Пожарский 4

14. РАЗНЫЕ СТРАСТИ

ДЕЛА МИНИНСКИЕ

Свои новые земли Кузьма заселял спокойно и вдумчиво. Имение его большей частью уходило выше в предгорья, и по общему мнению, скотоводство там должно было пойти лучше, чем возделывание полей.

— Овец заведи, — сибаритски потягивая вино после обеда, посоветовал Кузьме Горыныч. — Проблем мало, мяса много. Красота!

— Да какое там мясо с того барана, — лениво возразил Матвей, — вот если бы бычков…

— Так он же не одного барана заведёт, э? — засмеялся Горыныч. — Много барашков — много мяса! Да шерсть ещё или, допустим, овчина…

— А вот, помнится, нас с Яреной к странным людям занесло, — ударился в воспоминания Матвей. — Железа нет, колёс нет, зато золота — как грязи, мдэ… И, что характерно, тоже в горах. Огороды у них ещё забавные были, ступеньками. так во-о-от. Зверюшки у этих инка были интересные. Вроде, на морду на верблюда похож, а горбов нет. Мясо вкусное, я пробовал. А уж шерсть мя-а-аконькая.

И Кузька мой неожиданно загорелся! Подавай ему этих верблюдо́в безгорбых — и только! С другой стороны — почему бы и нет? Только вот Империя Инка в самой близости от зоны военных действий элементалей — сунешься сейчас туда, костей не соберёшь.

— Да погоди ты, не суетись, — увещевал я «сынка», — к весне огненные, глядишь, остынут, тогда и сгоняем. Опять же, у тебя снег с пастбищ сойдёт, сразу на свежую травку и выпустишь. Иначе где нам сейчас столько сена набрать?

Еле уговорил. Как на мой взгляд, покуда маеты и с расселением хватает. Людской поток, немного поредевший в январе, к концу зимы потёк с новой силой. На сей раз крестьяне бежали с Владимиро-Суздальских земель, рассказывая, что огромное войско поляков явилось в град Владимир, объявленный новой столицей. Покуда поляки не особо лютовали, но народец, наслышанный о жутких расправах над любым недовольным, не очень-то собирался ждать. Да и железные собаки польских панов наводили на поселян неизбывный ужас. Мы ещё раз убедились: первые фотографии польских собак были сделаны не из травы, а сквозь реденький лесок, а на деле каждая железная псина выходила ростом с избу.

Владимирцам достигнуть Пожара было куда как ближе, чем подмосковным бегункам, вот и бежали они в одиночку и группами, а бывало, что и целыми сёлами.

— Я не знаю, каким образом, — рассказывал мне Чао Вэй, давно повышенный с сотника до тысячника и бессменно дежуривший со своей тысячей в пока ещё числившемся за мной имении, — но сейчас мало кто бежит наугад, как раньше. Теперь люди знают, что граница заколдована. Более того, они обычно знают моё имя, и как только начинают путаться в отражениях пространства, принимаются звать: «Чао Вэй! Чао Вэй!»

— Ничего удивительного я в этом не вижу, — этот доклад я заслушивал в начале февраля, — слухом земля полнится.

— Некоторые путаются, — глиняный воин усмехнулся. — Кричат не «Чао Вэй», а «чай вей!» или даже «чай пей!»

— И что же вы?

— Всё равно приходим, конечно. Проводим их, как вы велели.

— Вот и славно. Полагаю, вскоре нам следует ожидать карательных отрядов от разъярённых помещиков. Не могут они так долго не замечать, что у них под носом делается. В бой вступать только в том случае, если они захотят расправиться с бегунками. А так — пусть себе бродят.

Всех новых крестьян (кроме тех, кто выказывал страстное желание поселиться в рыбацких деревушках и заняться речным промыслом) мы заворачивали к Кузьме. Фёдор подобрал ему дельного управляющего, который, посмотрев и послушав, как планируется общинная обработка полей механическими конями, предложил и со стадами поступить сходно — обихаживать удобнее, а каждому крестьянину за отработанные дни начислять рабочую долю.

