христа уповая во спасение души встреченного, поднял кости и метнул. И се явились на двух костях две шестерки, третья же кость, разделившись надвое, одною своею стороною шестерку, другою пятерку обнаружила. Каковым зрелищем устрашенный клирик тотчас последовал за человеком божиим в обитель Клервоскую, где и сделался достойным иноком. Чудо сие и поднесь пересказывается в училищах у парижских наставников.
(Цезарий Гейстербахский)
Стих об аббате Адаме
Пер. Б. И. Ярхо
1. В Андегавах[221] есть аббат прославленный,
Имя носит средь людей он первое;[222]
Говорят, он славен винопитием
Всех превыше андегавских жителей.
Эйа, эйа, эйа, славу,
эйа, славу поем мы Бахусу!
2. Пить он любит, не смущаясь временем:
Дня и ночи ни одной не минется,
Чтоб, упившись влагой, не качался он,
Аки древо, ветрами колеблемо.
Эйа, эйа, эйа, славу,
эйа, славу поем мы Бахусу!
3. Он имеет тело неистленное,
Умащенный винами, как алоэ,
И как миррой кожи сохраняются,
Так вином он весь набальзамирован.
Эйа, эйа, эйа, славу,
эйа, славу поем мы Бахусу!
4. Он и кубком брезгует и чашами,
Чтобы выпить с полным удовольствием;
Но горшками цедит и кувшинами,
А из оных — наивеличайшими.
Эйа, эйа, эйа, славу,
эйа, славу поем мы Бахусу!
5. Коль умрет он, в Андегавах-городе
Не найдется никого, подобного
Мужу, вечно поглощать способному,
Чьи дела вы памятуйте, граждане.
Эйа, эйа, эйа, славу,
эйа, славу поем мы Бахусу!
Утренняя песня
1. Солнцу Феба светлая предвестница,
Се Аврора узким светом брезжится.
«Пробуждайтесь!» — клик дозорный слышится.
[Припев: ] Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
2. Враг опасный потаенно крадется
К тем, кто в дреме слишком долго нежится,
К тем, кто, внемля зов, не пробуждается.
Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
3. От Арктура свежим ветром веется.
Звезды в небе посветлевшем кроются.
Ковш небесный на восток склоняется.
Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
1. Солнцу Феба светлая предвестница,
Се Аврора узким светом брезжится.
«Пробуждайтесь!» — клик дозорный слышится.
[Припев: ] Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
2. Враг опасный потаенно крадется
К тем, кто в дреме слишком долго нежится,
К тем, кто, внемля зов, не пробуждается.
Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
3. От Арктура свежим ветром веется.
Звезды в небе посветлевшем кроются.
Ковш небесный на восток склоняется.
Из-за темных вод встает заря!
Холм в лучах! Смотрите! Свет!
Седулий Скотт Послание к епископу Хартгарию
Пер. Б. И. Ярхо
Ваша кровля горит светом веселым,
Кистью новых творцов купол расписан,
И, смеясь, с потолка всеми цветами
В блеске дивной красы смотрят картины.
Вы, сады Гесперид,[223] так не сияли:
Вас могло разнести бурей нежданной;
Здесь же цветикам роз, нежных фиалок
Не ужасен порыв бурного Нота.[224]
Наш же домик одет вечною ночью,
Никакого внутри света не видно:
Нет красы расписной тканей богатых;
Нету даже ключа, нету запоров.
Не сияет у нас роскошь на сводах:
Копоть на потолке слоем нависла.
Если ты, о Нептун, дождь посылаешь, —
В домик наш моросишь частой росою.
Если Евр заворчит с рокотом злобным, —
Сотрясаясь, дрожит ветхое зданье.
Было так же темно логово Кака,[225]
И таков Лабиринт был непроглядный,
Уподобленный тьме ночи глубокой.
Так и наше жилье — тяжкое горе! —
Скрыто страшным на вид черным покровом.
Там при свете дневном ночи подобье
Заполняет углы храмины старой.
Непригоден сей дом, верь мне, ученым,
Тем, что любят дары ясного света;
Но пригоден сей дом воронам черным
И летучих мышей стаи достоин.
О Лантберт,[226] собери, я умоляю,
Всех слепцов, и затем здесь посели их.
Да, поистине, пусть домом безглазых
Этот мрачный приют вечно зовется.
Ныне ж, отче благий, пастырь пресветлый,
Это зло прекрати, цвет милосердья!
Сделай словом одним, чтобы украшен
Был сей мрачный покой, света лишенный,
Чтобы в нем потолок был живописный,
Был бы прочный замок, ключ неослабный;
Пусть стеклянные в нем окна прорубят,
Дабы Феб через них луч свой направил
И твоих мудрецов, славный епископ,
Озарил бы своей светлою гривой.
Так, владыка, и нам в горней твердыне
Лучезарный покой, дивно прекрасный,
Предоставит навек длань Громовержца
Там, в небесном своем Ерусалиме.
Пир Киприана
Был брак в Кане Галилейской, и был меж пирующих Киприан.
1. Некий царь, прозванием Иоиль, справлял брачный пир в восточной стране, в Кане Галилейской. И призвал он многий люд сойтись к тому пированию. И омывшись в должную пору во Иордане, предстали они в застолье. Тогда-то
Нааман очистился, Амос водой обрызгался,
Иаков и Андрей сена наносили, Петр и Матфей сена подстелили,
Соломон поставил стол, и возлегли застольники,
2. Когда же все места сделались полны возлежащими, то после пришедшие изыскивали себе места, где кто умел. И первым из них воссел
Адам на виду у всех, а Ева на листвии,
А Каин на сошнике, и Авель на подойнике,
Ной на ковчеге, Иафет на все стороны,
Авраам под деревом, Исаак на жертвеннике,
Иаков на камне, Лот перед воротами,
Моисей на горе, Илия на коже,
Даниил на судном месте, Товия на ложе,
Иосиф на хлебной мере, на мешке Вениамин,
Давид на восхолмии, Иоанн на голой земле,
Фараон на песке, Лазарь у стола,
Иисус над кладезем, а Закхей на дереве,
А Матфей на скамье, а Ревекка над ведром,
Руфь на соломе, Раав на льне,
Фекла у окошка, Сусанна в саду,
Авессалом среди ветвей, Иуда над ларчиком,
Петр на престоле, Иаков на неводе,
Самсон на столбе, Рахиль на седле,
А Илий на седалище.
И Павел терпел, а Исав роптал,
А Иов стенал, ибо сидел на гноище.
3. И тогда-то подали
Ахан — одеяние, Юдифь — покров,
А Сим и Иафет прикрыли возлежащих.
4. И подали брашна, и взял тогда
Тыкву Иона, коренья Исаия,
Свеклу Израиль,
А Езекииль — тутовую ягоду.
Закхею — смоква, Адаму — лимон,
Даниилу — боб, Фараону — дыня,
Еве — фига, Каину — волчец,
Рахили — яблоко, Анании — слива,
Лии — мать-и-мачеха, Ною — олива,
Иосифу — яйцо, Аарону — виноград,
Симеону — орехи, Ионе — винный квас,
А Иисусу — уксусу.
5. Тут подоспевши Иаков с сынами своими и Лаван с дочерьми своими, воссели на камнях. И Авраам пришел с присными своими, и Моисей с сонмом своим, и воссели за дверьми.
Тогда царь, воззрев на призванных, рек: «Кто возжелает из вас взойти в ризницу мою, тот всяк от меня примет ризу пирную». На сие иные пошли и прияли; а первым приял
Захария белую, Авраам голубую,
Серную Лот, а Лазарь полотняную;
Синюю — Ионе, пламенную — Фекле;
Львиную взял Даниил, власяную Иоанн,
Кожаную взял Адам, Иуда серебряную,
Червленую Раав, лиловую Ирод,
Фараон — морского цвета, а Енох — небесного,
Ахан — пеструю, Давид — жильную,
Илия — воздушную, Ева — древесную,
Иов — двустрадальную, Исайя — серединную,
Мария — честную, Сусанна — купальную,
Моисей — ракушечную, Авель — багряную,
Левий — рогожную, Фамарь — пестропокровную,
Азария — полотняную, Аарон — благовонную,
Юдифь — увеселенную, Каин — ржавоцветную,
Авирон — черную, Анна — цвета персика,
Исаак — родительную, Павел — чистейшую,
Петр — первостепенную, Иаков — лжесвидетельную,
А Иисус — голубиную.
6. Оделив же ризами, воззрел на них царь и рек: «Не прежде быть вам у стола, нежели услужите мне всяк своей услугою». И на сие прияли они чин служительский:
Илия достал огня, Азария развел его,
Собрала дрова Сарептянка, принес их Исаак,
А Иосиф наколол, а Яков по воду пошел,
Сефора нарвала иссопа, Даниил стоял у рва,
Воду черпали прислужники, Ревекка шла с ведром,
У Ноя — вино, у Агари был мех,
У Иуды — серебро, телец — у Авраама;
Связала его Раав, а Исус подал вервие,
А ноги спряг Илия, а Петр взял нож,
Даниил наточил, Каин зарезал,
Аввакум оттащил, Авессалом подвесил,
Илия ободрал, Гермократ живот вспорол,
Товий вздернул, Ирод выпустил всю кровь,
Сим прибрал навоз, Иафет водой побрызгал,
Елисей все перемыл, Фалек на части разделил,
Осия их перечел, Молассадон их посолил,
Иаков масла положил, Ариох поставил на огонь,
Ревекка сварила, Ева отведала.
7. По совершении сего все воссели на места свои. Тогда
Саул внес хлеб, Иисус преломил, Петр роздал всем,
Иаков принес похлебку, Исав съел ее один,
Аввакум принес окрошку, Даниил ее сглотнул,
Амельсад принес бобы, Мисаил отведал их.
8. Но поелику
Исаак пожрал козленка, а Товий рыбу жареную,
То Еглон возроптал, Даниил заголодал,
Гермократ попросил хлебца, Иоанн ничего не ел,
Моисей не касался пищи, Иисус блюл долгий пост,
А Лазарь крохи подбирал.
9. Прочие же обрели снедь свою от разных ловитв:
Авраам — тельчую, оленью — Исав,
Авель — агнчую, овнюю — Ной,
Львиную — Самсон, медвежью — Елисей,
А Вениамин самую большую.
10. После сего
Подал хлеба Фараон, Иосиф разделил его,
Иродиада пришла с блюдом, а Ревекка с кушаньем,
Принес его Иаков, а роздал его Ной,
и взяли от него первыми:
Голову — Иоанн, мозги — Авессалом,
Язык — Аарон, челюсть — Самсон,
Ухо — Петр, а Лия — глаза,
Шею — Олоферн, горло — Захария,
От плеч — Саул, от лопаток — Агарь,
Иона — потроха, Товий — печень и желчь,
Сердце — Фараону, окорок — Исайе,
Бок — Адаму, Еве — ребро,
Сарре — утробу, чрево — Марии,
Матку — Елисавете, Авелю — тук,
Стегно — Аврааму, Моисею — хвост,
Лоту — ляжки, Иакову — ноги,
А Езекиилю — кости собирать.
11. Засим Иаков и Андрей пришли с рыбою; и взяли тогда
Иисус — морского ослика, Моисей — губанчика,
Вениамин — морского волка, Авель — кровяницу,
Ева — змею, Адам — глинорыбицу,
Каин — меч-рыбу, Иоанн — акриду-рыбу,
Авессалом — голована, Фараон — осьминога,
Лия — ската, Фамарь — морскую козочку,
Агарь — клювыша, Давид — подпесочника,
Иосиф — рассольницу, Иеремия — подкаменницу,
Лазарь — пещерницу, Иудифь же — камбалу,
Товий — ангелову рыбу, Иуда — серебряницу,
Ирод — каракатицу, Исав — краснорыбицу,
Иона — кита, Иаков — лисохвостика,
Треску — Молассадон, зубаря — Исаия,
Фекла — морского паука, а Ной — морского ворона,
Ревекка — багрянку, Голиаф — дутыша,
Мария — моряницу, Самсон — морского льва;
Молассадон солил их солью, Иона ел под уксусом,
А Каин первым взрезывал.
12. Когда же и сие было исполнено, то
Пироги принес им Авель, Иоанн принес им мед,
Авраам же молока;
Сарра тесто замесила, Иисус принес сластей,
А Павел всем прислуживал.
13. Вино же было подано всяческого рода, сиречь:
Иисус пил давленое, Иона пил приморское,
Фараон пил красное, Адам — самое старое,
Моисей разговорился, Исаак развеселился,
Аарон взял горское, а Закхей взял пальмовое,
Иоанн — сухое, Фекла — огневое,
Авель — белое, Мария — погребное,
А Рахиль самое лучшее.
И упившись тем вином, вот Адам забылся сном,
Лот опьянел, Олоферн захрапел,
Ной заголился, Иона повалился,
А Петр не спал до петухов.
Но Иисус не мог спать, а Иаков хотел встать,
А Лаван встал раньше всех.
Веньямин вино с водой смесил, и Марии подносил,
А Петр от него испил.
Амельсад вино украл, Иона воды не в меру взял,
Гермипп возроптал, Иоанн вина в рот не брал,
А Мария попросила, а Марфа налила;
Но Измаил хотел пить, Товий — вовсе уходить,
А Иакову все было мало да мало.
14. Но вот как прибрали со стола,
Пилат руки умывал, Иоанн воду подавал,
Марфа услужала, Гермократ поливал,
Петр стоял с полотенцем, Исайя со светильником,
Симеон сказал «спасибо», Анна — «благодарствуйте»,
Рахиль заплела венки, Моисей достал иссоп,
Аарон держал елей, а Марфа умащала им.
Яблоки принес Адам, а Самсон — медовый сот;
А Давид скорей за гусли, а Мариам — за тимпан,
А Ювал — за свирель;
И Юдифь пустилась в пляс, а Иродиада вскачь,
И Асаф им припевал;
Азария их хвалил, Иуда их целовал,
Мамврий чудеса творил, а Исаак смеялся им,
А Иофор им говорил: «Мир вам!»
15. А как уже расходились они во-свояси, оборотился к ним царь и молвил: «Отныне и впредь день сей свадебный торжествуйте и празднуйте, ныне же перерядитесь и ряжеными отыдите». Таковая воля царская всем была угодна, и вот перерядился
Иисус учителем, Иоанн колодником,
Сетью Петр размахивал, а Фараон преследовал,
Немврод был охотником, Иуда был предателем,
Адам был во саду, а Ева при выходе,
Нарядился Авель пастырем, а Каин разбойником,
А Иаков бегуном, а жрецом Захария,
Давид — царем, а Ювал — свирельщиком,
Ариох — кухарем, а Иаков — рыбарем,
Водоносицей — Ревекка, печником — Анания,
Фекла — звероловом, дураком — Молассадон,
Иереем — Соломон, прислужницею — Марфа,
Урия — воином, Ирод — обезумевшим,
Хам — рабом, а Товий — врачом,
Пьяницею — Ной, а Исаак — насмешником,
Иов — страдальцем, судиею — Даниил,
Иосиф — плотником, а Фамарь — блудницею,
Рахиль — пригожею, а Лия — нелюбимою,
Мария — госпожою, а Лот — кровосмесителем,
Сим — строителем, Амалех — супротивником,
Исав — мужиком, Голиаф — силачом,
А Иеровоам — обманщиком.
Но как Дина упиралась, то пролил воду Аарон,
А Иона был наг,
И молил о солнце Осия, чтоб обсохла Вирсавия.
16. По свершении сего вновь повелевает царь, да предстанут перед ним, и се предстают они, неся ему дары:
Авраам приносит агнца, а Фекла — тельца,
Ной — овна, Ревекка — верблюда,
Льва — Самсон, оленя — Исав,
Мула — Иаков, тельца — Иисус,
Илия — колесницу, Юдифь — виссон,
Вирсавия — волосы, Ахан — ремень,
Иосиф — жито, Рувим — виноград,
А Левий — орех, а золото — Авимелех,
Моисей — скрижаль, а Петр — медовый сот,
Авигея же — целый караван.
17. Но случилось так, что накануне было нечто на пиру похищено, и начал царь розыски. Ибо похитили у него
Ахан — покрывало многоцветное, Рахиль — печать чистого золота,
Фекла — зеркало серебряное, Вениамин — чашу застольную,
Фамарь — печать и перевязь, Юдифь — настолбный занавес,
Давид — копье царево, и Авимелех увел жену!