Новосёлы идею принимали с опаской. Однако ж, на каждый двор были нарезаны щедрые огороды, да и домашнюю скотину держать сверх общей не возбранялось, это успокаивало. А управляющие уверяли, что если каждое из новых хозяйств обеспечить маточным стадом (а против я никаких причин не видел), то года через три Мининская вотчина имеет все шансы стать очень крупным поставщиком мяса в Царстве Русском.

Звучало немного по-купечески, но ведь на голодные зубы много не навоюешь, так что я слушал, одобрял и выделял под нужные дела финансы.

НЕРВОВ НЕ ХВАТАЕТ

Жили мы спокойно, как будто и не было войны. А она ведь была, рядом — только руку протяни! Горыныч, слушая новости, частенько выходил из себя, начинал бегать по кабинету или по столовой, рычать.

— Как они могли! Как они могли! Уму непостижимо! — это, к примеру, про то, что совет из бояр семи родов всё-таки направил шведскому королю предложение воссесть на русский престол. Дескать: монаршая кровь! Не чета низким родам, сами боги ему покровительствуют!

Не знаю, кто уж там и кому покровительствует, и какие закулисные переговоры сыграли, но хитрый Густав шведский прислал ответную ноту, мол, всё Царство Русское ему под свою руку брать несподручно, разве что Псков да Новгород с их землями. А касательно остального предложил поинтересоваться у польского каролюса Сигизмунда.

— Можно подумать, он на распродажу уценённых товаров явился! — негодовал Змей.

— Дак ведь они на нас именно так и смотрят, — сердито ответил Кузя. — Как на бычка забитого. «Ах, какой окорок! Я бы взял. Пан Сигизмунд, а что вы думаете по поводу грудинки? Рекомендую…» Тьфу!

— Может, вмешаться уже, да задать им? — Горыныч был готов бежать хоть сейчас.

Только непонятно было, куда бежать.

— Ну, допустим, — у меня на душе тоже было кисло. — Выскочим мы. На чьей стороне встанем? Или, хотя бы, против кого?

— А хоть бы и против Густава! — запальчиво выкрикнул Змей.

— М-гм. А на его стороне те семь кланов, которые его призывают. Со своими дружинами… или как там они сейчас называются. Думаешь, Густав свою шведскую армию пришлёт? Да щас! Своих убивать будешь. Русских.

— И так при любых раскладах, — негромко подал голос Кузьма. — Против альвов встанешь — там два десятка русских кланов вокруг них топчется. Ну, жабль альвийский над Тушино висит, а воев-то оловянных и нет почти, одна охрана для своих же шишек. С кем воевать? С салтыковскими-голицынскими? Или с басмановыми?

— И Басманов там? — поразился я. — Давно?

— Да вот, третьего дня явился с большим отрядом. Говорят, вдовая царица сама писала ему и клялась, что царь Дмитрий тушинский — её истинный сын. Ну, так вот. А если против германцев на Смоленском направлении выступим — ещё не ясно, обрадуются этому смоляне или же нет.

— Н-да, — Горыныч упал в кресло. — В Смоленске и оборонные полки свои хорошие были, и пара старых крепких родов сидит. Не сказать, чтоб сильно в магии горазды, однако против техники сдерживающие силы противопоставить могут. Да и источник в Смоленске хороший. Если маги на источнике встанут — центр города всё одно никому не взять.

— А от окраин давно одни руины остались, — снова вставил Кузя, один центр и держится.

Мы помолчали

— Интересно мне, — подумал я вслух, — вдовая царица искренне считает, что царь Дмитрий — её сын? Или зачарована?

— Или он правда сын и зачарован, — парировал Горыныч.

— Или мы чего-то не догоняем, — по-молодёжному выдал свои пять копеек Кузя.

СТРАШНО

Салтыкова

Настя стояла у окна своей комнаты и хмуро смотрела на кружащиеся за стеклом снежинки. Всё вышло хуже, гораздо хуже, чем она могла себе только представить. Да что там! Ещё полгода назад скажи ей кто-нибудь, что Анастасия Салтыкова будет подобно древним девам-затворницам месяцами не выходить из своих покоев, она бы рассмеялась тому в лицо! Вздор какой!

Ан, нет. Оказалось, не вздор. Больше того, своё затворничество Настя выбрала добровольно.