18. Повелел же царь всех пиршествовавших предать на пытку. И было по сему:
Авеля зарезали, Иоанну отсекли голову,
Адама выбросили вон, Захария в страхе онемел,
Иаков бежал, Енох восстенал,
Авимелех был в сильном страхе,
Навуходоносор — в ярости,
Авраам молиться начал, Илия вознесся ввысь,
Дина пала под насильем, Ной замкнулся во ковчег,
Ариоху пришлось туго, Иисус взошел на крест,
Обвиняется Сусанна, осуждается Даниил,
Иосиф ввержен был в темницу, Мария смертью казнена,
Аввакум повешен за волосы, Фекла брошена зверям,
Самсон попал в оковы, Анания — в огненную печь,
Под бичами страждет Павел, смерть встречает Урия,
С Ионы сдирают кожу, на дыбе висит Исаия,
Иеремию бьют каменьями, Товию очи выкололи,
Моисею никто не верит, Авирон поглощен землей,
Ревекка под покрывалом, Авессалом на виселице,
Давид предан на злословье, Фараон на обличение,
Израиль всеми оставлен, Дафан обречен на смерть,
Корей ввергнут в преисподнюю, Исаак на жертвенник,
Нафана отсылают, Амалех изобличен,
Мамврий предан бесчестию, Иуда — проклятию,
Лот в нужде, а Финей в беде,
Илий стенает, Офни погибает,
Исав попал к обманщику, а Дина — к насильнику,
Саул в тоске душевной, Иов в скорби плачевной,
Еву допрашивают, а Каин отпирается,
И трижды отрекается Петр.
19. Но многие повинились в краже,
и вот покаялась Раав,
Вот Лаван стал слезно плакать, Сусанна обесчещена,
Иоанн изобличен, а Рахиль отпирается,
Моисей все открывает, Трифена льет потоки слез,
Мария наблюдает, Онисифор прислуживает,
Иаков присягает, Иов опечаливается,
Фараон ничему не верит, Иеровоам пустился лгать,
Ревекка краснеет, Сусанна цепенеет,
А Иеремия плачется.
20. По совершении однако розыска найдена была покража у Вениамина, а свидетелем тому был Иосиф, а виновником тому единым был сын Хармия Ахан, и как донесли о том царю, то повелел царь ему умереть, и выдан был он всем на расправу. По такому случаю
Моисей поразил его камнем, Иаков охватил в борьбе,
Совлекла одежду Фекла, грянул об земь Даниил,
Давид из пращи ударил, поднял посох Аарон,
Иисус бичом нахлестывал, Иуда чрево распорол,
А Елеазар пронзил копьем.
21. Повелел тогда царь, дабы погребли умершего:
Еммор им продал землю, Авраам ее купил,
Каин выстроил гробницу, Нахор поставил памятник,
Марфа принесла куренья, Ной замкнул тот склеп замком,
Пилат надпись написал, Иуда принял сребренняки.
22. И тогда-то
Захария возликовал, Елисавета смутилася,
Мария стала размышлять, а Сарра посмеялася.
По свершении чего разошлись все по домам своим.
Теренций и скоморох
Ты перестань поминать, Теренций, о том, что бывало,
Посторонись, отступи: прочь, устарелый поэт!
Прочь, устарелый поэт, — твои нам не надобны песни:
Старые сказки твои, старый, рассказывать брось.
Старый, рассказывать брось вещания старой Камены:
Толку не вижу я в том, что не забавно ничуть!
Те лишь стихи хороши, что забавить хотят и умеют;
Ежели нужен пример — вот тебе этот пример!
Только прилягу с тобой, как тоска обымает мне душу:
Не разберу я никак, проза в тебе или стих?[227]
Что это значит, скажи! Оставь напрасную ругань:
Молви, старый поэт, много ли проку в тебе?
Ты перестань поминать, Теренций, о том, что бывало,
Посторонись, отступи: прочь, устарелый поэт!
Прочь, устарелый поэт, — твои нам не надобны песни:
Старые сказки твои, старый, рассказывать брось.
Старый, рассказывать брось вещания старой Камены:
Толку не вижу я в том, что не забавно ничуть!
Те лишь стихи хороши, что забавить хотят и умеют;
Ежели нужен пример — вот тебе этот пример!
Только прилягу с тобой, как тоска обымает мне душу:
Не разберу я никак, проза в тебе или стих?[227]
Что это значит, скажи! Оставь напрасную ругань:
Молви, старый поэт, много ли проку в тебе?
Заслышав сие, выступает из дверей Теренций и гласит:
— Кто, скажите, во имя богов, язвящей стрелою
Стыдно ранил меня? Кто гремит угрожающей речью?
Из каковой стороны явился пришлец нечестивый,
Чтоб из смеющихся губ жестокую бросить издевку?
О, сколь великая боль острием прожгла мои недра!
Где искать и где отыскать обидчика взглядом?
Ежели он предо мной предстанет, пылающий гневом, —
Примет он должную мзду, отмерится мера за меру!
Се представляется лицо Скоморохово и гласит на сие:
— Се, я тот, кого ты призывал; но за коею мздою?
Я предстою пред тобой: дари, я даров не отрину.
Т. — Ты ли, негодный, мою угрызать дерзаешь Камену?
Кто ты, буйный? Отколь ты пришел? Почто таковою
Речью меня ты язвишь, таковыми поносишь словами?
Муз бесчестить моих ужели дано тебе право?
С. — Кто я, спросил ты? Я тот, кто лучше тебя, и намного!
Ты — старик, я — юнец; ты — дряхл, я — силен и отважен;
Ты — иссыхающий пень, а я — плодоносное древо;
Лучше бы ты уж замолк для своей же выгоды, старче!
Т. — Что ты помыслил сказать, уверяя, что ты меня лучше?
Сделай-ка ты, молодой, что делаю я, перестарок!
Если ты древо, скажи, каким ты обилием славно?
Пусть я и пень, но мои плоды и богаче и лучше.
С. — Правду он говорит; но и правде я стану перечить.
Что ты, старик, надрываешься? Что ты яришься словами?
Так болтают лишь те, что впали за дряхлостью в детство
И в многолетстве своем умами с младенцами схожи.
Т. — Многие годы прожив, я за мудрость стяжал уваженье,
Быв на виду и в чести меж теми, кто славится в людях.
Ты же отнять у меня захотел мою добрую славу,
Брань извергаешь на нас и зовешь к состязанию в брани!
С. — Будь прямой ты мудрец, моя речь бы тебя не задела:
Стань хоть настолько ты мудр, чтоб глупца выносить без надсады!
С мудростью слушай меня, и меня укрепит твоя мудрость.
Т. — Буйственник злобный, почто хулишь ты стихи мои бранно?
Что, как не кроткий мой нрав, мне препятствует мощной рукою
Темя тебе раздробить? Мне твоей лишь погибели жалко.
С. — О, смехотворный старик, сколь пустые вещает он речи!
Кто поверит твоей хваленой кротости нрава?
Лучше не трогай меня, черной крови своей не расходуй!
Т. — Что ты вцепился в меня, и язвишь, и отстать не желаешь?
С. — Так настигающий лев за испуганной гонится ланью.
Т. — Только почтенье к богам высочайшим одно мне мешает
Тяжкую руку мою опустить на преступную шею.
С. — Жалкий, угрозы оставь! Опомнись, кому угрожаешь?
Не пустолайствуй, старик, изрыгая бесплодную ярость, —
Лучше ступай, да не будешь побит, побиеньем грозящий!
Я ли в цвету моих лет потерплю словоблудие старца?
Т. — Ты, в цвету твоих лет, припомни, что цвет сей недолог:
Падает в прах, кто спесив, и возносится ввыспрь, кто унижен.
О, когда бы жила в груди моей прежняя сила,
Не миновать бы тебе от меня небывалой расплаты —
Столько ты стрел и бранных ты слов в меня устремляешь…
…………………………..
Вразумление голиарду
Нищих моленье стихов, дерзание Музы убогой,
Склад попрошательных строк мерзостен, Цецилиан.
Сей вымогающий глас порождает суровые гневы,
Ибо сугубая в нем неблаговидность претит.
Тот, кто просьбы плетет, плетением оным докучен;
Тот, кто просьбы плетет с тонким искусством, — вдвойне.
Если мольба сплетена по неким законам искусства, —
Трудно верой приять искренность этой мольбы.
Если коварство слилось с вымогательством — пагубны оба:
И обездолит грабеж, и обморочит обман.
Вот почему претит твоя песнь сугубым прещеньем,
Вот почему за стихи благоволенья не жди.
Если же ты для Камены своей благосклонности ищешь,
То безвозмездным стихом к слуху внимающих льни.
Тот несносен певец, который, пресытив хвалою
Слух свой, вместе спешит златом пресытить кошель.
Нищих моленье стихов, дерзание Музы убогой,
Склад попрошательных строк мерзостен, Цецилиан.
Сей вымогающий глас порождает суровые гневы,
Ибо сугубая в нем неблаговидность претит.
Тот, кто просьбы плетет, плетением оным докучен;
Тот, кто просьбы плетет с тонким искусством, — вдвойне.
Если мольба сплетена по неким законам искусства, —
Трудно верой приять искренность этой мольбы.
Если коварство слилось с вымогательством — пагубны оба:
И обездолит грабеж, и обморочит обман.
Вот почему претит твоя песнь сугубым прещеньем,
Вот почему за стихи благоволенья не жди.
Если же ты для Камены своей благосклонности ищешь,
То безвозмездным стихом к слуху внимающих льни.
Тот несносен певец, который, пресытив хвалою
Слух свой, вместе спешит златом пресытить кошель.
Обличение на голиарда
1. Нет у тебя ни двора,
ни добра, ни коня, ни убора.
Злая приходит пора —
не встретишь ты доброго взора.
2. Годы твои убывают,
пороки твои прибывают,
Ветер тебя продувает,
мороз, как гвоздем, пробивает.
3. Тело твое непокрыто,
постель твоя небу открыта,
Брюхо бормочет несыто —
что хуже нищего быта?
4. Неисчислимо виновный
телесной виной и духовной,
Речью непразднословной
тебя обличу ли, греховный?
5. Сушей и морем гонимый,
от всех ненавидимый зримо,
Даже дуплом не хранимый,
мятешься ты мимо и мимо.
6. Снесши тычков миллиарды
дубьем, копьем, алебардой,
Стал ты пестрей леопарда —
такая судьба голиарда.
7. Что для тебя священно?
Лишь в кубке винная пена!
Пьянство тебе драгоценно,
а божия слава презренна.
8. Всюду, где ни блуждаешь,
ты встречных к питью побуждаешь:
Только в вине и нужда —
с трезвостью вечно вражда.
9. Бродишь, всем непотребный,
и сам себе вечно враждебный,
Только в харчевне бесхлебной
над брагой справляя молебны.
10. Слух твой лекцию слышит,
но нюх не лекцией дышит:
Кухня жаревом пышет,
а это и слаще и выше.
11. Нежную мать ты оставил,
отцовских не слушаешь правил —
Вечного блага не славил,
лишь бренностью тело забавил.
12. Голый, несытый, немытый,
коростой смердящей покрытый,
Родом и людом забытый,
скитаешься нищий и битый.
13. По миру бродишь, убогий,
не зная пути и дороги,
А от военной тревоги
скрываешься в княжьи чертоги.
14. Спину клонишь ты, нищий,
гнилою кормишься пищей,
Женщин молоденьких ищешь,
да разве что стерву подыщешь.
15. К Бахусу ищешь ты следа,
легка над тобою победа —
Пьян ты, каплю отведав
желудком, не знавшим обедов.
16. Кроешься в тень под дубравы,
но нрав свой не скроешь лукавый:
Делишь с шутами забавы,
пока не дождешься расправы.
17. Полный злящего зуда,
глядишь похотливо повсюду,
От беззаконного блуда
никоей не зная остуды.
18. Глаз на чужое ты скосишь,
сверх нужды и лишнего спросишь,
Как ни гони тебя, сносишь,
не бросишь того, что уносишь.
19. Все, чего ни похочешь,
ты тотчас в мошну себе прочишь,
И удержаться не в мочь:
с кражей отходишь ты прочь.
20. Не лицедей и не лирник,
какой ты служишь кумирне,
Сея обманы на мир,
смрадом воняя из дыр?
21. 22. Что у тебя в заботе?
Одно угождение плоти!
Злой вы пример подаете,
как свиньи, мерзко живете.
23. Ум твой всюду блуждает,
но скудные мысли рождает,
Смыслу не угождает,
и тщетно свой путь провождает.
24. Мудрых учения,
древних речения
чужды для слуха:
Божье дарение
гибнет в растлении
низкого духа.
25. Грубым обжорством ты занят,
и брюхо твое не устанет
Жрать, пока старость не грянет, —
ни срама в тебе, ни стыда нет!
26. Путь твой — казнь для убогих,
на нем совращаешь ты многих,
Сам же, чуждый тревоги,
храпишь у проезжей дороги.
27. Злых ты хвалишь,
а добрых печалишь —
забота одна лишь!
Всех насмешками жалишь,
и радостен, если повалишь!
[28. В этой юдоли скитаний
ты зиждешь обман на обмане,
Но и от льстивых исканий
не снищешь прожиточной дани.
29. Вьешь изо всей своей силы
хвалы, чтобы всем были милы,
Но от подобной хвалы
люди становятся злы.
30. Песни ты по свету сеешь,
но с песен лишь пуще мерзеешь.
Много ли с них ты имеешь?
Ты жнец, а жать не умеешь!
31. Слеп к настоящему благу,
ты портишь стихами бумагу,
Хлещешь пьяную брагу,
забыв благочестия влагу.
32. Брось вино твое злое,
залей свою жажду водою,
Кончи водиться с бедою,
и бог да будет с тобою!
33. Кроя хулу под хвалою,
под добрым словом дурное,
Горд лишь единым собою,
замолкни, оставь нас в покое!
34. Тщетно хвалы свои нижешь,
хвалимых надменностью пыжишь!
Ты их ко благу не движешь —
как пес, ты лишь язвы им лижешь!
35. Не таковы их заслуги,
чтоб рваться в хвалебной натуге:
В деле, не в слове — услуги
того, кто радеет о друге!
36. Тот, кто сам есть порочен,
ужели хвалить правомочен?
Ты же порочен, и очень,
а лестью одной озабочен!
37. Льстишь и льстишь ты охотно
всему, что в людях животно;
Так сбереги свои речи
для тех, в ком дух человечий!
Не прославляй нам пороки,
ведь это есть грех прежестокий.
38. Пишешь ты стихотворенья,
уверенный в благодаренье, —
А ведь, кто любит хваленья,
тем самым достоин их менее!
39. Тех, кто рабствует аду,
хвалить в славословьях не надо —
В боге взыскуй награды!
К вину не стреми свои взгляды!
40. Ведь не хвала
твоя речь, а хула,
благочестью обуза!
Брось свою лесть —
пусть добрую честь
не хулит твоя Муза!]
41. Обезображенный, пьяный,
в одежде двуцветной и рваной,
Спишь ты под бочкой поганой —
она лишь тебе и желанна!
42. Ты — как ладья без кормила,
теченья носимая силой:
Все, что благо и мило,
давно уж душа позабыла.
43. Грех свой омой покаяньем,
излишек раздай подаяньем,
Вострепещи, вопия, —
так говорю тебе я.
Злобной души состоянье
толкает на злое деянье —
Стань себе первый судья —
в этом надежда твоя.
44. Свергни прежнюю скверну,
казнись и терзайся безмерно,
Но обрети достоверно
все то, что вечно и верно!
45. Духом восторгнись из праха,
исполнись надежды и страха,
И с одоленьем греха
жизнь твоя станет легка!
46. Не подступайся к продажной девице,
коварной блуднице, —
К мерзкой прилипнув смоле,
загрязнится людская десница!
47. Быть ли добру, о невежда,
между тобою и между
Красящей щеки и вежды,
носящей цветные одежды?
Только блюдясь в чистоте,
мир ты найдешь во Христе!
48. Вновь услышь ты Христово
тобою забытое слово,
Павший, выпрямись снова,
отринув соблазны дурного!
49. В грех чтоб тебя не умчало,
отдайся отцам под начало,
Им покорись, как пристало,
и блага ты снищешь немало.
Bo-время, жнец запоздалый,
следи, чтоб рука твоя жала,
Ближним твоим услужала
и благо к тебе приближала.
50. Не покладай свои руки,
не дай им покоиться в скуке,
К битве натягивай луки —
светлей добродетель сквозь муки.
[51. Слезной омойся рекою,
и праведной ратуй рукою,
И просветися душою,
и бог ободрит тебя к бою.
52. В песнях искавший утехи,
забудь за молитвами смехи,
И, оставляя стихи,
доблестно грянь на грехи!]
53. Горе ты по свету деешь,
совлечься грехов не умеешь, —
Скоро ль о том пожалеешь,
пред божьим судом оробеешь?
54. Слушай же снова и снова:
ищи в добродетели крова,
Ввергни язык свой в оковы,
не вымолви лживого слова!
55. Силу души устреми твою
ввысь над житейскою битвой,
Прочь от вседневных ловитв
взыди стезею молитв!
[56. Многие знаю примеры,
как жгла тебя злая Венера —
Трижды за блудную похоть
пришлось тебе, бедствуя, охать;
В ночь дорогу ты шаришь,
и нож — твой неверный товарищ,
Я же и вчуже тоскую,
о доле твоей повествуя!
Нет от тебя уваженья
и нет от тебя вспоможенья —
Скорбь вызывая на лицах,
ты — притча у всех во языцех.
Злишься на умные речи,
хулишь тех, кто знаньем отмечен, —
Да и какое в том диво,
коль сердце в тебе нечестиво?
Где ты бушуешь свободней?
Лишь там, где блудница и сводня!
Есть ли целебные травы —
смягчить твои злобные нравы?
Телом прострись под бичами,
восчувствуй удары плечами —
Нет для тебя врачеванья
иного, чем боль бичеванья!
57. Но упования тщетны,
взыванья мои безответны —
Горько вздыхаю, но разве
поможешь вздыханием язве?
Ты утопаешь глубоко,
захлестнутый морем порока, —
А не тебе ль по обету
стремиться к господнему свету?
Сам ты погибели ищешь,
умом в заблуждениях рыщешь,
фурия дух твой объемлет,
он голосу жизни не внемлет;
Сам ты замкнул свое ухо,
оно к возрождению глухо.
Чуждый ученьям духовным,
влечешься лишь к играм греховным,
В пагубных сонмах беспечно
не видя погибели вечной.
58. Праздной душой цепенеешь,
в грехе застарелом коснеешь,
Выйдя, молиться не смеешь,
забавами похоть лелеешь,
Цвет растоптать не краснеешь,
чести своей не жалеешь,
Всюду, куда ни приспеешь,
свой смех нераскаянный сеешь!
59. Ты, обреченный увянуть
и в пропасть погибели кануть,
Сердцу сказавший: «забудь
божией истины суть»,
Духом отважься воспрянуть,
хвалою ко господу грянуть!
Встань на праведный путь!
Влей благочестие в грудь!]
1. Нет у тебя ни двора,
ни добра, ни коня, ни убора.
Злая приходит пора —
не встретишь ты доброго взора.
2. Годы твои убывают,
пороки твои прибывают,
Ветер тебя продувает,
мороз, как гвоздем, пробивает.
3. Тело твое непокрыто,
постель твоя небу открыта,
Брюхо бормочет несыто —
что хуже нищего быта?
4. Неисчислимо виновный
телесной виной и духовной,
Речью непразднословной
тебя обличу ли, греховный?
5. Сушей и морем гонимый,
от всех ненавидимый зримо,
Даже дуплом не хранимый,
мятешься ты мимо и мимо.
6. Снесши тычков миллиарды
дубьем, копьем, алебардой,
Стал ты пестрей леопарда —
такая судьба голиарда.
7. Что для тебя священно?
Лишь в кубке винная пена!
Пьянство тебе драгоценно,
а божия слава презренна.
8. Всюду, где ни блуждаешь,
ты встречных к питью побуждаешь:
Только в вине и нужда —
с трезвостью вечно вражда.
9. Бродишь, всем непотребный,
и сам себе вечно враждебный,
Только в харчевне бесхлебной
над брагой справляя молебны.
10. Слух твой лекцию слышит,
но нюх не лекцией дышит:
Кухня жаревом пышет,
а это и слаще и выше.
11. Нежную мать ты оставил,
отцовских не слушаешь правил —
Вечного блага не славил,
лишь бренностью тело забавил.
12. Голый, несытый, немытый,
коростой смердящей покрытый,
Родом и людом забытый,
скитаешься нищий и битый.
13. По миру бродишь, убогий,
не зная пути и дороги,
А от военной тревоги
скрываешься в княжьи чертоги.
14. Спину клонишь ты, нищий,
гнилою кормишься пищей,
Женщин молоденьких ищешь,
да разве что стерву подыщешь.
15. К Бахусу ищешь ты следа,
легка над тобою победа —
Пьян ты, каплю отведав
желудком, не знавшим обедов.
16. Кроешься в тень под дубравы,
но нрав свой не скроешь лукавый:
Делишь с шутами забавы,
пока не дождешься расправы.
17. Полный злящего зуда,
глядишь похотливо повсюду,
От беззаконного блуда
никоей не зная остуды.
18. Глаз на чужое ты скосишь,
сверх нужды и лишнего спросишь,
Как ни гони тебя, сносишь,
не бросишь того, что уносишь.
19. Все, чего ни похочешь,
ты тотчас в мошну себе прочишь,
И удержаться не в мочь:
с кражей отходишь ты прочь.
20. Не лицедей и не лирник,
какой ты служишь кумирне,
Сея обманы на мир,
смрадом воняя из дыр?
21. 22. Что у тебя в заботе?
Одно угождение плоти!
Злой вы пример подаете,
как свиньи, мерзко живете.
23. Ум твой всюду блуждает,
но скудные мысли рождает,
Смыслу не угождает,
и тщетно свой путь провождает.
24. Мудрых учения,
древних речения
чужды для слуха:
Божье дарение
гибнет в растлении
низкого духа.
25. Грубым обжорством ты занят,
и брюхо твое не устанет
Жрать, пока старость не грянет, —
ни срама в тебе, ни стыда нет!
26. Путь твой — казнь для убогих,
на нем совращаешь ты многих,
Сам же, чуждый тревоги,
храпишь у проезжей дороги.
27. Злых ты хвалишь,
а добрых печалишь —
забота одна лишь!
Всех насмешками жалишь,
и радостен, если повалишь!
[28. В этой юдоли скитаний
ты зиждешь обман на обмане,
Но и от льстивых исканий
не снищешь прожиточной дани.
29. Вьешь изо всей своей силы
хвалы, чтобы всем были милы,
Но от подобной хвалы
люди становятся злы.
30. Песни ты по свету сеешь,
но с песен лишь пуще мерзеешь.
Много ли с них ты имеешь?
Ты жнец, а жать не умеешь!
31. Слеп к настоящему благу,
ты портишь стихами бумагу,
Хлещешь пьяную брагу,
забыв благочестия влагу.
32. Брось вино твое злое,
залей свою жажду водою,
Кончи водиться с бедою,
и бог да будет с тобою!
33. Кроя хулу под хвалою,
под добрым словом дурное,
Горд лишь единым собою,
замолкни, оставь нас в покое!
34. Тщетно хвалы свои нижешь,
хвалимых надменностью пыжишь!
Ты их ко благу не движешь —
как пес, ты лишь язвы им лижешь!
35. Не таковы их заслуги,
чтоб рваться в хвалебной натуге:
В деле, не в слове — услуги
того, кто радеет о друге!
36. Тот, кто сам есть порочен,
ужели хвалить правомочен?
Ты же порочен, и очень,
а лестью одной озабочен!
37. Льстишь и льстишь ты охотно
всему, что в людях животно;
Так сбереги свои речи
для тех, в ком дух человечий!
Не прославляй нам пороки,
ведь это есть грех прежестокий.
38. Пишешь ты стихотворенья,
уверенный в благодаренье, —
А ведь, кто любит хваленья,
тем самым достоин их менее!
39. Тех, кто рабствует аду,
хвалить в славословьях не надо —
В боге взыскуй награды!
К вину не стреми свои взгляды!
40. Ведь не хвала
твоя речь, а хула,
благочестью обуза!
Брось свою лесть —
пусть добрую честь
не хулит твоя Муза!]
41. Обезображенный, пьяный,
в одежде двуцветной и рваной,
Спишь ты под бочкой поганой —
она лишь тебе и желанна!
42. Ты — как ладья без кормила,
теченья носимая силой:
Все, что благо и мило,
давно уж душа позабыла.
43. Грех свой омой покаяньем,
излишек раздай подаяньем,
Вострепещи, вопия, —
так говорю тебе я.
Злобной души состоянье
толкает на злое деянье —
Стань себе первый судья —
в этом надежда твоя.
44. Свергни прежнюю скверну,
казнись и терзайся безмерно,
Но обрети достоверно
все то, что вечно и верно!
45. Духом восторгнись из праха,
исполнись надежды и страха,
И с одоленьем греха
жизнь твоя станет легка!
46. Не подступайся к продажной девице,
коварной блуднице, —
К мерзкой прилипнув смоле,
загрязнится людская десница!
47. Быть ли добру, о невежда,
между тобою и между
Красящей щеки и вежды,
носящей цветные одежды?
Только блюдясь в чистоте,
мир ты найдешь во Христе!
48. Вновь услышь ты Христово
тобою забытое слово,
Павший, выпрямись снова,
отринув соблазны дурного!
49. В грех чтоб тебя не умчало,
отдайся отцам под начало,
Им покорись, как пристало,
и блага ты снищешь немало.
Bo-время, жнец запоздалый,
следи, чтоб рука твоя жала,
Ближним твоим услужала
и благо к тебе приближала.
50. Не покладай свои руки,
не дай им покоиться в скуке,
К битве натягивай луки —
светлей добродетель сквозь муки.
[51. Слезной омойся рекою,
и праведной ратуй рукою,
И просветися душою,
и бог ободрит тебя к бою.
52. В песнях искавший утехи,
забудь за молитвами смехи,
И, оставляя стихи,
доблестно грянь на грехи!]
53. Горе ты по свету деешь,
совлечься грехов не умеешь, —
Скоро ль о том пожалеешь,
пред божьим судом оробеешь?
54. Слушай же снова и снова:
ищи в добродетели крова,
Ввергни язык свой в оковы,
не вымолви лживого слова!
55. Силу души устреми твою
ввысь над житейскою битвой,
Прочь от вседневных ловитв
взыди стезею молитв!
[56. Многие знаю примеры,
как жгла тебя злая Венера —
Трижды за блудную похоть
пришлось тебе, бедствуя, охать;
В ночь дорогу ты шаришь,
и нож — твой неверный товарищ,
Я же и вчуже тоскую,
о доле твоей повествуя!
Нет от тебя уваженья
и нет от тебя вспоможенья —
Скорбь вызывая на лицах,
ты — притча у всех во языцех.
Злишься на умные речи,
хулишь тех, кто знаньем отмечен, —
Да и какое в том диво,
коль сердце в тебе нечестиво?
Где ты бушуешь свободней?
Лишь там, где блудница и сводня!
Есть ли целебные травы —
смягчить твои злобные нравы?
Телом прострись под бичами,
восчувствуй удары плечами —
Нет для тебя врачеванья
иного, чем боль бичеванья!
57. Но упования тщетны,
взыванья мои безответны —
Горько вздыхаю, но разве
поможешь вздыханием язве?
Ты утопаешь глубоко,
захлестнутый морем порока, —
А не тебе ль по обету
стремиться к господнему свету?
Сам ты погибели ищешь,
умом в заблуждениях рыщешь,
фурия дух твой объемлет,
он голосу жизни не внемлет;
Сам ты замкнул свое ухо,
оно к возрождению глухо.
Чуждый ученьям духовным,
влечешься лишь к играм греховным,
В пагубных сонмах беспечно
не видя погибели вечной.
58. Праздной душой цепенеешь,
в грехе застарелом коснеешь,
Выйдя, молиться не смеешь,
забавами похоть лелеешь,
Цвет растоптать не краснеешь,
чести своей не жалеешь,
Всюду, куда ни приспеешь,
свой смех нераскаянный сеешь!
59. Ты, обреченный увянуть
и в пропасть погибели кануть,
Сердцу сказавший: «забудь
божией истины суть»,
Духом отважься воспрянуть,
хвалою ко господу грянуть!
Встань на праведный путь!
Влей благочестие в грудь!]
Матвей Вандомский
Из «Письмовника»
I
Клирик — родителю
Столько всяческих благ школяр для родителя молит,
Сколько не может вместить и стихотворный размер.
Милый отец, отцовской любви высокий образчик,
Родины честь и краса, цвет мирозданья, привет!
Перл меж отцов, благочестием славный, во всем справедливый,
Слава сынов и любовь, гордость сынов и оплот,
Наша надежда и наша опора, чья длань благодатна,
Чьи лучезарны дела, чья неумолчна хвала!
Слава твоя нас славой дарит, почет твой — почетом,
Доброе имя — добром, блеском — сиянье заслуг.
Соки от корня текут по ветвям, и красуются ветви;
Чистым истоком своим влага речная горда;
Горд я отцом, безопасен вождем, заступником властен,
С кормчим таким на корме бездны морской не боюсь.
Я одному лишь дивлюсь — что есть отцы, для которых
Отчее имя — лишь звук, коего смысл позабыт.
Отчее имя их — ложь, и отчее званье — личина,
А под личиною скрыт холод недоброй души.
Тот не отец, кто о сыне своем попеченье оставил —
Будет он сыну врагом, словно Пелопу Тантал.[228]
Разве тигрица тигренку не даст от сосцов своих? Разве
Ключ откажет реке в водном притоке своем?
Не от природы отец есть отец, а от родственной ласки —
Лишь по отцовским делам видим отца мы в отце.
В чувстве виден отец, в сострадании явлен родитель,
Дар — отцовства залог, помощь — свидетельство уз.
Часто обманчивый вид прикрывает собой нерадивость,
Часто скрывается зло в облике отчей любви.
Всякое имя тотчас обращается в противоимя,
Гнев обнаружив в отце или нещедрую длань.
Близости нет никакой, коли доброе чувство бесплодно,
Близость верна и мила, коль коренится в делах.
Ты от подобных пороков свободен, ты отпрыска любишь,
И оделяешь его благотворящей рукой.
И оттого-то в тебе взыскую опоры в нужде я
И припадаю к стопам, к слуху мольбы вознося.
Ах, в какой я нужде! Ни книг у меня, ни одежды!
Все твои деньги пожрал жадною почвой Париж.
Деньги — корм для наук: безмерны школярские траты,
Коим школяр предстоит с тощей своею сумой.
Снедь нужна школяру, немалою меряна мерой,
И от нее-то у нас быстро пустеет кошель.
Кров потребен для нас, и тягостен алчный хозяин,
………………………..
Дальше — чернила, бумага, писец, покупные писанья,
Масло для лампы ночной, той, при которой пишу.
Выльешь грязный горшок — и платишь опачканной бабе,
Чтобы конец положить злобной ее воркотне.
Мало того: над нами сидят три гарпии хищных —
Преподаватель, декан и надзиратель при них.
Первому — первая доля, второму — доля вторая,
И ни один, ни другой малою долей не сыт.
Третий тянется вслед, пропитанный запахом кухни,
И неотлучен при них — как от него ускользнуть?
Этих нещадных слепней претерпев язвящие жала,
Нищий, о помощи я к отчей заботе воззвал.
Не усомнись одарить меня желаемым даром —
Что ни посеешь, на все жатвенный серп заостряй.
Пристань близка моему кораблю: не минет и года —
Я испытания сдам, помощь твою получив.
Если о памяти память жива, а отцовской любови
Цвет в душе не отцвел, — будь к испытаньям в Париж.
Будь, чтоб свершеньям моим не перечила злая нехватка,
Чтоб дозревающий труд не закоснел, недозрев.
Вспомни, вспомни, отец, о том, как для блудного сына
Сытной жертвою пал вскормленный тучно телец!
В просьбах моих, в моленьях моих взывает природа,
Родственный голос — залог благоволенья ко мне.
Да не претерпит затменья сиянье родительской чести:
Ты — причина, а я — следствие: помни меня!
Да не пребудет созревший посев без того, кто посеял,
Да не забудет гребец о корабельном весле,
Да не откажется древо от им порожденного плода,
Или от устья — исток, иль от творенья — творец!
Следствие — к первопричине, к горшечнику — глина, к истоку —
Устье, к корню — побег, отпрыск взывает к отцу.
Верности в верности нет, коль верность плодов не приносит,
И сиротеет любовь без вспоможенья забот.
А вспоможенье забот оживляет душевную склонность:
Радостен верности долг, если вступается дар.