В тот день, когда бывшие друзья бросили её связанную на чужой брачной кровати, она несколько часов ждала, пока явится хоть кто-нибудь. Сперва бессильно плакала. Потом строила планы мести. Пыталась извернуться и скинуть обширное покрывало. Потом хотела сползти с ложа, но в последний момент подумала, что когда сюда кто-то придёт — неизвестно, а на полу, наверное, холодно. В результате своих ёрзаний она оказалась на краю, и в зазор из-под слегка сползшего покрывала могла видеть кусок пола перед собой — только и всего. Потом снова жалела себя и плакала, пока не уснула.

Разбудили её шаги. Тяжёлые шаги по лестнице. Она хотела радостно закричать, но кляп не дал. И тут дверь раскрылась с глухим ударом о стену. Вопить и даже мычать отчего-то расхотелось.

Некто замер на пороге и громко, совершенно по-звериному втянул носом воздух. Что-то ему не понравилось, и голос глухо зарычал-забулькал, а после пошёл вокруг ложа, принюхиваясь и хрипло дыша. Настя почувствовала, что леденеет от ужаса. Воображение рисовало страшных неведомых чудовищ, вторгшихся в наш мир из иной реальности — в книжках и не такое приходилось читать.

Пришедший остановился против её лица. Из-под покрывала, в небольшую дырочку, она увидела узорчатые, расписные под старину сапоги. Воображение живо подкинуло картинку из детской сказки про аленький цветочек, где чудо-юдо страшное разгуливало по дворцу в царском костюме.

Человек… человек же?.. переступил, и Настя снова услышала, как страшно он принюхивается — казалось, над самой её головой. И тут он зашипел! Так жутко, что Настя не выдержала и тихо заскулила.

Шипение вдруг оборвалось, и пришла какая-то удивлённая тишина. Покрывало рванулось и отлетело в сторону. Настя отчаянно хотела заорать: «Мама!» — но получилось только замычать. Она по-прежнему почти ничего не видела, широкий рукав от свадебного платья упал ей на лицо.

— Не та! — сказал хриплый голос, страшный посетитель развернулся и потопал к выходу, тяжело вколачивая ноги в пол.

Неизвестно, сколько она после того тряслась от ужаса, каждую минуту ожидая возвращения этого монстра, но потом пришли люди, и матушка среди них. Настя почти ничего не запомнила из мелькания лиц. Все решили, что она в шоке от вероломства подруг, напоили её успокоительными лечилками и препроводили в терем к отцу — отсыпаться.

Во сне она кричала и металась, снова получала успокоительное, проваливалась в сон — и снова возвращался тот ужас. Вокруг неё ходило что-то страшное, принюхивалось и шипело. Перед последним пробуждением Настя вдруг поняла — прямо там, во сне — ему не понравилось свадебное платье! И вскочив на постели, она мёртвой хваткой вцепилась в напуганную мать:

— Мама! Где платье⁈ Платье где⁈

— Настенька, Настенька, успокойся, какое платье? — забормотала Ульяна Михайловна, с тревогой обнимая дочь

— Свадебное!!! — исступлённо прошептала Анастасия.

— Боженьки! Свадебное! Зачем тебе⁈

— Ма-ма! — Настя уже давилась своим ужасом. — Платье! Где⁈

— Да погоди! — мать с трудом отцепила от себя скрюченные дочкины пальцы. — Сейчас!

Платье, оказалось, висело на вешалке в соседней комнате. Настя, завидев его, так и затряслась, а после вцепилась, не желая отпускать. Мать, опасаясь за рассудок дочери, поуговаривала её, но видя, что от любых увещеваний только хуже, смирилась. На сей раз Настя уснула глубоким сном и проспала шестнадцать часов, обнимая свою добычу.

Проснувшись, Настя долго лежала с закрытыми глазами. Вспомнила она, где те сапоги видала. На царе Дмитрии Фёдоровиче. Вот, значит, о чём Маринка молчала. Не бил он её, а явился в своём виде истинном, не зверь, не человек, а не пойми какое чудовище. И узоры-то на сапогах — ненашенские! Узлы да петли, а всё не то! Выходит… Настя открыла глаза и невидяще уставилась в лицо задремавшей в кресле матери. Выходит, испугался царь чудовищный платья родового!

— Доченька проснулась! — Ульяна Михална почувствовала взгляд и завозилась в кресле. — Как ты чувствуешь себя, моя родная?