Будь по даяньям отец, а не только по родственной крови:
Щедрая легкость руки — лучший отцовства залог.
II
Родитель — клирику
Сыну отцовский привет, любя, посылает родитель,
Добрый являя пример отчей заботы своей.
Здравствуй, сын дорогой, погруженный в ученую мудрость,
Радость и гордость отца, слава отца и любовь!
Ранние годы свои ты зрелыми нравами красишь,
В должном ученье своем радостно дни проводя.
Радости полон и я, что в юности мудрость седеет,
Что и в цвету молодом чуется ум старика.
Радуюсь я и тому, что славою и дарованьем
Выше ты сверстных своих, равен ты лучшим мужам.
Честь от чести, успех от успеха, от прибыли прибыль,
От похвалы похвала, — от твоего и мое.
Я одному лишь дивлюсь — что поспешны сыновние пени,
Что упреждают они предрасположенный срок.
Ты ли живешь в нищете? Оставь пустые стенанья,
Или же мне, берегись, мотом покажешься ты.
Деньги тебе посылал я, но, видно, они доставались
Своре продажных волчиц или коварной игре.
Зернь — искусный ловец, умелый искатель богатства:
Где бы ни крылось оно — сыщет грабитель-софист.
Зернь — вредоносной судьбы вероломный и хищный служитель, —
Легкую руку зовет к спору себе же во вред.
Гнев — сопутник при ней, безумие — оруженосец,
Скорбь — наследник ее, ложь — ее вечный сосед.
Вот грабители те, которым, наверное, предал
Деньги отцовские ты — зло в подкрепление зла.
И для того, чтобы грех подкреплений таких не лишался,
Ты простираешь к отцу жадную руку свою?!
Этого я не боюсь — боюсь за школярскую участь.
…………………..[229]
Те, кто к ученью сошлись голодной толпой многолюдной,
Званьем школярским своим кроют смертельное зло.
Тень учения в них, но нет в них сути ученья —
Стыдно личине скрывать лик неизбывного зла.
Все они учатся там по имени, а не на деле,
Имя ученья — лишь тень, тень, благодатная злу.
В ляжках ученье у них, в блудилищах ихние бденья,
Попран ими устав и превозвышен позор.
Блуд заменит им труд, блудница заменит страницу,
Выльется верность в обман, благопристойность — в позор.
Ежели гарпии[230] есть над людьми, то это — блудницы:
Ластятся лестью, плетут петли и в когти гребут.
Мед на устах, а лед на уме: под шкурой овечьей
Скрыта волчица, в тени спрятала роза шипы.
С виду овца, по нраву лиса, по злобе тигрица,
Похотью — как воробей, хищною пастью — как пес;
Ликом — жена Одиссея, пороком — супруга Ясона,[231]
Грабит — Сциллы жадней, губит — Харибды страшней.
Спутники, девка и зернь, двойным сокрушают крушеньем
Юности утлый челнок — брега ему не достичь.
Блудный зуд срамоты и чума игорной растраты
Могут расхитить добро Пигмалионовых[232] царств.
Ежели ставки стоят, и резвятся игривые кости, —
Полон надеждою страх, страхом надежда полна.
Дух дрожит о деньгах и о милости беглой Фортуны,
Ты — на распутье судьбы, бедность висит на весах.
Но обращается в ложь надежда, но снова и снова
Вязнет рука в мотовстве, тратя по крохе доход.
Зернь обирает юнцов, зернь — мачеха доброй их славы,
Зернь заставляет плечо чувствовать тягость одежд.
Губит вас этот порок, бездолит вас эта зараза:
Кто погрязает в игре, тем и отец не отец.
Нет, я не верю тому, что запятнан ты этою скверной, —
Но ведь отцовской любви зрится повсюду беда.
Не обвиняй же отцов, оставь искушения зерни,
Хищные кости забудь, чинно учиться учись.
Пусть лишь эта напасть не растлит твоей нежной лилеи,
Цвета цветок не лишит и благовония — нард.
Пусть не подточит червяк под алою розою стебель,
Пусть бесценком цена в низком не станет грехе.
Малою мерою мерь расходы: припомни о сестрах,
Ибо на деньги мои все твои сестры живут.
Будь уверен: тебе открыты отцовские средства —
Хоть невелики они, все же подспорье и в них.
Пусть же кровные узы не станут кровной обидой,
Пусть для сына отец истинным будет отцом!
Да не восстанет вовек на побеги цветущие — корень,
Ствол — на гибкую ветвь, или на сына — отец!
Да не восстанет причина на следствие, да не отвергнет
Лепщик — сосуда, цветка — стебель, и родича — род.
Если останусь я жив и здоров, то в должные сроки
Буду к тебе я в Париж с отчей любовью моей.
Цвет расцветающий твой — утеха моя и отрада,
Честью твоею сильна слабая старость отца.
Мысль о твоей добродетели мне — как веточкам листья,
Солнце — потемкам, дрова — пламени, реки — морям.
Будь же здоров и помни меня: потомкам о предках
Надобно помнить, и грех сыну отца забывать.
III
Клирик — девице
Просит влюбленный любви, как древле Назон у Коринны,
И у Елены Парис благоуспешно просил.
Нет мне надежды на жизнь, и вот, как лебедь прибрежный,[233]
Смерть почуяв свою, эту слагаю я песнь.
О, звезда между звезд, бриллиант девичьего круга,
Целого мира краса, светоч натуры, привет!
Ты — мой от века удел, отрада моя и услада,
Ты — исцеленье от мук, нет без тебя мне любви.
В горьком сомненье тебя умоляю, но лучше признаться
В смертных ранах моих, чем, умирая, молчать.
Мне упованье велит дерзать, а страх воспрещает,
И в колебанье моем страсть указует: «Пиши!»
Благоговейно склонясь пред тобою, тебе предаюсь я —
Пусть же милость твоя даст мне желанный покой.
Ты озаряешь меня сияньем, живишь благодатью,
Лик твой — пища для глаз, сам же я — пища любви.
Бледность моя и вздохи мои выдают мою жажду,
Сохнет тело мое, изобличая любовь.
В каждом слове моем, в каждом взгляде, в движении каждом
Весть о страсти моей, глас о жестокой любви.
Ты мне смертная казнь и ты мне крестная мука, —
Лишь о твоей красоте целыми днями томлюсь.
Ночью на ложе моем испускаю стенанья и стоны;
Изголодавшись во сне, влажно блуждают глаза.
Ночью воочью стоишь предо мной, — любуюсь любимой
Шеей, лилеи белей, лбом, как слоновая кость.
Всем хороша ты, и статной походкой, и светлой улыбкой,
И остротою речей в юной твоей простоте.
Мнятся мечте поцелуи твои, объятия манят,
Праздной влекусь я мечтой к ложу стыда твоего.
Мнятся Венерины царства, еще не покрытые пухом,
Царства, таящие сласть в недрах медовых своих.
Это мечта; но если мечта поженится с былью,
Стану блаженнее я, чем громовержущий бог.
Божеской волей моей тебе назначаю я ложе,
Перед тобою излив ласки, моленья, слова,
Речи мои изливаю, Улиссовым мечу чеканом
Каждое слово мое — так обольщают богинь.
Слов подсказчик моих — искуснейший в мире вития:
Пламень жаркой любви, рвущейся к цели своей.
Видя тебя пред собой, я словно звезду свою вижу,
И, побледнев, ослабев, я цепенею, любя.
Нем становлюсь, смеркается ум, безмолвствуют речи,
Дух витает вовне, робкое слово дрожит.
Заговорить решась, не решусь, и начавши, не кончу,
Слово со словом и мысль с мыслью утратили связь.
Ум похитила мой Венера жестокая, ибо
Перед тобою моя стала невеждой любовь.
Все пять чувств у меня единой Венере покорны,
Зренью вослед торопясь общую службу служить.
Горше всего для любви утратить дары осязанья —
Что не дано наяву — в воображенье придет.
Вид твой питает мой взор и дразнит мое осязанье —
Сладость вкушают глаза, голодом мучится ум.
Ежели дастся покой, и сон благодетельным гостем
Томные вежды сомкнет, — это во славу твою.
Мне в страданьях моих сострадают ночные виденья —
Сон благодетельный мне мнимую негу дарит.
Зло, которое въяве, — добром, которое мнимо,
Рану — бальзамом мечты лечит целительный сон.
Образы ночи меня ободряют, обманы ласкают,
Мнимости благотворят, зыбкие лики целят.
Я пробуждаюсь, встаю, вздыхаю, и внутренний враг мой
Вновь предо мною, и вновь гнет меня гневный Амур.
Припоминаю ночные утехи, о призрачных ласках
Вспомню, и сердце мне жжет память минувших услад.
Жалуюсь горько, что ночь коротка; мимолетная радость
Пленному сердцу милей, чем повседневная боль,
Вот мечта моя, вот мольба моя; ты мне причина
Муки, ты для меня стань исцелением днесь.
Страх терзает меня, отчаянье мучит мне душу,
В тщетном желанье моем скорбной кончиной грозя.
Знай, что твоя красота угрожает пороком тебе же —
Омут злонравий людских топит людскую красу.
Только злонравье твое меня в отчаянье ввергло —
Мачеха добрых чувств, матерь жестоких и злых.
Горе несчастному мне! Я вижу: лилейная прелесть
Зимний скрывает мороз, злобный питает обман.
Тень омрачает лучи, червяк под розовым стеблем
Тлит цветущий цветок, роза без розы грустит.
Розу губят шипы, дуновение губит лилею,
Зеркалу гибель — туман, солнца сиянию — ночь.
Червь крадет цветок у цветка, затмевается мраком
Солнце, денницу темнит всеиссушающий Нот.
Лик пленителен твой, но твою красоту повреждает
Веред гордыни, увы, в розовых этих устах.
А ведь умеют они благосклонными быть, снисхожденье
Знать и покорную лесть в нежных словах изливать.
Если бы всех ты равно отвергала, поверь, я не стал бы
Твой добродетельный пост тщетной мольбой сокрушать.
Но ведь меня одного ты гонишь, а рыцаря любишь:
Страсть презираешь мою, страстью к другому горя.
Гнусь я — он горд; молю я — он царь; пригубил я — пьет он;
Я вдалеке — он вблизи; я потянусь — он берет.
Я позабыт — он в чести; я пылаю любовью — он тлеет;
Он избранник — я червь; он торжествует — я раб.
Он наслаждается — я терзаюсь; он властен — я предан;
Он наступает — я прочь; он попирает — я в прах.
Я засеваю — он жнет; я охочусь — ему вся добыча;
Требует он — я прошу; царствует он — я клонюсь.
Таю — он тверд; терплю — он гнетет; стенаю — смеется;
Я в нищете — он богат; я лишь люблю — он любим.
Вот чего я боюсь, и ты — причина боязни;
Страх — сородич любви, страх — и сообщник любви.
Страх разлучает друзей, страх женщину делает мерзкой,
Страх протечет, как река, — станет соперником друг.
Я уйду — он придет; я дам — он даст, соревнуясь;
Чувствую, в сердце моем ревностью вздута любовь.
Я страдаю, а действует он: страданье от действий
Отделено; переход — не для того, кто влюблен.
Да, спряженье любви в страдательном скрыто залоге,
И для меня «любить» — непереходный глагол.
Где же действию быть? На себя лишь оно обратимо:
Мучусь, томлюсь, бешусь — в этом страданье мое.
Я люблю, но я не любим: глагол злополучный
Сам о спряженье своем, недоучась, позабыл.
«Я люблю» — плачевнейший звук! но сделай замену
«Лю» на плавное «им» — будет блаженнейший звук![234]
«Я любим» — и счастье со мной, и боюсь лишь отмены
Слога слогом, чтоб вновь не получилось «люблю».
Если расплавится плавное «им», то расплавится сердце:
С плавной согласною сам, плавясь согласно, сольюсь.
Вся надежда моя — на стойкость плавного слога;
Ах, надежда слаба: плавность скользит из-под рук.
О, какими цепями сковать мне флексию с корнем?
Горек корень любви, коль во взаимность не врос.
«Я любим» — есть мужеский род, а женский — «любима»;
В мужеском роде, увы, это словцо не в ходу.
Как же иначе? Слова «я любим» бескорыстием дышат,
В жизни же нашей царит своекорыстия тлен.
Может ли кто сказать «я любим»? Никого не полюбят,
Если подарка не дашь: любят не давших, а дань.
Если посредником в деле не выступят властные деньги, —
Не приведет ни одна к цели желанной тропа.
Просишь меня о подарке? Люби не меня, а подарок!
Что принесут, принимай; тех, кто принес, прогони.
Деньги всеми любимы, любовь безденежна страждет:
Всем, что владела любовь, ныне владеет кошель.
Даром должны дариться дары, велит нам Венера,
Ибо с торгов благодать блага не может нам дать.
Род мой смущает тебя? Поверь, я из знатного рода,
А добродетель во мне — знатность вторая моя.
Действовать дай мне залог! Откажись отказывать доле!
Вдоволь страдав за тебя, действие я заслужил.
Ведь никому не дано целомудренной быть и красивой:
Враг стыда, красота служит Венере одной.
То, о чем я молю, ты дашь или мне иль другому:
Более я отстрадал, большего я заслужил!
Твой я и буду твоим; склонись к молящему слезно,
Верности клятву прими, в муках его исцели!
Быть благосклонной спеши: промедление — враг обещанья,
Ибо мешает оно меру заслуг оценить.
IV
Девица — клирику
Та, кто любима, тому, кто влюблен, посвящает посланье,
Искрою дружбы стремясь пепел бесплодный возжечь.
Жатвы желанной тебе не собрать от сеемых севов,
Если стенанья твои честному браку во вред.
Знаешь каких посягательств, каких домогательств, ласкательств
Окружена я кольцом, — всяк вожделеет меня.
Но не на блуд, а на брак мои стремятся желанья —
Брачного ищут венца толпы моих женихов.
Больше никто меня не склонял к порочным усладам —
Ты единый посмел о сладострастье молить.
Если бы кто обратился ко мне с таковыми словами —
Тотчас бы грянул над ним гнев мой жестокий грозой.
Ты говоришь: ты влюблен, и любовь влюбленного нудит
Любвеобильем речей девы испытывать слух.
Ты не влюблен, а вспален! не любовь, а кровь, закипая,
Горько безумит тебя — праздной ты пашешь сохой.
Ты обмануть меня мнишь — тебе ль называться влюбленным?
Свой утративши стыд, ныне ты льстишься на мой?
Нет! скорее умру, чем первины девической чести
Я пожелаю принесть в жертву нещадной молве.
Да, скорее умру, чем торг совершая позорный,
Я позволю себе общею стать и ничьей.
Благоухание доброй молвы сильней сребролюбья —
Пусть же к моленьям твоим честь моя будет глуха!
Пусть не придется вовек мне постыдную взыскивать плату
И, как продажная тварь, в грязном доходе смердеть!
Брать ничего не хочу и давать ничего не хочу я,
Чтоб на посмешище всем девичий выставить стыд.
Ты бы должен мне быть примером добра и спасенья, —
Ныне же в грех и порок твой меня вводит пример.
Я не Таидою[235] быть, Пенелопою быть я желаю,
Я не в блудилище рвусь, а в Гименеев чертог.
Лгать не хочу, скрывать не хочу лица под личиной:
Ты в Пенелопе не льстись сердце Таиды найти.
Даже если бы я склонилась пред волей Венеры,
То не к тебе, школяру, а к мирянину склонюсь.
Ваш удел — болтовня: вся грязь, что вошла в ваши уши,[236]
Не задержавшись в уме, рвется у вас с языка!
Вы ненавистны для всех надменностью вашею вредной,
Брюхом, торчащим вперед, жадно берущей рукой.
Ваша тонзура сулит обещания без исполнений,
И необузданный гнев, и ненадежную страсть.
В чем ты усерден, о том и на мельнице слух и в пекарне:
Все, кто о том говорят, дурно о том говорят.
В чем не усерден, причина тому — одно лишь притворство:
Хуже то, что ты скрыл, нежели то, что открыл.
С клириком жить — незавидный удел: народ попрекает,
Шут смеется в лицо, блудные девки язвят.
Всем я позорище, черни посмешище, людям потеха:
Чудище видят во мне, пальцами кажут мне вслед.
Клирику сына родишь — его и травят и мучат:
Кличут: «безмозглый дурак», кличут: «алтарный сынок».
Об иерее своем злословит толпа площадная:
«Ленится днем!» — говорят, «Трудится ночью!» — кричат.
«Гляньте, — кричат, — на попову жену: вот-вот разродится!
Не от святых ли даров вспухла утроба у ней!»
Клирик идет — перед ним идет его тучное брюхо,
Шея, как башня, стоит, жирные складки висят.
Коль тароват иерей, тароват он на сладкие яства:
Жиром полнится плоть, жаждою полнится дух.
Глотка его, разинувши зев, поглощает бездонно
Все, что способен вместить емкого тела сосуд.
Словно пиявка, он тянет вино из стеклянных бокалов,
Но святотатством почтет Вакха разбавить водой.
Буйство хмельное кипит, бушуют Вакховы силы,
И возгорясь во хмелю, пагубно пышет любовь.
Далее сон подступает к нему и валит на ложе,
И устрашающий храп вмиг сотрясает весь дом.
Пучится бурно живот, в нем пища сражается с пищей,
Ветры проносятся вглубь, винные волны мутя,
Вот-вот грянет гроза, — но не стану описывать дале:
Стыдно девичьи уста мерзким рассказом пятнать.
Ежели нищенка станет просить у него подаянья, —
Право, скорее подаст адский владыка Плутон.
Ежели вдруг и решится подать, — помрачится священник,
Тучей нахмурится бровь, молнией вспыхнут зрачки.
Ежели некогда медлить — подаст и раскается тут же,
Кликнет служанку с вином, будет браниться и пить.
Многое можно сказать о том, что относится к делу,
Только девический стыд мне говорить не велит.
Клирик неверен в любви, любовь у него быстролетна,
Мыслит он лишь об одном — розу девичества смять.
Лилии чистый цветок он рвет бесстыдной рукою,
В прах бросает и прочь к новым летит цветникам.
Всюду недолгий он гость, отовсюду беглец торопливый,
Злато девических ласк он расточает, глумясь.
Вот она, пагуба, вот почему подозрителен девам
Клирик, и разве у них безоснователен гнев?
Вот почему на твои не решаюсь склониться призывы,
Чтобы с торгов не пойти на посмеяние всем.
Мне ли стыдиться поста? Я служу целомудрия в храме,
Вход охраняю святой, грешная мзда мне претит.
Я отвергаю любовь, я на ласки скуплюсь не из чванства —
Нет, дороже мне честь, нежель любовная лесть.
Ты полагаешь, моя красота тебе обещает
Быстро достичь и легко цели желаний твоих?
Это бездумье твое говорит в тебе! Облик пригожий
Есть не отмена стыда, а утвержденье любви.
Не во вражде красота с добродетелью: пусть хороша я
Телом моим и лицом — все-таки лучше душой.
Ты упрекаешь меня, что любовь меня к рыцарю клонит?
Зря упрекаешь, поверь: мной не заслужен упрек.
Рыцарь таков же, как ты, он так же кружит надо мною,
Так же сбиваясь с пути, так же теряя слова.
Гонится он — я бегу; он плачет — я радуюсь сердцем;
Я отвращаюсь — он льстит; я презираю — он льнет;
Рвется — гоню; стремится — бегу; умоляет — противлюсь;
Плачется — я веселюсь; царствую — он преклонен;
Требует — я не даю; вздыхает — я слух замыкаю;
Он наступает — я прочь; он пламенеет — я лед;
Взгляды его на меня — мои от него; он любезен —
Я надменна; скорбит — тешусь; стенает — нема;
Он говорит — я молчу; он хвалит меня — забавляюсь;
В двери стучит — я запрусь; любит — а я не люблю.
Множит мольбами мольбы, посулами множит посулы —
Видно, привык достигать цели желаний своих.
Стыдно ему неудач — и притворному рад он успеху:
Коль не под силу грешить — рад он и виду греха.
Сеет, чтоб жатв не видать; плывет, чтобы ввергнуться в бурю;
Семя бросает в песок, судно бросает на риф.
Юности цвет, багрец добродетели, рода вершина —
К этому рвешься, бедняк? Многие молят о том!
Годы еще не пришли мне учиться в Венериной школе,
Шею склонять под любовь — слишком сурово ярмо.
Если Венере ты служишь и сеешь Венерины стрелы,
Должен ты знать, что любовь жжет беспощадней, чем Пирр.[237]
Впрочем, ты ведь красив, и был бы любви ты достоин,
Если бы лишь пожелал к миру вернуться опять.
Что неприятно в тебе? Гуменце, пробритое сверху,
А на затылке торчит жесткая щетка волос;
Вечное пенье псалмов и шарканье сбитых сандалий,
Ряса — лоскут к лоскуту, с давних не мытая пор!
Знаю, что нравлюсь тебе, что любишь меня, что страдаешь;
Тронуто сердце мое; все же сильней неприязнь.
Тем, кто служит любви, иное обличье пристало —
С виду пригожи они, кроткое сердце у них.
Ты мне любезней других, и твоим я отвечу желаньям,
Если не станешь искать чести девичьей моей.
Неблагодарною быть не хочу, тебе отплатить я
Рада добром за добро; ежели хочешь — прими!
Сделай, что говорю, — иначе труды твои тщетны;
Сбрось свою рясу, женись — верною буду женой.
Пусть отрастут волоса на твоей обритой макушке,
Пусть, ниспадая до плеч, в мир мирянина вернут.
Или прими мой совет, или вовсе оставь упованья,
Ибо дурного просить — значит дурное таить.
Так обуздай же себя, поверь, что победа славнее
Там, где сильнее порок, попранный духом твоим.
I Клирик — родителю
Столько всяческих благ школяр для родителя молит,
Сколько не может вместить и стихотворный размер.
Милый отец, отцовской любви высокий образчик,
Родины честь и краса, цвет мирозданья, привет!
Перл меж отцов, благочестием славный, во всем справедливый,
Слава сынов и любовь, гордость сынов и оплот,
Наша надежда и наша опора, чья длань благодатна,
Чьи лучезарны дела, чья неумолчна хвала!
Слава твоя нас славой дарит, почет твой — почетом,
Доброе имя — добром, блеском — сиянье заслуг.
Соки от корня текут по ветвям, и красуются ветви;
Чистым истоком своим влага речная горда;
Горд я отцом, безопасен вождем, заступником властен,
С кормчим таким на корме бездны морской не боюсь.
Я одному лишь дивлюсь — что есть отцы, для которых
Отчее имя — лишь звук, коего смысл позабыт.
Отчее имя их — ложь, и отчее званье — личина,
А под личиною скрыт холод недоброй души.
Тот не отец, кто о сыне своем попеченье оставил —
Будет он сыну врагом, словно Пелопу Тантал.[228]
Разве тигрица тигренку не даст от сосцов своих? Разве
Ключ откажет реке в водном притоке своем?
Не от природы отец есть отец, а от родственной ласки —
Лишь по отцовским делам видим отца мы в отце.
В чувстве виден отец, в сострадании явлен родитель,
Дар — отцовства залог, помощь — свидетельство уз.
Часто обманчивый вид прикрывает собой нерадивость,
Часто скрывается зло в облике отчей любви.
Всякое имя тотчас обращается в противоимя,
Гнев обнаружив в отце или нещедрую длань.
Близости нет никакой, коли доброе чувство бесплодно,
Близость верна и мила, коль коренится в делах.
Ты от подобных пороков свободен, ты отпрыска любишь,
И оделяешь его благотворящей рукой.
И оттого-то в тебе взыскую опоры в нужде я
И припадаю к стопам, к слуху мольбы вознося.
Ах, в какой я нужде! Ни книг у меня, ни одежды!
Все твои деньги пожрал жадною почвой Париж.
Деньги — корм для наук: безмерны школярские траты,
Коим школяр предстоит с тощей своею сумой.
Снедь нужна школяру, немалою меряна мерой,
И от нее-то у нас быстро пустеет кошель.
Кров потребен для нас, и тягостен алчный хозяин,
………………………..
Дальше — чернила, бумага, писец, покупные писанья,
Масло для лампы ночной, той, при которой пишу.
Выльешь грязный горшок — и платишь опачканной бабе,
Чтобы конец положить злобной ее воркотне.
Мало того: над нами сидят три гарпии хищных —
Преподаватель, декан и надзиратель при них.
Первому — первая доля, второму — доля вторая,
И ни один, ни другой малою долей не сыт.
Третий тянется вслед, пропитанный запахом кухни,
И неотлучен при них — как от него ускользнуть?
Этих нещадных слепней претерпев язвящие жала,
Нищий, о помощи я к отчей заботе воззвал.
Не усомнись одарить меня желаемым даром —
Что ни посеешь, на все жатвенный серп заостряй.
Пристань близка моему кораблю: не минет и года —
Я испытания сдам, помощь твою получив.
Если о памяти память жива, а отцовской любови
Цвет в душе не отцвел, — будь к испытаньям в Париж.
Будь, чтоб свершеньям моим не перечила злая нехватка,
Чтоб дозревающий труд не закоснел, недозрев.
Вспомни, вспомни, отец, о том, как для блудного сына
Сытной жертвою пал вскормленный тучно телец!
В просьбах моих, в моленьях моих взывает природа,
Родственный голос — залог благоволенья ко мне.
Да не претерпит затменья сиянье родительской чести:
Ты — причина, а я — следствие: помни меня!
Да не пребудет созревший посев без того, кто посеял,
Да не забудет гребец о корабельном весле,
Да не откажется древо от им порожденного плода,
Или от устья — исток, иль от творенья — творец!
Следствие — к первопричине, к горшечнику — глина, к истоку —
Устье, к корню — побег, отпрыск взывает к отцу.
Верности в верности нет, коль верность плодов не приносит,
И сиротеет любовь без вспоможенья забот.
А вспоможенье забот оживляет душевную склонность:
Радостен верности долг, если вступается дар.
Будь по даяньям отец, а не только по родственной крови:
Щедрая легкость руки — лучший отцовства залог.
II Родитель — клирику
Сыну отцовский привет, любя, посылает родитель,
Добрый являя пример отчей заботы своей.
Здравствуй, сын дорогой, погруженный в ученую мудрость,
Радость и гордость отца, слава отца и любовь!
Ранние годы свои ты зрелыми нравами красишь,
В должном ученье своем радостно дни проводя.
Радости полон и я, что в юности мудрость седеет,
Что и в цвету молодом чуется ум старика.
Радуюсь я и тому, что славою и дарованьем
Выше ты сверстных своих, равен ты лучшим мужам.
Честь от чести, успех от успеха, от прибыли прибыль,
От похвалы похвала, — от твоего и мое.
Я одному лишь дивлюсь — что поспешны сыновние пени,
Что упреждают они предрасположенный срок.
Ты ли живешь в нищете? Оставь пустые стенанья,
Или же мне, берегись, мотом покажешься ты.
Деньги тебе посылал я, но, видно, они доставались
Своре продажных волчиц или коварной игре.
Зернь — искусный ловец, умелый искатель богатства:
Где бы ни крылось оно — сыщет грабитель-софист.
Зернь — вредоносной судьбы вероломный и хищный служитель, —
Легкую руку зовет к спору себе же во вред.
Гнев — сопутник при ней, безумие — оруженосец,
Скорбь — наследник ее, ложь — ее вечный сосед.
Вот грабители те, которым, наверное, предал
Деньги отцовские ты — зло в подкрепление зла.
И для того, чтобы грех подкреплений таких не лишался,
Ты простираешь к отцу жадную руку свою?!
Этого я не боюсь — боюсь за школярскую участь.
…………………..[229]
Те, кто к ученью сошлись голодной толпой многолюдной,
Званьем школярским своим кроют смертельное зло.
Тень учения в них, но нет в них сути ученья —
Стыдно личине скрывать лик неизбывного зла.
Все они учатся там по имени, а не на деле,
Имя ученья — лишь тень, тень, благодатная злу.
В ляжках ученье у них, в блудилищах ихние бденья,
Попран ими устав и превозвышен позор.
Блуд заменит им труд, блудница заменит страницу,
Выльется верность в обман, благопристойность — в позор.
Ежели гарпии[230] есть над людьми, то это — блудницы:
Ластятся лестью, плетут петли и в когти гребут.
Мед на устах, а лед на уме: под шкурой овечьей
Скрыта волчица, в тени спрятала роза шипы.
С виду овца, по нраву лиса, по злобе тигрица,
Похотью — как воробей, хищною пастью — как пес;
Ликом — жена Одиссея, пороком — супруга Ясона,[231]
Грабит — Сциллы жадней, губит — Харибды страшней.
Спутники, девка и зернь, двойным сокрушают крушеньем
Юности утлый челнок — брега ему не достичь.
Блудный зуд срамоты и чума игорной растраты
Могут расхитить добро Пигмалионовых[232] царств.
Ежели ставки стоят, и резвятся игривые кости, —
Полон надеждою страх, страхом надежда полна.
Дух дрожит о деньгах и о милости беглой Фортуны,
Ты — на распутье судьбы, бедность висит на весах.
Но обращается в ложь надежда, но снова и снова
Вязнет рука в мотовстве, тратя по крохе доход.
Зернь обирает юнцов, зернь — мачеха доброй их славы,
Зернь заставляет плечо чувствовать тягость одежд.
Губит вас этот порок, бездолит вас эта зараза:
Кто погрязает в игре, тем и отец не отец.
Нет, я не верю тому, что запятнан ты этою скверной, —
Но ведь отцовской любви зрится повсюду беда.
Не обвиняй же отцов, оставь искушения зерни,
Хищные кости забудь, чинно учиться учись.
Пусть лишь эта напасть не растлит твоей нежной лилеи,
Цвета цветок не лишит и благовония — нард.
Пусть не подточит червяк под алою розою стебель,
Пусть бесценком цена в низком не станет грехе.
Малою мерою мерь расходы: припомни о сестрах,
Ибо на деньги мои все твои сестры живут.
Будь уверен: тебе открыты отцовские средства —
Хоть невелики они, все же подспорье и в них.
Пусть же кровные узы не станут кровной обидой,
Пусть для сына отец истинным будет отцом!
Да не восстанет вовек на побеги цветущие — корень,
Ствол — на гибкую ветвь, или на сына — отец!
Да не восстанет причина на следствие, да не отвергнет
Лепщик — сосуда, цветка — стебель, и родича — род.
Если останусь я жив и здоров, то в должные сроки
Буду к тебе я в Париж с отчей любовью моей.
Цвет расцветающий твой — утеха моя и отрада,
Честью твоею сильна слабая старость отца.
Мысль о твоей добродетели мне — как веточкам листья,
Солнце — потемкам, дрова — пламени, реки — морям.
Будь же здоров и помни меня: потомкам о предках
Надобно помнить, и грех сыну отца забывать.
III Клирик — девице
Просит влюбленный любви, как древле Назон у Коринны,
И у Елены Парис благоуспешно просил.
Нет мне надежды на жизнь, и вот, как лебедь прибрежный,[233]
Смерть почуяв свою, эту слагаю я песнь.
О, звезда между звезд, бриллиант девичьего круга,
Целого мира краса, светоч натуры, привет!
Ты — мой от века удел, отрада моя и услада,
Ты — исцеленье от мук, нет без тебя мне любви.
В горьком сомненье тебя умоляю, но лучше признаться
В смертных ранах моих, чем, умирая, молчать.
Мне упованье велит дерзать, а страх воспрещает,
И в колебанье моем страсть указует: «Пиши!»
Благоговейно склонясь пред тобою, тебе предаюсь я —
Пусть же милость твоя даст мне желанный покой.
Ты озаряешь меня сияньем, живишь благодатью,
Лик твой — пища для глаз, сам же я — пища любви.
Бледность моя и вздохи мои выдают мою жажду,
Сохнет тело мое, изобличая любовь.
В каждом слове моем, в каждом взгляде, в движении каждом
Весть о страсти моей, глас о жестокой любви.
Ты мне смертная казнь и ты мне крестная мука, —
Лишь о твоей красоте целыми днями томлюсь.
Ночью на ложе моем испускаю стенанья и стоны;
Изголодавшись во сне, влажно блуждают глаза.
Ночью воочью стоишь предо мной, — любуюсь любимой
Шеей, лилеи белей, лбом, как слоновая кость.
Всем хороша ты, и статной походкой, и светлой улыбкой,
И остротою речей в юной твоей простоте.
Мнятся мечте поцелуи твои, объятия манят,
Праздной влекусь я мечтой к ложу стыда твоего.
Мнятся Венерины царства, еще не покрытые пухом,
Царства, таящие сласть в недрах медовых своих.