Настя села, лихорадочно блестела глазами:

— Маменька! Я как-то у тебя в библиотеке видела книгу про старинную славянскую вышивку. С большими цветами на обложке.

— Была такая, бабушкина.

— Маменька! Вели, чтоб привезли!

Вид у Настасьи был такой больной, что мать не стала возражать. За книгой послали, и доставили её через сутки. С того момента Настя поднялась с постели и засела разбирать узоры на старинном свадебном наряде и их значение. Выходило, что платье было насквозь прошито древней магией знаков. Были тут и заделы на чадородие, и «приманки» на богатство, но больше всего — охранно-обережных, в виде разнообразных больших и малых солнышек. Половину из тех солнышек Настя в детстве называла репейниками да паучками, да и остальные угловатые конструкции на настоящее солнце походили мало, но… Раз та тварь отступилась, выходит, они работали!

— Всё читаешь? — осторожно поинтересовалась мать, на третий день войдя к ней в комнату.

— Читаю, маменька, — смирно согласилась Настя. — Скажи там, пусть доставят мне ниток да игл для вышивания. Да канвы. Тканей…

— Скучно? — оживилась Ульяна Михайловна, все попытки которой усадить дочь за рукоделие до сего момента оканчивались неудачами. — Может, и бисеру велеть, чтоб прислали?

— Можно и бисеру, — Настя задумчиво перелистнула пару страниц. — А тканей красных. И ниток тоже красных побольше.

— Можно и чёрных, — мать внезапно проявила несвойственную ей проницательность. — Огнём-то, Настюша, отцова родова сильна. А у наших, Семигородских, больше земля. А бабка твоя и воздухом хорошо умела. Всё бери.

С тех пор прошло два месяца с лишком. О своих страхах она никому не говорила, боясь обычной реакции: громких насмешливых выкриков, в которых все её ужасы будут обнародованы. Что сделает с ней после того царь-чудовище, Настя даже думать боялась.

Несколько раз она наблюдала его тайком, подглядывая сквозь тюлевые занавески за царскими выездами, и каждый раз удивлялась: как царю Дмитрию столь ловко удаётся скрывать свою звериную сущность от людей?

Свадебный родовой наряд так и остался висеть у неё в комнате. Настя приметила, что, сидя в его близости, отец успокаивается и перестаёт быть страшным и чужим. Кажется, мать тоже что-то такое почувствовала, потому что начала похаживать к Насте в комнату «от скуки» и затеялась вышить отцу пояс, да не наружный, а для тайного внутреннего ношения. Будет ли толк, Настя сомневалась.

Для себя же она заготовила уже целый комплект: бисерное солнечное ожерелье, вышитый пояс, браслеты (не только на руки, но и на ноги) — и всё это носила, не снимая. С каждой новой вещью к ней возвращалось присутствие духа и уверенность. До тех пор, пока одним несчастным днём она невольно не стала свидетельницей одного разговора.

В терему она осталась одна — мать пошла к соседке Голицыной по каким-то своим скучным взрослым делам. Обслуга, которой и так было мало, возилась во дворе да на кухне. И тут во дворе зарычал чужой мотор. Настя по своей новой привычке не высунулась в окно, а выглянула сторожко, из-за шторки. На дворе разворачивался чужой большой автомобиль с затемнёнными стёклами. Вот он остановился, и из него вышли двое мужчин: отец и ещё один, очень высокий и широкий в плечах, с большой чёрной бородой.

— Хороша, зверюга! — отец одобрительно похлопал машину по капоту. — Ну, прошу в мои хоромы, Пётр Фёдорович! Посидим, побалакаем.

Басманов! — поняла Настя. В последние дни о нём разговоров много было.

Оба боярина, топоча сапогами, прошли через столовую в малую горницу, которая по случайности располагалась как раз под Настиной спальней.

— Дунька! — гаркнул прислуге Михаил Глебович, похоже, находившийся в приподнятом настроении. — Вина нам! Да не дряни какой, италийское тащи! И закусок сообрази, живо!

Слышно было, как прислуга мечется, расставляя на столе кушанья, как спрашивает, не нужно ли чего ещё.

— Брысь на кухню, да чтоб никто носа сюда не казал! — сурово отослал её отец.