Это мечта; но если мечта поженится с былью,
Стану блаженнее я, чем громовержущий бог.
Божеской волей моей тебе назначаю я ложе,
Перед тобою излив ласки, моленья, слова,
Речи мои изливаю, Улиссовым мечу чеканом
Каждое слово мое — так обольщают богинь.
Слов подсказчик моих — искуснейший в мире вития:
Пламень жаркой любви, рвущейся к цели своей.
Видя тебя пред собой, я словно звезду свою вижу,
И, побледнев, ослабев, я цепенею, любя.
Нем становлюсь, смеркается ум, безмолвствуют речи,
Дух витает вовне, робкое слово дрожит.
Заговорить решась, не решусь, и начавши, не кончу,
Слово со словом и мысль с мыслью утратили связь.
Ум похитила мой Венера жестокая, ибо
Перед тобою моя стала невеждой любовь.
Все пять чувств у меня единой Венере покорны,
Зренью вослед торопясь общую службу служить.
Горше всего для любви утратить дары осязанья —
Что не дано наяву — в воображенье придет.
Вид твой питает мой взор и дразнит мое осязанье —
Сладость вкушают глаза, голодом мучится ум.
Ежели дастся покой, и сон благодетельным гостем
Томные вежды сомкнет, — это во славу твою.
Мне в страданьях моих сострадают ночные виденья —
Сон благодетельный мне мнимую негу дарит.
Зло, которое въяве, — добром, которое мнимо,
Рану — бальзамом мечты лечит целительный сон.
Образы ночи меня ободряют, обманы ласкают,
Мнимости благотворят, зыбкие лики целят.
Я пробуждаюсь, встаю, вздыхаю, и внутренний враг мой
Вновь предо мною, и вновь гнет меня гневный Амур.
Припоминаю ночные утехи, о призрачных ласках
Вспомню, и сердце мне жжет память минувших услад.
Жалуюсь горько, что ночь коротка; мимолетная радость
Пленному сердцу милей, чем повседневная боль,
Вот мечта моя, вот мольба моя; ты мне причина
Муки, ты для меня стань исцелением днесь.
Страх терзает меня, отчаянье мучит мне душу,
В тщетном желанье моем скорбной кончиной грозя.
Знай, что твоя красота угрожает пороком тебе же —
Омут злонравий людских топит людскую красу.
Только злонравье твое меня в отчаянье ввергло —
Мачеха добрых чувств, матерь жестоких и злых.
Горе несчастному мне! Я вижу: лилейная прелесть
Зимний скрывает мороз, злобный питает обман.
Тень омрачает лучи, червяк под розовым стеблем
Тлит цветущий цветок, роза без розы грустит.
Розу губят шипы, дуновение губит лилею,
Зеркалу гибель — туман, солнца сиянию — ночь.
Червь крадет цветок у цветка, затмевается мраком
Солнце, денницу темнит всеиссушающий Нот.
Лик пленителен твой, но твою красоту повреждает
Веред гордыни, увы, в розовых этих устах.
А ведь умеют они благосклонными быть, снисхожденье
Знать и покорную лесть в нежных словах изливать.
Если бы всех ты равно отвергала, поверь, я не стал бы
Твой добродетельный пост тщетной мольбой сокрушать.
Но ведь меня одного ты гонишь, а рыцаря любишь:
Страсть презираешь мою, страстью к другому горя.
Гнусь я — он горд; молю я — он царь; пригубил я — пьет он;
Я вдалеке — он вблизи; я потянусь — он берет.
Я позабыт — он в чести; я пылаю любовью — он тлеет;
Он избранник — я червь; он торжествует — я раб.
Он наслаждается — я терзаюсь; он властен — я предан;
Он наступает — я прочь; он попирает — я в прах.
Я засеваю — он жнет; я охочусь — ему вся добыча;
Требует он — я прошу; царствует он — я клонюсь.
Таю — он тверд; терплю — он гнетет; стенаю — смеется;
Я в нищете — он богат; я лишь люблю — он любим.
Вот чего я боюсь, и ты — причина боязни;
Страх — сородич любви, страх — и сообщник любви.
Страх разлучает друзей, страх женщину делает мерзкой,
Страх протечет, как река, — станет соперником друг.
Я уйду — он придет; я дам — он даст, соревнуясь;
Чувствую, в сердце моем ревностью вздута любовь.
Я страдаю, а действует он: страданье от действий
Отделено; переход — не для того, кто влюблен.
Да, спряженье любви в страдательном скрыто залоге,
И для меня «любить» — непереходный глагол.
Где же действию быть? На себя лишь оно обратимо:
Мучусь, томлюсь, бешусь — в этом страданье мое.
Я люблю, но я не любим: глагол злополучный
Сам о спряженье своем, недоучась, позабыл.
«Я люблю» — плачевнейший звук! но сделай замену
«Лю» на плавное «им» — будет блаженнейший звук![234]
«Я любим» — и счастье со мной, и боюсь лишь отмены
Слога слогом, чтоб вновь не получилось «люблю».
Если расплавится плавное «им», то расплавится сердце:
С плавной согласною сам, плавясь согласно, сольюсь.
Вся надежда моя — на стойкость плавного слога;
Ах, надежда слаба: плавность скользит из-под рук.
О, какими цепями сковать мне флексию с корнем?
Горек корень любви, коль во взаимность не врос.
«Я любим» — есть мужеский род, а женский — «любима»;
В мужеском роде, увы, это словцо не в ходу.
Как же иначе? Слова «я любим» бескорыстием дышат,
В жизни же нашей царит своекорыстия тлен.
Может ли кто сказать «я любим»? Никого не полюбят,
Если подарка не дашь: любят не давших, а дань.
Если посредником в деле не выступят властные деньги, —
Не приведет ни одна к цели желанной тропа.
Просишь меня о подарке? Люби не меня, а подарок!
Что принесут, принимай; тех, кто принес, прогони.
Деньги всеми любимы, любовь безденежна страждет:
Всем, что владела любовь, ныне владеет кошель.
Даром должны дариться дары, велит нам Венера,
Ибо с торгов благодать блага не может нам дать.
Род мой смущает тебя? Поверь, я из знатного рода,
А добродетель во мне — знатность вторая моя.
Действовать дай мне залог! Откажись отказывать доле!
Вдоволь страдав за тебя, действие я заслужил.
Ведь никому не дано целомудренной быть и красивой:
Враг стыда, красота служит Венере одной.
То, о чем я молю, ты дашь или мне иль другому:
Более я отстрадал, большего я заслужил!
Твой я и буду твоим; склонись к молящему слезно,
Верности клятву прими, в муках его исцели!
Быть благосклонной спеши: промедление — враг обещанья,
Ибо мешает оно меру заслуг оценить.
IV Девица — клирику
Та, кто любима, тому, кто влюблен, посвящает посланье,
Искрою дружбы стремясь пепел бесплодный возжечь.
Жатвы желанной тебе не собрать от сеемых севов,
Если стенанья твои честному браку во вред.
Знаешь каких посягательств, каких домогательств, ласкательств
Окружена я кольцом, — всяк вожделеет меня.
Но не на блуд, а на брак мои стремятся желанья —
Брачного ищут венца толпы моих женихов.
Больше никто меня не склонял к порочным усладам —
Ты единый посмел о сладострастье молить.
Если бы кто обратился ко мне с таковыми словами —
Тотчас бы грянул над ним гнев мой жестокий грозой.
Ты говоришь: ты влюблен, и любовь влюбленного нудит
Любвеобильем речей девы испытывать слух.
Ты не влюблен, а вспален! не любовь, а кровь, закипая,
Горько безумит тебя — праздной ты пашешь сохой.
Ты обмануть меня мнишь — тебе ль называться влюбленным?
Свой утративши стыд, ныне ты льстишься на мой?
Нет! скорее умру, чем первины девической чести
Я пожелаю принесть в жертву нещадной молве.
Да, скорее умру, чем торг совершая позорный,
Я позволю себе общею стать и ничьей.
Благоухание доброй молвы сильней сребролюбья —
Пусть же к моленьям твоим честь моя будет глуха!
Пусть не придется вовек мне постыдную взыскивать плату
И, как продажная тварь, в грязном доходе смердеть!
Брать ничего не хочу и давать ничего не хочу я,
Чтоб на посмешище всем девичий выставить стыд.
Ты бы должен мне быть примером добра и спасенья, —
Ныне же в грех и порок твой меня вводит пример.
Я не Таидою[235] быть, Пенелопою быть я желаю,
Я не в блудилище рвусь, а в Гименеев чертог.
Лгать не хочу, скрывать не хочу лица под личиной:
Ты в Пенелопе не льстись сердце Таиды найти.
Даже если бы я склонилась пред волей Венеры,
То не к тебе, школяру, а к мирянину склонюсь.
Ваш удел — болтовня: вся грязь, что вошла в ваши уши,[236]
Не задержавшись в уме, рвется у вас с языка!
Вы ненавистны для всех надменностью вашею вредной,
Брюхом, торчащим вперед, жадно берущей рукой.
Ваша тонзура сулит обещания без исполнений,
И необузданный гнев, и ненадежную страсть.
В чем ты усерден, о том и на мельнице слух и в пекарне:
Все, кто о том говорят, дурно о том говорят.
В чем не усерден, причина тому — одно лишь притворство:
Хуже то, что ты скрыл, нежели то, что открыл.
С клириком жить — незавидный удел: народ попрекает,
Шут смеется в лицо, блудные девки язвят.
Всем я позорище, черни посмешище, людям потеха:
Чудище видят во мне, пальцами кажут мне вслед.
Клирику сына родишь — его и травят и мучат:
Кличут: «безмозглый дурак», кличут: «алтарный сынок».
Об иерее своем злословит толпа площадная:
«Ленится днем!» — говорят, «Трудится ночью!» — кричат.
«Гляньте, — кричат, — на попову жену: вот-вот разродится!
Не от святых ли даров вспухла утроба у ней!»
Клирик идет — перед ним идет его тучное брюхо,
Шея, как башня, стоит, жирные складки висят.
Коль тароват иерей, тароват он на сладкие яства:
Жиром полнится плоть, жаждою полнится дух.
Глотка его, разинувши зев, поглощает бездонно
Все, что способен вместить емкого тела сосуд.
Словно пиявка, он тянет вино из стеклянных бокалов,
Но святотатством почтет Вакха разбавить водой.
Буйство хмельное кипит, бушуют Вакховы силы,
И возгорясь во хмелю, пагубно пышет любовь.
Далее сон подступает к нему и валит на ложе,
И устрашающий храп вмиг сотрясает весь дом.
Пучится бурно живот, в нем пища сражается с пищей,
Ветры проносятся вглубь, винные волны мутя,
Вот-вот грянет гроза, — но не стану описывать дале:
Стыдно девичьи уста мерзким рассказом пятнать.
Ежели нищенка станет просить у него подаянья, —
Право, скорее подаст адский владыка Плутон.
Ежели вдруг и решится подать, — помрачится священник,
Тучей нахмурится бровь, молнией вспыхнут зрачки.
Ежели некогда медлить — подаст и раскается тут же,
Кликнет служанку с вином, будет браниться и пить.
Многое можно сказать о том, что относится к делу,
Только девический стыд мне говорить не велит.
Клирик неверен в любви, любовь у него быстролетна,
Мыслит он лишь об одном — розу девичества смять.
Лилии чистый цветок он рвет бесстыдной рукою,
В прах бросает и прочь к новым летит цветникам.
Всюду недолгий он гость, отовсюду беглец торопливый,
Злато девических ласк он расточает, глумясь.
Вот она, пагуба, вот почему подозрителен девам
Клирик, и разве у них безоснователен гнев?
Вот почему на твои не решаюсь склониться призывы,
Чтобы с торгов не пойти на посмеяние всем.
Мне ли стыдиться поста? Я служу целомудрия в храме,
Вход охраняю святой, грешная мзда мне претит.
Я отвергаю любовь, я на ласки скуплюсь не из чванства —
Нет, дороже мне честь, нежель любовная лесть.
Ты полагаешь, моя красота тебе обещает
Быстро достичь и легко цели желаний твоих?
Это бездумье твое говорит в тебе! Облик пригожий
Есть не отмена стыда, а утвержденье любви.
Не во вражде красота с добродетелью: пусть хороша я
Телом моим и лицом — все-таки лучше душой.
Ты упрекаешь меня, что любовь меня к рыцарю клонит?
Зря упрекаешь, поверь: мной не заслужен упрек.
Рыцарь таков же, как ты, он так же кружит надо мною,
Так же сбиваясь с пути, так же теряя слова.
Гонится он — я бегу; он плачет — я радуюсь сердцем;
Я отвращаюсь — он льстит; я презираю — он льнет;
Рвется — гоню; стремится — бегу; умоляет — противлюсь;
Плачется — я веселюсь; царствую — он преклонен;
Требует — я не даю; вздыхает — я слух замыкаю;
Он наступает — я прочь; он пламенеет — я лед;
Взгляды его на меня — мои от него; он любезен —
Я надменна; скорбит — тешусь; стенает — нема;
Он говорит — я молчу; он хвалит меня — забавляюсь;
В двери стучит — я запрусь; любит — а я не люблю.
Множит мольбами мольбы, посулами множит посулы —
Видно, привык достигать цели желаний своих.
Стыдно ему неудач — и притворному рад он успеху:
Коль не под силу грешить — рад он и виду греха.
Сеет, чтоб жатв не видать; плывет, чтобы ввергнуться в бурю;
Семя бросает в песок, судно бросает на риф.
Юности цвет, багрец добродетели, рода вершина —
К этому рвешься, бедняк? Многие молят о том!
Годы еще не пришли мне учиться в Венериной школе,
Шею склонять под любовь — слишком сурово ярмо.
Если Венере ты служишь и сеешь Венерины стрелы,
Должен ты знать, что любовь жжет беспощадней, чем Пирр.[237]
Впрочем, ты ведь красив, и был бы любви ты достоин,
Если бы лишь пожелал к миру вернуться опять.
Что неприятно в тебе? Гуменце, пробритое сверху,
А на затылке торчит жесткая щетка волос;
Вечное пенье псалмов и шарканье сбитых сандалий,
Ряса — лоскут к лоскуту, с давних не мытая пор!
Знаю, что нравлюсь тебе, что любишь меня, что страдаешь;
Тронуто сердце мое; все же сильней неприязнь.
Тем, кто служит любви, иное обличье пристало —
С виду пригожи они, кроткое сердце у них.
Ты мне любезней других, и твоим я отвечу желаньям,
Если не станешь искать чести девичьей моей.
Неблагодарною быть не хочу, тебе отплатить я
Рада добром за добро; ежели хочешь — прими!
Сделай, что говорю, — иначе труды твои тщетны;
Сбрось свою рясу, женись — верною буду женой.
Пусть отрастут волоса на твоей обритой макушке,
Пусть, ниспадая до плеч, в мир мирянина вернут.
Или прими мой совет, или вовсе оставь упованья,
Ибо дурного просить — значит дурное таить.
Так обуздай же себя, поверь, что победа славнее
Там, где сильнее порок, попранный духом твоим.
Серлон Вильтонский
Любовные элегии
[I]
Предан Венере Назон, но я еще более предан;
Предан Корнелий Галл,[238] — все-таки преданней я.
Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне, —
Я же по каждой горю: хватит ли духа на всех?
Раз лишь — и я утомлен; а женщине тысячи мало.
Ежели трудно и раз — как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:
Можно, не тронув, желать; тронешь — желанью конец.
Если надежда — желанья исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то.
Волк — овец, воитель — врагов и ястреб — пернатых
Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом;
Изголодавшийся волк не сыт единой овцою,
Воин — единым врагом, ястреб — единой из птиц.
Так и моя любовь за одной на другую стремится:
Лучше той, что имел, — та, что еще не имел.
Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею;
Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.
[II]
Где — неважно, неважно — когда, и неважно — с которой
Девушкой был я один; девушка строгой была.
Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами —
Страсть была на лице и убежденье в словах:
«Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный;
Я не Циклоп, я Ацис[239] — весь без остатка я твой.
Всех, кто были мои, — не ищу, не хочу, не желаю:
Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей.
Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь.
Тот недостоин любви, кто не желает любить!
Ты посмотри на меня, на себя — друг друга мы стоим;
Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур.
Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть?
Силой желанны мужи, девы желанны красой.
Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда;
Кто хоть попробовал мед, снова запросит его.
Если ты знала любовь — любовь оттолкнуть ты не сможешь;
Если не знала — пригубь: это не горечь, а сласть.
То, что природой дано, грешно отвергать человеку:
Стало быть, выбор один — или любовь, или грех».
Дева не знает, как быть, страшась и того и другого:
Девство боится любви, а простодушье — греха.
Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую;
Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра.
Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку,
Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок.
Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю
Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств.
Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки,
Замерло сердце в груди, тело идет ходуном.
Ищет в этом биенье она для себя вызволенья;
Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь.
Ах, простота, простота! Зачем девичество деве?
Глупо и думать о том, будто в убытке она.
[III]
Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье.
Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту?
Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна;
К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть.
Словно Венера с Фетидой — обе прекрасные с виду:
Эта речами вольней, эта любовью сильней.
Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет —
Лучше я сам обману или же сам оттолкну!
Ту я люблю и другую — а может, ни ту, ни другую?
Две любви у меня, два в моем сердце огня.
К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь,
Как я спасусь от любви? Та и другая в крови.
Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды —
Хуже любовных бед в целой подсолнечной нет.
Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений?
Я, один только я, — правя ладьей без руля.
Две надо мною напасти, у злых я Эринний во власти;
Чувствую, скоро мою море потопит ладью.
Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю;
Знаю, что тщетно томлюсь, — но безответно молюсь.
Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна —
Грешник я и судья, но снисходителен я.
Если одну изберу я, тогда потеряю другую;
Если обеих вдруг, обе уйдут из-под рук.
Будь две подруги — единой! иль будь двойным я мужчиной, —
Я б исцелился тотчас — пламень тотчас бы погас,
Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней —
Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит?
Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит —
Что же должно победить? Мне умереть или жить?
Нет! обеих в объятья — и буду с обеими спать я:
Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!
[I]
Предан Венере Назон, но я еще более предан;
Предан Корнелий Галл,[238] — все-таки преданней я.
Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне, —
Я же по каждой горю: хватит ли духа на всех?
Раз лишь — и я утомлен; а женщине тысячи мало.
Ежели трудно и раз — как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:
Можно, не тронув, желать; тронешь — желанью конец.
Если надежда — желанья исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то.
Волк — овец, воитель — врагов и ястреб — пернатых
Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом;
Изголодавшийся волк не сыт единой овцою,
Воин — единым врагом, ястреб — единой из птиц.
Так и моя любовь за одной на другую стремится:
Лучше той, что имел, — та, что еще не имел.
Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею;
Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.
[II]
Где — неважно, неважно — когда, и неважно — с которой
Девушкой был я один; девушка строгой была.
Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами —
Страсть была на лице и убежденье в словах:
«Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный;
Я не Циклоп, я Ацис[239] — весь без остатка я твой.
Всех, кто были мои, — не ищу, не хочу, не желаю:
Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей.
Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь.
Тот недостоин любви, кто не желает любить!
Ты посмотри на меня, на себя — друг друга мы стоим;
Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур.
Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть?
Силой желанны мужи, девы желанны красой.
Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда;
Кто хоть попробовал мед, снова запросит его.
Если ты знала любовь — любовь оттолкнуть ты не сможешь;
Если не знала — пригубь: это не горечь, а сласть.
То, что природой дано, грешно отвергать человеку:
Стало быть, выбор один — или любовь, или грех».
Дева не знает, как быть, страшась и того и другого:
Девство боится любви, а простодушье — греха.
Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую;
Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра.
Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку,
Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок.
Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю
Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств.
Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки,
Замерло сердце в груди, тело идет ходуном.
Ищет в этом биенье она для себя вызволенья;
Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь.
Ах, простота, простота! Зачем девичество деве?
Глупо и думать о том, будто в убытке она.
[III]
Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье.
Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту?
Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна;
К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть.
Словно Венера с Фетидой — обе прекрасные с виду:
Эта речами вольней, эта любовью сильней.
Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет —
Лучше я сам обману или же сам оттолкну!
Ту я люблю и другую — а может, ни ту, ни другую?
Две любви у меня, два в моем сердце огня.
К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь,
Как я спасусь от любви? Та и другая в крови.
Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды —
Хуже любовных бед в целой подсолнечной нет.
Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений?
Я, один только я, — правя ладьей без руля.
Две надо мною напасти, у злых я Эринний во власти;
Чувствую, скоро мою море потопит ладью.
Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю;
Знаю, что тщетно томлюсь, — но безответно молюсь.
Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна —
Грешник я и судья, но снисходителен я.
Если одну изберу я, тогда потеряю другую;
Если обеих вдруг, обе уйдут из-под рук.
Будь две подруги — единой! иль будь двойным я мужчиной, —
Я б исцелился тотчас — пламень тотчас бы погас,
Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней —
Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит?
Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит —
Что же должно победить? Мне умереть или жить?
Нет! обеих в объятья — и буду с обеими спать я:
Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!
Комедия о трех девушках
Шел я по улице, был я один, ни с кем не попутчик;[240]
Вечный мой спутник, любовь, только со мной и была.
Шел я, стихи сочинял и думал, какой бы девице
Эти стихи поднести, чтобы понравиться ей.
Вдруг я увидел вдали: как будто выходят три нимфы —
Все высоки и стройны, средняя более всех.
Шла она между подруг, все трое шагали проворно,
Только у средней была поступь резвее других.
Если бы я увидал в руке ее лук или дротик,
Я бы решил, что ко мне дева Диана идет.
Ибо, клянусь, такова и бывает Диана, охотясь
В чащах дремучих лесов, с сонмищем ловчих подруг.
Мне захотелось на них посмотреть, познакомиться с ними;
Я повернул и пошел, путь им навстречу держа.
Вот, приблизившись к ним, я смог разглядеть их яснее,
Смог посмотреть им в лицо и различить их черты.
Вижу: не нимфы они, а девушек трое красивых,
Но красотою своей впрямь затмевают и нимф.
Да и не только ведь нимф: Венеру, Юнону, Палладу
Я не посмел бы сравнить с ними в их юной красе.
Сколько я ни смотрю на лица, на кудри, на тело,
Руки и пальцы девиц, — все в них пленяет меня.
Чувствую я: Купидон пронзил мое сердце стрелою
И зажигает в груди жаркое пламя любви.
Спор у девушек был — какая искуснее в пенье?
Пели все хорошо, лучшую трудно найти.
Вот и решили они, чтоб надежный судья и ценитель
Вынес им свой приговор, славу одной присудив.
Долго описывать всех троих — скажу о единой,
Той, что собою была краше обеих подруг.
Розы в руках у одной, плоды у другой, а у третьей —
Ветви деревьев — несет каждая то, что милей.
Платье было на ней, расшитое перлом и златом;
Перла и злата светлей тело сияло под ним.
В русых ее волосах золотая сверкала повязка —
Русый цвет для меня был золотого милей.
Розы, сплетаясь в венок, обвивали голову девы,
Но и без этих прикрас дева красива была.
Лоб сиял белизной, и горло, и шея, и руки,
Сердце сжигая мое жарких желаний огнем.
Знаю, как ночью с небес лучистые светятся звезды —
Только у девушки той очи сияли ясней.
Были в ушах у нее дорогие жемчужные серьги —
Но и жемчужный убор бледен казался на ней.
Грудь под тканью одежд нигде не виднелась сосками —
Стянуты туго они или уж очень малы.
Девушки груди свои нередко бинтом пеленают,
Ибо для взгляда мужчин полная грудь не мила.
Но не нуждалась в бинтах предо мною представшая дева —
Грудь ее малой была в скромной своей полноте.
Пояс дивной красы, расшитый каменьем и златом,
Нежным объятьем облек чресла моей госпожи.
Нужно ли все исчислять? Когда бы я взялся за это,
Я ведь не кончил бы речь даже и в тысячу дней.
То, что скрыто, всегда прекрасней, чем то, что открыто —
Так и у девы моей лучшая скрыта краса.
Что было делать? Язык не в силах мой был шевельнуться.
Все ж размыкаю уста — так повелела любовь.
Я говорю ей: «Привет богине и спутницам юным!
Дева, богиня ли ты — счастья желаю тебе!
Равного счастья тебе и твоим я желаю подругам,
Хоть признаюсь, не стыдясь: ты мне милее подруг.
Если какие-то споры меж вами посеяли распрю,
Мне расскажите о том — я их готов разрешить.
Вы подчиниться должны моему приговору по праву,
Ибо в искусстве любом я превосходный знаток.
…………………[241]
Я ведь и пенью учен, как и другому всему».
Только они услыхали, что я говорю им о пенье,
Разом вскричали все три: «Будь же ты нашим судьей!»
Видим поблизости луг, пленяющий нежной травою,
Посередине стоял дуб, расстилающий тень;
Место понравилось нам, вчетвером мы туда поспешили,
Чтобы под сенью ветвей спор разбирать и судить.
Вот на зеленом холме я занял судейское место
И указал я места девушкам, каждой из трех.
Той, что розы несла, я велел начинать состязанье —
И, повинуясь, она первая петь начала.
Песню она завела о войнах богов и гигантов,[242]
Буйство которых поверг в прах олимпийский перун.
Кончила девушка петь, за ней начинает вторая —
Та, у которой в руках ветви деревьев цвели.
Став перед нами, она запела о страсти Париса —
Песня такая была, видимо, ей по душе.
Всем ее песня была хороша; но вот выступает
Третья из юных певиц — та, что молчала дотоль.
Кудри ее обвивал венок из цветов ароматных;
Встала, движеньем руки всем приказала молчать.
Песню запела она о Юпитера нежных забавах,
Как он Европу увлек, скрыт под личиной быка.
Пела для всех она любо, а мне особенно любо:
Более всех по душе было мне пенье ее.
Голос ее вылетал из прелестных розовых губок,
И повторяло его эхо от ближних камней.
Именно так, наверно, Орфей фракийские скалы
Двигал, кифары своей легкой касаясь рукой.
Именно так, наверно, вели свои песни сирены —
Пеньем желая сдержать бег итакийской ладьи.
Каждая песней своей взывала к скитальцу Улиссу,
Но устоял против них предусмотрительный муж.
Если бы между сирен была такая певица —
Против нее никогда он бы не смог устоять.
Кончила песню она, затих ее сладостный голос,
И поспешил я воздать деве за песню хвалу.
Мне захотелось решеньем своим присудить ей победу:
«Ты, — объявил я, — поешь лучше обеих подруг.
Голос приятнее твой, и искусней его переливы,
И красотою лица ты превосходнее всех.
Пусть же победу твою двойной венец увенчает —
Ты в состязанье двойном дважды снискала успех».
Тут я из пестрых цветов сплетаю двойную гирлянду
И обвиваю чело этой наградой двойной.
Дева, молчанье храня, принимает влюбленную почесть,
А у обеих подруг зависть таится в душе.
Это заметив, она говорит: «О, юноша славный,
Ты награждаешь меня — будь же и ты награжден.
Знай, что умею ценить я заслуги, которые вижу,
Так оцени же и ты расположенье мое.
Сам попроси у меня, какого желаешь, подарка —
Я для тебя совершу все, что угодно тебе.
Ты не суди обо мне по иным, по обманчивым девам —
Сам убедись, что мои веры достойны слова.
В этом тебе я клянусь священным Юпитера скиптром —
…………………………..»
«Ты за услугу мою обещаешь, чего попрошу я, —
Так говорю я в ответ, — многого я попрошу!
Только тебя я хочу, тебя я желаю в награду,
Ибо тебя я люблю, хочешь ли ты или нет.
Ты лишь будь мне наградой, другой награды не надо —
Если себя мне отдашь — сговор исполнится наш.
Помнишь, к Парису пришли Паллада, Юнона, Венера —
Каждая даром своим тщилась ему угодить.
Все сравнивши дары, он одной предпочтение отдал —
Той, что сулила ему милой подругой владеть.
Он бы иначе судил, коль было бы что-нибудь слаще,
Нежель на ложе любви милое тело сжимать.
Учит подобный урок, чему отдавать предпочтенье;
Будь мне примером Парис — я выбираю тебя.
Не побоялся Парис отдать предпочтенье Венере,
Чтобы наградой ему стала Елены краса.
Ты, по суду моему победившая в песенном споре,
Дай мне в награду за то девичью сладость твою.
Если же я не кажусь достойным подобной награды —
Дай, что можешь мне дать, девичью честь сохраня.
Ежели мне не дано насытиться внутренней сластью —
Что же, мне будет мила даже наружная сласть».
Мне рассмеялась в ответ звенящим красавица смехом:
«Все сомненья рассей: ты — мой возлюбленный друг!
Все сомненья рассей, — повторяет, сомнения видя, —
Только с тобою вдвоем нас сочетает любовь.
Будешь ты мой, я тебе подарю мою девичью сладость —
Сохранена для тебя девичья целость моя.
Не сомневайся, тебя не долгое ждет ожиданье —
Этой же ночью со мной будешь ты ложе делить».
Так промолвив, она «Прощайте!» — сказала подругам
И поспешила к себе в пышно разубранный дом.
Феб в колеснице своей нисходил уже в волны морские
В час, когда мы вошли в ложницу девы моей.
Помнил я клятву ее — и все-таки клятве не верил,
Клятве, что ляжет она этою ночью со мной.
Я и решил испытать — испытать никогда не мешает —
Точно ли хочет она сладкую клятву сдержать.
Делаю вид, что спешу, как будто пора мне прощаться:
«Поздно, пора мне идти — милая дева, прости!»
«Нет! — отвечает она, обнимая и в губы целуя, —
Здесь для тебя и меня нынче готовится пир,
Здесь меня и тебя ожидает любовное ложе,
Здесь Венера царит и сладострастный Амур.
Время уж позднее, ночь, темнота окутала землю,
И не сияет с небес свет благосклонной луны.
Все на запорах ворота, ни выхода нету, ни входа,
Ты по такой темноте не доберешься домой.
А по дорогам ночным порой привидения бродят,
Подстерегая того, кто задержался в пути.
Ночь — причина одна, любовь — причина вторая,
Чтобы остался ты здесь, в светлом покое моем.
Я же сама и просьбы мои — вот третья причина:
Пусть она будет, прошу, веской, как первые две.
Как, неужели втроем — и ночь, и любовь, и подруга, —
Мы не сумеем тебя здесь удержать одного?
Милый, останься со мной — ты любовь мою скоро узнаешь!
Если сейчас ты уйдешь — камень в груди у тебя!»
Как не склониться на просьбы ее, на ее уговоры,
Если у нас у двоих было желанье одно?
Ясно мне стало: она меня действительно хочет —
Было бы это не так — этих бы не было просьб.
Вот уж готовится пир, повсюду жарится мясо,
Слуги приносят столы, ложа приносят к столам…
……………………………..
Каждый в доме слуга занят при деле своем.
Тот полотенце несет, тот блюдо, тот чаши и кубки —
Всякий стараньем своим рад перед гостем блеснуть.
Вот мы садимся за стол, накрытый для пышного пира, —
Но и за пышным столом радости не было мне.
Стоило мне поглядеть в лицо и в очи подруге,
Как трепетало опять внутренним тело огнем.
Ах, сколько раз, сколько раз испускал я стенанья и вздохи,
Видя на милых устах нежной улыбки привет!
Пусть, как хотят, говорят, что улыбка влюбленному в радость, —
Я от улыбки ее горькую чувствовал боль.
Боль сжимала меня, и не впрок были сладкие яства,
И ни одним я не мог тело свое подкрепить.
«………………..» —
Так она мне сказав, поцеловала меня. —
«Милый, прошу я тебя, отведай хоть ляжку говяжью,
Чтобы, окрепнув, смелей ляжек коснуться моих.
Съешь эту ногу, не в тягость она, — и за это наградой
Ноги мои для твоих в тягость не будут плечей».
Принял я все, что она мне дала, и съел без остатка,
И никакая еда мне не бывала вкусней.
Будь даже эта еда гораздо и проще и хуже —
Мне бы за этот посул сладкой казалась она.
Вот, заслужив похвалу, беру золотую я чашу;
Губы к краям подношу там, где она отпила.
Так и наелся я, так и напился я с помощью милой,
А без нее бы не в прок мне ни еда, ни питье.
Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева
Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе.
Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги
Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют.
Отягощенные сном и вином, бредут они шатко,
И ни рабыня, ни раб места себе не найдет:
Этот на сено залез, другой под сеном укрылся,
Третий солому себе сонно сгребает под бок.
Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, —
В опочивальню ее об руку с нею идем.
Свежее ложе стоит — казалось бы, малое ложе,
А ведь сумело двоим сладкой утехою быть.
Изображенья богов и богинь его украшали —
Вырезал образы их резчик искусной рукой.
Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам —
То под обличьем овна, то под обличьем орла.
В стольких видах его представил достойный художник,
Что и поверить нельзя, будто во всех он один.
Были с другой стороны изваяны той же рукою
Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви;
Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети,
Чтобы нагие они в хитрый попались силок.
Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, —
Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть.
Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга —
Был ей к лицу этот смех более, нежели мне.
Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе,
И укрывает меня пышно расшитая ткань.
Дева служанкам велит удалиться из опочивальни
И запирает сама крепкую дверь на запор.
Всюду блистают огни золотые светильников ярких —
Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег.
Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, —
В нежной ее красоте нечего было скрывать.
Если хотите — верьте, а если хотите — не верьте,
Чистое тело ее было белее, чем снег —
Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, —
Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек.
Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел![243]
Ноги белы и стройны были не меньше того.
Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь,
Твердо стояли соски, трижды милей оттого.
А под покатою грудью покатый живот округлялся,
Плавно переходя в плавно изогнутый бок.
Нет, не хочу продолжать — кое-что я увидел и лучше,
Глядя на тело ее, — но не хочу продолжать.
Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая,
Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны.
Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах,
И не смотреть не могу — слишком она хороша.
Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью —
Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль.
Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело
(Долго я, долго смотрел — было на что посмотреть),
Всходит она на постель и, натянута нежной рукою,
Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела.
Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи —
И прижимаю уста к нежным устам госпожи.
Тысячу раз я целую ее, а она отвечает:
Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй.
Вот к бедру моему она бедром прилегает —
Сладко было в любви ноги с ногами сплетать.
Свой живот к моему животу она прижимает —
Хочет на сто ладов нежить и нежить меня.
«Поторопись, — говорит, — меня ты наполнить собою,
Ибо кончается ночь и возвращается день.
Дай мне руку», — она говорит. Даю я ей руку.
Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?»
Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой:
«Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке.
Ах, как страстно желал я именно этого дара;
Ныне желанья сбылись — ты одаряешь меня».
Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, —
Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед.
Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже —
Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты!
Раньше нравились мне голубиные легкие ноги,
Ныне всего мне милей эти вот ноги твои.
Соединим же тела, сольемся в любовном объятье —
Пусть в нас каждая часть делает дело свое!»
Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно;
Да и подруга моя мне не позволит того.
Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший —
Знает Венера о том, знает и милый Амур.
Шел я по улице, был я один, ни с кем не попутчик;[240]
Вечный мой спутник, любовь, только со мной и была.
Шел я, стихи сочинял и думал, какой бы девице
Эти стихи поднести, чтобы понравиться ей.
Вдруг я увидел вдали: как будто выходят три нимфы —
Все высоки и стройны, средняя более всех.
Шла она между подруг, все трое шагали проворно,
Только у средней была поступь резвее других.
Если бы я увидал в руке ее лук или дротик,
Я бы решил, что ко мне дева Диана идет.
Ибо, клянусь, такова и бывает Диана, охотясь
В чащах дремучих лесов, с сонмищем ловчих подруг.
Мне захотелось на них посмотреть, познакомиться с ними;
Я повернул и пошел, путь им навстречу держа.
Вот, приблизившись к ним, я смог разглядеть их яснее,
Смог посмотреть им в лицо и различить их черты.
Вижу: не нимфы они, а девушек трое красивых,
Но красотою своей впрямь затмевают и нимф.
Да и не только ведь нимф: Венеру, Юнону, Палладу
Я не посмел бы сравнить с ними в их юной красе.
Сколько я ни смотрю на лица, на кудри, на тело,
Руки и пальцы девиц, — все в них пленяет меня.
Чувствую я: Купидон пронзил мое сердце стрелою
И зажигает в груди жаркое пламя любви.
Спор у девушек был — какая искуснее в пенье?
Пели все хорошо, лучшую трудно найти.
Вот и решили они, чтоб надежный судья и ценитель
Вынес им свой приговор, славу одной присудив.
Долго описывать всех троих — скажу о единой,
Той, что собою была краше обеих подруг.
Розы в руках у одной, плоды у другой, а у третьей —
Ветви деревьев — несет каждая то, что милей.
Платье было на ней, расшитое перлом и златом;
Перла и злата светлей тело сияло под ним.
В русых ее волосах золотая сверкала повязка —
Русый цвет для меня был золотого милей.
Розы, сплетаясь в венок, обвивали голову девы,
Но и без этих прикрас дева красива была.
Лоб сиял белизной, и горло, и шея, и руки,
Сердце сжигая мое жарких желаний огнем.
Знаю, как ночью с небес лучистые светятся звезды —
Только у девушки той очи сияли ясней.
Были в ушах у нее дорогие жемчужные серьги —
Но и жемчужный убор бледен казался на ней.
Грудь под тканью одежд нигде не виднелась сосками —
Стянуты туго они или уж очень малы.
Девушки груди свои нередко бинтом пеленают,
Ибо для взгляда мужчин полная грудь не мила.
Но не нуждалась в бинтах предо мною представшая дева —
Грудь ее малой была в скромной своей полноте.
Пояс дивной красы, расшитый каменьем и златом,
Нежным объятьем облек чресла моей госпожи.
Нужно ли все исчислять? Когда бы я взялся за это,
Я ведь не кончил бы речь даже и в тысячу дней.
То, что скрыто, всегда прекрасней, чем то, что открыто —
Так и у девы моей лучшая скрыта краса.
Что было делать? Язык не в силах мой был шевельнуться.
Все ж размыкаю уста — так повелела любовь.
Я говорю ей: «Привет богине и спутницам юным!
Дева, богиня ли ты — счастья желаю тебе!
Равного счастья тебе и твоим я желаю подругам,
Хоть признаюсь, не стыдясь: ты мне милее подруг.
Если какие-то споры меж вами посеяли распрю,
Мне расскажите о том — я их готов разрешить.
Вы подчиниться должны моему приговору по праву,
Ибо в искусстве любом я превосходный знаток.
…………………[241]
Я ведь и пенью учен, как и другому всему».
Только они услыхали, что я говорю им о пенье,
Разом вскричали все три: «Будь же ты нашим судьей!»
Видим поблизости луг, пленяющий нежной травою,
Посередине стоял дуб, расстилающий тень;
Место понравилось нам, вчетвером мы туда поспешили,
Чтобы под сенью ветвей спор разбирать и судить.
Вот на зеленом холме я занял судейское место
И указал я места девушкам, каждой из трех.
Той, что розы несла, я велел начинать состязанье —
И, повинуясь, она первая петь начала.
Песню она завела о войнах богов и гигантов,[242]
Буйство которых поверг в прах олимпийский перун.
Кончила девушка петь, за ней начинает вторая —
Та, у которой в руках ветви деревьев цвели.
Став перед нами, она запела о страсти Париса —
Песня такая была, видимо, ей по душе.
Всем ее песня была хороша; но вот выступает
Третья из юных певиц — та, что молчала дотоль.
Кудри ее обвивал венок из цветов ароматных;
Встала, движеньем руки всем приказала молчать.
Песню запела она о Юпитера нежных забавах,
Как он Европу увлек, скрыт под личиной быка.
Пела для всех она любо, а мне особенно любо:
Более всех по душе было мне пенье ее.
Голос ее вылетал из прелестных розовых губок,
И повторяло его эхо от ближних камней.
Именно так, наверно, Орфей фракийские скалы
Двигал, кифары своей легкой касаясь рукой.
Именно так, наверно, вели свои песни сирены —
Пеньем желая сдержать бег итакийской ладьи.
Каждая песней своей взывала к скитальцу Улиссу,
Но устоял против них предусмотрительный муж.
Если бы между сирен была такая певица —
Против нее никогда он бы не смог устоять.
Кончила песню она, затих ее сладостный голос,
И поспешил я воздать деве за песню хвалу.
Мне захотелось решеньем своим присудить ей победу:
«Ты, — объявил я, — поешь лучше обеих подруг.
Голос приятнее твой, и искусней его переливы,
И красотою лица ты превосходнее всех.
Пусть же победу твою двойной венец увенчает —
Ты в состязанье двойном дважды снискала успех».
Тут я из пестрых цветов сплетаю двойную гирлянду
И обвиваю чело этой наградой двойной.
Дева, молчанье храня, принимает влюбленную почесть,
А у обеих подруг зависть таится в душе.
Это заметив, она говорит: «О, юноша славный,
Ты награждаешь меня — будь же и ты награжден.
Знай, что умею ценить я заслуги, которые вижу,
Так оцени же и ты расположенье мое.
Сам попроси у меня, какого желаешь, подарка —
Я для тебя совершу все, что угодно тебе.
Ты не суди обо мне по иным, по обманчивым девам —
Сам убедись, что мои веры достойны слова.
В этом тебе я клянусь священным Юпитера скиптром —
…………………………..»
«Ты за услугу мою обещаешь, чего попрошу я, —
Так говорю я в ответ, — многого я попрошу!
Только тебя я хочу, тебя я желаю в награду,
Ибо тебя я люблю, хочешь ли ты или нет.
Ты лишь будь мне наградой, другой награды не надо —
Если себя мне отдашь — сговор исполнится наш.
Помнишь, к Парису пришли Паллада, Юнона, Венера —
Каждая даром своим тщилась ему угодить.
Все сравнивши дары, он одной предпочтение отдал —
Той, что сулила ему милой подругой владеть.
Он бы иначе судил, коль было бы что-нибудь слаще,
Нежель на ложе любви милое тело сжимать.
Учит подобный урок, чему отдавать предпочтенье;
Будь мне примером Парис — я выбираю тебя.
Не побоялся Парис отдать предпочтенье Венере,
Чтобы наградой ему стала Елены краса.
Ты, по суду моему победившая в песенном споре,
Дай мне в награду за то девичью сладость твою.
Если же я не кажусь достойным подобной награды —
Дай, что можешь мне дать, девичью честь сохраня.
Ежели мне не дано насытиться внутренней сластью —
Что же, мне будет мила даже наружная сласть».
Мне рассмеялась в ответ звенящим красавица смехом:
«Все сомненья рассей: ты — мой возлюбленный друг!
Все сомненья рассей, — повторяет, сомнения видя, —
Только с тобою вдвоем нас сочетает любовь.
Будешь ты мой, я тебе подарю мою девичью сладость —
Сохранена для тебя девичья целость моя.
Не сомневайся, тебя не долгое ждет ожиданье —
Этой же ночью со мной будешь ты ложе делить».
Так промолвив, она «Прощайте!» — сказала подругам
И поспешила к себе в пышно разубранный дом.
Феб в колеснице своей нисходил уже в волны морские
В час, когда мы вошли в ложницу девы моей.
Помнил я клятву ее — и все-таки клятве не верил,
Клятве, что ляжет она этою ночью со мной.
Я и решил испытать — испытать никогда не мешает —
Точно ли хочет она сладкую клятву сдержать.
Делаю вид, что спешу, как будто пора мне прощаться:
«Поздно, пора мне идти — милая дева, прости!»
«Нет! — отвечает она, обнимая и в губы целуя, —
Здесь для тебя и меня нынче готовится пир,
Здесь меня и тебя ожидает любовное ложе,
Здесь Венера царит и сладострастный Амур.
Время уж позднее, ночь, темнота окутала землю,
И не сияет с небес свет благосклонной луны.
Все на запорах ворота, ни выхода нету, ни входа,
Ты по такой темноте не доберешься домой.
А по дорогам ночным порой привидения бродят,
Подстерегая того, кто задержался в пути.
Ночь — причина одна, любовь — причина вторая,
Чтобы остался ты здесь, в светлом покое моем.
Я же сама и просьбы мои — вот третья причина:
Пусть она будет, прошу, веской, как первые две.
Как, неужели втроем — и ночь, и любовь, и подруга, —
Мы не сумеем тебя здесь удержать одного?
Милый, останься со мной — ты любовь мою скоро узнаешь!
Если сейчас ты уйдешь — камень в груди у тебя!»
Как не склониться на просьбы ее, на ее уговоры,
Если у нас у двоих было желанье одно?
Ясно мне стало: она меня действительно хочет —
Было бы это не так — этих бы не было просьб.
Вот уж готовится пир, повсюду жарится мясо,
Слуги приносят столы, ложа приносят к столам…
……………………………..
Каждый в доме слуга занят при деле своем.
Тот полотенце несет, тот блюдо, тот чаши и кубки —
Всякий стараньем своим рад перед гостем блеснуть.
Вот мы садимся за стол, накрытый для пышного пира, —
Но и за пышным столом радости не было мне.
Стоило мне поглядеть в лицо и в очи подруге,
Как трепетало опять внутренним тело огнем.
Ах, сколько раз, сколько раз испускал я стенанья и вздохи,
Видя на милых устах нежной улыбки привет!
Пусть, как хотят, говорят, что улыбка влюбленному в радость, —
Я от улыбки ее горькую чувствовал боль.
Боль сжимала меня, и не впрок были сладкие яства,
И ни одним я не мог тело свое подкрепить.
«………………..» —
Так она мне сказав, поцеловала меня. —
«Милый, прошу я тебя, отведай хоть ляжку говяжью,
Чтобы, окрепнув, смелей ляжек коснуться моих.
Съешь эту ногу, не в тягость она, — и за это наградой
Ноги мои для твоих в тягость не будут плечей».
Принял я все, что она мне дала, и съел без остатка,
И никакая еда мне не бывала вкусней.
Будь даже эта еда гораздо и проще и хуже —
Мне бы за этот посул сладкой казалась она.
Вот, заслужив похвалу, беру золотую я чашу;
Губы к краям подношу там, где она отпила.
Так и наелся я, так и напился я с помощью милой,
А без нее бы не в прок мне ни еда, ни питье.
Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева
Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе.
Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги
Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют.
Отягощенные сном и вином, бредут они шатко,
И ни рабыня, ни раб места себе не найдет:
Этот на сено залез, другой под сеном укрылся,
Третий солому себе сонно сгребает под бок.
Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, —
В опочивальню ее об руку с нею идем.
Свежее ложе стоит — казалось бы, малое ложе,
А ведь сумело двоим сладкой утехою быть.
Изображенья богов и богинь его украшали —
Вырезал образы их резчик искусной рукой.
Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам —
То под обличьем овна, то под обличьем орла.
В стольких видах его представил достойный художник,
Что и поверить нельзя, будто во всех он один.
Были с другой стороны изваяны той же рукою
Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви;
Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети,
Чтобы нагие они в хитрый попались силок.
Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, —
Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть.
Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга —
Был ей к лицу этот смех более, нежели мне.
Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе,
И укрывает меня пышно расшитая ткань.
Дева служанкам велит удалиться из опочивальни
И запирает сама крепкую дверь на запор.
Всюду блистают огни золотые светильников ярких —
Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег.
Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, —
В нежной ее красоте нечего было скрывать.
Если хотите — верьте, а если хотите — не верьте,
Чистое тело ее было белее, чем снег —
Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, —
Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек.
Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел![243]
Ноги белы и стройны были не меньше того.
Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь,
Твердо стояли соски, трижды милей оттого.
А под покатою грудью покатый живот округлялся,
Плавно переходя в плавно изогнутый бок.
Нет, не хочу продолжать — кое-что я увидел и лучше,
Глядя на тело ее, — но не хочу продолжать.
Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая,
Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны.
Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах,
И не смотреть не могу — слишком она хороша.
Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью —
Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль.
Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело
(Долго я, долго смотрел — было на что посмотреть),
Всходит она на постель и, натянута нежной рукою,
Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела.
Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи —
И прижимаю уста к нежным устам госпожи.
Тысячу раз я целую ее, а она отвечает:
Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй.
Вот к бедру моему она бедром прилегает —
Сладко было в любви ноги с ногами сплетать.
Свой живот к моему животу она прижимает —
Хочет на сто ладов нежить и нежить меня.
«Поторопись, — говорит, — меня ты наполнить собою,
Ибо кончается ночь и возвращается день.
Дай мне руку», — она говорит. Даю я ей руку.
Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?»
Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой:
«Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке.
Ах, как страстно желал я именно этого дара;
Ныне желанья сбылись — ты одаряешь меня».
Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, —
Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед.
Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже —
Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты!
Раньше нравились мне голубиные легкие ноги,
Ныне всего мне милей эти вот ноги твои.
Соединим же тела, сольемся в любовном объятье —
Пусть в нас каждая часть делает дело свое!»
Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно;
Да и подруга моя мне не позволит того.
Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший —
Знает Венера о том, знает и милый Амур.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги